Страница:
- Ну как?
Он ласково ответил:
- Месяца два-три еще дышим...
Похоже, распространяться на не очень приятную для него тему ему не хотелось, и он обратился ко мне:
- Осматриваетесь?
- Центр производит хорошее впечатление, - похвалил я Бухарест. Улицы - как в большом европейском городе.
- Для тех, у кого есть деньги, - усмехнулся Каравелов. - А на окраинах и тесно, и несытно.
- Надо послать ребят за бумагой, - переключился он вновь на жену, имея в виду, как я понял, рабочих типографии. - Я договорился на складе, пусть привезут.
Наталья покинула нас.
Мне захотелось хоть чем-то помочь ему.
- Вот что, Любен, - залпом сказал я, обращаясь к нему по имени, как это принято у болгар. - Я вам говорил, мне хочется быть полезным Болгарии, принять участие в ее освобождении. Я могу начать с материальной помощи. Вы нуждаетесь в средствах на издание газеты, а у меня есть кое-какие деньги. И мне еще пришлют, позвольте мне предложить...
- Нет, - мягко отказался Каравелов. - Меня трогает ваш порыв, но вы сами пока не отдаете себе отчета, на какие цели собираетесь израсходовать свои средства.
- Но я хочу хоть чем-то быть полезен, - возразил я. - С чего же начать?
- Спешить вам некуда. Работы искать не нужно, сами говорите, что в средствах не нуждаетесь. Знакомьтесь с людьми, с обстановкой... Я сам прожил в Москве девять лет, прежде чем почувствовал себя готовым вернуться на Балканы.
- Тогда дайте совет, как поступить. У меня есть поручение разыскать в Болгарии одного человека.
- Болгария велика.
- Читали "Накануне"?
Каравелов только развел руками.
- А знаете ли вы, что в романе Тургенева описаны подлинные лица?
- Имеете в виду болгарина, названного Тургеневым Инсаровым?
- Вы его знали?
- Слышал. Но ведь он же скончался по дороге на родину.
- А его жена? О ней вы что-нибудь знаете?
- Вероятно, она вернулась в Россию.
- В том-то и дело, что не вернулась. Она добралась до Болгарии. Мать Елены просила меня разыскать ее.
- Безнадежное дело. Да и зачем ей было оставаться в Болгарии? Что ее ждало в нашей стране? Гарем какого-нибудь паши? Добралась до родины своего мужа, осмотрелась и, если не погибла, кинулась куда-нибудь прочь. Жизнь в Болгарии не для европейской женщины.
- Значит, искать ее...
- Безнадежное дело, - повторил он.
...Гостиница, где я обосновался, называлась "Гостиницей на бульваре". Представляя себе Бухарест провинциальным городом и не желая очутиться в каких-нибудь захудалых номерах, я, садясь у вокзала в фаэтон извозчика, небрежно бросил:
- В самую лучшую гостиницу!
И очутился не просто в лучшей в городе, но прямо-таки в отличной гостинице, достойной любого европейского города: дорогая и удобная мебель, предусмотрительная, но не навязчивая прислуга и соответствующие цены.
В ту пору в Бухарест приезжало много русских, и не только беглых революционеров, но и видных военных, генералов и штабных офицеров и крупных чиновников.
По причине моей молодости мне отвели далеко не лучший номер, но и тот, что мне достался, оказался совсем не плох. Небогатые дворяне почему-то часто стараются выглядеть выше своих возможностей. У меня не было нужды выдавать себя не за того, кем был я на самом деле. И все же я ничего не имел против того, чтобы служащие отеля посчитали меня обеспеченным русским путешественником.
Прежде чем отправиться на условленную встречу с Ботевым, я решил зайти в гостиницу сменить дорожный костюм на строгий сюртук.
- Ваш багаж привезли, сударь, - поспешил сообщить портье, когда я подошел к нему за ключом от номера. - Баулы наверху, а ключ я отдал вашему приятелю, которого вы просили обождать вас у себя в номере.
Однако я никого к себе не приглашал! На мгновение мелькнуло: уж не Ботев ли это? Но даже мимолетное впечатление не позволяло заподозрить его в такой бесцеремонности. Впрочем, долго гадать не приходилось.
Памятуя о своем возрасте, я степенно поднимался по лестнице. Вот и мой номер. Я взялся за дверную ручку, дверь не поддавалась. Номер был заперт изнутри. Пришлось постучать.
- Кто там? - услышал я из-за двери.
- Откройте! - крикнул я, раздражаясь. - Немедленно откройте!
Человек, находившийся в комнате, помедлил, затем замок щелкнул и дверь распахнулась.
Передо мной стоял...... князь Меликов, тот самый господин, который в поезде спас мой саквояж.
- Павел Петрович! - воскликнул он, протягивая ко мне обе руки, и торопливо, не давая опомниться и не позволяя мне раскрыть рта, зачастил:- Я сразу догадался, что вы можете остановиться только в этой гостинице. Я не мог открыться вам в пути, но теперь, когда мы с вами почти достигли цели, мне незачем перед вами таиться...
Он сыпал слово за словом, как трещотка. Все, что он говорил, было выспренно, театрально и не могло мне понравиться. Вроде бы чувствовалось стремление показаться любезным, однако какая-то неприятная хрипотца портила впечатление от его речи.
Преодолевая некоторое смущение, я перебил его:
- Почему вы не дождались меня в вестибюле? И для чего заперлись в номере?
- Очень просто, - ничуть не смущаясь, отвечал мой нежданный гость.- Я не хотел привлекать к себе внимания. А заперся, чтобы никто из посторонних не застал меня в вашей комнате. Для этого есть причины.
Слова его не сходились с тем, что он говорил портье. Но у меня не было нужды уличать его в противоречии, тем более что ему я был обязан возвращением своего саквояжа. И я объяснил себе его поведение заурядной бесцеремонностью.
Держался он весьма непринужденно и всячески старался развеять неприятное впечатление, произведенное своим непрошеным вторжением.
- Может быть, сядем? - предложил он, точно был здесь хозяином, и опустился в кресло.
Тем временем я заметил у двери свои баулы, в которых находился мой гардероб. Но присутствие чужого человека мешало мне заняться своим туалетом.
- Ну как, больше вас не пытались обокрасть? - весело спросил князь, перехватив мой взгляд на саквояж, валявшийся на ковре перед кроватью.
Напоминанием об оказанной услуге он как бы обязывал меня быть любезным.
- Каким образом вы здесь, в Бухаресте? - спросил я, невольно вступая в разговор.
- Да тем же манером, что и вы, - охотно отвечал князь. - До Журжево пароходом, а затем поездом.
- Но зачем? - продолжал я расспрашивать. - Здесь вы зачем очутились?
- Затем же, зачем и вы, - улыбался князь. И вдруг, сделав таинственное лицо, выдохнул хриплым шепотом: - Теперь-то могу вам объявить: я бежал с каторги.
- С каторги? - удивился я. - С какой каторги?
- Из Сибири, - продолжал князь. - Должен вам признаться, я - нигилист, был приговорен к каторжным работам, бежал, пробираюсь в Женеву.
- Но почему вы мне...
- Я вижу в вас порядочного человека и даже хочу просить связать меня со здешними революционерами.
- Но я сам...
- Не будете же вы отрицать знакомства с господином Каравеловым?
- А откуда вам это известно? И чем я могу...
- Можете, очень даже можете. К господину Каравелову вхожи многие из тех, кто мог бы способствовать моей поездке в Женеву.
И князь-нигилист принялся рассказывать о своих революционных похождениях: о том, как он состоял в тайном обществе, как они собирались низвергнуть монарха, как был судим, с какими опасностями бежал из Сибири и как жаждет воссоединиться со своими единомышленниками.
Все это было тем более странно, что говорилось малознакомому человеку, никак не связанному с революционерами.
- Но для чего вы мне это рассказываете? - пролепетал я в ответ. - Я был далек от революционеров в России, далек от них и сейчас. Единственно, чего я хочу, это послужить делу освобождения славян.
- Но ведь вы бываете у Каравелова?
- Каравелов посвятил себя служению Болгарии.
- А вы знаете, кто у него бывает?
- Нет.
- Вот то-то и оно!
Князь имел на меня какие-то виды, но я не мог разобраться какие.
- Вы не могли бы рекомендовать меня Каравелову? - неожиданно спросил он.
- Я недостаточно с ним знаком, - даже опешил я.
- Ну, Бог с вами, - добродушно согласился князь. - Придется самому поискать нужных людей.
Я ждал, когда он откланяется. Князь понял это и поднялся с кресла.
- Если я могу быть вам чем-то полезен... - он протянул мне руку. - Вы позволите вас навещать?
- Буду рад...
Что еще мог я сказать?
Князь удалился, и на этот раз ключ в двери повернул я.
Наконец-то я получил возможность разобраться в баулах и разложить свои вещи. Ключ в замочке одного из баулов не поворачивался - замочек не был заперт. Я раскрыл саквояж. Все вроде бы лежало на месте, ничего не похищено. Однако возникло ощущение, что кто-то перебирал мои вещи.
"Неужели князь? - подумал я. - Но зачем? Он сам вернул мне саквояж. Да и что у меня искать?"
...В "Трансильвании" в разгар дня было людно и шумно. Посетители потягивали кофе и винцо, кельнеры скользили меж столиков, как на коньках. Дам было мало, да и те, похоже, не местные, а приезжие немки или польки, которые явились сюда в сопровождении кавалеров и угощались мороженым и прохладительными напитками.
Я прошелся по залу. В глубине за сдвинутыми столиками тесно сидели болгары. Я уже научился их отличать. Некоторых, по-моему, я видел вчера у Каравелова и не знал, надо ли подойти с ними поздороваться. Но тут я увидел Ботева. Он сидел за столиком у стены. Сидел в одиночестве - никто к нему не подсаживался. Справа от него на столе стояла чашка, слева лежала стопка бумаги, а сам он, склонив голову, быстро-быстро писал, ни на кого не обращая внимания. Открытый лоб, шелковистые волосы, безукоризненно правильный нос, выразительно очерченные губы, роскошная, как у Зевса, борода завораживающая мужская красота. Вот только одежда Ботева мало соответствовала его наружности: какая-то потрепанная серая венгерка и узкие синие брюки.
Я подошел к его столику. И он, почувствовав, что рядом с ним кто-то стоит, поднял голову.
- А, вот и вы...
Он пододвинул ко мне стул.
- Садитесь, - пригласил он. - Вы позволите, я закончу мысль? Пишу статью.
- Для "Свободы"?
- И ради свободы... - он улыбнулся. - Закажите себе что-нибудь.
Я прихлебывал принесенный кофе, а он писал. Ничего еще не было сказано, но я почему-то чувствовал себя студентом перед строгим и все на свете знающим профессором, похвала которого значила для меня больше, чем что-либо на свете. Не знаю, откуда взялось такое ощущение, ведь мы были с ним почти ровесники. Но с первой встречи с Ботевым и в продолжение всего нашего знакомства меня не покидало чувство его несомненного первенства, точнее, нравственного превосходства.
Будучи человеком нервическим, я почувствовал обращенные на меня взгляды и обернулся. Кое-кто из болгар, сидевших за соседними столиками, неодобрительно посматривал на меня. Лишь позднее я понял значение этих взглядов: я отрывал Ботева от дела.
Ботев положил на стол карандаш, пробежал глазами исписанный листок, сложил все листки вместе, сунул в карман, повернулся ко мне, и доброе выражение его лица сказало о том, что теперь его внимание обращено ко мне.
- Любен говорил, вы ищете применение своим силам, - заметил Ботев и тут же попросил: - Расскажите мне о себе.
Что я мог рассказать? Жизнь моя была незамысловата: деревня, матушка, которая изо всех людей на свете имела для меня наибольшее значение, Москва, университет, друзья, однако не такие, какие отдали бы за меня душу и за которых я отдал бы свою, студенческие споры, статьи Белинского и Добролюбова...
Ботев задал несколько вопросов. Мои ответы, как мне кажется, должны были обнажить мое ничтожество. И все же, по-видимому, я его не разочаровал. Позднее я понял, почему Ботев уделил мне внимание. Он был человеком дела и не пренебрегал ничем, что могло бы послужить делу.
- Вы, кажется, намеревались вступить волонтером в болгарскую армию? задумчиво произнес Ботев.
- Да.
- А вы знаете болгарский язык?
- Нет, - признался я.
- Учитесь, - сказал Ботев и внезапно добавил: - Но вы и сейчас можете приносить пользу.
Я невольно сделал движение в его сторону.
- Не торопитесь, - охладил мой порыв Ботев. - Вам еще многое не ясно, и мне вы недостаточно ясны. Сейчас сходим отдадим статью Любену, а потом пойдем продолжим разговор ко мне.
У него был дар подчинять людей. Я вышел вслед за ним. Дошли до типографии, Ботев отдал статью, и мы пошли через город тенистыми аллеями, засаженными грабами и кленами, оживленными нарядными улицами центра с множеством магазинов и кафе, а затем по тихим окраинным улицам, пыльным и скучным. Должно быть, чем-то я Ботева заинтересовал, если он пригласил меня к себе в дом. Впрочем, он многих беглецов из России, из Польши, с Кавказа поддерживал как словом, советом, надеждой, так и материально. Денег у него самого не было, но где-то хоть самую малость он всегда умудрялся доставать, - многие были ему обязаны.
Он привел меня на какую-то захолустную улицу в невзрачный одноэтажный дом. Обстановка его комнаты была спартанская: железная койка с наброшенным на нее суконным одеялом, стол, табуретки, много книг и газет, сложенных прямо на полу. Я так и не разобрался, снимает Ботев комнату или она кем-то предоставлена ему во временное пользование.
Ботев заметил мой недоуменный взгляд.
- Мы не можем позволить себе роскоши.
Уж не знаю, что он называл роскошью!
Тут он задал мне, как я понял впоследствии, самый важный, а может быть, и единственный вопрос, ответ на который должен был определить его отношение ко мне.
- Вы хорошо знакомы с событиями в Париже весной этого года?
- В общих чертах. Я читал газеты...
- Каково же ваше отношение к Парижской коммуне?
- Я хотел сам принять участие в Коммуне!
Ответ этот и определил мои отношения с Ботевым.
- А с Любеном вы говорили на эту тему?
- Он не спрашивал меня.
- Да, он как-то сдержанно отнесся к восстанию парижских рабочих, не принял Коммуны... - Ботев поморщился. - А я и мой товарищ Попов... - тут он замолк и стал перебирать ворох бумаг на столе, вытянул листок и подал его мне. - Вот телеграмма, которую мы послали.
Две строки по-французски: "Париж. Комитет Коммуны. Братское и сердечное поздравление от Болгарской Коммуны. Да здравствует Коммуна!"
Мне нетрудно было прочесть их, все-таки французский - язык русских помещиков.
- Вы должны знать, с кем собираетесь идти, - пояснил Ботев.
Признаться, я смутился.
- Я хочу участвовать в борьбе болгар.
- Это очень расплывчато. Бороться за что? За освобождение Болгарии от ига султана? Чтобы она подпала под иго болгарского царя? Мы, коммунисты, хотим установить в Болгарии республику!
Он не хотел приобретать сторонников, которые не знали бы, за что он борется. Я не считал себя коммунистом да и плохо представлял себе, что это такое, но убежденность Ботева впечатляла.
- Я приехал для того, чтобы служить справедливости. Я верю вам, и вы можете мною распоряжаться. Хотя я и не коммунист.
- Что ж, я принимаю вашу помощь, - сказал Ботев, протягивая мне руку.
- Что мне делать? - спросил я.
- Пока ничего. Встречайтесь с болгарами, привыкайте к ним.
Он посоветовал мне больше читать. Назвал имена выдающихся болгарских просветителей - Паисия Хилендарского и Софрония Врачанского. Назвал нескольких современных писателей и заключил:
- Жизнь сама вовлечет вас в борьбу.
Обратно в город мы пошли вместе. Он проводил меня до гостиницы.
- Вот перебраться отсюда я бы вам посоветовал, - сказал он на прощанье. - И дорого, и незачем привлекать к себе внимание. Попросите Наташу Каравелову, она найдет вам комнату в скромной семье.
...Следуя совету Ботева, я попросил Наташу Каравелову найти мне комнату. И она нашла мне жилье в одной болгарской семье.
Добревым принадлежал небольшой домик на одной из тихих улочек, но хотя они и владели домом, семья еле-еле сводила концы с концами. Самого Дамяна Добрева редко можно было увидеть в Бухаресте. Он больше жил в Болгарии, чем дома. Был коммерческим посредником, торговал коврами и разными кустарными изделиями, которые скупал в Болгарии и перепродавал за границу. Вполне возможно, что занимался он не только коммерцией. Вряд ли на этой почве могло возникнуть его знакомство с Каравеловым.
Постоянно в домике жили только его жена Йорданка и дочь Величка. Дочь я тоже видел не часто. Молодая и красивая девушка, она вела, как и большинство восточных женщин, жизнь затворницы, редко показывалась мне на глаза и почти не выходила из дома. Мать и дочь много времени отдавали каким-то вышивкам, которые они изготовляли на продажу. Общаться мне приходилось преимущественно с Йорданкой: она убирала комнату, готовила мне еду и много рассказывала о своей покинутой родине.
По ее словам, не было другой такой страны, как Болгария. Все там было лучше: и природа, и люди, и песни, и вино, и брынза...
- Зачем же вы ее покинули? - неосторожно спросил я свою хозяйку.
Лицо ее сразу потемнело, но ответа я так и не дождался.
Будучи у Каравеловых, я спросил Наташу о моих хозяевах.
- Вы посыпали соль на рану, - сказала Наташа. - Они жили неподалеку от Пловдива, жили очень зажиточно, большой семьей. Как-то двое башибузуков изнасиловали в их деревне девушку. А наутро насильников нашли убитыми. В деревню явился отряд турецких солдат. Всех жителей: и женщин, и стариков, и детей - вырезали, а деревню сожгли. Йорданку с мужем и дочерью спасло то, что они в это время находились в Пловдиве. У Добрева остались лишь небольшие сбережения, вложенные в какое-то торговое заведение в Пловдиве. Он забрал свои деньги и не без осложнений выбрался с женой и дочерью в Румынию.
После этого я старался не задавать неосторожных вопросов. Сама же Йорданка никогда не жаловалась мне на свою судьбу.
Жизнь моя текла очень монотонно. Я просыпался, взгляд мой обращался к иконам, в углу висели старинный образ Богородицы, великодушно оставленный в комнате Йорданкой, и образок с изображением апостола Павла, захваченный мною из дома - память о матушке, о родных местах, о Балашовке. Я считал себя материалистом, но какие-то теплые воспоминания иконы во мне будили.
Йорданка приносила незамысловатый деревенский завтрак: кислое молоко, сыр, помидоры, пресные лепешки. Потом я читал Гегеля. Его философия утешала меня в моей пассивности. А еще читал Бакунина, Прудона, журнал Лаврова "Вперед". После обеда я обязательно шел в "Трансильванию" - излюбленное пристанище болгарских эмигрантов. В этом кафе собирались, кажется, все хыши. В прямом значении это слово означало "бродяга, нищий", но так называли себя многие эмигранты, обреченные на бродяжничество за пределами родины.
Кто только не встречался в этом кафе: и старый гайдук из какой-нибудь разбредшейся четы, и молодой учитель из дальнего села, и разорившийся торговец, и деревенский священник, лишь недавно сбривший бороду, и гимназист-неудачник, и каменщик из артели, и восточный болгарин в полотняных брюках, и македонец в некрашеных штанах и серой суконной рубахе...
Кто только тут не бывал! И каждому было что рассказать. Каждый, кому я предлагал выпить со мной чашечку кофе, рассказывал такое, отчего волосы поднимались дыбом. Однако я уже привык к тому, что никто не жаловался, каждый из них хранил свое горе в себе. Вот где я мог получить самое полное представление о том, что творится в Болгарии.
Султанское правительство выжимало из народа все соки, законов в Болгарии не существовало, во всяком случае для болгар. За малейшую провинность бросали в тюрьму, а то и без лишних разговоров вздергивали на ближайшем дереве. Любой турок мог безнаказанно убить болгарина. Дикие грабежи, зверское истребление, немыслимые казни... Удивительно, но пять веков неволи не погубили, не уничтожили, не стерли в порошок, а лишь закалили характер народа.
Много интересных, много сильных людей повстречалось мне за эти месяцы в Бухаресте. Но по глубине мысли и по силе чувства всех заслоняли два человека... Каравелов и Ботев.
Первый был старше, обладал большим опытом, был крупным писателем, редактором газеты, признанным общественным деятелем. Ботев - тот еще слишком молод, а потому предпочитает держаться в тени, стихи его еще недостаточно известны, он еще не раскрылся. И все же мне казалось, что Каравелов ревнует Ботева и даже в чем-то ему завидует.
Каравелов, разговаривая со своим собеседником, высказывал те или иные мысли, как бы думая вслух. Он будто искал в разговоре истину. Напротив, суждения Ботева всегда были ясны и определенны, мысль созревала внутри его, и, пока окончательно не оформилась, он ее не высказывал.
Изредка я заходил к Ботеву, иногда заставал, иногда не заставал. Но если он находился дома, то или читал, или писал, состояние безделья было ему неведомо.
Наблюдая на первых порах за Ботевым, я задумывался: чем можно объяснить его авторитет? Люди старше и опытнее охотно подчинялись ему, слово Ботева было для них законом. Вскоре и я не мог уже обходиться без Ботева. А его внимание ко мне объяснялось, я думаю, не моим отношением к нему, а следующим обстоятельством: он, как и я, был воспитан русской литературой. Гоголь и Тургенев, Добролюбов и Чернышевский были нашими общими учителями. Это нас сближало, со мною Ботев мог говорить не только о делах, но и на отвлеченные темы.
В отношении Ботева к людям не было никакой неопределенности. Всегда можно было понять, почему он поддерживает знакомство с тем или иным человеком. Он всего себя отдавал делу и требовал того же от других. Каждый человек, был убежден Ботев, обязан приносить пользу своей родине. Он видел людей насквозь, его невозможно было обмануть, и с ним нельзя было быть неискренним.
Впрочем, в окружении Ботева имелся человек, которого никак нельзя было посчитать ни искренним, ни прямодушным. Было в нем что-то настолько неприятное, что я просто не понимал, как Ботев водит с ним знакомство. А человек этот часто показывался вместе с Ботевым: и в "Трансильванию" Ботев с ним заходил, и домой к себе приводил, и у Каравеловых с ним показывался. Это был тот самый молодой человек с колючими глазами, который вместе с Ботевым провожал меня от Каравеловых в гостиницу и назвался при прощании Флореску.
Я, конечно, не осмеливался задать Ботеву вопрос, почему он дружит с этим типом, и объяснял их близость банально: мол, противоположности сходятся. Однако сам Флореску дал мне повод заговорить о нем с Ботевым.
Осень кружилась на улицах Бухареста. С деревьев облетали листья. Начались продолжительные дожди. Я возвращался из гостей. Меня нет-нет да и зазывал к себе кто-нибудь из моих новых болгарских знакомых. Наступил сравнительно поздний час, я торопился и с душевным облегчением приближался к дому Добревых, ставшему на время моим домом.
Не успел я подойти к двери, как от стены отделился некто в длиннополом пальто, в шляпе с опущенными полями и схватил меня за руку. От неожиданности я отпрянул, но незнакомец цепко держал меня. Это был Флореску!
- Что вам надо? - спросил я, стряхивая его руку.
- Пойдемте, - сказал Флореску, указывая на дом Добревых.
Мне вовсе не хотелось его приглашать. Но он и не ждал приглашения, вошел в дом, точно он был здесь хозяином, а я гостем. Не раздеваясь, он придвинул к себе стул, сел и уставился на меня так, точно я в чем-то перед ним провинился.
- Вы хотите стать честным человеком? - неожиданно спросил Флореску.
Можно подумать, будто я был уличен им в бесчестном проступке. Самое неприятное заключалось в том, что у меня не хватало характера выставить его вон.
- А я и есть честный человек, - промямлил я.
- Вы готовы пожертвовать собой ради общего дела?
Я что-то невнятно пролепетал. Но Флореску принял мое бормотание за утвердительный ответ. Он принялся меня допрашивать. Не спрашивать, а допрашивать, иначе невозможно определить его манеру обращаться: зачем я приехал? с кем связан в Москве? с кем встречаюсь здесь? каково мое имущественное и семейное положение?
- Вам предоставляется возможность вступить в "Народную расправу", революционное сообщество, представителем которого я здесь являюсь, - резко, точно скребя гвоздем по стеклу, объявил Флореску. - Вы готовы?
- А что это за сообщество? - спросил я.
Флореску саркастически усмехнулся:
- Так я вам и сказал! Сперва надо заслужить доверие!
Но у меня не было даже малейшего желания завоевывать его доверие. Мне вообще не нравился весь этот разговор.
- Будете ужинать? - спросил я.
- "Ужинать"! - горестно повторил Флореску. - Вы сразу обнаружили свою сущность...
В доме было тихо, вечерами моих хозяек никогда не было слышно. Мать и дочь были удивительно деликатны, ужин они оставляли мне на кухне, и, приходя домой, я всегда брал его сам.
- Ужин, - повторил Флореску еще печальней. - Нет, мне нужно другое...
"Сейчас он попросит у меня денег", - подумал я, вспомнив, как он потребовал у меня деньги возле гостиницы.
Но он был не лишен гордости.
- Нам нужны люди, - грустно произнес он. - А вы...
Флореску поднялся.
- Если кто-нибудь узнает о нашем разговоре, вам несдобровать, - шепотом пригрозил он мне на прощанье.
И исчез так же таинственно, как появился.
Тем вечером я долго не мог заснуть. Странный все-таки тип Флореску. Он производил двойственное впечатление: с одной стороны - мелочность и фанфаронство, с другой - какая-то одержимость и уверенность в себе.
Утром я пошел в типографию за свежим номером "Свободы" и встретил там Ботева.
- Вчера у меня был Флореску, - сообщил я ему. - Не могу понять, что ему от меня надо.
- Что-нибудь да надо, - сказал Ботев. - А что он вам предлагал?
Он ласково ответил:
- Месяца два-три еще дышим...
Похоже, распространяться на не очень приятную для него тему ему не хотелось, и он обратился ко мне:
- Осматриваетесь?
- Центр производит хорошее впечатление, - похвалил я Бухарест. Улицы - как в большом европейском городе.
- Для тех, у кого есть деньги, - усмехнулся Каравелов. - А на окраинах и тесно, и несытно.
- Надо послать ребят за бумагой, - переключился он вновь на жену, имея в виду, как я понял, рабочих типографии. - Я договорился на складе, пусть привезут.
Наталья покинула нас.
Мне захотелось хоть чем-то помочь ему.
- Вот что, Любен, - залпом сказал я, обращаясь к нему по имени, как это принято у болгар. - Я вам говорил, мне хочется быть полезным Болгарии, принять участие в ее освобождении. Я могу начать с материальной помощи. Вы нуждаетесь в средствах на издание газеты, а у меня есть кое-какие деньги. И мне еще пришлют, позвольте мне предложить...
- Нет, - мягко отказался Каравелов. - Меня трогает ваш порыв, но вы сами пока не отдаете себе отчета, на какие цели собираетесь израсходовать свои средства.
- Но я хочу хоть чем-то быть полезен, - возразил я. - С чего же начать?
- Спешить вам некуда. Работы искать не нужно, сами говорите, что в средствах не нуждаетесь. Знакомьтесь с людьми, с обстановкой... Я сам прожил в Москве девять лет, прежде чем почувствовал себя готовым вернуться на Балканы.
- Тогда дайте совет, как поступить. У меня есть поручение разыскать в Болгарии одного человека.
- Болгария велика.
- Читали "Накануне"?
Каравелов только развел руками.
- А знаете ли вы, что в романе Тургенева описаны подлинные лица?
- Имеете в виду болгарина, названного Тургеневым Инсаровым?
- Вы его знали?
- Слышал. Но ведь он же скончался по дороге на родину.
- А его жена? О ней вы что-нибудь знаете?
- Вероятно, она вернулась в Россию.
- В том-то и дело, что не вернулась. Она добралась до Болгарии. Мать Елены просила меня разыскать ее.
- Безнадежное дело. Да и зачем ей было оставаться в Болгарии? Что ее ждало в нашей стране? Гарем какого-нибудь паши? Добралась до родины своего мужа, осмотрелась и, если не погибла, кинулась куда-нибудь прочь. Жизнь в Болгарии не для европейской женщины.
- Значит, искать ее...
- Безнадежное дело, - повторил он.
...Гостиница, где я обосновался, называлась "Гостиницей на бульваре". Представляя себе Бухарест провинциальным городом и не желая очутиться в каких-нибудь захудалых номерах, я, садясь у вокзала в фаэтон извозчика, небрежно бросил:
- В самую лучшую гостиницу!
И очутился не просто в лучшей в городе, но прямо-таки в отличной гостинице, достойной любого европейского города: дорогая и удобная мебель, предусмотрительная, но не навязчивая прислуга и соответствующие цены.
В ту пору в Бухарест приезжало много русских, и не только беглых революционеров, но и видных военных, генералов и штабных офицеров и крупных чиновников.
По причине моей молодости мне отвели далеко не лучший номер, но и тот, что мне достался, оказался совсем не плох. Небогатые дворяне почему-то часто стараются выглядеть выше своих возможностей. У меня не было нужды выдавать себя не за того, кем был я на самом деле. И все же я ничего не имел против того, чтобы служащие отеля посчитали меня обеспеченным русским путешественником.
Прежде чем отправиться на условленную встречу с Ботевым, я решил зайти в гостиницу сменить дорожный костюм на строгий сюртук.
- Ваш багаж привезли, сударь, - поспешил сообщить портье, когда я подошел к нему за ключом от номера. - Баулы наверху, а ключ я отдал вашему приятелю, которого вы просили обождать вас у себя в номере.
Однако я никого к себе не приглашал! На мгновение мелькнуло: уж не Ботев ли это? Но даже мимолетное впечатление не позволяло заподозрить его в такой бесцеремонности. Впрочем, долго гадать не приходилось.
Памятуя о своем возрасте, я степенно поднимался по лестнице. Вот и мой номер. Я взялся за дверную ручку, дверь не поддавалась. Номер был заперт изнутри. Пришлось постучать.
- Кто там? - услышал я из-за двери.
- Откройте! - крикнул я, раздражаясь. - Немедленно откройте!
Человек, находившийся в комнате, помедлил, затем замок щелкнул и дверь распахнулась.
Передо мной стоял...... князь Меликов, тот самый господин, который в поезде спас мой саквояж.
- Павел Петрович! - воскликнул он, протягивая ко мне обе руки, и торопливо, не давая опомниться и не позволяя мне раскрыть рта, зачастил:- Я сразу догадался, что вы можете остановиться только в этой гостинице. Я не мог открыться вам в пути, но теперь, когда мы с вами почти достигли цели, мне незачем перед вами таиться...
Он сыпал слово за словом, как трещотка. Все, что он говорил, было выспренно, театрально и не могло мне понравиться. Вроде бы чувствовалось стремление показаться любезным, однако какая-то неприятная хрипотца портила впечатление от его речи.
Преодолевая некоторое смущение, я перебил его:
- Почему вы не дождались меня в вестибюле? И для чего заперлись в номере?
- Очень просто, - ничуть не смущаясь, отвечал мой нежданный гость.- Я не хотел привлекать к себе внимания. А заперся, чтобы никто из посторонних не застал меня в вашей комнате. Для этого есть причины.
Слова его не сходились с тем, что он говорил портье. Но у меня не было нужды уличать его в противоречии, тем более что ему я был обязан возвращением своего саквояжа. И я объяснил себе его поведение заурядной бесцеремонностью.
Держался он весьма непринужденно и всячески старался развеять неприятное впечатление, произведенное своим непрошеным вторжением.
- Может быть, сядем? - предложил он, точно был здесь хозяином, и опустился в кресло.
Тем временем я заметил у двери свои баулы, в которых находился мой гардероб. Но присутствие чужого человека мешало мне заняться своим туалетом.
- Ну как, больше вас не пытались обокрасть? - весело спросил князь, перехватив мой взгляд на саквояж, валявшийся на ковре перед кроватью.
Напоминанием об оказанной услуге он как бы обязывал меня быть любезным.
- Каким образом вы здесь, в Бухаресте? - спросил я, невольно вступая в разговор.
- Да тем же манером, что и вы, - охотно отвечал князь. - До Журжево пароходом, а затем поездом.
- Но зачем? - продолжал я расспрашивать. - Здесь вы зачем очутились?
- Затем же, зачем и вы, - улыбался князь. И вдруг, сделав таинственное лицо, выдохнул хриплым шепотом: - Теперь-то могу вам объявить: я бежал с каторги.
- С каторги? - удивился я. - С какой каторги?
- Из Сибири, - продолжал князь. - Должен вам признаться, я - нигилист, был приговорен к каторжным работам, бежал, пробираюсь в Женеву.
- Но почему вы мне...
- Я вижу в вас порядочного человека и даже хочу просить связать меня со здешними революционерами.
- Но я сам...
- Не будете же вы отрицать знакомства с господином Каравеловым?
- А откуда вам это известно? И чем я могу...
- Можете, очень даже можете. К господину Каравелову вхожи многие из тех, кто мог бы способствовать моей поездке в Женеву.
И князь-нигилист принялся рассказывать о своих революционных похождениях: о том, как он состоял в тайном обществе, как они собирались низвергнуть монарха, как был судим, с какими опасностями бежал из Сибири и как жаждет воссоединиться со своими единомышленниками.
Все это было тем более странно, что говорилось малознакомому человеку, никак не связанному с революционерами.
- Но для чего вы мне это рассказываете? - пролепетал я в ответ. - Я был далек от революционеров в России, далек от них и сейчас. Единственно, чего я хочу, это послужить делу освобождения славян.
- Но ведь вы бываете у Каравелова?
- Каравелов посвятил себя служению Болгарии.
- А вы знаете, кто у него бывает?
- Нет.
- Вот то-то и оно!
Князь имел на меня какие-то виды, но я не мог разобраться какие.
- Вы не могли бы рекомендовать меня Каравелову? - неожиданно спросил он.
- Я недостаточно с ним знаком, - даже опешил я.
- Ну, Бог с вами, - добродушно согласился князь. - Придется самому поискать нужных людей.
Я ждал, когда он откланяется. Князь понял это и поднялся с кресла.
- Если я могу быть вам чем-то полезен... - он протянул мне руку. - Вы позволите вас навещать?
- Буду рад...
Что еще мог я сказать?
Князь удалился, и на этот раз ключ в двери повернул я.
Наконец-то я получил возможность разобраться в баулах и разложить свои вещи. Ключ в замочке одного из баулов не поворачивался - замочек не был заперт. Я раскрыл саквояж. Все вроде бы лежало на месте, ничего не похищено. Однако возникло ощущение, что кто-то перебирал мои вещи.
"Неужели князь? - подумал я. - Но зачем? Он сам вернул мне саквояж. Да и что у меня искать?"
...В "Трансильвании" в разгар дня было людно и шумно. Посетители потягивали кофе и винцо, кельнеры скользили меж столиков, как на коньках. Дам было мало, да и те, похоже, не местные, а приезжие немки или польки, которые явились сюда в сопровождении кавалеров и угощались мороженым и прохладительными напитками.
Я прошелся по залу. В глубине за сдвинутыми столиками тесно сидели болгары. Я уже научился их отличать. Некоторых, по-моему, я видел вчера у Каравелова и не знал, надо ли подойти с ними поздороваться. Но тут я увидел Ботева. Он сидел за столиком у стены. Сидел в одиночестве - никто к нему не подсаживался. Справа от него на столе стояла чашка, слева лежала стопка бумаги, а сам он, склонив голову, быстро-быстро писал, ни на кого не обращая внимания. Открытый лоб, шелковистые волосы, безукоризненно правильный нос, выразительно очерченные губы, роскошная, как у Зевса, борода завораживающая мужская красота. Вот только одежда Ботева мало соответствовала его наружности: какая-то потрепанная серая венгерка и узкие синие брюки.
Я подошел к его столику. И он, почувствовав, что рядом с ним кто-то стоит, поднял голову.
- А, вот и вы...
Он пододвинул ко мне стул.
- Садитесь, - пригласил он. - Вы позволите, я закончу мысль? Пишу статью.
- Для "Свободы"?
- И ради свободы... - он улыбнулся. - Закажите себе что-нибудь.
Я прихлебывал принесенный кофе, а он писал. Ничего еще не было сказано, но я почему-то чувствовал себя студентом перед строгим и все на свете знающим профессором, похвала которого значила для меня больше, чем что-либо на свете. Не знаю, откуда взялось такое ощущение, ведь мы были с ним почти ровесники. Но с первой встречи с Ботевым и в продолжение всего нашего знакомства меня не покидало чувство его несомненного первенства, точнее, нравственного превосходства.
Будучи человеком нервическим, я почувствовал обращенные на меня взгляды и обернулся. Кое-кто из болгар, сидевших за соседними столиками, неодобрительно посматривал на меня. Лишь позднее я понял значение этих взглядов: я отрывал Ботева от дела.
Ботев положил на стол карандаш, пробежал глазами исписанный листок, сложил все листки вместе, сунул в карман, повернулся ко мне, и доброе выражение его лица сказало о том, что теперь его внимание обращено ко мне.
- Любен говорил, вы ищете применение своим силам, - заметил Ботев и тут же попросил: - Расскажите мне о себе.
Что я мог рассказать? Жизнь моя была незамысловата: деревня, матушка, которая изо всех людей на свете имела для меня наибольшее значение, Москва, университет, друзья, однако не такие, какие отдали бы за меня душу и за которых я отдал бы свою, студенческие споры, статьи Белинского и Добролюбова...
Ботев задал несколько вопросов. Мои ответы, как мне кажется, должны были обнажить мое ничтожество. И все же, по-видимому, я его не разочаровал. Позднее я понял, почему Ботев уделил мне внимание. Он был человеком дела и не пренебрегал ничем, что могло бы послужить делу.
- Вы, кажется, намеревались вступить волонтером в болгарскую армию? задумчиво произнес Ботев.
- Да.
- А вы знаете болгарский язык?
- Нет, - признался я.
- Учитесь, - сказал Ботев и внезапно добавил: - Но вы и сейчас можете приносить пользу.
Я невольно сделал движение в его сторону.
- Не торопитесь, - охладил мой порыв Ботев. - Вам еще многое не ясно, и мне вы недостаточно ясны. Сейчас сходим отдадим статью Любену, а потом пойдем продолжим разговор ко мне.
У него был дар подчинять людей. Я вышел вслед за ним. Дошли до типографии, Ботев отдал статью, и мы пошли через город тенистыми аллеями, засаженными грабами и кленами, оживленными нарядными улицами центра с множеством магазинов и кафе, а затем по тихим окраинным улицам, пыльным и скучным. Должно быть, чем-то я Ботева заинтересовал, если он пригласил меня к себе в дом. Впрочем, он многих беглецов из России, из Польши, с Кавказа поддерживал как словом, советом, надеждой, так и материально. Денег у него самого не было, но где-то хоть самую малость он всегда умудрялся доставать, - многие были ему обязаны.
Он привел меня на какую-то захолустную улицу в невзрачный одноэтажный дом. Обстановка его комнаты была спартанская: железная койка с наброшенным на нее суконным одеялом, стол, табуретки, много книг и газет, сложенных прямо на полу. Я так и не разобрался, снимает Ботев комнату или она кем-то предоставлена ему во временное пользование.
Ботев заметил мой недоуменный взгляд.
- Мы не можем позволить себе роскоши.
Уж не знаю, что он называл роскошью!
Тут он задал мне, как я понял впоследствии, самый важный, а может быть, и единственный вопрос, ответ на который должен был определить его отношение ко мне.
- Вы хорошо знакомы с событиями в Париже весной этого года?
- В общих чертах. Я читал газеты...
- Каково же ваше отношение к Парижской коммуне?
- Я хотел сам принять участие в Коммуне!
Ответ этот и определил мои отношения с Ботевым.
- А с Любеном вы говорили на эту тему?
- Он не спрашивал меня.
- Да, он как-то сдержанно отнесся к восстанию парижских рабочих, не принял Коммуны... - Ботев поморщился. - А я и мой товарищ Попов... - тут он замолк и стал перебирать ворох бумаг на столе, вытянул листок и подал его мне. - Вот телеграмма, которую мы послали.
Две строки по-французски: "Париж. Комитет Коммуны. Братское и сердечное поздравление от Болгарской Коммуны. Да здравствует Коммуна!"
Мне нетрудно было прочесть их, все-таки французский - язык русских помещиков.
- Вы должны знать, с кем собираетесь идти, - пояснил Ботев.
Признаться, я смутился.
- Я хочу участвовать в борьбе болгар.
- Это очень расплывчато. Бороться за что? За освобождение Болгарии от ига султана? Чтобы она подпала под иго болгарского царя? Мы, коммунисты, хотим установить в Болгарии республику!
Он не хотел приобретать сторонников, которые не знали бы, за что он борется. Я не считал себя коммунистом да и плохо представлял себе, что это такое, но убежденность Ботева впечатляла.
- Я приехал для того, чтобы служить справедливости. Я верю вам, и вы можете мною распоряжаться. Хотя я и не коммунист.
- Что ж, я принимаю вашу помощь, - сказал Ботев, протягивая мне руку.
- Что мне делать? - спросил я.
- Пока ничего. Встречайтесь с болгарами, привыкайте к ним.
Он посоветовал мне больше читать. Назвал имена выдающихся болгарских просветителей - Паисия Хилендарского и Софрония Врачанского. Назвал нескольких современных писателей и заключил:
- Жизнь сама вовлечет вас в борьбу.
Обратно в город мы пошли вместе. Он проводил меня до гостиницы.
- Вот перебраться отсюда я бы вам посоветовал, - сказал он на прощанье. - И дорого, и незачем привлекать к себе внимание. Попросите Наташу Каравелову, она найдет вам комнату в скромной семье.
...Следуя совету Ботева, я попросил Наташу Каравелову найти мне комнату. И она нашла мне жилье в одной болгарской семье.
Добревым принадлежал небольшой домик на одной из тихих улочек, но хотя они и владели домом, семья еле-еле сводила концы с концами. Самого Дамяна Добрева редко можно было увидеть в Бухаресте. Он больше жил в Болгарии, чем дома. Был коммерческим посредником, торговал коврами и разными кустарными изделиями, которые скупал в Болгарии и перепродавал за границу. Вполне возможно, что занимался он не только коммерцией. Вряд ли на этой почве могло возникнуть его знакомство с Каравеловым.
Постоянно в домике жили только его жена Йорданка и дочь Величка. Дочь я тоже видел не часто. Молодая и красивая девушка, она вела, как и большинство восточных женщин, жизнь затворницы, редко показывалась мне на глаза и почти не выходила из дома. Мать и дочь много времени отдавали каким-то вышивкам, которые они изготовляли на продажу. Общаться мне приходилось преимущественно с Йорданкой: она убирала комнату, готовила мне еду и много рассказывала о своей покинутой родине.
По ее словам, не было другой такой страны, как Болгария. Все там было лучше: и природа, и люди, и песни, и вино, и брынза...
- Зачем же вы ее покинули? - неосторожно спросил я свою хозяйку.
Лицо ее сразу потемнело, но ответа я так и не дождался.
Будучи у Каравеловых, я спросил Наташу о моих хозяевах.
- Вы посыпали соль на рану, - сказала Наташа. - Они жили неподалеку от Пловдива, жили очень зажиточно, большой семьей. Как-то двое башибузуков изнасиловали в их деревне девушку. А наутро насильников нашли убитыми. В деревню явился отряд турецких солдат. Всех жителей: и женщин, и стариков, и детей - вырезали, а деревню сожгли. Йорданку с мужем и дочерью спасло то, что они в это время находились в Пловдиве. У Добрева остались лишь небольшие сбережения, вложенные в какое-то торговое заведение в Пловдиве. Он забрал свои деньги и не без осложнений выбрался с женой и дочерью в Румынию.
После этого я старался не задавать неосторожных вопросов. Сама же Йорданка никогда не жаловалась мне на свою судьбу.
Жизнь моя текла очень монотонно. Я просыпался, взгляд мой обращался к иконам, в углу висели старинный образ Богородицы, великодушно оставленный в комнате Йорданкой, и образок с изображением апостола Павла, захваченный мною из дома - память о матушке, о родных местах, о Балашовке. Я считал себя материалистом, но какие-то теплые воспоминания иконы во мне будили.
Йорданка приносила незамысловатый деревенский завтрак: кислое молоко, сыр, помидоры, пресные лепешки. Потом я читал Гегеля. Его философия утешала меня в моей пассивности. А еще читал Бакунина, Прудона, журнал Лаврова "Вперед". После обеда я обязательно шел в "Трансильванию" - излюбленное пристанище болгарских эмигрантов. В этом кафе собирались, кажется, все хыши. В прямом значении это слово означало "бродяга, нищий", но так называли себя многие эмигранты, обреченные на бродяжничество за пределами родины.
Кто только не встречался в этом кафе: и старый гайдук из какой-нибудь разбредшейся четы, и молодой учитель из дальнего села, и разорившийся торговец, и деревенский священник, лишь недавно сбривший бороду, и гимназист-неудачник, и каменщик из артели, и восточный болгарин в полотняных брюках, и македонец в некрашеных штанах и серой суконной рубахе...
Кто только тут не бывал! И каждому было что рассказать. Каждый, кому я предлагал выпить со мной чашечку кофе, рассказывал такое, отчего волосы поднимались дыбом. Однако я уже привык к тому, что никто не жаловался, каждый из них хранил свое горе в себе. Вот где я мог получить самое полное представление о том, что творится в Болгарии.
Султанское правительство выжимало из народа все соки, законов в Болгарии не существовало, во всяком случае для болгар. За малейшую провинность бросали в тюрьму, а то и без лишних разговоров вздергивали на ближайшем дереве. Любой турок мог безнаказанно убить болгарина. Дикие грабежи, зверское истребление, немыслимые казни... Удивительно, но пять веков неволи не погубили, не уничтожили, не стерли в порошок, а лишь закалили характер народа.
Много интересных, много сильных людей повстречалось мне за эти месяцы в Бухаресте. Но по глубине мысли и по силе чувства всех заслоняли два человека... Каравелов и Ботев.
Первый был старше, обладал большим опытом, был крупным писателем, редактором газеты, признанным общественным деятелем. Ботев - тот еще слишком молод, а потому предпочитает держаться в тени, стихи его еще недостаточно известны, он еще не раскрылся. И все же мне казалось, что Каравелов ревнует Ботева и даже в чем-то ему завидует.
Каравелов, разговаривая со своим собеседником, высказывал те или иные мысли, как бы думая вслух. Он будто искал в разговоре истину. Напротив, суждения Ботева всегда были ясны и определенны, мысль созревала внутри его, и, пока окончательно не оформилась, он ее не высказывал.
Изредка я заходил к Ботеву, иногда заставал, иногда не заставал. Но если он находился дома, то или читал, или писал, состояние безделья было ему неведомо.
Наблюдая на первых порах за Ботевым, я задумывался: чем можно объяснить его авторитет? Люди старше и опытнее охотно подчинялись ему, слово Ботева было для них законом. Вскоре и я не мог уже обходиться без Ботева. А его внимание ко мне объяснялось, я думаю, не моим отношением к нему, а следующим обстоятельством: он, как и я, был воспитан русской литературой. Гоголь и Тургенев, Добролюбов и Чернышевский были нашими общими учителями. Это нас сближало, со мною Ботев мог говорить не только о делах, но и на отвлеченные темы.
В отношении Ботева к людям не было никакой неопределенности. Всегда можно было понять, почему он поддерживает знакомство с тем или иным человеком. Он всего себя отдавал делу и требовал того же от других. Каждый человек, был убежден Ботев, обязан приносить пользу своей родине. Он видел людей насквозь, его невозможно было обмануть, и с ним нельзя было быть неискренним.
Впрочем, в окружении Ботева имелся человек, которого никак нельзя было посчитать ни искренним, ни прямодушным. Было в нем что-то настолько неприятное, что я просто не понимал, как Ботев водит с ним знакомство. А человек этот часто показывался вместе с Ботевым: и в "Трансильванию" Ботев с ним заходил, и домой к себе приводил, и у Каравеловых с ним показывался. Это был тот самый молодой человек с колючими глазами, который вместе с Ботевым провожал меня от Каравеловых в гостиницу и назвался при прощании Флореску.
Я, конечно, не осмеливался задать Ботеву вопрос, почему он дружит с этим типом, и объяснял их близость банально: мол, противоположности сходятся. Однако сам Флореску дал мне повод заговорить о нем с Ботевым.
Осень кружилась на улицах Бухареста. С деревьев облетали листья. Начались продолжительные дожди. Я возвращался из гостей. Меня нет-нет да и зазывал к себе кто-нибудь из моих новых болгарских знакомых. Наступил сравнительно поздний час, я торопился и с душевным облегчением приближался к дому Добревых, ставшему на время моим домом.
Не успел я подойти к двери, как от стены отделился некто в длиннополом пальто, в шляпе с опущенными полями и схватил меня за руку. От неожиданности я отпрянул, но незнакомец цепко держал меня. Это был Флореску!
- Что вам надо? - спросил я, стряхивая его руку.
- Пойдемте, - сказал Флореску, указывая на дом Добревых.
Мне вовсе не хотелось его приглашать. Но он и не ждал приглашения, вошел в дом, точно он был здесь хозяином, а я гостем. Не раздеваясь, он придвинул к себе стул, сел и уставился на меня так, точно я в чем-то перед ним провинился.
- Вы хотите стать честным человеком? - неожиданно спросил Флореску.
Можно подумать, будто я был уличен им в бесчестном проступке. Самое неприятное заключалось в том, что у меня не хватало характера выставить его вон.
- А я и есть честный человек, - промямлил я.
- Вы готовы пожертвовать собой ради общего дела?
Я что-то невнятно пролепетал. Но Флореску принял мое бормотание за утвердительный ответ. Он принялся меня допрашивать. Не спрашивать, а допрашивать, иначе невозможно определить его манеру обращаться: зачем я приехал? с кем связан в Москве? с кем встречаюсь здесь? каково мое имущественное и семейное положение?
- Вам предоставляется возможность вступить в "Народную расправу", революционное сообщество, представителем которого я здесь являюсь, - резко, точно скребя гвоздем по стеклу, объявил Флореску. - Вы готовы?
- А что это за сообщество? - спросил я.
Флореску саркастически усмехнулся:
- Так я вам и сказал! Сперва надо заслужить доверие!
Но у меня не было даже малейшего желания завоевывать его доверие. Мне вообще не нравился весь этот разговор.
- Будете ужинать? - спросил я.
- "Ужинать"! - горестно повторил Флореску. - Вы сразу обнаружили свою сущность...
В доме было тихо, вечерами моих хозяек никогда не было слышно. Мать и дочь были удивительно деликатны, ужин они оставляли мне на кухне, и, приходя домой, я всегда брал его сам.
- Ужин, - повторил Флореску еще печальней. - Нет, мне нужно другое...
"Сейчас он попросит у меня денег", - подумал я, вспомнив, как он потребовал у меня деньги возле гостиницы.
Но он был не лишен гордости.
- Нам нужны люди, - грустно произнес он. - А вы...
Флореску поднялся.
- Если кто-нибудь узнает о нашем разговоре, вам несдобровать, - шепотом пригрозил он мне на прощанье.
И исчез так же таинственно, как появился.
Тем вечером я долго не мог заснуть. Странный все-таки тип Флореску. Он производил двойственное впечатление: с одной стороны - мелочность и фанфаронство, с другой - какая-то одержимость и уверенность в себе.
Утром я пошел в типографию за свежим номером "Свободы" и встретил там Ботева.
- Вчера у меня был Флореску, - сообщил я ему. - Не могу понять, что ему от меня надо.
- Что-нибудь да надо, - сказал Ботев. - А что он вам предлагал?