Страница:
Официально вести дело о его личном банкротстве был назначен «Кайзер Ульмап бэнк». Он потребовал ко взысканию со Стерна двадцать миллионов фунтов.
«Это был странный выбор, потому что „Кайзер Ульмап“ являлся коммерческим банком, который и сам бы потерпел крах и, прекратил свое существование без „спасательной шлюпки“ от „Бэнк оф Ингленд“.
Поскольку намечалось судебное следствие по вопросу его личных поручительств, Стерн предложил передать все принадлежащее ему имущество и согласился подвергнуться какой угодно форме разбирательства, но только если это будет осуществлено частным порядком и сохранится хоть какая-то возможность избежать официального объявления его банкротом. Но ему было отказана Кредиторы полагали, что поскольку его компания задолжала такую огромную сумму сразу нескольким банкам и поскольку в деле были замешаны национальные интересы, то все разбирательство следовало проводить совершенно открыто и публично. Кредиторы также сочли, что любой, кто захочет подвергнуть Стерна перекрестному вопросу, должен иметь возможность сделать эсо.
В это время кто-то посоветовал Стерну самому заявить о своем банкротстве. Это бы вывело из игры «Кайзер Ульман бэнк» и позволило бы Стерну избежать длительной и выматывающей битвы с кредиторами. Этот вариант показался Стерну наиболее безболезненным, но он решил все-таки поинтересоваться мнением своего адвоката, который сказал, что этого не следует делать до тех пор, пока существует хоть какая-нибудь надежда, что банкротства удастся избежать.
«И тогда я начал защищаться».
Он построил свою защиту на процессуальных тонкостях, но это ему не помогло.
«Я решил, что если я проиграю, то так тому и быть. И я проиграл».
По решению суда «Кайзер Ульман бэнк» была присуждена компенсация в размере всей суммы выданного крецита — двадцать с половиной миллионов фунтов.
Тут налетели остальные кредиторы, и Уильям Стерн начал вплотную приближаться к Книге рекордов Гиннесса.
Во время слушания дела о банкротстве выявился один примечательный факт: банки принимали его личные поручительства, не задавая при этом практически никаких вопросов и йе интересуясь даже его финансовым положением.
«По крайней мере два вопроса они должны были бы мне задать: сколько я стою и кому еще предоставляю свои гарантии. Если бы они их задали, то услышали бы в ответ, что я стою не меньше четверти миллиона фунтов стерлингов, включая сюда стоимость моего дома и личного имущества, но не считая принадлежащих мне акций компании. И что я без всякого колебания предоставлял свои гарантии всем нашим кредиторам, потому что наша компания — частная, а любая сделка с частной компанией предполагает предоставление гарантий, в то время как банки или компании открьггого типа не обязаны их предоставлять».
Он считает, что если спросить любого банкира, предоставлявшего ему кредиты в 1971-1973 годах, рассчитывал ли он при этом на его личное имущество или на имущество компании, то все они выберут второе.
«Они никогда об этом даже не задумывались. Если бы у них были какие-нибудь сомнения относительно того имущества, под которое они выдавали кредиты, они бы ни за что не дали эти кредиты. Но по закону личные гарантии под займы как раз и служат для того, чтобы кредиторы могли в случае неожиданного развала дела, служившего формальным основанием для выдачи кредита, обобрать того, кто брал ссуду, до последнего пенса. И именно это они сделали. Так что я не мог пожаловаться, что они поступили со мной нечестно. Я сам, необдуманно раздавая личные гарантии, игнорировал ограниченную способность нашей компании к выплате долга».
Вспоминая об этом, Кеннет Корк соглашается:
«Ситуация на рынке спроса складывалась против него. Но персонально он разорился только тогда, когда взял ссуду в двести миллионов фунтов, что по теперешним ценам составило бы миллиард. Вы же знаете, что банквры всегда отличались некоторой туповатостью. И кого они стали спрашивать его, какое обеспечение он может предоставить под этот заем, он ответил, что обеспечением являются принадлежащие ему акции компании плюс его личное состояние. И идиоты банкиры соглашаются на это, не понимая, что если компания не сможет вскрыть превышение своего кредита или выплатить свои займы, то ее акции при этом вообще ничего не будут стоить. И Вилли отдал им под обеспечение свои акции в личное состояние. Он не прятался за спину компании».
Стерн продолжает: «Я вам кое-что расскажу про то, как работают банки. Там есть те, кто выдает ссуды, и те, кто принимает деньги в счет их оплаты. В случае, если ссуда не может быть выплачена или какая-то компания разоряется, то, несмотря на то что вы проработали с этим банком бог знает сколько времени, все важные вопросы по ликвидации обанкротившейся компании принимают не те, кто предоставлял вам заем, а совершенно другие люди. Каждый банк, большой или маленький, имеет отдел по возвращению выданных ссуд, сотрудники которого занимаются только невозвращенными ссудами. Для этих людей вы всего лишь еще один должник, который должен банку деньги под личные гарантии. Поэтому, когда имущество компании уже распродано, они будут, невзирая на лица, добиваться, чтобы вы покрыли разницу из собственного кармана».
Хотя большинство банкиров признает, что пали жертвой его обаяния, некоторая отчужденность Стерна всегда держала их на определенном расстоянии. Он не стремился к тому, чтобы деловые отношения перерастали в личные. Может быть, по этой причине, он не может тепереть говорить, что, мол, тот-то и тот-то сначала были такими хорошими друзьями, а потом бросили меня в беде.
«Люди, которых я знал, не могли мне помочь. Я не мог рассчитывать, что главный управляющий какого-нибудь крупного банка не будет принимать мер к тому, чтобы востребовать у меня свою ссуду, только потому что я такой хороший парень. Я не имел обыкновения проводить много времени на обедах и коктейлях с представителями истеблишмента. Я занимался своим делом и никогда не ожидал никаких поблажек ни от кого из тех, кто мог повлиять на ситуацию».
В этом смысле его положение существенно отличалось от положения многих других бизнесменов, испытывавших в то время финансовые затруднения. Например, таких, как Джим Слейтер.
«Он был гораздо более приметной фигурой, председателем группы компаний, о которой каждую неделю писали газеты. Ему принадлежал банк. Он был на дружеской ноге с руководством „Бэнк оф Ингленд“, и в трудную минуту его подвели, я уверен, как раз те люди, на которых он мог надеяться. И в первую очередь это касается „Бэнк оф Ингленд“. Я же всегда оставался в тени. Так что и тогда, и сейчас, когда я думаю о том, что со мной произошло, я считаю, что это было неизбежным».
Все упиралось в те самые личные гарантии займов.
«Если бы я не предоставлял личных гарантий, я мог бы спокойно работать, а когда дела пошли плохо — продать свои акции и спокойно уехать отдыхать на Багамы. Но мне пришлось подписать эти обязательства, потому что руководство банков хотело, чтобы тот человек, который вел с ними переговоры о займах, и отвечал бы за все до конца. Я никогда не оговаривал ограничения своей личной ответственности и никогда не пытался их обойти».
Что ж, бизнес есть бизнес. Даже в те тяжелые для него дни он не воспринимал происходящее как направленное лично против него.
«Конечно, нет. Я получил юридическое образование, и это наложило свой отпечаток на мое отношение к жизни. Я всегда спрашиваю себя, справедливо ли это, разума но ли это. И только когда я действительно считаю, что кто-то хочет воткнуть мне нож в спину, я расстраиваюсь и начинаю думать о мести. Нельзя сказать, что я мог бы испытывать такие чувства по отношению к банкам, которые приняли мои личные гарантии под займы и потом постарались взыскать их с меня. Они поступили вполне логично».
Он утверждает, что никогда не был в претензии на то, каким образом банки обошлись с ним.
Ни малейшей обиды? Ни малейшего разочарования?
Ни малейшей.
Он на минуту задумывается.
«Если у меня и осталась какая-либо обида, то скорей на средства массовой информации. Они подавали все, связанное с моими делами, в такой провокационной манере. Я приведу вам пример. Речь шла о продаже моего дома моему, ныне покойному, отцу. И вот „Экспресс“ печатает фотографию моего садика, снятую с балкона дома напротив. Весь газон по площади был меньше акра. Но на фотографии, снятой таким образом, этот дом выглядел как замок феодала, окруженный шестью десятками акров земли, как роскошная усадьба, не доступная никому из обычных людей. У меня действительно был очень хороший дом с ухоженным садиком, но он и близко не напомнил то, как он был представлен на этой фотографии. Им казалось аморальным то, что я, официально будучи банкротом, мог позволить себе стиль жизни, который в их представлении соответствовал только очень богатым людям».
Возможно, для фотографа, сделавшего ту фотографию, так оно и было. Но что касается Стерна, то разница была существенной. Особенно если принять во внимание, как он жил прежде.
«Мне пришлось принимать помощь от членов моей семьи, и это едва позволяло мне содержать дом и вести образ жизни, соответствующий среднеоплачиваемому английскому служащему. Разумеется, то, на что мне приходилось жить, было грошами по сравнению с тем, что я тратил, когда мог распоряжаться своими собственными средствами».
Он утверждает, что все публикации в прессе о том, что он якобы продолжает вести роскошный образ жизни, не соответствуют действительности.
«Я не веду шикарный образ жизни. Но чтобы жить с комфортом, в различные годы мне требовалось от тридцати до пятидесяти тысяч фунтов. Это, конечно, больше, у чем зарабатывает средний служащий. Но если вы живете в доме, где жили прежде, то ясно, что вам требуется много денег, потому что дом большой и на его содержание постоянно нужны деньги. И я никогда не делал из этого секрета. Я никогда не отрицал, что получаю некоторые суммы от моей семьи. Вот за это-то я и был наказан прессой, если можно употребить такое выражение. Она создала мне такой образ, что теперь у меня возникают серьезные трудности, когда мне приходится иметь дело с людьми, не знавшими меня до того, как моя компания разорилась. Раньше я был уверен, что все, с кем мне приходилось работать, знают меня как человека, который отвечает за свое слово. А сейчас, когда мне нужно вступать в деловые контакты, например, для получения займа, то, сидя с глазу на глаз с управляющим, я все время помню, что есть еще и совет по предоставлению кредитов или совет директоров, состоящие из людей, которые никогда меня не видели и, судят обо мне по прессе, изобразившей меня так, что едва ли кто-нибудь захочет иметь со мной дело».
Если внимательно изучить все, что писалось о нем в те годы, то можно выделить три основных момента.
Три, если можно так выразиться, главных раздражителя.
Первое, это то, что Стерн имел обыкновение делать банкирам дорогие рождественские подарки. Про это очень много писали. Но при детальном рассмотрении оказывается, что а) эти подарки были не такими уж дорогими. Едва ли можно считать дорогими ручки за двадцать три фунта, настольные зажигалки за четыре фунта, книжечки промокашек в кожаных переплетах за шесть фунтов или даже чайный сервиз за четыреста фунтов; б) обычай дарить банкирам рождественские подарки был придуман не Уильямом Стерном, и это делают не только те бизнесмены, которые торгуют недвижимостью и в) по личным причинам он никогда не устраивал никаких светских приемов. Не было ни уик-эндов на яхте в Антибе, ни деловых вечеринок при свечах в уютном ресторане с французской кухней, которые стоили по сто фунтов на человека и куда приглашались жены и любовницы, ни даже десятифунтовых ленчей с выпивкой в барах на Флит-стрит за счет компании. Поэтому те рождественские подарки были для него единственным способом выразить уважительное отношение к партнерам общепринятым способом.
Второе это то, что когда он еще владел своей компанией и она в зависимости от года давала от тридцати до восьмидесяти миллионов фунтов чистой прибыли, его жена взяла взаймы у компании полмиллиона фунтов стерлингов. Некоторые газеты раздули из этого целую историю, как будто тут было что-то совершенно невероятное. Сам Стерн утверждает, что об этом займе всем было известно с самого начала и что он был проведен по всем официальным отчетным документам. Все банки, с которыми он имел дело, могли ознакомиться с его годовыми бухгалтерскими отчетами, так что они see знали об этом займе.
А третьим было то, что ему удалось продать свой дом своему отцу, который разрешил Стерну, его жене и их шести детям остаться в этом доме и таким образом уберег его от посягательств кредиторов.
Стерн пошел на это, когда над его семьей нависла угроза вообще остаться без крыши над головой. Причем он хотел продать дом именно отцу, который впоследствии мог бы оставить его по завещанию своим внукам. Стерн связался с «Корк Галли» и объяснил им ситуацию. В то время Стерн официально еще не являлся банкротом и, согласно закону о банкротстве, имел право не считаться таковым еще на протяжении двух лет. В «Корк Галли» ему сказали, что лучше всего выставить дом на аукцион. Но Стерн заявил, что не хочет этого делать, если есть какие-нибудь другие варианты. Ему предложили вызвать двух оценщиков и продавать дом по наиболее высокой цене. Он так и собирался поступить, но один из оценщиков сделал существенную оговорку. Он оценил дом в 125 тысяч фунтов, но добавил при этом, что не сможет продать его по этой цене и что, ввиду отсутствия спроса, не знает, когда он сможет это сделать. В свою очередь, отец Стерна заявил через своего поверенного, что его не устраивает такая оценка дома, и тогда Стерн вызвал третьего оценщика — на этот раз из компании, услугами которой пользовалась сама «Корк Галли».
«Теперь у меня было два варианта оценки: восемьдесят пять тысяч фунтов и 110 тысяч фунтов. Естественно, мы выбрали второй вариант. Но в памяти людей осталась та первая цифра 125 тысяч, которыми мне потом всегда тыкали в лицо. Меня упрекали, почему я держал эту цифру в секрете. Я пытался объяснить, что в действительности это не было настоящей оценкой, потому что оценщик предупредил, что не сможет продать его по такой цене. Но мало кто этому поверил, и многие сколотили себе на этом деле политический капиталец. И все равно, когда вы спрашиваете меня, не осталось ли у меня чувства обиды, я отвечаю „нет“. Но я совершенно уверен, что огромное большинство простых людей, с которыми я никогда не имел никаких дел, благодаря усилиям прессы стали думать, что в нашем обществе что-то устроено неправильно, если оно позволяет таким людям, как я, продолжать вести образ жизни богатого человека».
Средства массовой информации уделяли и продолжают уделять ему так много внимания (лишним свидетельством чему служит включение рассказа о нем в нашу книгу), главным образом, из-за неслыханного размера его личного банкротства. Когда разоряется компания и теряет пару сотен миллионов, никто не видит в этом ничего особенного. Но когда такую огромную сумму теряет частный предприниматель — это сенсация. «Человек, который должен сто миллионов фунтов» — такой заголовок вынесла на первую полосу одна из ведущих газет. Правда, вскоре ее основная конкурентка с легким сердцем процитировала одного из официальных получателей: «Это самое обычное банкротство, только с большим количеством нулей».
И даже когда все дело уже было предано забвению, когда газеты занялись новыми сенсациями и история банкротства Стерна стала предметом для серьезных исследований, в упоминаниях о ней все-таки проскальзывает некоторый оттенок недоброжелательности. Это не злопыхательство. Это больше похоже на что-то вроде зависти. Вот как, к примеру, писал бывший сотрудник «Санди таймс» Стивен Эйрис: «В деле Стерна больше всего угнетает, что у нас один закон существует для богатых и хорошо осведомленных и совсем другой — для бедных и запутавшихся. Но наибольшее осуждение вызывает тот факт, что Стерн намеренно и цинично использовал в корыстных целях то, что для других, более щепетильных, людей было бы личной трагедией».
То; что закон бывает разным для богатых и бедных, — это почти наверняка соответствует действительности. Так устроена жизнь. Впрочем, никто и не говорит, что так и должно быть и что ничего не нужно менять. Но тот факт, что Стерн смог защитить свои личные интересы, пользуясь законодательством существующей системы, еще не повод подвергать его столь уничтожающей критике. Равно как и то, что у него волею судеб оказался богатый отец, готовый прийти ему на помощь в трудную минуту. Вдобавок Стерн утверждает; что все его действия для сохранения своего привычного уровня жизни были осуществлены с ведома и одобрения ликвидаторов, которые, разумеется, не позволили бы ему продолжать в том же духе, не будь все его шаги с самого начала совершенно открытыми и законными. И рассуждения о том, что он якобы намеренно и цинично воспользовался ситуацией в корыстных целях, едва ли можно рассматривать как серьезный аргумент. Скорей это напоминает ситуацию с лисой и виноградом. То, что он сделал, он сделал в рамках закона, чему порукой было участие в деле юристов, банков, судов и других организаций, включая столь известного и уважаемого человека, как сэр Кеннет Корк.
Я бы не хотел, чтобы это было воспринято как речь в защиту Стерна или кого-то другого.
— Пусть каждый, кто замешан в этом деле, защищает себя сам, если ему на самом деле требуется защита.
Да, Стерн сделал для своей защиты все, что дозволял закон.
Но многие забывают, что по крайней мере в одном аспекте он сделал то, чего не делал до него ни один банкрот. Он выпил свою горькую чашу до дна.
Вот что говорит по этому поводу Корк: «Я обнаружил, что Стерн был готов честно сотрудничать. Но к нему от носились как к закоренелому жулику и пройдохе. Ведь все другие мелкие банки и торговцы недвижимостью имели компании с ограниченной ответственностью, под которые они не давали никаких гарантий. И поэтому они не могли стать персональными банкротами и никогда не подвергались публичной обструкции. Их ответственность была ограничена. А как таким людям выпутаться из долгов, когда все кредиторы начинают требовать свои деньги назад? Вилли так не поступал. Он давал гарантии под все свои долги. И вот его объявили банкротом, потому что он оказался единственным, кто не спрятался за ограниченную ответственность. А все набросились на него, как будто он попытался увильнуть от уплаты долгов».
В дополнение к вполне естественному унижению человека, чье грязное белье перемывается на глазах у всех, Стерн был почти на семь лет отстранен от коммерческой деятельности — что-то вроде тюремного заключения для предпринимателя.
«Временами я даже думал, что настоящее краткосрочное тюремное заключение было бы для меня более приемлемым, чем такое, на первый взгляд формальное, но, по сути, очень чувствительное ограничение моей личной свободы. Собственно, для бизнесмена это и было равносильно тюремному заключению».
Все те годы он подрабатывал в качестве консультанта.
«Это не самый приятный способ зарабатывать на жизнь, потому что люди, которые пользуются вашими услугами, воображают, что делают вам большое одолжение. Часто они наобещают с три короба, скажут, спасибо большое, мы с вами обязательно свяжемся, и потом навсегда пропадают. Даже когда они вам и дают работу, они это делают, как бы говоря: в вашем положении мы оказываем вам большую услугу. Все это не очень-то помогает сохранить самоуважение».
В конце 1982 года он обратился в суд с ходатайством снять с него статус банкрота. Но один из его бывших кредиторов все еще не мог примириться со своими потерями и выставил свои возражения. То, что могло бы стать формальной судебной процедурой, превратилось в долгую и дорогостоящую тяжбу.
«Ко мне отнеслись как к человеку, который просто хочет удовлетворить свое личное самолюбие. Никого не интересовало, что я хотел бы сам зарабатывать на жизнь, а не получать подарки и одолжения от моей семьи».
Судебное разбирательство и последующие апелляции тянулись почти целый год, пока его ходатайство не было наконец удовлетворено. Но в решении суда содержалась оговорка, что оно вступает в силу лишь через тридцать месяцев. Как выразился судья, он хотел убедиться в том, что Стерн сделал из случившегося надлежащие выводы.
В сентябре 1985 года Стерн снова получил право заниматься коммерческой деятельностью. Он вернулся в бизнес, понемногу участвуя в разных деловых операциях.
Но теперь все было уже не так, как прежде.
Многое изменилось за это время в мире финансов и в торговле недвижимостью. Изменился и сам Уильям Стерн.
Он стал старше и мудрей. И, может быть, даже более философски настроенным. То, что случилось, осталось в прошлом. Он не держит обиды ни на кого, разве что за исключением прессы. Но в глубине души, оглядываясь после всех этих лет на происшедшее, он признает, что у него все-таки было одно небольшое разочарование.
В 1974 году был момент, когда Кеннет Корк (а значит, через его посредство и «Бэнк оф Ингленд») дал ему пенять, что, ввиду абсолютной безупречности его компании в финансовых вопросах, есть возможность избежать всех неприятностей, связанных с личным банкротством.
«Меня никогда не тревожили из отдела по борьбе с финансовыми нарушениями или из других подобных учреждений. Моя компания никогда ни в чем не подозревалась, и против нее не выдвигалось никаких обвинений. И я думаю, что, если меня могли не доводить до личного банкротства в то время, когда я был нужен кредиторам, меня могли бы избавить от него и тогда, когда надобность во мне отпала».
Он пожимает плечами.
«Можно сказать иначе. Если мне суждено было стать личным банкротом, то это должно было произойти еще в 1975 году».
Чудаки
«Это был странный выбор, потому что „Кайзер Ульмап“ являлся коммерческим банком, который и сам бы потерпел крах и, прекратил свое существование без „спасательной шлюпки“ от „Бэнк оф Ингленд“.
Поскольку намечалось судебное следствие по вопросу его личных поручительств, Стерн предложил передать все принадлежащее ему имущество и согласился подвергнуться какой угодно форме разбирательства, но только если это будет осуществлено частным порядком и сохранится хоть какая-то возможность избежать официального объявления его банкротом. Но ему было отказана Кредиторы полагали, что поскольку его компания задолжала такую огромную сумму сразу нескольким банкам и поскольку в деле были замешаны национальные интересы, то все разбирательство следовало проводить совершенно открыто и публично. Кредиторы также сочли, что любой, кто захочет подвергнуть Стерна перекрестному вопросу, должен иметь возможность сделать эсо.
В это время кто-то посоветовал Стерну самому заявить о своем банкротстве. Это бы вывело из игры «Кайзер Ульман бэнк» и позволило бы Стерну избежать длительной и выматывающей битвы с кредиторами. Этот вариант показался Стерну наиболее безболезненным, но он решил все-таки поинтересоваться мнением своего адвоката, который сказал, что этого не следует делать до тех пор, пока существует хоть какая-нибудь надежда, что банкротства удастся избежать.
«И тогда я начал защищаться».
Он построил свою защиту на процессуальных тонкостях, но это ему не помогло.
«Я решил, что если я проиграю, то так тому и быть. И я проиграл».
По решению суда «Кайзер Ульман бэнк» была присуждена компенсация в размере всей суммы выданного крецита — двадцать с половиной миллионов фунтов.
Тут налетели остальные кредиторы, и Уильям Стерн начал вплотную приближаться к Книге рекордов Гиннесса.
Во время слушания дела о банкротстве выявился один примечательный факт: банки принимали его личные поручительства, не задавая при этом практически никаких вопросов и йе интересуясь даже его финансовым положением.
«По крайней мере два вопроса они должны были бы мне задать: сколько я стою и кому еще предоставляю свои гарантии. Если бы они их задали, то услышали бы в ответ, что я стою не меньше четверти миллиона фунтов стерлингов, включая сюда стоимость моего дома и личного имущества, но не считая принадлежащих мне акций компании. И что я без всякого колебания предоставлял свои гарантии всем нашим кредиторам, потому что наша компания — частная, а любая сделка с частной компанией предполагает предоставление гарантий, в то время как банки или компании открьггого типа не обязаны их предоставлять».
Он считает, что если спросить любого банкира, предоставлявшего ему кредиты в 1971-1973 годах, рассчитывал ли он при этом на его личное имущество или на имущество компании, то все они выберут второе.
«Они никогда об этом даже не задумывались. Если бы у них были какие-нибудь сомнения относительно того имущества, под которое они выдавали кредиты, они бы ни за что не дали эти кредиты. Но по закону личные гарантии под займы как раз и служат для того, чтобы кредиторы могли в случае неожиданного развала дела, служившего формальным основанием для выдачи кредита, обобрать того, кто брал ссуду, до последнего пенса. И именно это они сделали. Так что я не мог пожаловаться, что они поступили со мной нечестно. Я сам, необдуманно раздавая личные гарантии, игнорировал ограниченную способность нашей компании к выплате долга».
Вспоминая об этом, Кеннет Корк соглашается:
«Ситуация на рынке спроса складывалась против него. Но персонально он разорился только тогда, когда взял ссуду в двести миллионов фунтов, что по теперешним ценам составило бы миллиард. Вы же знаете, что банквры всегда отличались некоторой туповатостью. И кого они стали спрашивать его, какое обеспечение он может предоставить под этот заем, он ответил, что обеспечением являются принадлежащие ему акции компании плюс его личное состояние. И идиоты банкиры соглашаются на это, не понимая, что если компания не сможет вскрыть превышение своего кредита или выплатить свои займы, то ее акции при этом вообще ничего не будут стоить. И Вилли отдал им под обеспечение свои акции в личное состояние. Он не прятался за спину компании».
Стерн продолжает: «Я вам кое-что расскажу про то, как работают банки. Там есть те, кто выдает ссуды, и те, кто принимает деньги в счет их оплаты. В случае, если ссуда не может быть выплачена или какая-то компания разоряется, то, несмотря на то что вы проработали с этим банком бог знает сколько времени, все важные вопросы по ликвидации обанкротившейся компании принимают не те, кто предоставлял вам заем, а совершенно другие люди. Каждый банк, большой или маленький, имеет отдел по возвращению выданных ссуд, сотрудники которого занимаются только невозвращенными ссудами. Для этих людей вы всего лишь еще один должник, который должен банку деньги под личные гарантии. Поэтому, когда имущество компании уже распродано, они будут, невзирая на лица, добиваться, чтобы вы покрыли разницу из собственного кармана».
Хотя большинство банкиров признает, что пали жертвой его обаяния, некоторая отчужденность Стерна всегда держала их на определенном расстоянии. Он не стремился к тому, чтобы деловые отношения перерастали в личные. Может быть, по этой причине, он не может тепереть говорить, что, мол, тот-то и тот-то сначала были такими хорошими друзьями, а потом бросили меня в беде.
«Люди, которых я знал, не могли мне помочь. Я не мог рассчитывать, что главный управляющий какого-нибудь крупного банка не будет принимать мер к тому, чтобы востребовать у меня свою ссуду, только потому что я такой хороший парень. Я не имел обыкновения проводить много времени на обедах и коктейлях с представителями истеблишмента. Я занимался своим делом и никогда не ожидал никаких поблажек ни от кого из тех, кто мог повлиять на ситуацию».
В этом смысле его положение существенно отличалось от положения многих других бизнесменов, испытывавших в то время финансовые затруднения. Например, таких, как Джим Слейтер.
«Он был гораздо более приметной фигурой, председателем группы компаний, о которой каждую неделю писали газеты. Ему принадлежал банк. Он был на дружеской ноге с руководством „Бэнк оф Ингленд“, и в трудную минуту его подвели, я уверен, как раз те люди, на которых он мог надеяться. И в первую очередь это касается „Бэнк оф Ингленд“. Я же всегда оставался в тени. Так что и тогда, и сейчас, когда я думаю о том, что со мной произошло, я считаю, что это было неизбежным».
Все упиралось в те самые личные гарантии займов.
«Если бы я не предоставлял личных гарантий, я мог бы спокойно работать, а когда дела пошли плохо — продать свои акции и спокойно уехать отдыхать на Багамы. Но мне пришлось подписать эти обязательства, потому что руководство банков хотело, чтобы тот человек, который вел с ними переговоры о займах, и отвечал бы за все до конца. Я никогда не оговаривал ограничения своей личной ответственности и никогда не пытался их обойти».
Что ж, бизнес есть бизнес. Даже в те тяжелые для него дни он не воспринимал происходящее как направленное лично против него.
«Конечно, нет. Я получил юридическое образование, и это наложило свой отпечаток на мое отношение к жизни. Я всегда спрашиваю себя, справедливо ли это, разума но ли это. И только когда я действительно считаю, что кто-то хочет воткнуть мне нож в спину, я расстраиваюсь и начинаю думать о мести. Нельзя сказать, что я мог бы испытывать такие чувства по отношению к банкам, которые приняли мои личные гарантии под займы и потом постарались взыскать их с меня. Они поступили вполне логично».
Он утверждает, что никогда не был в претензии на то, каким образом банки обошлись с ним.
Ни малейшей обиды? Ни малейшего разочарования?
Ни малейшей.
Он на минуту задумывается.
«Если у меня и осталась какая-либо обида, то скорей на средства массовой информации. Они подавали все, связанное с моими делами, в такой провокационной манере. Я приведу вам пример. Речь шла о продаже моего дома моему, ныне покойному, отцу. И вот „Экспресс“ печатает фотографию моего садика, снятую с балкона дома напротив. Весь газон по площади был меньше акра. Но на фотографии, снятой таким образом, этот дом выглядел как замок феодала, окруженный шестью десятками акров земли, как роскошная усадьба, не доступная никому из обычных людей. У меня действительно был очень хороший дом с ухоженным садиком, но он и близко не напомнил то, как он был представлен на этой фотографии. Им казалось аморальным то, что я, официально будучи банкротом, мог позволить себе стиль жизни, который в их представлении соответствовал только очень богатым людям».
Возможно, для фотографа, сделавшего ту фотографию, так оно и было. Но что касается Стерна, то разница была существенной. Особенно если принять во внимание, как он жил прежде.
«Мне пришлось принимать помощь от членов моей семьи, и это едва позволяло мне содержать дом и вести образ жизни, соответствующий среднеоплачиваемому английскому служащему. Разумеется, то, на что мне приходилось жить, было грошами по сравнению с тем, что я тратил, когда мог распоряжаться своими собственными средствами».
Он утверждает, что все публикации в прессе о том, что он якобы продолжает вести роскошный образ жизни, не соответствуют действительности.
«Я не веду шикарный образ жизни. Но чтобы жить с комфортом, в различные годы мне требовалось от тридцати до пятидесяти тысяч фунтов. Это, конечно, больше, у чем зарабатывает средний служащий. Но если вы живете в доме, где жили прежде, то ясно, что вам требуется много денег, потому что дом большой и на его содержание постоянно нужны деньги. И я никогда не делал из этого секрета. Я никогда не отрицал, что получаю некоторые суммы от моей семьи. Вот за это-то я и был наказан прессой, если можно употребить такое выражение. Она создала мне такой образ, что теперь у меня возникают серьезные трудности, когда мне приходится иметь дело с людьми, не знавшими меня до того, как моя компания разорилась. Раньше я был уверен, что все, с кем мне приходилось работать, знают меня как человека, который отвечает за свое слово. А сейчас, когда мне нужно вступать в деловые контакты, например, для получения займа, то, сидя с глазу на глаз с управляющим, я все время помню, что есть еще и совет по предоставлению кредитов или совет директоров, состоящие из людей, которые никогда меня не видели и, судят обо мне по прессе, изобразившей меня так, что едва ли кто-нибудь захочет иметь со мной дело».
Если внимательно изучить все, что писалось о нем в те годы, то можно выделить три основных момента.
Три, если можно так выразиться, главных раздражителя.
Первое, это то, что Стерн имел обыкновение делать банкирам дорогие рождественские подарки. Про это очень много писали. Но при детальном рассмотрении оказывается, что а) эти подарки были не такими уж дорогими. Едва ли можно считать дорогими ручки за двадцать три фунта, настольные зажигалки за четыре фунта, книжечки промокашек в кожаных переплетах за шесть фунтов или даже чайный сервиз за четыреста фунтов; б) обычай дарить банкирам рождественские подарки был придуман не Уильямом Стерном, и это делают не только те бизнесмены, которые торгуют недвижимостью и в) по личным причинам он никогда не устраивал никаких светских приемов. Не было ни уик-эндов на яхте в Антибе, ни деловых вечеринок при свечах в уютном ресторане с французской кухней, которые стоили по сто фунтов на человека и куда приглашались жены и любовницы, ни даже десятифунтовых ленчей с выпивкой в барах на Флит-стрит за счет компании. Поэтому те рождественские подарки были для него единственным способом выразить уважительное отношение к партнерам общепринятым способом.
Второе это то, что когда он еще владел своей компанией и она в зависимости от года давала от тридцати до восьмидесяти миллионов фунтов чистой прибыли, его жена взяла взаймы у компании полмиллиона фунтов стерлингов. Некоторые газеты раздули из этого целую историю, как будто тут было что-то совершенно невероятное. Сам Стерн утверждает, что об этом займе всем было известно с самого начала и что он был проведен по всем официальным отчетным документам. Все банки, с которыми он имел дело, могли ознакомиться с его годовыми бухгалтерскими отчетами, так что они see знали об этом займе.
А третьим было то, что ему удалось продать свой дом своему отцу, который разрешил Стерну, его жене и их шести детям остаться в этом доме и таким образом уберег его от посягательств кредиторов.
Стерн пошел на это, когда над его семьей нависла угроза вообще остаться без крыши над головой. Причем он хотел продать дом именно отцу, который впоследствии мог бы оставить его по завещанию своим внукам. Стерн связался с «Корк Галли» и объяснил им ситуацию. В то время Стерн официально еще не являлся банкротом и, согласно закону о банкротстве, имел право не считаться таковым еще на протяжении двух лет. В «Корк Галли» ему сказали, что лучше всего выставить дом на аукцион. Но Стерн заявил, что не хочет этого делать, если есть какие-нибудь другие варианты. Ему предложили вызвать двух оценщиков и продавать дом по наиболее высокой цене. Он так и собирался поступить, но один из оценщиков сделал существенную оговорку. Он оценил дом в 125 тысяч фунтов, но добавил при этом, что не сможет продать его по этой цене и что, ввиду отсутствия спроса, не знает, когда он сможет это сделать. В свою очередь, отец Стерна заявил через своего поверенного, что его не устраивает такая оценка дома, и тогда Стерн вызвал третьего оценщика — на этот раз из компании, услугами которой пользовалась сама «Корк Галли».
«Теперь у меня было два варианта оценки: восемьдесят пять тысяч фунтов и 110 тысяч фунтов. Естественно, мы выбрали второй вариант. Но в памяти людей осталась та первая цифра 125 тысяч, которыми мне потом всегда тыкали в лицо. Меня упрекали, почему я держал эту цифру в секрете. Я пытался объяснить, что в действительности это не было настоящей оценкой, потому что оценщик предупредил, что не сможет продать его по такой цене. Но мало кто этому поверил, и многие сколотили себе на этом деле политический капиталец. И все равно, когда вы спрашиваете меня, не осталось ли у меня чувства обиды, я отвечаю „нет“. Но я совершенно уверен, что огромное большинство простых людей, с которыми я никогда не имел никаких дел, благодаря усилиям прессы стали думать, что в нашем обществе что-то устроено неправильно, если оно позволяет таким людям, как я, продолжать вести образ жизни богатого человека».
Средства массовой информации уделяли и продолжают уделять ему так много внимания (лишним свидетельством чему служит включение рассказа о нем в нашу книгу), главным образом, из-за неслыханного размера его личного банкротства. Когда разоряется компания и теряет пару сотен миллионов, никто не видит в этом ничего особенного. Но когда такую огромную сумму теряет частный предприниматель — это сенсация. «Человек, который должен сто миллионов фунтов» — такой заголовок вынесла на первую полосу одна из ведущих газет. Правда, вскоре ее основная конкурентка с легким сердцем процитировала одного из официальных получателей: «Это самое обычное банкротство, только с большим количеством нулей».
И даже когда все дело уже было предано забвению, когда газеты занялись новыми сенсациями и история банкротства Стерна стала предметом для серьезных исследований, в упоминаниях о ней все-таки проскальзывает некоторый оттенок недоброжелательности. Это не злопыхательство. Это больше похоже на что-то вроде зависти. Вот как, к примеру, писал бывший сотрудник «Санди таймс» Стивен Эйрис: «В деле Стерна больше всего угнетает, что у нас один закон существует для богатых и хорошо осведомленных и совсем другой — для бедных и запутавшихся. Но наибольшее осуждение вызывает тот факт, что Стерн намеренно и цинично использовал в корыстных целях то, что для других, более щепетильных, людей было бы личной трагедией».
То; что закон бывает разным для богатых и бедных, — это почти наверняка соответствует действительности. Так устроена жизнь. Впрочем, никто и не говорит, что так и должно быть и что ничего не нужно менять. Но тот факт, что Стерн смог защитить свои личные интересы, пользуясь законодательством существующей системы, еще не повод подвергать его столь уничтожающей критике. Равно как и то, что у него волею судеб оказался богатый отец, готовый прийти ему на помощь в трудную минуту. Вдобавок Стерн утверждает; что все его действия для сохранения своего привычного уровня жизни были осуществлены с ведома и одобрения ликвидаторов, которые, разумеется, не позволили бы ему продолжать в том же духе, не будь все его шаги с самого начала совершенно открытыми и законными. И рассуждения о том, что он якобы намеренно и цинично воспользовался ситуацией в корыстных целях, едва ли можно рассматривать как серьезный аргумент. Скорей это напоминает ситуацию с лисой и виноградом. То, что он сделал, он сделал в рамках закона, чему порукой было участие в деле юристов, банков, судов и других организаций, включая столь известного и уважаемого человека, как сэр Кеннет Корк.
Я бы не хотел, чтобы это было воспринято как речь в защиту Стерна или кого-то другого.
— Пусть каждый, кто замешан в этом деле, защищает себя сам, если ему на самом деле требуется защита.
Да, Стерн сделал для своей защиты все, что дозволял закон.
Но многие забывают, что по крайней мере в одном аспекте он сделал то, чего не делал до него ни один банкрот. Он выпил свою горькую чашу до дна.
Вот что говорит по этому поводу Корк: «Я обнаружил, что Стерн был готов честно сотрудничать. Но к нему от носились как к закоренелому жулику и пройдохе. Ведь все другие мелкие банки и торговцы недвижимостью имели компании с ограниченной ответственностью, под которые они не давали никаких гарантий. И поэтому они не могли стать персональными банкротами и никогда не подвергались публичной обструкции. Их ответственность была ограничена. А как таким людям выпутаться из долгов, когда все кредиторы начинают требовать свои деньги назад? Вилли так не поступал. Он давал гарантии под все свои долги. И вот его объявили банкротом, потому что он оказался единственным, кто не спрятался за ограниченную ответственность. А все набросились на него, как будто он попытался увильнуть от уплаты долгов».
В дополнение к вполне естественному унижению человека, чье грязное белье перемывается на глазах у всех, Стерн был почти на семь лет отстранен от коммерческой деятельности — что-то вроде тюремного заключения для предпринимателя.
«Временами я даже думал, что настоящее краткосрочное тюремное заключение было бы для меня более приемлемым, чем такое, на первый взгляд формальное, но, по сути, очень чувствительное ограничение моей личной свободы. Собственно, для бизнесмена это и было равносильно тюремному заключению».
Все те годы он подрабатывал в качестве консультанта.
«Это не самый приятный способ зарабатывать на жизнь, потому что люди, которые пользуются вашими услугами, воображают, что делают вам большое одолжение. Часто они наобещают с три короба, скажут, спасибо большое, мы с вами обязательно свяжемся, и потом навсегда пропадают. Даже когда они вам и дают работу, они это делают, как бы говоря: в вашем положении мы оказываем вам большую услугу. Все это не очень-то помогает сохранить самоуважение».
В конце 1982 года он обратился в суд с ходатайством снять с него статус банкрота. Но один из его бывших кредиторов все еще не мог примириться со своими потерями и выставил свои возражения. То, что могло бы стать формальной судебной процедурой, превратилось в долгую и дорогостоящую тяжбу.
«Ко мне отнеслись как к человеку, который просто хочет удовлетворить свое личное самолюбие. Никого не интересовало, что я хотел бы сам зарабатывать на жизнь, а не получать подарки и одолжения от моей семьи».
Судебное разбирательство и последующие апелляции тянулись почти целый год, пока его ходатайство не было наконец удовлетворено. Но в решении суда содержалась оговорка, что оно вступает в силу лишь через тридцать месяцев. Как выразился судья, он хотел убедиться в том, что Стерн сделал из случившегося надлежащие выводы.
В сентябре 1985 года Стерн снова получил право заниматься коммерческой деятельностью. Он вернулся в бизнес, понемногу участвуя в разных деловых операциях.
Но теперь все было уже не так, как прежде.
Многое изменилось за это время в мире финансов и в торговле недвижимостью. Изменился и сам Уильям Стерн.
Он стал старше и мудрей. И, может быть, даже более философски настроенным. То, что случилось, осталось в прошлом. Он не держит обиды ни на кого, разве что за исключением прессы. Но в глубине души, оглядываясь после всех этих лет на происшедшее, он признает, что у него все-таки было одно небольшое разочарование.
В 1974 году был момент, когда Кеннет Корк (а значит, через его посредство и «Бэнк оф Ингленд») дал ему пенять, что, ввиду абсолютной безупречности его компании в финансовых вопросах, есть возможность избежать всех неприятностей, связанных с личным банкротством.
«Меня никогда не тревожили из отдела по борьбе с финансовыми нарушениями или из других подобных учреждений. Моя компания никогда ни в чем не подозревалась, и против нее не выдвигалось никаких обвинений. И я думаю, что, если меня могли не доводить до личного банкротства в то время, когда я был нужен кредиторам, меня могли бы избавить от него и тогда, когда надобность во мне отпала».
Он пожимает плечами.
«Можно сказать иначе. Если мне суждено было стать личным банкротом, то это должно было произойти еще в 1975 году».
Чудаки
Зрелость общества определяется его чудаками. Впрочем, некоторые считают, что для Америки чудаки являются скорее правилом, чем исключением. Взять, к примеру, того янки, который снискал себе известность, зарыв в техасской пустыне несколько десятков автомобилей носом вниз. В Англии чудаки — это уважаемые члены уважающего себя общества. Особенно они распространены в высших кругах. Например, Джон Майттон, который, как сообщалось в «Телеграф», на протяжении своей недолгой карьеры выпил несколько сотен дюжин бутылок портвейна, стал шерифом графства Шропшир и постепенно растратил свое немалое состояние до последнего пенса. Он также поджег на себе рубашку только для того, чтобы продемонстрировать, что таким способом можно остановить икоту. Или, допустим, французы. Покойный скульптор Александер Кальдер однажды сказал, что предпочитает жить в Париже, потому что французы уважают чудаков как никакая другая нация. Впрочем, сам он не был таким заядлым чудаком, как многие его коллеги. А что касается французов, то ведь они действительно едят лягушачьи ножки и улиток Представьте себе, каким чудаком был первый из франпузов, решивший попробовать, каковы эти лакомства на вкус.
Среди миллионеров в минусе чудаков тоже было вполне достаточно.
Более или менее произвольно их можно разделить на две группы. На так называемых «хороших». И на так называемых «плохих». Это разделение достаточно условно, но можно сказать, что «хорошие» совершают свои, с позволения сказать, чудачества из любви к искусству или просто чтобы поразвлечься. А «плохие» делают это из алчности и порой могут стать опасными для окружающих. «Хорошие» — как правило, забавны. «Плохие» — зачастую кончают тюрьмой.
Для начала поговорим о «хороших». А кто может быть «лучше», чем Дорис Дэй. Эта веснушчатая кинозвезда (чье настоящее имя — Дорис фон Каппельхофф) не только умудрилась сохранить девственность, снявшись в более чем 40 фильмах, включая такие, как «Любимая ученица», «Это прикосновение норки», «Разговор на подушках», «Вернись, любимый», «Подвинься, милый», но и заработать при этом более двадцати миллионов долларов.
В 1951 году она вышла замуж за своего импресарио Марти Мелчера, который немедленно взял управление ее состоянием в свои руки. Он доверил все ее деньги одному юристу из Беверли-Хиллз по имени Джером Розенталь, будучи уверен, что «Розенталь — гений». Деньги четы Мелчеров оказались вложенными в облигации земельного банка, в финансирование разных проектов, в гостиницы и сделки с нефтью и газом. Казалось, все складывается для Дэй наилучшим образом. По крайней мере, так это выглядело на первый взгляд. Много лет спустя в статье журнала «Эсквайр» появилось сообщение, что последние пять лет своего семнадцатилетнего брака супруги не вступали в интимные отношения.
Это кончилось очень плохо. В 1968 году, когда Мелчер умер, Дэй заглянула в свою копилку и к ужасу обнаружила; что у нее нет не только мужа, но и денег: Или Мелчер с гениальным Розенталем плохо распорядились ее капиталом, или тут имела место растрата.
«Я была слишком доверчивой, да и мой банк тоже, — говорила она в те дни. — Я работала на износ, ни о чем не подозревая и ни о чем не задумываясь».
Став миллионершей со знаком минус, Дэй подала ва Розенталя в суд.
Слушание состоялось только через пять лет и продолжалось девяносто девять дней, но в конце концов ей удалось доказать, что Розенталь смешивал ее капиталы со своими деньгами, вовлекал клиентов в сомнительные сделки, а потом требовал с них непомерные гонорары за то, чтобы выручить их вклады из неприятностей. Судья пришел к выводу, что Розенталь являлся главой «частного объединения пьянствующих и бесчестных аферистов», и присудил его к выплате 22,8 миллиона долларов.
Среди миллионеров в минусе чудаков тоже было вполне достаточно.
Более или менее произвольно их можно разделить на две группы. На так называемых «хороших». И на так называемых «плохих». Это разделение достаточно условно, но можно сказать, что «хорошие» совершают свои, с позволения сказать, чудачества из любви к искусству или просто чтобы поразвлечься. А «плохие» делают это из алчности и порой могут стать опасными для окружающих. «Хорошие» — как правило, забавны. «Плохие» — зачастую кончают тюрьмой.
Для начала поговорим о «хороших». А кто может быть «лучше», чем Дорис Дэй. Эта веснушчатая кинозвезда (чье настоящее имя — Дорис фон Каппельхофф) не только умудрилась сохранить девственность, снявшись в более чем 40 фильмах, включая такие, как «Любимая ученица», «Это прикосновение норки», «Разговор на подушках», «Вернись, любимый», «Подвинься, милый», но и заработать при этом более двадцати миллионов долларов.
В 1951 году она вышла замуж за своего импресарио Марти Мелчера, который немедленно взял управление ее состоянием в свои руки. Он доверил все ее деньги одному юристу из Беверли-Хиллз по имени Джером Розенталь, будучи уверен, что «Розенталь — гений». Деньги четы Мелчеров оказались вложенными в облигации земельного банка, в финансирование разных проектов, в гостиницы и сделки с нефтью и газом. Казалось, все складывается для Дэй наилучшим образом. По крайней мере, так это выглядело на первый взгляд. Много лет спустя в статье журнала «Эсквайр» появилось сообщение, что последние пять лет своего семнадцатилетнего брака супруги не вступали в интимные отношения.
Это кончилось очень плохо. В 1968 году, когда Мелчер умер, Дэй заглянула в свою копилку и к ужасу обнаружила; что у нее нет не только мужа, но и денег: Или Мелчер с гениальным Розенталем плохо распорядились ее капиталом, или тут имела место растрата.
«Я была слишком доверчивой, да и мой банк тоже, — говорила она в те дни. — Я работала на износ, ни о чем не подозревая и ни о чем не задумываясь».
Став миллионершей со знаком минус, Дэй подала ва Розенталя в суд.
Слушание состоялось только через пять лет и продолжалось девяносто девять дней, но в конце концов ей удалось доказать, что Розенталь смешивал ее капиталы со своими деньгами, вовлекал клиентов в сомнительные сделки, а потом требовал с них непомерные гонорары за то, чтобы выручить их вклады из неприятностей. Судья пришел к выводу, что Розенталь являлся главой «частного объединения пьянствующих и бесчестных аферистов», и присудил его к выплате 22,8 миллиона долларов.