Они-то хоть другими, чем были, не прикидывались.
Повернувшись, он увидел, как что-то тускло блеснуло на палых дубовых листьях. Лезвие ножа, которым он перерезал на Селии веревки. Она могла бы легко до него дотянуться, но не стала этого делать.
– Лучше бы ты убила меня, – хрипло выговорил он и хотел сказать: «Убей теперь», но голос его оборвался.
Она придвинулась к нему и обняла.
– Нет, нет, что ты…
И так они лежали на. земле, вцепившись друг в друга, как двое потерявшихся детей, и целовались, и не ясно было, чьи слезы на чьем лице, и все повторилось снова, но уже по-другому, и уже приближался рассвет, когда они уснули.
…Ветер прошел над кронами деревьев, и затрепетавшие листья зашелестели. Странно – весь мир изменился, а листья шуршат, как вчера. Солнце стояло уже высоко, большое и бледное, в дымном декабрьском небе. Оливер двинулся, осторожно, чтобы не разбудить лежавшую рядом женщину. Но она не спала, и, обернувшись, он встретил ее взгляд: серебро и амальгама. Из него исчезло вчерашнее болезненное выражение, а морщины в углах рта и у крыльев носа разгладились.
– Селия… – прошептал он.
– Я думаю, – спокойно сказала она, – что тебе лучше называть меня Алиеной.
Алиена
Бедная душа, центр моей грешной планеты…
Шекспир. Сонет 146.
– Что?!
Это был не вопрос, а какое-то жалкое сипение. Больше ничего он не в силах был вымолвить – судорога сковала грудь и горло.
– Просто я подумала – раз Алиена старше Селии, ее имя по праву должно звучать первым…
Первое оцепенение ужаса начало проходить, но одновременно пришла боль.
– Кто ты?
Взгляд ее был чист, голос спокоен:
– Я – это я.
– Селия?
Она, едва улыбнувшись, кивнула.
Но Оливер все еще боялся поверить.
– Поклянись!
Она покачала головой:
– Ибо учат мудрецы – клясться нельзя, даже если клятва правдива, ибо каждый раз, произнося клятву вслух, ты умаляешь уважение к ней в своей душе…
Он рассмеялся – счастливым, почти безумным смехом, обнял ее, притянул к себе.
– Это ты… А я уже думал, что потерял тебя… что она заняла твое место, – бормотал он, гладя ее по волосам, сметая с них налипшие листья. Она молчала, прислонясь головой к его плечу. Однако радость затенила новая мысль: – А… это произошло? То, о чем она говорила?
– Все знания о прошлой жизни сейчас со мной. Но, – она подняла голову, взглянула ему в глаза, – с тобой я прежняя.
– Ничего другого я и не хочу.
– Так-таки ничего? И есть не хочешь?
– Теперь я вижу, что это взаправду ты!
– Нет, в самом деле… – Она высвободилась из его объятий и направилась к сваленным вещам. – Когда ж это мы в последний раз ели? Ничего не помню…
– Погоди, я сам посмотрю. По правде говоря, я и сам не помню. Вчера как-то было не до еды… вчера… но вчера была другая жизнь… для нас обоих.
Селия промолчала, рассеянно глядя, как Оливер шарит в мешке. Есть было всего ничего – последний кусок холодного жилистого мяса и остатки хлеба, отданного Топасом. А голод внезапно навалился зверский. И они съели все до последней крошки, но Оливера это не огорчало: не было за все время случая, чтобы они не раздобыли себе пропитания, – с чего же теперь переживать? Но это соображение породило другое.
– Первый раз жалею, что у нас нет вина и который месяц довольствуемся мы водой да изредка – дурным пивом…
– Да?
– Сегодня бы я выпил. За нас с тобой.
– Пожалуй. – В ее голосе была некоторая отстраненность, и это не укрылось от внимания Оливера.
– Что с тобой? Я тебя чем-то обидел?
– Нет. Но… мне довольно трудно справиться с тем, что со мной случилось. Со всем. – Она развела ладони в стороны четким округлым жестом, которого раньше Оливер за ней не замечал..
– Это из-за того, что ты помнишь жизнь Алиены?
– Если бы только жизнь… – сказала она, и Оливер вдруг осознал, что Алиена умерла и более двадцати лет пробыла мертвой.
– Ты помнишь то, что было после смерти?
– Да, к сожалению. – Щека ее вполне узнаваемо дернулась.
– И… что?
– Об этом не нужно знать.
– Мне?
– Никому. Я бы тоже предпочла не знать. Это неестественное знание для человека. Пожалуйста, спрашивай меня о чем-либо другом.
Оливер был только рад этому предложению. Он о многом хотел спросить ее… об очень многом, и ничего из того, о чем он намеревался говорить, не относилось к области запретных знаний. Но выбрал он все-таки один вопрос.
– Ты ничего не говоришь о нашем будущем.
– Нашем? Но я не знаю, останешься ли ты со мной.
– После того, что между нами было?
– Именно. Помимо прочего, я все еще являюсь беглой преступницей.
– Я тоже ко многому причастен.
– Нет. Не важно, что ты совершил, свидетелей не было. Перед законом ты чист. Но если тебя схватят вместе со мной…
– Не стоит продолжать. Все уже было сказано. И все решено, кроме того, что нам делать.
– Не можем же мы вечно блуждать по Заклятым землям.
– А за их пределами – слуги Трибунала… Хотя… мы можем покинуть империю…
– Уехать отсюда возможно только морем. А сейчас – зима… впрочем, в южных портах навигация иногда об эту пору закрывается не полностью. Ближайший порт – Фораннан…
– И я не думаю, чтобы фискалы стали разыскивать тебя в Фораннане. Слишком далеко от Эрда.
– Как раз там и могут. У карнионцев – слава еретиков, даже у церковников. Однако наглость – лучшее оружие.
Оливер улыбнулся. Сказать такое способна только Селия.
– И главное счастье жизни. Может, нам стоит воспользоваться рекомендацией Топаса и двинуться прямиком в «Торговый дом Антона Кортера», предложить свои услуги и потребовать вознаграждения? Но, если без шуток, я вовсе не настаиваю на этой дороге. Можно вспомнить другой совет Топаса и поехать в Свантер. А можно ехать дальше по плоскогорью, и…
– Перейти на другую сторону моста – и не надо представлять, с какими чувствами шла я в ту сторону. Удивительно глупо… Я безумно боялась, боялась и хотела узнать, какие секреты там таятся. А теперь я и так знаю, что тайн больше нет. Все это было… было здесь – те страшные чудеса, о которых мы слышали, – но они умирают, тихо умирают собственной смертью, и у меня нет никакого желания их добивать. Не хочу. И теперь я больше не боюсь.
– А я боюсь, – признался он. – Именно теперь. Можешь презирать меня за слабость.
– Ты настолько силен, – она медленно подбирала слова, – что можешь позволить себе иметь слабости. Я – нет.
– Ты всегда считала меня сильнее, чем я есть.
– Напротив, это ты себя недооцениваешь. И если мы не расстанемся…
– А мы, конечно, не расстанемся. И не надо больше говорить об этом. Если нам суждено странствовать – будем странствовать.
– Я так понимаю, это значит – едем в Фораннан и садимся на корабль?
– Если у тебя нет других предложений.
– Нет. Сейчас я намерена слушать тебя. Раньше у меня была определенная цель… и, достигнув ее, я чувствую некоторую растерянность.
– И ты хочешь, чтобы решение принял я?
Она кивнула.
– Хорошо. Хотя я прекрасно понимаю, что твоя растерянность скоро минует… Я предлагаю ехать в Фораннан.
– Согласна.
Она намеревалась встать, но прежде, чем она это сделала, ее остановил его голос:
– И еще – я никогда не буду звать тебя Алиеной.
Она взглянула на него, потом снова кивнула:
– Это справедливо.
Селия подошла к сваленному на плаще оружию. Оливер нагнулся поднять брошенный ночью на землю нож, вытер его, сунул в ножны и замер. Селия в задумчивости смотрела на лежащие мечи, словно силясь решить какую-то трудную задачу. Затем протянула руку, подняла меч Козодоя и сосредоточенно взвесила его. А затем взяла свой ремень и начала перетягивать ножны с тем, чтобы оружие находилось за спиной.
– Что ты делаешь?
Она вздрогнула, и та самая растерянность… какой-то детский испуг отразился на ее лице. Потом исчез.
– Но ведь так же гораздо удобнее.
Когда они выезжали со стоянки, оба меча были у нее за спиной – крест-накрест. Арбалет – у седла, Никогда Селия так не ездила.
Но он никогда не назовет ее Алиеной!
В один из последующих дней она ему сказала:
– Конечно, она обучалась военному делу в лучших старинных традициях. Ее семья выводила свои истоки от природных карнионцев… Так ли это на самом деле – Бог знает, но семья была чрезвычайно старинная и гордая, с установившимися обычаями, равно почитающая доблесть и знания… – Она тяжело вздохнула. – Война, оружие, круг чтения… Я думаю, Найтли испытывал некое извращенное удовольствие, прививая мне определенные привычки Алиены, взращивал их во мне. Ведь Алиена во многом была полной моей противоположностью. Но если ее никто не посмел бы упрекнуть в том, что ее привычки и занятия не подобают женщине – по знатности рода, то в меня, наоборот, все тыкали пальцами.
– Я тебя никогда не стану упрекать.
– Так Найтли тебя не предусмотрел в своем плане…
– Он не заслуживает, чтобы ты о нем говорила. Только… – Он запнулся. – Если Алиена была из карнионского рода, а ты получила ее знания, то…
– Да, – подтвердила она невысказанную мысль. – Теперь бы я могла ответить на многие твои вопросы.
Оливер внимательно посмотрел ей в лицо, привычным движением взял за руки:
– Когда-нибудь ответишь… Но сейчас я не хочу об этом спрашивать.
Ее губы почти не шевелились, когда она произнесла:
– Я тоже этого не хочу.
Вдоль старой торговой дороги они добрались до Фораннана. Выглядели они, должно быть, чучела чучелами, обносившиеся, обросшие, отощавшие, – охота эти дни шла плохо, как никогда, одной же любовью, как это ни печально, сыт не будешь, и тем более не накормишь лошадей. Поэтому у несчастных «полководцев» вид был хуже некуда.
Итак они были чучела на клячах, а стражники у городских ворот – румяны, сыты, пьяны и неприлично веселы, хотя темнеть еще только начинало и вроде бы так явно набираться на посту было не след. Они, ухмыляясь, приняли въездную пошлину, после чего дружно преградили путникам дорогу.
– В чем дело? – сквозь зубы спросил Оливер. – Мы же заплатили.
– Заплатили… а в город нельзя. Таким, как вы, – нельзя.
Ну вот и все. Конечно. Когда-то должно было перестать везти. И он один виноват. Она сказала: «Я буду тебя слушать…»
Но, хотя отчаяние почти оглушило, Оливер выдвинулся вперед, чтобы в случае нападения Селия была за спиной, и с изумившей его самого наглостью спросил:
– И чем наши деньги плохи?
Стражник постучал кулаком сперва по лбу, а потом – довольно выразительно – по древку своей алебарды.
– При чем тут деньги, дуралей? Вы же без масок… обычай такой!
Оливер оглянулся на Селию. Вздох облегчения вырвался из его груди. Пусть они вдвоем забыли о времени, но время на месте не стояло – и вот, оказывается, уже настало Рождество. А на Рождество в Карнионе повсеместно устраивались карнавалы и ряжения. И в некоторых городах человек, появившийся об эту пору на улице без маски, считался оскорбителем древних обычаев и мог свободно подвергнуться поношению, а то и прямому наказанию со стороны местных властей. Значит, и Фораннан принадлежал к числу таких городов…
– Так что же нам теперь, в поле ночевать?
– А это, – отвечал жизнерадостный алебардщик, – не наша печаль. Хоть в поле, хоть в болоте, хоть на дереве сидючи… без маски в город хода нет – обычай такой!
Селия тронула Оливера за плечо:
– Погляди-ка. Похоже, там на таких охламонах, как мы, кто-то делает хорошие деньги.
– Недурно сказано! – рассмеялся второй алебардщик. – Праздник праздником, а иные выгоды своей не забывают!
Под высокой городской стеной лепились несколько палаток. Перед ними возвышался увитый лентами шест, украшенный бычьей головой, – привычный в Древней земле символ карнавала. А на дощатых прилавках свалены маски, капюшоны с бубенцами, трещотки, бубны, жезлы, овчины – все, что могло понадобиться нерасторопным приезжим, дабы не чувствовали они себя белыми воронами на улицах праздничного Фораннана. В глубине палаток, подозревал Оливер, был разложен товар подороже, предназначенный для более солидных покупателей.
– Я пойду куплю маски, – Селия спрыгнула на землю, – а ты потолкайся здесь, поспрошай насчет гостиниц.
– Поторопись! – крикнул ей вслед один из стражников. – А то сейчас стемнеет, ворота запрем – и вправду будете в поле ночевать, у кострищ холодных!
Про кострища помянул он недаром, понял, осмотревшись, Оливер. По всей равнине чернели неровные круги. Несколько дней назад здесь жгли костры Полузимья и выкликали солнце, приманивали его огнями, чтобы повернуло свой ход. Но те костры уже успели остыть…
Селия вернулась. В руках у нее, кроме масок, был еще какой-то сверток.
– Что это?
– Одежда. Куртка, штаны, рубаха. Мои износились до ветхости. Что ж, давай маски надевать…
Маски, купленные ею, были из разряда самых простых – куски некрашеного вощеного холста с прорезями для глаз и рта, эти личины были способны скорее обезличить и в сумерках имели вид почти жуткий.
– Мне странно не видеть твоего лица.
– Ничего. Маски – это как раз то, что нам сейчас нужно. Так что слышно насчет гостиниц?
– Дорогой расскажу, а то ворота и впрямь закроют. Без лишних слов они, честь честью замаскированные, поднялись в седла и бок о бок проехали под свисавшей с ворот гирляндой из плюща.
Непонятное возбуждение охватило Оливера. Впервые за полгода он оказался в городе. Впервые – вместе с Селией. И впервые – в Фораннане. Что чувствует она?
Этого он угадать не мог. Несмотря на их теперешнюю близость, несмотря на покорность, которую она склонна была выказывать, порой ее мысли были для него совершенно недостижимы.
Одно было ясно: город может стать для них воротами к свободе, а может – и ловушкой.
Если не брать в расчет извечную уличную вонь, свойственную большим городам, и в особенности портовым, от которой Оливер успел уже отвыкнуть, Фораннан показался ему очень красивым. Заклятые земли с их тайнами остались позади, и они оказались в давно обжитых местах. Город пел, свиристел, дул в рога, трещал погремушками, а главное – танцевал. Танцы были непременным, а может быть, и главным действом нынешнего праздника – они, как и великие костры, пробуждали землю от зимней спячки, от них зависело будущее плодородие. И потому ряженые плясали везде – у ворот, на площадях и мостах, даже в церквах, что в Эрденоне и Тримейне было строжайше запрещено. Вдоль улиц неслись цепочки танцующих. Темнело, и многие держали в руках фонари, другие же вывешивали фонари на специальные крючья в стенах, чего на Севере тоже не было заведено. Игра света и тени в сгустившихся сумерках, среди личин, ярких одежд, взметаемых ветром и танцами, завораживала, словно весь этот мир воплотился из яви сна.
Сказать по правде, далеко не все танцы носили пристойный характер, да и песни тоже. И непременной частью праздничного ритуала были оскорбления. Селия с Оливером, пока ехали по улицам, много чего наслушались и узнали о себе, своих лошадях, а также обо всей не присутствующей здесь близкой и дальней родне. Однако обижаться сейчас на подобное считалось неправильным. Обычай такой – и весь сказ.
– Ты хотел что-то сообщить о гостиницах.
– Ах да. Там у ворот называли «Нобль с розой» и «У Святого Камня», что на площади Айге.
– Похоже, это нам не по карману, а над тобой подшутили. «Нобль с розой» – наверняка самая дорогая гостиница, так обычно называют заведения, где за постой платят никак не меньше этого самого нобля. Насчет «Святого Камня» – не знаю, но площадь Айге, насколько я слышала, – главная в городе, вот и понимай.
– Что же делать?
– Поедем в сторону порта, поищем что-нибудь такое… не дворец, но и не сарай.
– Хорошо. В сторону порта, но не в самый порт. Поздно уже.
Они продолжали путь, расспрашивая прохожих. Селия держалась свободно, ничуть не опасаясь, что в ней признают женщину. Во время карнавала в Карнионе было принято женщинам рядиться мужчинами и наоборот, и так укоренился этот обычай, что подобное не только не почиталось грехом, но всячески поощрялось. Иное дело будни, но будни – когда-то они еще наступят.
Наконец им указали на гостиницу под названием «Хрустальная башня», что в переулке за церковью Святой Екатерины Александрийской.
«Хрустальная башня» – частый, даже навязчивый образ из древней карнионской поэзии – в действительности ничего хрустального, а также башенного в себе не заключала. Это было двухэтажное здание с красной черепичной крышей, внутренним двором (как это принято на Юге) и затейливой, хотя и порядком осыпавшейся, лепниной по фасаду. Вероятно, раньше заведение процветало, но теперь осталось в тени более модных гостиниц вроде «Нобля с розой». Эта догадка подтверждалась и готовностью, с какой гостинник встретил даже таких невзрачных путников.
– Приветствую, господа! Ужинать или на постой?
– И то и другое. Комнату до конца карнавала… а там видно будет.
– Безусловно! Но у нас… платят задаток.
Несомненно их вид все же внушал сомнения по части кредитоспособности.
– Не торгуйся, – тихо предупредила Селия. – Во время карнавала это не принято. Но если он задержит или испортит ужин, можешь его избить. Никто ничего не скажет. Обычай такой…
Оливер заплатил. Хозяин просиял:
– Что господа желают на ужин? Сегодня прекрасный выбор – жаркое по-карнионски, телячьи ребрышки с лимоном, утка, фаршированная оливками, рагу из индейки. Вина – фораннанское золотое, красное реутское, привозные – рейнское и кипрское, а также осенний эрдский эль, если господа с Севера…
Оливер махнул рукой, останавливая перечисления. Здесь он мог с честью доказать, что в Карнионе бывал и что к чему понимает. Это были все традиционные южные блюда, без увлечений новомодными роскошествами в духе знаменитого «императорского жаркого» или попыток воспроизвести римские излишества, такие, как пироги с живыми птицами внутри, – все это наверняка подавалось в «Нобле с розой», – но и без уклона в простонародность, скажем, кровяных колбас или рубцов, доступных в любой харчевне.
– Жаркое и утку. И кувшин реутского. Да прикажи позаботиться о наших лошадях.
– Конечно, о чем речь… И… – хозяин с некоторой задумчивостью оглядел новых постояльцев. – Может, господам угодно помыться с дороги? Я прикажу, чтобы бочку занесли в комнату.
– Это уж безусловно, – проворчала Селия. Оливер не видел под маской ее лица, но мог бы поклясться, что она усмехается. – Мы прибыли в цивилизованные края, друг мой…
– Он даже не спросил наших имен, – сказал Оливер, когда они поднимались по лестнице.
– И не спросит. Это ведь карнавал… Так они стали постояльцами «Хрустальной башни». И после сытного и вкусного ужина – карнионская кухня была хороша, хотя, на взгляд северян, излишне отдавала перцем, чесноком и лавровым листом, – вволю отпарившись в горячей воде, лежа в чистой постели – извечная карнионская страсть к комфорту! – трудно было поверить, что совсем недавно они не знали ничего, кроме бесприютных странствий, хмурого неба над головой и ночевок на холодной земле. Но так было. И скоро снова будет. Не нужно обманывать себя мечтой о покое и уюте. А обмануться так хотелось! Оливер вынужден был признать, что с самого отрочества, пока он жил у тетки под крылышком, он не знал таких удобств. А ведь удобства были весьма скромными – свежее белье, стены без щелей, стол и стулья, не страдающие хромотой. Но он отвык от всего этого за скудностью и безобразием университетского квартала в Тримейне, а затем в скитаниях по постоялым дворам. И он сам был в том виноват. Если у него вдруг случайно заводились деньги, он предпочитал тратить их на книги, а не на жилье.
– Завтра или послезавтра, – сказал он, отгоняя эти мысли, – мы пойдем в порт, разузнаем насчет корабля… может, зимние шторма кончились.
– Ты так легко принял решение об отъезде. А как же твои родные в Старом Реуте?
– Мои родители давно умерли.
– Ты никогда не говорил.
– Ты не спрашивала.
– Прости. – Она повернулась к нему. В комнате было темно, но Оливеру показалось, что ее лицо помрачнело. Только глаза были светлы, как всегда. – Я была слишком сосредоточена на себе. Больше этого не будет.
Он обнял ее, что уже стало привычкой, пристроил ее голову себе на плечо.
– В Старом Реуте… давно я там не был… да, есть у меня там родственники, но они привыкли, что я всегда в отбытии.. но… знаешь, я прежде не думал о том, что вернусь, а сейчас, если бы это было возможно, я хотел бы вернуться туда… вместе с тобой… У меня есть в городе дом. Небольшой, но есть. Никогда не хотел там жить. Скучно казалось. А теперь… если бы мы могли там поселиться… Впрочем, что говорить о том, что не может быть…
Она ничего не ответила, только крепче прижалась к нему.
Около полуночи их разбудил такой шум и грохот, будто в город ворвалась императорская конница и все крушит на своем пути. Звон, треск, вопли сливались с набатом на башнях.
Инстинктивно рванувшись за оружием, Оливер замер, прислушиваясь. Шум, несмотря на все безобразие, отличался от сопутствующего сражениям. Люди, бежавшие по улицам, колотили в сковороды и кастрюли, миски и противни, кукарекали, вопили, словно коты, которых дерут за хвост, – правда, не исключено, что настоящих котов к этому хору тоже присоединили. Среди общего дрязга и звона можно было различить отдельные дружные выкрики: «Пошла прочь, старуха! Убирайся вон!»
– А, старуху гонят. – Селия приподнялась в постели, пояснила: – Зиму выгоняют из города в январские календы…
– Ты еще скажи: «Обычай такой». В этом городе когда-нибудь спят?
– Ну, наверное, к рассвету угомонятся. Должны же они когда-то отдыхать.
Они рассмеялись. Потом Оливер спросил:
– А мы с тобой? Спать же все равно невозможно…
– Что ж, значит, мы тоже успокоимся на рассвете…
В первый день в порт они решили не ходить, сделав короткую передышку. Почти до полудня – как и большинство горожан во время карнавала – провалялись в постели, а после, наскоро перекусив, отправились в город.
Начало рождественских праздников, совпадавшее с древним днем Полузимья, необычайно яркое и пышное, несколько приглушавшееся последующими днями поминовения мученика Стефана и невинноубиенных младенцев – когда веселье было объявлено кощунством, и если не было сведено на нет усилиями Святых Трибуналов, то по крайней мере вводившееся в рамки, – в канун январских календ буйно вспыхивало вновь, как огонь костров на пустоши, и не должно было более утихать до самого Богоявления. Так, впрочем, было везде, не только в Карнионе, хотя здесь праздники имели свои особенности. Нигде в империи люди не предавались ряжению с такой страстью. И ни в одном городе, отметил Оливер, он не видел столько звериных масок. Чаще всего это были оленьи маски, нередко в сочетании с оленьими же рогами и шкурами, но также волчьи, лисьи, бычьи, кабаньи. Последние две личины чаще всего принимали на себя мужчины. Хотя – кто здесь мужчина и кто женщина? Люди не только с упоением рядились в одежды противоположного пола – мужчины зачастую цепляли себе накладные груди, женщины привязывали бороды. Празднество дикарей? Вот уж чего о здешних жителях не скажешь… И к тому же вздымавшийся ветер порой, отбрасывая лохматые шкуры, открывал добротный и даже изысканный наряд – башмаки из тонкой кожи, блеск чеканного серебра на поясах и пряжках…
Ветер дул сильный и пронзительный – это было единственное, что портило яркий погожий день. Солнце сияло до рези в глазах.
В пестрой толпе Оливер и Селия смотрелись довольно серо и блекло, несмотря на то, что он оделся в чистое (от самого Кархиддина берег), а она – в новое (именно серое). Конечно, не они одни были такими, на карнавале не возбранялось веселиться никому, вне зависимости от достатка, и одевался каждый как мог, лишь бы лицо было скрыто под личиной, а это правило они соблюдали. Оружие на карнавале также допускалось, правда, у многих ряженых оно было шутовским, но у Селии с Оливером – настоящее. Она снова взяла с собой оба меча, спрятав их за спиной, лишь плащ накинула сверху – и не видать совсем, а торчащие рукояти можно было принять за какие-то замысловатые карнавальные украшения. Эти предосторожности – и оружие, и стремление его спрятать, – не смущали Оливера. Передышка передышкой, а угрозу, висящую над ними, никто не отменял.
Они миновали переулок, обогнули церковь Святой Екатерины, которой Оливер в иное время, возможно, поставил бы свечку, ибо эта святая, помимо всего прочего, покровительствовала историкам, и присоединились к небольшой процессии. Во главе ее два буффона, приплясывая, вели под уздцы смирную пегую лошадь, а на ее спине балансировала девушка в зеленом платье и маске куницы. Она жонглировала кинжалами и посеребренными шарами. Следующие за ней барабанщики вовсю отбивали ритм. Однако этот стук был всего-навсего ручейком, вливавшимся в море звуков, когда они вышли на площадь Айге. Здесь снова возобновились пляски под звуки виол и флейт, рот и тамбуринов, рожков и волынок. Помимо непременных хороводов, танцы были весьма разнообразные, в том числе крепко нелюбимый Церковью моррис. Но излюбленного на Севере, и даже в Тримейне, танца с мечами Оливер не увидел здесь…
Конечно, пляски составляли не единственное развлечение народа, как не единственной на площади была жонглерская труппа, вслед за которой они пришли. Гимнасты и фокусники, глотатели огня и поводыри обезьян показывали на дощатых подмостках свое искусство, силачи зазывали желающих потягаться с ними в борьбе.