– Так что же?
Она, наконец, нашла в себе силы посмотреть на Оливера и произнесла с неким вызовом:
– Думаю, я беременна. После паузы он заметил:
– Ты говоришь, как будто боишься.
– И боюсь, – пробормотала она, – всякое бывает… А ты не боишься?
– Я боялся, пока гадал, чем ты больна. Привык лекаря из себя строить, а знаний-то…
– И не удивлен?
– Я бы удивился, если б этого не произошло, раньше или позже. – Он снова помолчал. – И когда… ты считаешь?
– Не уверена… где-то в октябре.
– В октябре – это хорошо. Жара спадет, и я буду меньше занят.
– Всегда восхищалась твоей силой воли. Наверняка не все отцы так спокойно выслушивали подобные вести, мой так и вовсе сбежал..
Они засмеялись. Напряжение и тайный страх исчезли, испарились без следа.
– Ты бы все же легла. Пусть это и не болезнь, а надрываться все же не стоит.
– Ты тоже ложись. Устал ведь, а завтра с рассветом опять в порт.
Раздеваясь, Оливер вдруг хлопнул себя по лбу:
– До меня только что дошло… Мы так и не удосужились обвенчаться.
– А какая разница?
– До сегодняшнего дня – никакой.
– Что ты, право… Думаешь, если я ношу ребенка, то поволоку тебя под венец, как соблазненная белошвейка?
– Дело не в тебе. И не во мне. А в ребенке. Я достаточно пошатался по империи и видел, какие неприятности бывали у людей из-за того, что они не могли доказать законность своего рождения.
– А меня никогда не угнетало сознание того, что я незаконнорожденная. Хотя, сколько себя помню, кругом не упускали случая мне об этом напомнить. И не волновало меня то, что любой мужчина старше сорока лет мог оказаться моим отцом, а моложе – братом. Вот ты, например.
Оливера передернуло.
– Начать с того, что мой отец никогда не был солдатом…
– Да знаю я… Прости, это была дурная шутка. Похоже, в последние месяцы мы оба шутим неудачно. Кстати, ты так и не сказал мне, от чего он умер.
– Разве? Родители умерли во время эпидемии желтой лихорадки. А меня тогда тетка Олив вывезла из города. Двадцать лет уже прошло… А от чего умерла твоя мать?
– От воспаления легких. Теперь мне кажется, что Найтли мог бы ее вылечить, но не обеспокоился… хотя, возможно, я приписываю ему то, в чем он не повинен… А тогда мне не приходило это в голову. Я была слишком убита, Найтли же был единственным, кто обо мне заботился… Как я могла помыслить о нем плохо?
– Все-таки мы с тобой сумасшедшие. Оба. Завели разговор о смерти в такой день… вернее, ночь.
– Опять ты прав. И опять я виновата. Язык мой – враг мой. Лучше и самом деле попробовать уснуть.
Но Оливера осенило очередное соображение.
– Ты не спишь? Нет? Слушай, что получается. Весь город знает, что мы уже женаты, и вдруг мы венчаемся. Вот языки начнут чесать!
– О Господи, нашел из-за чего беспокоиться…
И все же это была задача, над которой следовало подумать. А Сторверк с Вальтарием, странные застольные разговоры и зловещая песня, имя которой Селия знала, но не хотела назвать, – все было забыто. Пока забыто.
Несмотря на ворчание Селии, Оливер настоял на своем. «Как всегда», – не замедлила отметить она. Жизнь в небольшом городе, где почти все друг друга знают, имеет свои достоинство, но и свои недостатки. Если бы они вздумали здесь венчаться («А чем тебе наш Симон Зилот плох?»), это вызвало бы лишние пересуды, а увериться в том, что они навсегда избегли всяческих напастей и могут сколько угодно привлекать к себе внимание окружающих, было бы слишком опасно. В Эйсане также имелась церковка во имя святого Калгака. Оливер пару раз беседовал с тамошним священником, который жаловался, что об эту пору только и занят тем, что благословляет скот, а затем птицу, коими торгуют на ярмарке. Вряд ли эти жалобы были столь уж искренни, поскольку и крестьяне, прибывавшие на ярмарку из ближних деревень, и заезжие торговцы, заботясь о товаре, не забывали своего пастыря, и на столе его что ни день появлялось то жаркое из молодого барашка, то молочный поросенок, то курица – и яичница соответственно, не говоря уж о вине. Да что там! Юг есть Юг, даже в таком захолустье, это вам не Эрдский край с вареной репой и горьким пивом.
Так или иначе, знакомство Оливер с ним свел и выяснил, что за умеренную плату тот согласен обвенчать и без предварительного оглашения. При первом подходящем случае Оливер сообщил тетке Тимандре, что хочет свозить жену на ярмарку в Эйсан, и позаимствовал у родственников двуколку. Селия пыталась протестовать, но ее ропот не был принят во внимание. Смирившись с тем, что ей придется трястись в повозке, она выволокла из кладовой свой достославный арбалет.
– Мало ли… Нет на свете вполне безопасных дорог, а ежели ты мечом из повозки от разбойников будешь отмахиваться…
– Давненько ты меня дураком не называла.
– Это ты сказал, не я…
Дорога в Эйсан по здешним понятиям была неплоха, а то и вовсе хороша. Присыпанная щебнем с роуэнских каменоломен и галечником с побережья, она не расползалась даже во время зимних дождей. Сейчас, впрочем, «дождь» казался понятием столь же далеким, как «зима». Рыжая жесткая трава трещала от зноя. О тени, приходилось только мечтать – не брать же в расчет попадавшиеся вдоль дороги кусты тамариска и золотистого дрока. Знаменитые буковые леса Юга начинались западнее, за Эйсаном, а этот отрезок пути шел по открытой местности, так что смутные опасения Селии имели под собой основания, особенно если вспомнить о скалах, тянувшихся по левую руку. Там было так удобно устроить засаду. Нередко в просветах между ними вспыхивала ослепительная лазурь. Море.
– Дожили, – пробормотала Селия. – Сколько уже здесь – и ни разу не искупались. А вот в Солане я до последнего времени исхитрялась в бухте пополоскаться, хотя там не в пример холоднее.
– Ну, хочешь, на обратном пути искупаемся?
– А почему не сейчас? Или, скажешь, время тяну?
– Вовсе нет. Просто хорош у нас в церкви будет вид – под доброй коркой соли.
– Уж лучше соли, чем пыли.
– Пыли тоже снова наберется, так что слоя будет два. И вообще, формальности, я заметил, ты соблюдаешь – с вечера вымылась…
– А это никогда не лишнее. И если уж соблюдать все формальности, нам с тобой полагалось бы исповедаться.
Оливер от неожиданности так перехватил вожжи, что лошади стали. Затем, опомнившись, он снова подхлестнул их, но через несколько минут спросил:
– Ты этого хочешь?
– Нет. – Она повела плечом. – И не потому, что боюсь, будто священник побежит с доносом. Просто он скажет, что сумасшедших не венчают.
Оливер несколько успокоился. Хотя это святотатство – идти к одному из церковных таинств без исповеди, но на что такая исповедь будет похожа? Если Селия расскажет всю правду, священник и впрямь может счесть ее помешанной, но если она солжет – будет гораздо хуже. Конечно, на них двоих уже столько грехов, что один лишний, казалось бы, ничего не изменит, однако обман исповедника – нечто качественно иное, чем убийство, прелюбодеяние и даже ересь. Нечто столь пакостное, во что по собственной воле вляпываться никак не хотелось. Так что – из двух зол выбирая меньшее, – лучше от исповеди пока отказаться. Потом… как-нибудь…
Впереди показались припудренные белой пылью сады и виноградники Эйсана. Сам городок был невелик, и дома по преимуществу в нем были не каменные, как в Реуте, а глиняные и выбеленные, пусть и крытые, в отличие от деревенских мазанок, не дранкой, а черепицей, и оттого имевшие вид даже несколько щеголеватый.
Они прокатили по площади, вздымая клубы пыли. День сегодня был не базарный, лишь с пяток местных женщин, надеясь на проезжих, разложили на раскаленных прилавках пучки зелени и овощей, уже увядающих. Женщины разом повернули головы в их сторону, но, сообразив, что Селия с Оливером вряд ли сойдут за покупателей, тотчас забыли о них.
Церковь Святого Калгака не была глиняной, но не была и каменной. Она была деревянной, что являло собою большую редкость для здешних краев, и, сложенная из старых мощных бревен, выглядела бы приземистой, если бы не шпиль.
Оливер выбрался из повозки и вошел в церковь. Там было прохладно и довольно темно, так что Оливер не сразу заметил священника за одной из колонн, сверху донизу покрытой причудливой резьбой. Лики, видневшиеся среди этой резьбы, при желании можно было приписать как ликующим ангелам, так и грешникам, вопящим в аду, и будь у него на это время, Оливер мог бы поискать здесь весьма любопытные символы, вроде тех, что сопровождали образ святого Хамдира, но он не за этим сюда приехал, напомнил он себе. Отец Амрун – так звали сговорчивого пастыря – поправлял фитиль в лампаде перед деревянной же скульптурой – святой Калгак, привязанный язычниками к колесу, перед тем как те повергли его со склона горы. Увидев Оливера, он любезно поздоровался с ним и сразу спросил, с собой ли у него деньги. Оливера подобная прямота отнюдь не покоробила – нужно было еще позаботиться о свидетелях – это отец Амрун брал на себя, но они тоже наверняка захотят получить свое. Оливер вручил священнику заранее заготовленную наличность, тот кликнул служку и дал ему указания. Пока Оливер ходил за невестой (успевшей тем временем привязать лошадей), появились и два свидетеля: один, судя по запаху, из рыбаков, другой отрекомендовался местным ткачом, но, похоже, в трактире проводил больше времени, чем за станком.
Церемония прошла быстро и без сбоев. Отец Амрун призвал благословение Божие на брачующихся, а те в свою очередь повторили за ним все положенные слова. Оливер надел на палец Селии уже подаренное ей кольцо с аметистом. После чего их объявили мужем и женой. Никакого трепета, и даже душевного волнения в Оливере это не вызвало. Селия тоже казалась совершенно спокойной. Это и понятно – в действительности они считали себя женатыми достаточно давно, и оба были равнодушны ко всякого рода обрядности, сколь ни была бы та необходима в повседневной жизни.
Затем отец Амрун пригласил их пройти в ризницу – расписаться в церковной книге. Поставив свою подпись, Оливер передал перо Селии, но смотрел больше не на молодую жену, а на священника. Тот в своем захолустье, судя по всему, первый раз видел женщину, причем явно не принадлежащую к знати, которая не довольствуется вместо подписи крестиком или хотя бы, как многие горожанки из состоятельных семей, личным знаком, и пока та уверенно расписывалась, брови пастыря домиком съехались к переносице, а рот приоткрылся.
Тем и закончился обряд. Отец Амрун вышел на крыльцо проводить их. Снаружи парило. Священник схватился за виски.
– Голову ломит с утра, – пожаловался он. – Гроза, наверное, будет.
– Удивляюсь я, отец, – Селия оглядывала церковь, – как вы пожаров не боитесь. Такая сушь, одной искры достаточно… или и впрямь гроза. Неужели у города так мало денег, что он не может выстроить каменную церковь?
Отцу Амруну, без сомнения, не раз приходилось слышать подобные вопросы, и он ответил без промедления, несмотря на головную боль.
– А это – одно из чудес святого Калгака. Эта церковь стоит здесь с давних времен, она даже старше города, и, однако, все пожары обходили ее стороной, и сколько бы ни били кругом молнии, все они миновали дом Божий.
– Аминь, – заключила Селия.
– Аминь, – подхватил священник.
Гроза началась, когда они порядком отъехали от Эйсана. Внезапно резко похолодало, и потемневшее небо с грохотом раскололось. Огненная треххвостка хлестнула по горизонту. Селия что-то сказала, но Оливер из-за нового раската грома не расслышал.
– О чем ты?
– Я говорю – любопытно, святой Калгак опять совершит чудо или лишит церковь благодати, поскольку там венчались такие грешники, как мы.
За годы странствий Оливеру приходилось слышать немало историй о церквах, сгоревших от удара молнии, а порой и видеть пепелища. Виновниками обычно считались нечестивые священники, тайными пороками навлекшие гнев Господень. Встречались, правда, еретики, утверждавшие, будто молния поражает церковные шпили по той же причине, что высокие деревья. Но сейчас Оливера волновало другое.
– Не знаю, как церковь, а вот мы с тобой в грозу – на открытом месте. И спрятаться негде.
– А мы и не будем прятаться…
Переживать из-за грома и молний пришлось недолго. На смену им вскоре пришел северный ветер, такой пронизывающий, что повозка кренилась набок и едва не переворачивалась, и проливной дождь. Оливер и Селия мгновенно промокли до нитки.
– Ты мне, помнится, купание на обратном пути обещал, – сообщила она, силясь отжать пропитавшийся водой плащ. – Это оно и есть?
– Тебе бы все язвить. Вот простудишься…
– Зато засухи не будет!
Она была права. Засуха, может, и хороша для виноградников, но губительна для всего остального. Бывали года, когда в засушливые месяцы урожай пропадал на корню, и если не случалось повального голода, то лишь благодаря развитой торговле и рыбной ловле. Но теплее от этой мысли не становилось, и Оливер не преминул съязвить в свою очередь:
– А если на нас нападут, то и твой хваленый арбалет не поможет. Он, поди, и под сиденьем размок!
– Не поможет, – произнесла она. Струи дождя текли по ее лицу, волосы залепляли лоб. – Не поможет…
Постепенно ветер начал стихать, но дождь не унимался. Нельзя сказать, чтоб это производило столь уж удручающее впечатление. Пропыленные сады и рощи на окраинах Старого Реута приобрели вид свежий и умытый. Дети на улицах шлепали по лужам и с упоением гоняли тощих бродячих собак.
По возвращении Оливер сдал Селию на руки кудахтающей Морин, наказав немедленно переодеться в сухое и лечь в постель, – а то, не дай Бог, и в самом деле заболеет, много ли надо в ее положении? Сам же задержался, чтобы позаботиться о лошадях, – они были заемные, а ссориться с дядей – никакой охоты. Только после этого он умылся и переоделся.
Дождь длился до вечера и прекратился, когда уже начало темнеть. В это время зашел Лукман – еще один чиновник с таможни, сплетник необыкновенный – узнать, как дела, а заодно и поведать новости. В заливе сегодня был сильный шторм, рыбацкие суда, стоящие на приколе, порядком потрепало. Но в порту больше болтают о другом. Тримейнскую галеру понесло ветром прямо на Клыки. Моряки там, хвала Господу, были опытные и удалось выгрести, только днище о камни побило, да волна была так сильна, что за борт перехлестывало. Товар испорчен крепко, а корабль императорского флота, отдуваться кормчему придется – тому самому, что галеру от верной гибели спас, а у него и так убытки – двое гребцов-кандальников захлебнулись… Ну да ладно, спишут убытки, всегда найдется, на кого.
– Значит, два человека в грозу все-таки погибли, – сказала Селия, когда Лукман ушел.
– Думаешь, эти галерники были худшими грешниками, чем мы с тобой?
– Может, и были. Разве это важно? Двоим предстояло сегодня умереть, и они умерли. А кто и как безразлично.
– Что за мысли в свадебный вечер!
– Свадьба и похороны – они всегда рядом. Так же, как смерть и рождение. И потому нечего бояться. Так было всегда.
– Я и не боюсь. Кстати, этой галере действительно повезло. Корабль несло на Клыки, и он не разбился – на моей памяти такое в первый раз. Будем считать это удачным знамением.
– Ты по-прежнему веришь в судьбу… Надо полагать, церковь Святого Калгака не сгорела, раз жертва была принесена в другом месте.
– С чего ты вдруг заговорила как язычница?
– Разве наша вера исключает понятие жертвы? И довольно об этом. Ты, как всегда, прав – ни к чему разводить богословский диспут. Ни в свадебный вечер и ни в какой иной.
В конце того лета много говорили об убийстве ландграфа Роуэна, заколотого в собственной спальне при обстоятельствах, о которых в присутствии женщин и детей предпочитали умалчивать. Вскоре, однако, по обвинению в пособничестве убийцам, а то и в прямом их найме были арестованы жена и сын ландграфа и под стражей препровождены в Скель – сухопутно, ибо начинались уже страшные в этих краях осенние шторма.
– Они даже не отпирались, – рассказывал Луций Груох Оливеру, вернувшись из магистрата. – Будь на их месте кто попроще, сразу бы головы долой или, по крайности, удовольствовались судом в Старом Реуте. А так нет – повезли в Скель, хорошо еще, что не в самый Тримейн, чтобы провести все надлежащим образом – дознание там, разбирательство, и только после этого – на плаху.
– Почему вы так уверены, что их осудят? Могут и помиловать. Я не говорю – оправдать, но помиловать? В честь тезоименитства императора или в церковный праздник – День святого Михаила, например. Почему нет? О преступлениях ландграфа слышала вся провинция.
– Конечно осудят. Они же сознались. И какое преступление может быть страшнее убийства мужа и отца? Какой пример был бы, если такое оставлять безнаказанным!
На другом конце комнаты Тимандра терзала Селию вопросами об имени будущего ребенка. Та кротко отвечала, что по обоюдному согласию с мужем они решили, что, буде родится мальчик, назвать его в честь покойного отца Оливера – Бенедиктом, то бишь благословенным, а если девочка – именем матери Селии, Армгарда.
– Какое странное имя! – вздыхала Тимандра. – Хотя, разумеется, там, на Севере…
– Ну уж ежели речь пошла о дурных примерах, то что за пример для нашего дворянства, когда с женщиной и отроком благородного происхождения обращаются хуже, чем с собаками? А он помыкал ими точно так же, как челядью.
– Люди скажут – он был в своем праве. Будь уверен, послушай опытного человека. Правда, сугубо между нами – пусть я считаю, что семью и слуг содержать надо в строгости, этого я никогда не понимал. Ну пей, ну гуляй, ну охоться, на то ты и мужчина… если не брать в счет, что мужчине пристало спать все-таки с женщинами… Я даже могу понять, когда грабят – преумножают богатство, так сказать. Но ведь покойный дурил без всяких границ, без всякой выгоды, и, по-моему, даже без удовольствия. Как по обязанности.
– Быть может, он стремился к совершенству, – сказала Селия.
Советник взглянул на нее с глубочайшим изумлением. Доселе при встречах с ним она не произносила ничего, что выходило бы за рамки благопристойной светской беседы. Она и сейчас не сказала ничего непристойного, однако само вмешательство в беседу мужчин выходило из ряда вон. Но на Селию пронзительный взгляд Луция Груоха не производил такого действия, как на Тимандру.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Оливер.
– Совершенство – вот тайная цель любого поступка, не так ли? Не польза, а совершенство. Художник стремится к совершенству в искусстве, мастеровой, не отдавая себе в этом отчета, – в ремесле, а ваш ландграф стремился достигнуть совершенства во зле.
– Так и до платоновских идей можно дойти…
– Но тени, которые он видел из глубины своей пещеры, смешались и потеряли четкие очертания.
– Жена! – рявкнул советник. – Ты что за отраву на стол подавала, что они хором бредят? Или нет, мы то же самое ели. Тогда не пойму, кто из вас кого с толку сбивает.
– Ничего, дорогой, не пугайся, у нас, у женщин, бывают причуды…
– Нашла слово! У беременных причуды, у ландграфа тоже причуды были, а жена с сыном взяли да начудили… прикончили. И роду теперь конец. Делу венец, прости меня Господи…
Разговор тем не менее имел продолжение дома.
– Тебе не понравилось то, что я сказала о совершенстве.
Это был не вопрос, а утверждение. Оливер постарался смягчить ответ.
– Мне не понравилась тема беседы. Эти несчастные, которым даже не сочувствуют, не говоря уж о том, чтобы попытаться их освободить…
– Мы с тобой могли бы попытаться, – задумчиво произнесла она, глядя в окно, за которым сгущались сумерки. Она часто теперь сидела у окна.
– Ты с ума сошла! Думаешь, я позволю тебе рисковать жизнью ради людей… – «Которых мы не знаем и никогда не видели», – хотел было сказать он и остановился. Год назад жизнь повернулась по той самой причине. Оба поставили на кон жизни ради людей, которых не знали и не видели: Селия ради Лины, Оливер ради нее самой. – Людей, что, возможно, уже не хотят жить, – докончил он.
– Не исключаю. Ландграф сделал с их душами то же, что солдаты с телом той несчастной женщины в Эрде. – Селия тоже вспомнила Лину, но мысль ее шла иными путями. – Совершенство во зле… как они к нему стремятся.
– Ты опять про «зло и свободу»?
– Да. Твой дядя не может понять причины поступков ландграфа. Я, к величайшему сожалению, могу. Большинство людей вполне довольствуется мелким земным злом, но иных тянет запредельщина, и они взывают к Силам, этим злом обладающим.
– «Зло, владеющее мной, в мир, им созданный, вернется». Я бы счел эту песню вульгарным манихейством или порождением альбигойской ереси, но… Та женщина из «Крещения эрдов» – я тебе рассказывал о ней, – ей ведь удалось призвать Силы. И Козодой хотел сделать это…
– И Хьюг. Ты помнишь часовню в его замке? Часовню, откуда исчезло распятие? Хьюга уберегло то, что он, как почти все люди, отождествлял Силы с дьяволом. Но это не спасло его рассудок.
– Мы еще тогда предполагали, что Хьюг убил своих слуг, – принес их в жертву, чтобы привлечь…
– Не знаю. Все вероятно. Но если так, это лишь подтверждает, что нет необходимости играть с чужими мирами в поисках зла. Зло в нас самих.
– Мы никак не можем остановиться. А ведь, кроме зла, была и свобода. Или не было? И мы дойдем до того, что наше прошлогоднее странствие начнет казаться воплощением истинной свободы, праздником духа и плоти, наподобие фораннанского карнавала, и забудется, что в те дни мы бежали от опасности, метались в безнадежности, страдали, наконец.
– Что ты знаешь о страданиях?
Воцарилось неловкое молчание. Селия с видимым трудом проговорила:
– Я сказала то, чего не должна была говорить.
– Я не сержусь. В твоем положении…
– Причуды, как выражается твоя тетка. Роуэн видел тени из глубины пещеры, но некоторые пещеры ведут в небо… Я и в самом деле начинаю бредить, а?
– Возможно. Эти бесконечные разговоры о зле… Почему, убей меня Бог, никто не пытается достигнуть совершенства в добре? А если пытается, это выглядит еще хуже?
– Потому что, с определенной точки зрения, никакой разницы нет. Совершенство – оно и есть совершенство. Как латы, в которые облекаешься с ног до головы, а после их уже невозможно снять…
Жизнь порта, еще недавно такая бойкая, если не сказать бурная, постепенно замирала, чтобы к зиме и вовсе остановиться. Море вблизи Реута никогда не замерзало, но шторма, ураганные ветра и ливни, свойственные этой поре, препятствовали навигации. Который день в прибрежных водах не появлялось ничего, кроме рыбацких лодок – этим все было нипочем. Но никто не подозревал рыбаков в провозе запретных товаров – только сумасшедший рискнул бы сейчас добираться морем до пограничного Южного Мыса. Патрульный корабль Лиги, долженствующий нести службу в заливе, не покидал порта, и здешний официал вел долгие и нудные переговоры с магистратом, доказывая, что ловля сухопутных контрабандистов не входит в его обязанности, чиновники же магистрата в свою очередь напирали на то, что налог Лиге платится не затем, чтоб ее представители месяцами бездельничали.
Оливер решил прийти домой пораньше. Он бы добросовестно досидел в портовой конторе до вечера, но у Лукмана там была назначена приватная встреча, и он прозрачно намекнул, что раз ему нечего делать, так пусть возвращается.
Дома было пусто. Судя по тому, что отсутствовала обычно стоявшая на кухне большая корзина, в которой Морин носила покупки, обе женщины отправились на рынок. Что поделаешь – он же не предупреждал.
Он поднялся наверх, чтобы переодеться. На письменном столе лежал листок бумаги, исчерканный грифелем. Оливер с гордостью подумал, что на Севере, и даже в самом Тримейне, бумага доступна далеко не всем, там в обиходе все еще вощеные дощечки. А вот на Юге бумагу научились делать уже два столетия назад. В путешествия Оливер брал с собой пергамент – он не рвется и не промокает. Другое дело дома. На бумаге писать не в пример удобнее, а здесь она так дешева, что и домашние хозяйки могут производить на ней повседневные расчеты, – это были именно они, как убедился Оливер, взглянув на записи. Он машинально перевернул листок и нахмурился. Он не знал прежде, что Селия умеет рисовать.
Правда, потребовалось полгода, чтоб он узнал об ее умении петь.
Это был всего лишь набросок, но сделанный уверенной, опытной рукой – и в то же время легко, словно играя.
Женщина. Гордая голова с отброшенными назад прямыми темными волосами. Пристальный взгляд, не ведающий страха и колебаний. Черные глаза… Оливеру показалось, что они обязательно должны быть черными, хотя какими еще они могли выглядеть на рисунке, сделанном грифелем?
Лицо ее было утонченным и прекрасным.
Оливер отшвырнул рисунок. Он знал, кто на нем изображен. Боль, что, казалось, навсегда покинула его с тех пор, как они оставили Фораннан, вернулась, и была она гораздо мучительнее, чем он склонен в нынешнем своем благополучном бытии вспоминать.
«Что ты знаешь о страданиях?»
Все странности в поведении Селии, что он привык списывать на чужую унаследованную память, на переживания, не прошедшие бесследно, на беременность…
Холодность, нежелание считаться ни с чем, стремление швырнуть на кон судьбу – разве все это не читается в черных глазах?
И безграничная радость, озарившая лицо в миг смертной опасности: « Наконец-то…»
И еще она много, слишком много знала о вызове запредельных Сил и о том, что при этом происходит с людьми. И когда она заставляла Вальтария произносить опущенные им – случайно ли? – определенные строфы в известных им песнях, то никогда не повторяла их сама. Как будто от простого звучания этих песен что-то зависело.