Как у нее.
Она была безоружна. Ржавый кошкодер пылился где-то в чулане, равно как и арбалет, и никуда они уже не годились за отсутствием ухода и за давностью лет. И даже ножа она не догадалась захватить наверху. Тело не повиновалось ей… но оно повиновалось кому-то… кому-то другому… силе, вздернувшей ее, будто перчатку на руке.
Она сделала шаг. Другой.
Неизвестно, что сделал бы вор, если бы она приблизилась к нему. Может, он рассчитывал управиться с ней голыми руками. А может, соизволил бы вытянуть кривой нож из-за кушака. Но раньше, чем она успела это сделать, он дернулся, схватился за голову и, распахнув рот, мешком рухнул на пол.
Селия нагнулась и отвела веко упавшего. Зрачки закатились, и в густой желтизне проступила сетка лопнувших кровеносных сосудов.
Жадность бывает сильнее болезни, но смерть побеждает и жадность.
Селия заставила себя выволочь тело на улицу. На большее ее уже не хватило. Голову вновь заломило до тошноты. И ее вырвало рядом с мертвецом – от боли, не от отвращения.
Остатки сил ушли, чтобы вернуться в дом – едва ли не ползком. Впрочем, кажется, по кухне она действительно уже ползла, что-то сшибая и натыкаясь на разбросанную по полу посуду. Подняться в спальню она не смогла и ночь провела здесь же, скорчившись на полу.
Когда утром ей стало получше и она выглянула из дома, тела мародера на улице не было. Может, его увезла похоронная телега. А может, это все ей привиделось от жары, лихорадки и одиночества.
«Скель. После дня усекновения главы святого Иоанна Крестителя.
Любимая!
Нет слов передать, как мы обрадовались вести о твоем выздоровлении. Эгберт отыскал нас на подворье Лиги и передал письма. Он уверяет, что порт откроют самое большее через две недели. На одном из курьерских кораблей Лиги можно было бы вернуться и раньше, и я пытался это сделать, но они отказываются брать пассажиров, ссылаются на то, что на побережье после эпидемии вновь беспорядки, что после вступления в Лигу двух новых городов у них не хватает ни людей, ни кораблей, – короче, ты знаешь подобные отговорки. Единственное, что берется устроить Эгберт, – это пересылку письма, а добираться домой придется на каком-нибудь торговом корабле. Сейчас их много пойдет к нам, несмотря на близость осени, потому что цены там, несомненно, взлетят до небес. Проспер, капитан «Мизерикордии», – ты его, должно быть помнишь, – согласен принять нас на борт – может, у него особые виды на будущее, когда я вернусь к своей должности, но сейчас мне это безразлично. Добираться посуху – слишком долго, да и заставы все еще стоят. А я знаю, что там за люди. С портовыми чиновниками я еще мог бы договориться, но не с этими. И насчет беспорядков, очевидно, не лгут, а со мной Бен.
Я, наверное, сильно очерствел в последнее время. Это касательно известия о смерти старших Груохов. Оно опечалило меня не так сильно, как должно. Тревога о собственном благополучии делает жестоким. Удивлен, что советник не забыл нас в своем завещании. Я этого не ждал.
Бен, слава Богу, все тяготы неустроенной нашей жизни переносит достойно. Но, как ни тужится он казаться взрослым и сильным, он всего лишь маленький мальчик и очень скучает по дому и по тебе. Однако теперь, когда я сказал ему, что мы скоро вернемся, он душевно ожил и больше не плачет по ночам.
Да, это было страшное лето, но судьба оказалась милостивее, чем я полагал. Пройдет немного времени, и все наши горести и несчастья останутся позади…»
После того как первая истеричная радость, охватившая южан, когда эпидемия пошла на убыль, а потом и вовсе покинула округу, утихомирилась, стало ясно, что особенно веселиться не с чего. Урожай был загублен почти полностью – засухой, пожарами, нередко вызванными кострами карантинных застав, и просто небрежением. Сокрушительный удар был нанесен торговле. Рыбаки еще кое-как поддерживали существование города, но рынки представляли собой жалкое зрелище, и местные власти опасались голодных бунтов и нападений на деревни, обитатели которых, в силу понятных причин, предпочитали попридержать припасы и скот, а не выставлять на продажу. Поддержку горожанам могли бы оказать купцы, рискнувшие прибыть в Старый Реут, но каждому известно, что риск должен быть оправдан.
Что ж, как бы они ни вздували цены, деньги все равно есть невозможно. А те, кто только что уцелел от заразы, не захотят подыхать от голода. Так было всегда, и горожане заранее смирились с этим. Лучше торговцы-прохиндеи, чем свежие общие могилы, залитые негашеной известью. А злоба, испытанная при расставании с последним медяком, – лучшее свидетельство пребывания души в человеческом теле, чем невыносимая головная боль.
Посему, когда в порту забили в колокол, извещая, что в заливе показался корабль, этот звон подхватил колокол на башне магистрата, где недавно в полном безветрии болтался желтый карантинный флаг, а за ним – звонницы. И снова накатило ликование, как вино, выпитое на пустой желудок. Время близилось к вечеру, но было светло, и многие горожане, побросав дела, кинулись в гавань. Из уст в уста передавалось название замеченного корабля: «Мизерикордия», торговый трехмачтовик из Скеля. Портовое братство – матросы, грузчики, столяры, конопатчики – уже спорило, каков его груз, и, как водится, делало ставки. Была здесь публика и почище. Пришел Кинвал, и все люди Лиги (в ней ныне состояло уже восемь портов), свободные от вахты, не преминули выйти в гавань. Появились, силясь сохранить достоинство, представители магистрата. Их ряды были сильно прорежены эпидемией, новых же блюстителей городского управления пока избрать не успели. И конечно, на молу, на пристани и дальше, на каменистом берегу, толпилось немало обычных горожан, в особенности женщин. В иные дни они редко заглядывали в порт, но сегодня им не пеняли.
Время близилось к вечеру, но вечер пришел слишком скоро, и тьма, павшая на порт, была слишком густой и пронизывающей для тихих осенних сумерек. Люди, стоявшие здесь, не могли не заметить иных примет, но они не хотели их видеть, не хотели верить в приближение шторма. И шторма не простого. Шел северный ветер.
В лилово-сизой мгле, клубившейся там, где только что был горизонт, блеснула немая зарница. И безумная в ярости буря ворвалась в гавань.
Женщины разрыдались. Часть собравшихся, стремясь разглядеть, что происходит, передвинулась дальше по молу, но матросы Лиги вытеснили их оттуда. Они поступили разумно. Мол захлестывало волнами, и людей могло смыть. Кто-то успокоительно повторял, что Проспер дело свое знает, и на службе у него не сосунки, а потому нечего тут давиться, нипочем Проспер к берегу нынче не подойдет… И это было верно. Если кого-то подобный дикий внезапный шторм заставал в море, опытные капитаны не стремились приблизиться к берегу. Несмотря на видимость спасения, там было наиболее опасно. У берега творилось самое страшное – вода кипела и вставала стеной (это называлось «чертовым котлом»), и, кроме того, корабль могло разбить о дно или о прибрежные скалы.
Нестерпимо тянулась ночь. Зеваки и чиновники ушли, в гавани оставались лишь моряки и женщины. Те отплакали свое и теперь молчали, кутаясь в плащи и шали. Резко похолодало, и среди отливающих грифельной чернотой валов, били, как это всегда бывает при подобных леденящих штормах, белесые столбы пара.
Ничего не было слышно, кроме воя ветра и неумолчного рева волн, и не видно, кроме лохматых, бурлящих водяных гор, взлетавших навстречу тучам. Все стоящие здесь на берегу видели такие шторма, а кое-кто и попадал в них. Многие недавно пережили болезнь, потерю родных и друзей. Их трудно было потрясти и напугать. Но то, что происходило, не должно было случиться сегодня. Не в этот день. Не с первым кораблем, возвращавшим городу надежду.
Сумрачная тоска охватила их, однако это не означало, что они впали в бездействие. На берегу развели сигнальные костры, надеясь, что капитан «Мизерикордии» увидит их, и сами упорно всматривались во тьму, пытаясь разобрать, что происходит за пеленой взбесившейся воды. Иногда чудилось, что между бурунами угадываются очертания корабля, то взметавшегося к небу, то падавшего в бездну, но, возможно, это отблески костров на волнах и соленая вода, попавшая в глаза, заставляла видеть невидимое.
Так длилось до мгновения, пока сначала сверху, со скалы, где высился маяк, а питом вдоль спуска, до самого мола, не прокатился повторенный эхом крик:
– Их несет на Клыки!
Плач, молитвы и ругательства разнеслись по берегу, как днем перекатывался по городу ликующий колокольный звон. И в ответ на мольбы, а может, и богохульства, снова вспыхнула молния – страшная и безмолвная молния, гром не был слышен в этом адском вое – и все увидели там, вдалеке, взлетевший вертикально бушприт и запрокинутые мачты с обрывками такелажа, и все это, кренясь, исчезало, исчезало, исчезало….
Они ждали на берегу до утра. С рассветом шторм не прекратился, но ветер стал несколько тише, и среди свинцовых туч, по-прежнему низко нависавших над морем, появились прорехи. Из них отвесно падали сизые полосы света, похожие на бледные пальцы, продетые в отверстия кастета. Но каким бы безрадостным не было это утро, теперь можно было попробовать что-то предпринять. Полдюжины самых отчаянных – четверо местных рыбаков и двое из Лиги – спустили на воду шлюпку. Они надеялись подойти к Клыкам и узнать, не остался ли кто в живых.
Кинвал, комендант, грызя ногти, смотрел, как ходят угрюмые валы и как мечется шлюпка. Гребцы упорно работали веслами. Пустые хлопоты. Никто не мог спастись. Единственное, что они смогут да и то не сейчас, а позже, когда ветер уляжется, – подобрать выброшенных на скалы утопленников… а вернее всего, и сами утонут.
Груз погиб, неизвестно когда будет новый корабль, и что они будут жрать зимой… Он повернулся и пошел по набережной. Ветер носил черные хлопья и пепел от прогоревших костров. Кинвалу не хотелось никого видеть. Лучше всего было бы убраться домой и завалиться спать. Надолго. До завтрашнего утра.
Домой он не ушел. Добрался только до вырубленного в скале спуска от маяка и за его углом привалился к мокрому ноздреватому камню и прикрыл глаза. Если бы он сел, то сразу бы уснул, а так – нет… кажется.
Он пребывал в этом невнятном состоянии, пока его не затрясли за плечо. Кинвал разлепил веки, воспалившиеся от морской воды и усталости. Перед ним стоял Эгберт, официал Лиги, и один из его матросов. За ними – другие люди, их фигуры расплывались перед невидящим взглядом коменданта.
– Ну? – На большее у Кинвала не хватило голоса.
– Плохо дело, – сказал матрос. – В живых – никого.
– Все на дне, – добавил еще один, кто-то из местных. – Иных на отмель вытащило, мы их видели, но достать не могли. Сам Проспер, и Хейд с таможни, с сыном вместе – жалость такая, совсем малец был еще, и Эрли – помнишь, зерном торговал…
Жуткий вопль перекрыл его слова. У Кинвала заломило череп, его шатнуло, и он на миг потерял всякое представление о том, что происходит. Потом он понял, что кричит женщина.
– Это жена Хейда. – Говоривший оглянулся и почему-то перешел на шепот. – Мужа и сына… разом… Господи, помилуй нас, грешных…
Женщина бежала по молу, ее плащ и длинные светлые волосы бились за спиной. Словно наткнувшись на невидимую преграду, не добежав до края, споткнулась и повалилась на покрытые подсыхающей пеной каменные плиты.
То, что творилось с ее телом, нельзя было даже назвать судорогами – его как будто мяло и выкручивало, как не бывает с живым человеком, кости его, суставы и сухожилия для этого не приспособлены. И она кричала, не переставая.
Люди тупо смотрели на нее как завороженные.
– Он просил меня взять их, – пробормотал Эгберт. – Но я же не знал…
А вопль все звучал. Вопль о том, что жизнь несправедлива по своей сути, что плата никогда не бывает равноценной, что нет у нас врагов страшнее себя, ибо мы сами отправляем на смерть своих любимых…
Кинвалу удалось вырваться из-под власти этого безумного вопля.
– Держите ее! Поднимите, убей вас Бог! Ведь она себе голову разобьет!
И он первым бросился на мол. За ним последовали другие.
Но женщина перестала биться и кричать прежде, чем к ней подбежали. Приподнялась. Ее глаза серебряными зеркалами отсвечивали на грязном, исцарапанном, залитом слезами лице. Взгляд уперся в Кинвала, и тот невольно попятился.
Женщина отвела протянутые к ней руки, встала и голосом четким, насколько позволяли сорванные связки, произнесла:
– Благодарю за помощь. Но я справлюсь сама.
Эпилог
Мне, Алиене, выпало заканчивать эту историю. Потому что на исходе той штормовой ночи, когда погибли Оливер и Бенедикт, Селия вовсе не стала со мной единым целым. Она просто умерла. Так что Оливер, в общем, ошибся. Не он последовал за ней – не знаю, где они все оказались. Она последовала за ним. Будь по-иному, я могла бы постараться что-то изменить. Возможно. Не уверена.
Свою теперешнюю жизнь я намерена провести мирно. Состояние, доставшееся мне, невелико, даже с учетом того, что перешло к Оливеру от Груохов, но я не собираюсь совершать крупных трат. А довольствоваться малым я привыкла. Сейчас я занята тем, что привожу в порядок записи Оливера. Вероятно, со временем я напишу ту книгу, что он задумал, но так и не принялся. По крайней мере, это для него сделать я в силах. То, что в обозримом будущем у книги не будет читателей, а потом, когда она уйдет из моих рук, ее, по всей видимости, бросят в огонь, меня не волнует.
Из дому я выхожу редко. В городе меня уважают и восхищаются моей скромностью, а также стойкостью, с коей я переношу выпавшие на мою долю несчастья. Это ставит меня в ложное положение, но еще более удручают выражения сочувствия и утешения. Муж и сын, в потере которых мне соболезнуют, принадлежали Селии, и я не хочу отнимать их у нее. Даже теперь. Особенно теперь.
По той же причине я почти не принимаю гостей. Правда, недавно меня посетил Сторверк. Он долго и путано изъявлял мне соболезнования, рассказывал – как будто это было для меня новостью, – каким хорошим человеком был Оливер, а под конец сообщил, что траур мой затянулся и что в следующий рейс он выйдет вместе с братом. Бедный Сторверк. Как ни искренне переживал он смерть друга, но и здесь, похоже, стремится найти выгоду. Его можно понять. Дела семьи были для него всегда на первом месте, а младший сын в небогатом, хотя и родовитом семействе вряд ли может рассчитывать взять в жены девицу из хорошего дома и с маломальским приданым. Родители либо опекуны не отдадут. Самостоятельная вдова – другое дело.
Бедный, бедный Сторверк. Он так и не догадался, что перед ним – не та женщина, которую он знал столько лет, интриги же его, усилия и расчеты пропадут втуне. Ничего, найдет для брата другую невесту.
Вряд ли я вообще выйду замуж. Я не нуждаюсь в обществе, как бы оно ни именовалось. Нынешнее мое существование приучило меня смотреть на жизнь со стороны, лишь изредка вмешиваясь в события. И поздно что-либо менять.
Однако я скучаю по Селии. Скучаю, несмотря на мучения, что мне причиняло соседство с ней – впрочем, как и ей со мной.
Но ведь я могла бы вернуть ее. Могла бы вернуть их всех. Или хотя бы попробовать.
Но я не стану этого делать. Этого нельзя делать. Никто не знает лучше меня, почему.
Не дело человека воскрешать умерших. Это знали еще древние греки. Хотя что мне до греков?
Оливер верил в судьбу. Против судьбы я еще могла бы пойти. Но не против того, что больше судьбы.
Мудрецы, на которых любила ссылаться Селия, утверждали: «Нет дня, над которым не было бы дня небесного». Это правда. Но это, к сожалению, не вся правда. Вся же правда – не для слуха смертных. И потому я должна оставаться одна.
«Я стану Алиеной, – говорила Селия в начале своих странствий, – и не думаю, что пожалею об этом». И в конце концов она стала Алиеной. Но цена, которую она уплатила, слишком высока. А пожалеть об этом – некому.
Краткая хроника лет
1357 г. Рождение Алиеноры ни Карнис, обычно именуемой Алиеной.
1378-1382 гг. Прорывы Темного Воинства на северных окраинах Заклятых земель, в так называемом Междугорье.
1382 г. Гибель Алиены на Сломанном мосту.
1385 г. Большая Резня в Тримейне.
1391 г. Хагбард Брекинг и Венена (Виола) из Три-мейна снимают Заклятие с земель, отныне именуемых Открытыми.
Лето 1391 г. Приезд Хагбарда и Венены в Кархид-дин. «Песнь поношения» на Хьюга Кархиддина.
Апрель 1396 г. Рождение в Старом Реуте Оливера Хейда.
Сентябрь 1404 г. Рождение в Солане Портовом Селии.
1404-й – первая половина 1422 г. Селия находится под опекой Найтли.
1417 г. Оливер получает степень бакалавра свободных искусств Тримейнского университета.
Июнь 1422 г. Арест Селии и Найтли Святым Трибуналом и побег.
Август 1422 г. Встреча Селии и Оливера в герцогстве Эрдском.
Сентябрь 1422 г. Карательная экспедиция против «преступивших закон» в области Эрдского Вала.
Сентябрь-декабрь 1422 г. Странствия Селии и Оливера вдоль Эрдского Вала и по Открытым землям.
Первая половина 1423 г. Путешествие Селии и Оливера по южному побережью.
Лето 1423 г. Селия и Оливер поселяются в Старом Реуте.
Октябрь 1423 г. Рождение Бенедикта Хейда. 1429 г. Эпидемия в Старом Реуте. Гибель семейства Хейд. Возвращение Алиены.
Примечания
1
Повествуя, дрожу! (лат.)
2
Не буду служить (лат.).
3
Учительница жизни (от латинской пословицы «История – учительница жизни»)
4
Песня, приписываемая Голиарду из Тримейна (XIII век). В «Carmina» брата Ширы Несского не вошла.