Найтли быстро переместился на другой конец поляны.
Это были солдаты конвоя. Четверо. Очевидно, они прочесывали лес небольшими группами. Они что-то кричали, но из-за того, что я только что услышала, никакие слова до меня не доходили. С тем же успехом ко мне можно было обращаться по-китайски. И еще – очевидно, они были в ярости из-за гибели своего сотоварища и не собирались оставлять нас в живых. И они бросились на меня.
В «Морском чуде» среди бандитов и головорезов особым почтением пользовался Вальгард-душегуб, зарубивший в драке троих противников. Об этом кабацкая публика говорила как о чем-то совершенно неслыханном. А здесь было четверо. Впрочем, если бы они нападали по одному, это им было бы не в пример выгоднее. А так они присунулись ко мне все сразу, толкаясь и мешая друг другу.
Об этом я, конечно, тогда не думала. Я вообще ни о чем не думала. За меня думало – и действовало – мое тело, о котором Найтли так презрительно отозвался.
Я одновременно отбила выпад ближнего меча и хлестнула веревкой по глазам того из нападавших, что был слева. Брызнула кровь, он дико завопил, отшатнулся, тесня своих соратников, и выронил меч. Я успела его подхватить.
Держа в каждой руке по мечу, я закрутила их как мельничные крылья. Ни разу в жизни я не видела подобного фехтовального приема, но чувствовала, что действую единственно верно и правильно. Хоть это и рассеивало силы, но обеспечивало хорошую оборону. Но все-таки защититься полностью я не могла. Пока я отбивала атаки с флангов, третий нападающий бросился на меня. Я прыгнула вперед – потому что, как я уже говорила, в драке принимало участие все мое тело, целиком, – направленным ударом ноги сбила противника на землю и, двумя своими мечами удерживая два вознесенные над моей головой меча, наступила ему на горло. И босой ногой ощутила, как хрустнули шейные позвонки…
…И тут же мгновенно нырнула, опустив руки, и высвобожденные клинки клацнули друг о друга там, где только что была моя голова. Я успела развернуться и сменить позицию. Один из них, следуя за мной, споткнулся о труп, и лезвие вошло ему сверху, в основание затылка, а второму, который в это время в замахе сжимал обеими руками рукоять своего меча, – снизу, под подбородок.
И уже выпрямляясь, я просто, без всяких затей, ткнула в грудь первому, ослепленному ударом веревки, который все это время бессмысленно топтался на месте.
И все.
Мечи вдруг показались мне неподъемно тяжелыми. Они выскользнули у меня из рук и вонзились в землю. Туман застлал мои глаза, и я поняла, что сейчас заплачу.
«Ты еще скажи себе, что у каждого из них была мать и, возможно, жена и дети, – попыталась я съязвить. – Лучше подумай, дура, о том, что они бы с тобой сделали, если бы ты их не убила. Сначала изнасиловали, а потом вспороли брюхо и вытащили кишки – что, не так?»
И все равно я, вероятно, расплакалась бы, если б не Найтли.
Найтли, который на протяжении всей потасовки спокойно простоял в стороне. А ведь у него был нож, и он свободно мог сунуть его одному из солдат между лопаток. Но он предпочел переждать… как будто знал, что я смогу убить в драке четверых сильных мужчин… я, которая прежде и меча-то в руках не держала!
А сейчас он принялся прытко обыскивать убитых, выказав при этом немалое тщание и сноровку. Искал он в первую очередь деньги и еду, оружие не взял, заметив, что нет здесь меча по его руке, да и стар он уже для этого…
Я тупо прикинула: а что из оружия взять мне? Хотя оказалось, что я могу фехтовать двумя мечами, особой уверенности в данной области я не испытывала. Но я все же решилась взять два меча, а также ножи, превращаясь, таким образом, в этакий ходячий арсенал в лохмотьях. Мне следовало бы переодеться в солдатскую форму, но я не смогла преодолеть совершенно неуместное отвращение.
Вновь перепоясавшись подобранной с земли веревкой, я заметила, как Найтли сгребает к трупам хворост и палую листву. Поначалу я подумала, что он собирается просто их засыпать. Но тут я увидела, что он достает прихваченный в добыче кремень и кресало.
– Ты что задумал?
– Ну, с четырьмя ты управилась, – объяснил он мне, как нерадивому младенцу. – А что, если в следующий раз их будет десять? Или двадцать? Нет, рисковать больше нет смысла…
– Ты что, пожар тут собираешься устроить?
– А ты боишься огня? – со знакомым любопытством спросил он.
– Я боюсь не огня, а того, что мы сгорим! – Все кабацкие проклятия едва не сорвались у меня с языка. – Пожар летом в лесу – это…
– Ветер в другую сторону, – поучительно сказал он и выкресал искру.
Мы снова шли в установившемся порядке: позади – я, один меч за поясом, другой на плече, впереди, уверенной походкой, – Найтли.
Почему он не помог мне ни в первый, ни во второй раз, избрав позицию наблюдателя? Что он хотел? Чтобы я, книжно выражаясь, отточила клюв и расправила крылья? Или просто был уверен, что я не нуждаюсь в его помощи? А может быть, спятил после трибунала? Иначе его разглагольствования о душе и теле объяснению не подлежат.
Когда мы снова сделали привал, Найтли, похоже, был в превосходном настроении. Он попеременно прикладывался к фляге и к хлебу, взятым у убитых. Предлагал и мне, но я отказалась.
– Не стоит морить себя голодом, – заметил он. – Ты, конечно, можешь долго выдержать без еды, однако не стоит прибегать к этому без нужды.
– Откуда ты знаешь, что я могу и что – нет? – сквозь зубы выдавила я.
Он доел хлеб и выбрал из бороды крошки.
– Я знаю о твоих возможностях гораздо больше, чем ты сама… пока что. – Вздохнул. – Ты без того уже услышала достаточно, чтоб оказаться сбитой с толку. Я предпочел бы отложить этот разговор до тех пор, пока твоя память не восстановится окончательно, но Святой Трибунал спутал все мои планы. – Вероятно, он был слегка пьян, а может быть, ему не нужно было вино, чтобы завестись. – Как ты наверняка поняла, я не всю жизнь был человеком книги. Начал я ее человеком меча. И довольно успешно… И была ты, Алиена. Ты всегда смела идти туда, куда не решались идти другие. Нет, я не могу тебе рассказать… Ты должна вспомнить. И когда-нибудь вспомнишь… Но ты недаром видишь этот мост… В том, что тебя убили, была и моя вина, ведь я отступил, и ты пошла одна. И я захотел тебя вернуть. Нет, не воскресить – там и воскрешать-то было нечего, – вернуть. И я отбросил меч и занялся тайными науками. Это длилось долго… более двадцати лет ушло на поиски верного учения. Мои вычисления привели к выводу, что душа твоя не нашла успокоения. Она скитается в сферах, близких к земной, и нуждается в новой физической оболочке. Проще говоря, ей нужно тело, в котором она может поселиться.
– Явление, у иудеев именуемое «дибук», – пробормотала я. – Описывается в трудах каббалистов…
Он не дал мне договорить:
– Ты мне не веришь. Ты все еще не почувствовала – речь идет о твоей душе. Для тебя это пока что как история из книг… Итак, я решил дать твоей душе тело и занялся его поисками. Но для действия, задуманного мной, потребны были правильные сочетания светил и разных иных знамений. В ночь, когда все знаки совпали, одна женщина в Магдалининском приюте родила девочку, которая умерла сразу после рождения. Я взял маленькое тельце на руки, прочитал над ним заклинание, во всем мире известное только мне, и мертвая ожила. В нее вошла твоя душа, Алиена.
Конечно, я не мог быть полностью уверен в успехе. Поэтому я постоянно наблюдал за тобой. И год за годом убеждался в своей правоте. Как ты думаешь, почему ты так быстро усваивала знания, столь необычные для девицы низкого происхождения? Потому что это были знания Алиены. Ты ничему не училась. Ты только припоминала. Языки, история, свободные науки, боевые искусства – все это только спало в твоей душе и просыпалось при верном прикосновении. А твои сны, в которых ты видела места, где никогда не бывала Селия, подтверждали мою уверенность. Правда, не все мои предположения оправдались. Я полагал, к примеру, что ты должна испытывать страх перед огнем. Ты ведь умерла от множественных ожогов. У тебя панцирь прямо сплавился с телом. Есть и некоторые другие различия… незначительные. И все равно я уверен – Алиена здесь. Внешне ты не имеешь с ней ничего общего. И все же она – это ты.
Я приподнялась, прислушалась, принюхалась, с шумом втянула в себя воздух.
– Что такое? – Найтли с жадностью следил за выражением моего лица. – Ты мне по-прежнему не веришь? Либо… потрясение оказалось для тебя слишком сильным, и разум твой, не выдержав испытания…
– Помолчи уж! Ты что, не чувствуешь? Ветер переменился!
Через несколько часов пожар приблизился к нам вплотную. Кажется, мы бежали всю ночь, а может, это усталость застилала мне глаза, и казалось темно. Найтли совсем выбился из сил, и я волокла старика, закинув его руку себе на шею. Все свои силы, не только телесные, но и душевные, я бросила на то, чтобы уйти в бег, и это помогало и сносить напряжение, и отодвинуть в сторону тот бред, которого я наслушалась от Найтли, и не размышлять над коварной усмешкой судьбы – спастись от костра Святого Трибунала, чтобы погибнуть в лесном пожаре!
Огонь почти наступал на пятки. Голова кружилась от запаха дыма. Найтли не в силах был указывать направление, он только выдыхал временами что-то вроде: «Алиена… огонь…» Приходилось следовать за всяческим зверьем, которое лучше нас знало, куда бежать. Так мы и спасались – белки, лисы, зайцы, ежи и мы с Найтли. Но у нас всех были ноги, а у огня не было. Такое уж у него преимущество. И он не уставал. И догонял нас.
Ожог снова обратил меня к действительности. Еще бы! Горящую сухую ветку ветром снесло вперед. Она задела мое платье, которое не замедлило вспыхнуть. Я изо всех сил толкнула Найтли вперед и кинулась на землю, катаясь как бесноватая, чтобы сбить пламя. Спасибо Святому Трибуналу, что обкарнал меня, а то бы волосы тоже занялись. Как-то мне удалось загасить огонь, и, поднимаясь на ноги, сквозь дым и туман, застилающий глаза, я увидела…
…что Найтли, кривясь лицом, балансирует на высоком обрыве, а за его спиной, переливаясь тусклым металлом, медленно несет свои воды пограничная река Эрд, а в почти неразличимой дали светлеет песчаный северный берег.
– Почему ты не прыгаешь? – просипела я.
– Не умею плавать!
– Зато я умею! – заорала я и покатилась с обрыва, увлекая за собой Найтли.
Плавать-то, конечно, я умела – с младенчества полоскалась в бухте у пристани. Но плыть, таща одновременно Найтли и оружие, было довольно затруднительно. Один меч из двух я все же утопила. Да вдобавок нас угораздило выйти – выбежать – из леса там, где Эрд разливается наиболее широко. Так что на противоположный берег я выбралась совсем без сил. Судя по тому, что очнулась я довольно далеко от реки, мы сумели как-то проползти еще некоторое расстояние, но этого я уже не помню.
Когда я открыла глаза, было тепло и светило солнце. И одежда на мне успела подсохнуть. Правда, назвать это рваное и обгоревшее рубище одеждой было затруднительно. Хотя переход через реку возместил экономию воды в тюрьме.
– Да, в таком виде в Эрденон не сунешься, – послышался голос Найтли.
Похоже, он оправился от пережитого быстрее меня. Он сидел, привалившись спиной к стволу березы. Весь лес кругом оказался березняком, потому он и виделся издалека таким светлым. Только наши с Найтли фигуры оскорбляли его чистую прелесть.
– Нам придется позаботиться об еде и одежде. Вполоборота он покосил взглядом в южном направлении, и мне почудилось, он думает о пожаре и разрушениях на том берегу. Но, как выяснилось, совсем о другом.
– Эти дураки верят, – сказал он, – что нечистая сила не может пересечь текучую воду. Ну так пусть верят!
Он снова обернулся и встретился взглядом со мной.
– Да что с тобой?
И взаправду, что со мной? Ничего особенного. Только за последние несколько дней я побывала в тюрьме, бежала от Святого Трибунала, меня пытались изнасиловать и зарубить и я едва не сгорела заживо. Проще некуда. Да, и вдобавок мне сказали, что я была мертва и воскресла и мои душа и тело принадлежат разным людям.
– Зачем? – тускло спросила я.
– Что значит зачем?
– Это значит, что я шагу отсюда не сделаю, пока ты не ответишь на мои вопросы. Зачем ты все это сделал со мной? Я получила образование герцогской дочери впору – но где его применить? У меня множество общих знаний – но каково с ними существовать практически? В монастырь уходить? Не чувствую призвания. Ты подталкивал меня к оружию – но с кем и за что я должна сражаться? Какого черта, Найтли, затеял ты свои игры?
– А тебе недостаточно сознания того, что ты просто живешь на свете?
– Нет.
– Так вот, мне тоже этого недостаточно, Алиена.
Верхняя губа его оттопырилась, обнажая зубы вплоть до десен. Мне померещилось, что я неправильно истолковала смысл этого оскала, и я переспросила:
– Того, что ты существуешь?
– Нет, того, что ты существуешь! Почти сорок лет своей жизни я извел на то, чтобы воссоздать тебя. Я думал обождать, но время поджимает. Я состарился, а ты еще моложе, чем была в последний раз… Ты всегда подавляла меня своей уверенностью в собственном превосходстве, непогрешимостью мнений, сатанинской гордостью своей… Теперь мой черед. Было бы только справедливо воссоздать тебя заново – но из выбранного мною материала, чтобы ты знала, кто твой хозяин… знала свое место!
Вот, выходит, в чем дело. Я медленно поднялась на ноги.
– Значит, мой долг, – служить и повиноваться тебе?
– Воистину так! – Глаза его горели тусклым огнем медленного тления.
– Тогда ты выбрал неправильный подход, Найтли. И неверный тон. Если бы ты сказал: «Неблагодарная девка! Без меня бы ты сейчас таскала кружки в кабаке, как твоя мать, или стала бы шлюхой и понятия бы не имела о более высокой участи… А я дал тебе знания, и ты за это обязана ноги мне мыть и воду эту пить!» – я бы, может, так и сделала. Но раз ты заговорил по-другому, и ответ будет другой.
– Ты осмеливаешься противостоять мне?
– Осмеливаюсь.
Оскал обратился кривой усмешкой.
– Поэт сказал: «Не превзойти творению творца».
– Верно. Но ты – не мой творец.
– Нет. Я – твой творец! И создатель! Я – твой Бог, Алиена! И не хватайся за меч, ты не сможешь причинить мне вреда. Я дал тебе душу Алиены, но в моей воле и отобрать ее. Ты снова станешь Селией, а она уже семнадцать лет как мертва.
– «Человек – это душонка, обремененная трупом», – не вполне кстати процитировала я.
– Вот видишь, – сухо сказал он. – Эти слова могла произнести только Алиена. Селия не читала Эпиктета… Убедившись в моей правоте, согласна ли ты признать во мне господина и служить мне?
У меня рвалось с языка: «Лучше сдохнуть, чем служить такому, как ты», но ответила я нечто совсем иное:
– Ты твердил о моей сатанинской гордыне? И о том, что ты мой Бог, верно? Так вот – non serviam[2], Найтли.
– Ты сознаешь, к чему это приведет? – спросил он, осклабясь. – Нет, не осознаешь. Почувствуй, что твоя душа в моей власти… и больше я не стану ждать!
Тут мне стало так страшно, как не было ни разу в жизни, – даже в последние дни, полностью заполненные страхом. Все когда-нибудь слышали угрозу «Душу выну». Но что я почувствую, когда из меня на самом деле станут вынимать душу? И почувствую ли я хоть что-то? Будет ли мое лишенное души тело что-либо осознавать? Или на самом деле просто превратится в труп – труп, мертвый уже семнадцать лет?
Губы мои разжались, чтобы произнести:
– Тебе ведь не впервой отправлять меня на смерть? Так сделай это снова!
И ужас поглотил меня. Я зажмурила глаза, стараясь сдержать тошноту, и как сквозь толстый слой войлока доносился до меня голос Найтли, произносящий слова, подобных которым я не слышала и уже никогда не услышу. А потом…
А потом ничего не произошло. Я чувствовала, как по-прежнему пригревает солнце и как мокра от пота ладонь, стиснувшая рукоять меча. И услышала смех, и поняла, что смех этот – мой.
Открыв глаза, я глянула в обморочно окаменевшее лицо Найтли.
– Но ведь должно было получиться… – шептал он. – Заклинание обязано сработать… почему же…
– Объяснить, почему? Никакую душу ты в меня не вселял. Я вовсе не умерла при рождении, а просто обмерла на время. Бывает такое с новорожденными. И ничего я не вспоминала, а просто училась заново. А училась быстро, потому что дар такой… от Бога! Ты не вернул Алиену, Найтли. А я – просто Селия, незаконная дочь трактирной служанки. Никудышный был из тебя герой, Найтли, и маг такой же получился. В одном ты прав – нужно позаботиться о жратве и одежде. – Я перехватила меч поудобнее. Найтли весь сжался. – Сиди здесь, Альберт Ничтожный, и не путайся под ногами… а я разживусь каким-нибудь добром… на большой дороге!
Ясным днем у ворот монастыря Святого Геласта, в лесу, позвонили в колокол. Это была маленькая обитель, и братия жила в вечном страхе перед нападением вольных отрядов, не получивших вовремя платы имперских солдат, оголодавших крестьян и просто разбойников. Поэтому у настоятеля появилось нехорошее предчувствие, особенно когда привратник сообщил, что там – вооруженный всадник. Поэтому настоятель велел братии собраться во дворе и быть готовыми ко всяческим неприятностям и только уж потом позволил отворить ворота.
Как выяснилось, всадник был не один. Перед ним в седле было переброшено тело старика в ветхой хламиде, голову же последнего охватывала полотняная повязка.
– Прошу помощи и милосердия, святые отцы! – ломким юным голосом произнес всадник. – Похоже, сей почтенный старец переусердствовал в покаянии. Я застал его, когда он бился головой о дерево и вопил что-то о смертных грехах, коим нет прощения. Я перевязал его, но здесь нужны более умелые руки…
Видимо, никакого подвоха не ожидалось. По знаку настоятеля монахи совлекли с седла бесчувственного старца и понесли в дормиторий. Настоятель смотрел на всадника все еще с некоторым подозрением. Тот так и не спешился, сидя на крепкой каурой кобыле. Одет он был просто, но добротно, имел при бедре меч, за поясом кинжал, а за спиной – арбалет. Сам же был почти мальчик, и на лице его не читалось никаких пороков, но в наше время всеобщей развращенности, напомнил себе настоятель, нельзя доверять никому. Дети впадают в грех, едва отлучась от материнской груди, и дьявол способен являться в ангельском обличье.
– А тебе ничего не нужно от щедрот нашей обители? – спросил он.
– Глоток воды, если можно, – ответил всадник. – Я хочу пить.
Почему-то этот ответ успокоил настоятеля. Поистине достойный выход из положения. Всадник не отверг предложения участия, что было бы вовсе неучтиво и подобало бы нечестивцу или иноверцу, но и не попросил ничего такого, что нанесло бы ущерб и без того скудному состоянию монастыря.
Настоятель зачерпнул воды из колодца и подал ковш всаднику. Вернув его, тот поблагодарил и добавил:
– И еще одна просьба, святой отец, если не будет вам в тягость. Не подскажете ли вы, как добраться до Междугорья?
Настоятель только вздохнул:
– Дитя мое, по твоему выговору я слышу, что ты чужой в здешних краях. Мы находимся сейчас в самой северной провинции нашей империи, некогда области Эрдского права, теперь герцогстве Эрдском со столицей Эрденон. К югу лежит Древняя земля – Карниона, источник книжных знаний, богатства и всяческих соблазнов. В доимперские времена Эрд и Карниона были разделены укреплениями так называемого Эрдского Вала, насыпанного вплоть до северных гор, за исключением краев, заключавших в себе естественную границу – цепи малопроходимых долин, ущелий и пропастей, в просторечии именуемых Междугорьем. С приходом империи надобность в Эрдском Вале отпала, и он был разрушен, хотя часть укреплений сохранилась по сию пору. Так что, следуя вдоль остатков Вала, ты, возможно, достигнешь своей цели. К сожалению, не могу пообещать тебе это наверное, так как уцелевшие развалины укреплений стали прибежищем всякого рода разбойников и воров, которые тянутся сюда со всего Тримейна, ибо, да будет тебе известно, герцог, желая сохранить традиции прежних вольностей Эрда, не выдает имперским властям беглых преступников, но, к нашему глубочайшему прискорбию не имеет достаточно сил и средств оных преступников искоренить. Разумеется, попасть в Междугорье можно и со стороны Карнионы – если направиться в объезд и повернуть от южного побережья. Этот путь весьма далекий, однако намного более безопасный. Жители Древней земли превыше всего ценят мирские удобства, и в тех краях преизобильно хороших дорог, многолюдных городов, богатых ярмарок, а их монастыри, коих там великое множество, напоминают скорее языческие книжные сокровищницы.
– Значит, если я правильно понимаю, в Междугорье ведут только эти две дороги?
– He совсем… Дорогу через Карниону можно и спрямить если не добраться до побережья… Карниону от моря отделяет обширная область, которую еще язычники называли Безлюдными землями, а после того, как в те края пришел Святой Крест, – Заклятыми. Путники избегают там бывать, ибо о том, что творится в тех краях, рассказывают столько небылиц, что их, по здравому разумению, и повторять-то небезопасно. Правда, несколько поколений назад прошел слух, что Заклятие с тех краев снято, и земли эти имперским эдиктом объявлены Открытыми, но, возможно, слухи эти распускают сами правители, не желающие, чтобы столь обширные плодородные земли оставались незаселенными…
– От всей души благодарю, святой отец. Я и не надеялся услышать столь подробные и точные разъяснения. А теперь мне пора в путь.
– А может, задержишься, отдохнешь? – От собственной разговорчивости у настоятеля пропала всякая подозрительность.
Но всадник уже трогал с места, беспечно крикнув:
– Нет, я тороплюсь, у меня там свидание!
Настоятель хотел было высказаться соответственно, но, решив, что к мирянам монастырская мораль неприменима, поднял руку.
Когда я, отъезжая, оглянулась, он поднял правую руку, то ли благословляя меня в путь, то ли отмахиваясь. Задерживаться мне не было никакого резона – Найтли, вероятно, уже очухался. По пути сюда я, с тех пор как он попытался удрать, – нож я у него, разумеется, отобрала, – волокла его на веревке, а перед тем, как подъехать к монастырю, просто двинула рукояткой меча по голове. И какую бы дорогу я ни избрала, сюда я уже никогда не вернусь. Это я знала точно. Чтобы не встретиться с Найтли. Все-таки я обошлась с ним по-свински, он же как-никак научил меня всему, что я знала. Или нет?
Дело в том, что я вовсе не была так уж уверена в том, что возглашала. И для того, чтобы убедиться в своей правоте или неправоте, должна была отправиться на поиски Сломанного моста. Передо мной, как в сказке, лежало три дороги. Расклад такой: на север – бандиты, мародеры, бродяги и прочее хорошо знакомое отродье. Южнее – древняя культура, монастыри, библиотеки, знания и прочие хорошо знакомые соблазны. И Безлюдные земли, они же Заклятые, они же Открытые – черт знает что.
Не важно. В конце концов, я все равно туда попаду. И найду Сломанный мост над ущельем. Когда настоятель произнес это слово, я вспомнила свой сон и поняла, что мост был не над рекой, а над ущельем.
Интересно, могла бы Алиена ограбить путника на большой дороге? Или огреть по голове своего старого учителя?
Наверное, нет. Так что, скорее всего, я действительно Селия, а мои сны и видения – от оговорок Найтли да от книг. Что же до моих знаний, то разве не утверждал философ, что все истинные знания, по сути своей, являются воспоминаниями?
А если Найтли действительно вызвал душу Алиены из небытия и вселил ее в бездыханное тело? А потом оказался не в состоянии изгнать ее, потому что Алиена всегда была сильнее Найтли – и в прежнем своем существовании? Тогда, когда Алиена взяла оружие и вышла вперед из насмерть перепуганной толпы… а кстати, откуда я вообще об этом знаю? Найтли ничего на этот счет не говорил. И с чего я так уверена, будто Алиена погибла в бою? Может, ее побили камнями, а тело бросили в костер?
Найтли вообще много чего не сказал об Алиене. Была ли у нее семья, родные? Из того, как презрительно отзывался Найтли о моем – Селии – происхождении, можно заключить, что Алиена принадлежала к знати. И это все. Любила ли она кого-нибудь? Если да, то, уж верно, не Найтли. Хотя с чувствами вообще-то сложно. Сколько лет и усилий затратил Найтли, чтобы вернуть Алиену к жизни, – и все из ненависти и зависти. Сделал ли бы кто-нибудь подобное из любви? Сомневаюсь.
Единственное, в чем я не сомневалась, – там, за Сломанным мостом, было очень страшно. Найтли не был трусом, но там он испугался. И всю жизнь пытался эту трусость оправдать. Но что могло его так испугать? И почему Алиена смела ступить туда, куда не осмеливались другие?
Может быть, я вспомню об этом у Сломанного моста. А если нет? Но нет и выбора. Если я – Алиена, так тому и быть. А если нет – мне придется стать Алиеной. То, чего не сумел Найтли, я сделаю сама своими силами. Даже если на это уйдет вся моя жизнь.
И почему-то я почувствовала, что ничуть об этом не пожалею.
Селия и Алиена
По другой тропинке быстро входит Оливер.
Шекспир. «Как вам это понравится»
Он проснулся и сразу понял, что судьба его изменится. Словно это было написано на стене. Огненными буквами на трухлявой стене паршивого постоялого двора. Может быть, из-за того, что за углом кто-то свиристел на флейте, и это показалось ему знамением. Музыка всегда действовала на него сильнее слов, и это было странно – ведь слова были его хлебом насущным. Что-то такое было связано в его памяти то ли с музыкой, то ли с самой флейтой в тяжелом рассветном тумане – песня, стихи, пророчество… Не важно.