Страница:
– Да, – прошептала я в ответ.
– А она… вернулась?
– Конечно, вернулась. А вы… вы… – Я заколебалась, боясь, как бы не вошла в этот момент в костел Сабина. – Вы хотели бы с ней увидеться? Она пошла в пекарню за хлебом.
Он взглянул на меня как-то подозрительно – по крайней мере, мне так показалось – и, судя по всему, растерялся. Несколько минут он собирался с духом и наконец рискнул спросить главное:
– Она… здорова?
– Ну да! Совершенно здорова.
Уверяя его в этом, я, однако, тут же вспомнила, что Гелька вернулась с квесты сильно простуженная. Поэтому, смущаясь, я добавила:
– То есть не очень, потому что немного кашляет. Но это у нее пройдет.
Паренек мял в руках шапку, всё не решаясь уйти.
– Я сюда еще приду, – сказал он вдруг. – Да, через час! Пусть она меня здесь подождет.
И он поспешно выбежал из костела.
Вскоре вернулась Сабина.
– Подожди немного! – крикнула я ей и бегом помчалась к приюту.
Гельку я застала в столовой. Она сидела над раскрытой книжкой, подперев рукой подбородок. По ее неподвижному взгляду было видно, что она не читает и даже не видит и не слышит, что делается вокруг нее.
– Геля!
Она неохотно подняла голову.
– Пойдем со мною во двор. Я должна обязательно кое-что сказать тебе.
Она захлопнула книжку и вышла со мною на кухонную лестницу.
– Геля, я видела его, – прошептала я, беря ее за руку. – Спрашивал о тебе и страшно беспокоился.
– Кто спрашивал?
– Ох, не притворяйся ты! – сердито воскликнула я, чувствуя, что мы начинаем тратить время попусту. – Я ведь и так всё знаю! Это не значит, что я подслушивала специально, но так уж получилось, что я всё слышала. А его я видела уже несколько раз. Помнишь, когда мы шли по улице, а он стоял возле почты со своими приятелями? Ты и Рузя были тогда в одной паре впереди меня. И он смотрел на вас. Так вот он пришел узнать, вернулись ли вы с квесты. Очень хочет увидеться с тобой.
– Но ведь я ничего не смогу сказать ему о ней, – с печалью в голосе прошептала Гелька. – Даже мне нельзя навестить ее в больнице.
– В больнице?
– Ну да. Ведь Рузя же еще там лежит.
Я замолкла, не будучи в состоянии сказать что-либо членораздельное от того безмерного удивления, которое овладело мною. Какие-то смутные нехорошие догадки начали витать в моем возбужденном мозгу, но я, чтобы сразу же избавиться от них, спросила Гельку:
– Послушай, а какое отношение ко всему этому имеет Рузя?
– Но ты же ведь сама сказала, что знаешь всё, – усмехнулась с ехидством Гелька.
И вдруг она, словно у нее исчезли последние силы, безвольно опустила голову мне на плечо и тихо расплакалась.
– Ох, Таля, Таля!.. Если бы не сестра Зенона, не знаю, что бы с ней стало. Может быть, даже умерла бы. Она так ужасно стонала! А кругом была ночь и стоял страшный холод. И мы были далеко от людей и жилья. Только возле леса виднелась какая-то изба. И тогда сестра Зенона взвалила Рузю себе на спину и понесла в эту избу, а я осталась сторожить телегу.
Я слушала ее, остолбенев.
– Значит, это не ты плакала тогда в костеле?
– Когда? – спросила она, вытирая глаза.
– Перед отъездом за квестой.
– Да ты с ума сошла! Если бы я хотела, так могла бы иметь десять таких лапсердаков.[125] Но он высмотрел себе Рузю. Лазал за ней всюду и ходил просто по пятам, как теленок за коровой, – закончила она со злостью.
– А матушка знает об этом?…
– Конечно, знает. Как только мы приехали, эта подлая Зоська немедленно помчалась к ней с доносом. Я просто не представляю себе, что будет, когда Рузя вернется из больницы. Ты-то ничего не знаешь, а я подслушивала в уборной, когда Рузю положили в прачечной. Сестра Модеста стояла над ней и говорила, говорила – столько наговорила, что ошалеть можно.
– Слушай, – начала я решительно. – Ты должна пойти в костел и всё рассказать ему. Он ничего не знает, потому что… – Я запнулась, но, преодолев стыд, храбро закончила: – потому что я думала, что он ведет речь о тебе, и отвечала ему всё наоборот. Он должен прийти через час. Хочешь, я побегу сейчас в костел и вызову оттуда Сабину?
Вызвать Сабину было нетрудно. Когда я предложила ей заняться после ужина мытьем посуды вместо того, чтобы чистить подсвечники, она немедленно и с радостью согласилась на такое заманчивое предложение.
Лежа в спальне на койке, я с нетерпением ожидала возвращения Гельки из костела. Наконец она пришла и начала молча раздеваться.
– Ну так что там?… – прошептала я.
Не дождавшись ответа, я скинула с себя одеяло и подбежала к ее койке. Она лежала скорчившись, уткнув голову в подушку.
– Всё рассказала ему? А он что?
– Завтра скажу тебе…
Она еще глубже зарылась головой в подушку и оттолкнула меня рукой.
На следующий день, идя после полудня с дровами из сарая, я неожиданно столкнулась в коридоре с Рузиным пареньком. Энергичным, решительным голосом он требовал, чтобы его пропустили к матушке-настоятельнице, с которой он желает поговорить лично. Но сестра Модеста слушала его требования с абсолютно бесстрастным, холодным выражением лица. Видя, что я приостановилась возле них и начала прислушиваться, она повернулась ко мне и сказала с плохо скрываемой злостью:
– Наталья, прошу немедленно идти в столовую.
Во время рекреации Гелька отвела меня в угол.
– Он был у матушки…
– Ты подслушивала? – обрадовалась я.
– Нет, не удалось. Сестричка прогнала меня из-под двери. Я увижусь с ним в нашей вечерней школе и тогда узнаю обо всем. Жди меня в прачечной.
Едва я переступила порог прачечной, как услышала возбужденный Гелькин голос:
– Ты знаешь, зачем он был у матушки? Хочет с Рузей пожениться!
– А матушка что? – придя немного в себя от удивления, прошептала я.
– Даже не дала ему докончить. Встала в четырех шагах от него – руки спрятаны в рукава, голову отвернула в сторону, словно один вид его вызывает у нее отвращение. Сказала только, что теперь Рузя должна мыслить лишь о том, чтобы вымолить у бога прощение за свой грех, и ни о чем более. А потом запретила ему входить в приют. Чтобы и не думал когда-либо снова зайти сюда. Понимаешь?… Он ужасно несчастливый кавалер. Представь себе, в больнице монахини не разрешают ему даже повидаться с Рузей…
– Не может быть! Ведь там же – санитарки!
– Глупая! Эти санитарки – тоже монахини. Они знают обо всем и держатся тех же взглядов, что и наши сестрички.
– Может быть, когда Рузя вернется, мы что-нибудь и придумаем для нее?
Однако Рузя к нам больше не вернулась. Прошло две недели. Однажды вечерам во время молитвы сестра Модеста сказала нам:
– Начиная сегодня, десять дней подряд будете читать утром и вечером по пять раз "Богородице дево, радуйся" за спасение души одной из вас, которая своим грехом потеряла милость божию.
И это было всё, чем приют наш почтил память Рузи.
Ее паренька я видела еще не раз. Убежденный в том, что Рузя спрятана где-то у нас, он дважды вламывался в приют, а когда монахини выбрасывали его, целыми часами выстаивал возле калитки. Люди, проходившие мимо, поглядывали на него с недоумением. Случалось, что и мы, несмотря на бдительное око сестры Модесты, проходили поблизости от него.
Однако, одержимый в своем упорстве, он не двигался с места, не обращал ни на кого ни малейшего внимания и продолжал терпеливо нести свою необычную вахту возле нашей калитки.
А потом он вдруг исчез. Рузю же монахини из больницы вывезли в другой приют, даже в другой город, – так, по крайней мере, сказала нам сестра Модеста.
Однако Гелька так долго и упорно увивалась за сестрой Доротой – сделала ей ночные туфли, выскоблила до блеска прачечную и заштопала ее скуфью,[126] – что та не выдержала, смягчилась и поведала Гельке страшную тайну, которая потрясла нас.
Оказывается, Рузя сбежала из больницы, и никто, нигде больше ее не видел. Монахини боялись придать этому щекотливому делу широкую огласку и потому отказались от поисков сбежавшей.
С тех пор, когда сестра Модеста во время молитвы произносила суровым голосом: "За грешную душу, которая обманула доверие бога, – пять "Богородице дево, радуйся…" – тотчас же Гелька, я и Йоася, по обоюдному сговору, мысленно добавляли сочиненную мною просьбу, с жаром и сердечным волнением:
"Помоги, господи боже, встретиться ей со своим парнем! Сделай так, чтобы никогда больше не затянули ее в приют! Смилуйся, боже, над нею, спаси ее от сестер и не делай ее монахиней!"
Это было как раз после того, как мы вернулись от вечерни и монахиня была в самом хорошем расположении духа и даже склонна к возвышенным рассуждениям, что с нею время от времени случалось.
– А как его можно почувствовать? – спросил кто-то.
– Это тайна между богом и душой.
– Ну хорошо, – рассуждала вслух Йоася. – А если бы, к примеру, у меня было такое призвание, то как бы я о нем узнала?
– Узнаешь его по особому состоянию, в каком будет находиться твоя душа. Призвание может прийти неожиданно. Бывает так, что человек, совершенно далекий от мысли о пострижении в монахи, в один прекрасный день начинает вдруг испытывать непреодолимое тяготение к этому и ни к чему иному. В его существе происходит что-то необыкновенное. А этим как раз бог и дает знать, что он избрал эту душу для себя, что требует ее непременно. Он словно нацепляет ее на крючок, с которого душа уже соскочить не может.
Мы слушали и согласно кивали головами. Значит, сестра Модеста пошла в монастырь, почувствовав к этому свое глубокое призвание. Так, во всяком случае, утверждала сестра Юзефа. И что такое особое господь бог мог усмотреть в ней, что потребовал ее непременно к себе?
Мы молчаливо удивлялись непонятным вкусам господа бога.
В ту же ночь Йоася присела на мою койку и испуганным, голосом сказала:
– Мне кажется, что я услышала свое призвание.
– Не может быть!
– Да, так, – процедила Йоася, дрожа от волнения. – Ведь сестра Модеста говорила, что это может прийти совершенно неожиданно. Что же мне делать?
– Да ты подожди! Откуда ты знаешь, что это именно и есть призвание?
– Я чувствую себя так странно, как никогда еще в жизни не чувствовала.
– Никогда в жизни так не чувствовала?
– Нет, подожди! Может быть, раз или два в жизни и было у меня что-то подобное. Но тогда я не знала, что это и есть божье призвание.
– Ну и что же?
– И вот снова пришло оно ко мне… Сегодня ночью…
– А сейчас?
– Совершенно не проходит. Всё хуже. Ой, ой, никогда я еще не чувствовала себя так! – пожаловалась она со стоном.
Меня вдруг осенила мысль, что, может быть, и ко мне когда-нибудь уже приходило божественное призвание, только я не знала о нем. Поэтому я спросила с любопытством:
– А где ты его больше всего чувствуешь?
– Да везде, во всем. В голове, возле сердца, в ногах. Но я не хочу иметь призвания! Ох, хоть бы до утра прошло у меня оно!
– А что ты станешь делать, если не пройдет и сестра Модеста заметит, что к тебе пришло призвание? Должна будешь пойти тогда в монахини? Верно?
– Ни за что на свете! – всхлипнула Йоаська. – Пойду выпью воды. Может быть, пройдет. Да помолюсь, чтобы господь бог взял назад это призвание.
На другой день после вечерней молитвы девчонки, как обычно, покидая часовню, собирались взяться за выполнение различных поручений. Только одна Йоася не двигалась с места и продолжала упорно стоять на коленях. Это обратило на себя внимание сестры Модесты.
– Почему Йоася всё еще на коленях?
– Потому что она молится за божественное призвание, – тут же съехидничала Зоська, которая была посвящена во всю эту историю.
Девчонки начали громко смеяться, но сестра Модеста тут же утихомирила их и, обращаясь к Йоасе, сказала необычайно ласковым и доброжелательным тоном:
– Довольно, дитя мое. Богу хватит и одного искреннего порыва. Отнесите-ка сейчас с Сабиной пойло для коровы.
Йоася послушно встала.
Как только в спальне погас свет, я подошла к Йоасиной койке.
– Ну так что же? Прошло?
– Откуда же! – быстро повернула ко мне голову Йоася. На ее бледном лице лихорадочно блестели глаза, так что блеск их был виден даже в темноте. – Я чувствую себя так странно, так странно! Может быть, и в самом деле у меня – призвание?
– Тере, фере, куку![127] Слишком мала ты.
– Ого! Да святая Тереза тоже была маленькой.
– Но она зато не воровала. А ты таскаешь у девочек в школе завтраки.
– Ну и что же, что таскаю! Мне хочется есть, вот я и таскаю. Святые делали и не такие штуки. Ксендз-катехета сам говорил, что святой Франциск утопал в разврате, прежде чем стал святым. И святой Августин – то же самое… Впрочем, а какое тебе до этого дело? Иди и оставь меня в покое.
Обиженная, она повернулась ко мне спиной.
Распространенная Зоськой весть о том, что Йоася чувствует призвание, дошла до всех девчат.
Когда в воскресенье после окончания богослужения мы выходили из часовни, я шепнула Йоасе, продолжавшей стоять на коленях и самозабвенно перебирать четки:
– Кончай, а то твой завтрак пропадет.
Йоася вскочила с места, но, встретив внимательный взгляд матушки-настоятельницы, поспешно вновь опустилась на колени, набожно закинула голову назад и сложила руки перед подбородком. Губы ее начали усердно шептать молитву. Шедшая за мной Гелька нарочно захлопнула ее молитвенник и, наклонившись к ней, предупредила:
– Зоська возьмет твою порцию.
Йоася взглянула на Гельку с испугом. Хотела подняться с коленей, но ее удержал на месте пристальный взгляд следившей за нею сестры Алоизы. Все хоровые сестры из-под своих опущенных велонов украдкой присматривались к Йоасе. И Йоася, прикованная к месту их сверлящими взглядами, оставалась в часовне.
А час спустя она хныкала возле дверей в кухню:
– Сестра Романа, девчата съели мой завтрак…
Из трапезной вышла сестра Модеста. С завистью мы наблюдали за тем, как Йоася брала из ее рук стакан киселя и несколько сухариков.
– Потерю завтрака считай своим пожертвованием господу богу, – ласково сказала ей сестра Модеста. – Христос охотно принимает от нас такие маленькие жертвы. Святая Тереза, питаясь салатом, всегда большую часть его жертвовала святому чаду.[128]
– Тогда я жертвую свой кисель святому Франциску, – бухнула вдруг Йоася, искоса взглянув в нашу сторону.
Мы смотрели, как она, держа стакан обеими руками, с жадностью уплетает кисель за обе щеки, и ненавидели ее всё больше и больше. Сестра Модеста, не спуская глаз с Йоаси, перешептывалась о чем-то с сестрой Романой.
– Пойдемте отсюда, а Йоася и святой Франциск пусть спокойно допивают свой киселек! – И Гелька, засмеявшись побежала в столовую, увлекая нас за собой.
После обеда сестра Модеста холодно сказала:
– Гелька в наказание будет лишена сегодня рекреации, – и, направляясь уже к дверям, она добавила сердечным тоном, обращаясь к Йоасе: – Возьми, Йоася, плащик. Вместе со мною пойдешь на вечерню к отцам-иезуитам…
Когда Йоася укладывалась спать, из-под одеял раздавались голоса:
– Возьми, Йоася, плащик!
– Йоася, может, хочешь кисельку?
– А как святой Франциск – отблагодарил он тебя за сухарики? – И прочее в том же духе.
Йоася расплакалась. Но ни одна из девушек не подошла к ней, не заговорила с нею. По молчаливому сговору, она была лишена и той небольшой радости, с которой мы, несмотря на бдительное око монахинь, иногда приходили друг к другу и которая несколько сглаживала наши приютские невзгоды. Радостью этой была моральная поддержка друг друга.
Хорошо понимая, что именно она потеряла, чего лишилась, Йоася выплакивала в соломенную подушку всю свою обиду и печаль. Она рыдала так громко и так жалобно, что Гелька, не в силах больше слушать это, подняла голову с подушки и сказала со злостью:
– Чего рычишь? Кончи завтра выдуриваться, тогда простим.
– Хо… хо… хорошо.
Однако на другой день к ней снова спустилось с неба божественное призвание, и всё осталось по-прежнему.
Видя, что сестра Модеста, как и накануне, продолжает внимательно наблюдать за нею, Йоася после общей молитвы снова осталась на коленях молиться в часовне. Она прижала руки к груди, вознесла очи к небу и, забыв о завтраке, провела в молитве минут двадцать. В тот же день сестра Модеста освободила ее от обязанности убирать монастырский двор.
– Будешь присматривать за пеларгонией[129] на окнах и в тех горшках, что на веранде, – сказала она ей.
– Эту Йоаську надо отлупить, – решительно заявила Гелька. – Мы трудимся, как волы, а она, видите ли, будет обтирать листочки на пеларгониях. Сегодня сестра Модеста снова вынесла ей что-то съедобное из трапезной.
– Изобьем ее, – поддержала я Гельку.
– Когда? – заинтересовалась Зоська.
– А тебе какое дело? Ты ведь сама донесла хоровым сестрам о божественном призвании Йоаськи. С этого все и началось.
Сидя в одних рубашках, свесив с коек голые ноги, мы с нетерпением поджидали в спальне Йоаську. Но вместо нее появилась сестра Модеста.
– Спать, спать, девчата! Почему сидите?
– А где Йоаська?
– Осталась в часовне молиться.
– За кого?
– У сестры Дороты болят зубы. Йоася молится за нее.
В понуром молчании мы укладывались спать.
Рано утром сестра Модеста, раздав несколько тумаков малышам, не желавшим вылезать из-под одеял и громко хныкавшим, заботливо склонилась над Йоаськой, которая блаженно нежилась в постели:
– Йоася, у сестры Дороты перестали болеть зубы…
При этом лицо монахини светилось радостью и вдохновением. Она поправила одеяло на ногах громко позевывающей Йоаси, потом выпрямилась и взволнованным голосом запела утреннюю молитву: "Утреннюет бо дух мой ко храму святому твоему…"
Вынося из кухни ведра золы, я с жадностью ловила каждое слово нашей опекунши, которая беседовала со старой сестрой Романой, а та согласно кивала ей головой:
– …Бог мог высмотреть себе… Такая маленькая девчушка… Сколько есть подобных случаев… Возьмем хотя бы Бернадетту…[130] А Йоася ведь значительно религиознее ее…
В этот же день Йоася, вместо того, чтобы вместе с нами колоть дрова, молилась в часовне за здоровье сестры Романы, которую донимал чирий. Правда, чирий, к которому всё время прикладывались компрессы, вскоре лопнул без чьей-либо помощи, но тем не менее Йоася всё же получила от сестры Романы стакан сливового компота и кусочек материи, потертой о кость святой Кинги. А матушка-настоятельница, до которой уже дошли слухи о благотворном действии Йоаськиных молитв, вручила ей несколько святых образков.
– Смотрите, эта мартышка уже творит чудеса! Лечит чирий и зубы, – ревела от злости и зависти Сабина, которую Йоаськины успехи лишили покоя и сна. – Я тоже молилась, когда у сестры Станиславы была чесотка, и она у нее прошла. Честное слово, прошла, – уверяла Сабина сестру Модесту, которая слушала ее откровения с презрительной усмешкой. – Не верьте, сестра, Йоаське! Сегодня ночью мне святой Антоний говорил, что между нами проползет змея. Вот она-то и является этой змеей! Говорю же сестре, пусть сестра меня выслушает! Она даже и молитв-то не читает, а только вид делает, что молится!
– Зависть, зависть, Сабинка, – презрительно ответила сестра Модеста. – Завидуешь ей в том, чего сама не имеешь.
– Чего?
Сестра Модеста обвела презрительным взглядом наши злые физиономии и сказала с какой-то обидой в голосе:
– Может быть, эта маленькая душа, одаренная божьей милостью, призвана исполнить специальную миссию.
– Какую?
Поскольку монахиня молчала, мы начали громко и настойчиво кричать:
– Ну что же, пусть сестра говорит! Почему сестра замолчала? Мы хотим знать, какая такая миссия у Йоаси? Какая?! А?!
– Расшевелить ваши окаменевшие сердца, – отрезала монахиня и, ни на кого не глядя, вышла.
– Я этого не перенесу, – жаловалась Гелька. – Я убью эту Йоаську, подожгу монастырь и еще черт знает что сделаю! Мы тут все с ума посходим. Даю слово, что я подожгу приют. Пусть уж будет с ним покончено раз и навсегда!
– Наверно, мы все сойдем с ума, – согласилась я с Гелькой. – Сабина ходит уже сама не своя от зависти. Не хватало еще увидеть, как и на нее опустится с неба призвание…
В эту ночь всех нас неожиданно разбудил какой-то шум.
Я открыла глаза. Возле койки Сабины стояла сестра Модеста со свечой в руке. Сабина сидела на разворошенной постели, качала головой с редкими, жидкими волосами и причитала, всхлипывая:
– Был здесь… Честное слово… Стоял здесь и трогал мое одеяло… Хотел что-то сказать мне…
– Кто был у Сабины? – удивленная, спросила я Гельку.
– Святой Антоний, – буркнула она, зябко кутаясь в одеяло. – В скором времени все святые переберутся с неба в нашу вонючую яму.
Сестра Модеста молча слушала причитания Сабины:
– …Трогал одеяло, потому что было темно и не видно, где я лежу. А потом засветился ореол вокруг его головы, и он, как только меня увидел, поднял палец к небу и сказал… Но то, что он сказал, я могу повторить только матушке по секрету.
Сабина начала всхлипывать еще больше.
– Видно, святой Антоний добивается от тебя какого-нибудь пожертвования, – коротко пояснила сестра Модеста. – Поэтому завтра во время рекреации вымоешь бензином линолеум и натрешь паркет в часовне.
И сестра Модеста загасила свечу.
В темноте мы услышали шум удаляющихся шагов.
– О раны божьи! – раздался вопль Сабины. – Это я-то должна натирать паркет и мыть линолеум? Да у меня еще руки не зажили от последней стирки!
– Поделом тебе, – довольная, засмеялась я. – А ты думала, наверно, что кисельку получишь? Не нужно было связываться со святым Антонием.
– Правильно, – подхватила Гелька. – Какого дьявола будишь нас по ночам? Даю слово, что если кому еще покажется какой-нибудь святой, то я переломаю тому все кости.
Тишину, сразу наступившую в спальне, прерывали только всхлипывания Сабины. Кругом было темно, холодно и мерзко. Ни одна из нас уже не могла уснуть до самого утра. Мы ворочались на своих койках с боку на бок, удрученные и темнотой, и всхлипываниями Сабины, и собственной бессонницей.
В течение нескольких следующих дней казалось, что весь наш приют сошел с ума и что никогда уже здравый смысл не вернется в эти заплесневевшие от сырости стены, обвешанные образами святых. После Йоаськи и Сабины почувствовала вдруг "милость божию" Зоська. Во время вечерней тайной молитвы, когда каждая из нас должна была просить у бога покровительства и заступничества для монастыря, она вдруг громко вскрикнула и упала лицом прямо на пол. Мы бросились к ней, думая, что у нее очередной приступ эпилепсии, которой она страдала в течение последних двух лет, но Зоська сама подняла голову и, страшно ворочая глазами, выдавила из себя:
– Божья матерь обратилась ко мне…
Сестра Модеста нахмурила брови. Мы смущенно молчали. А Зоська тем временем медленно и неуверенно поднималась с пола:
– Пойду в часовню, чтобы остаться наедине с собой…
– Вот уже третья рехнувшаяся, – сокрушалась Гелька, которая вместе со мною мыла пол в прачечной. – Теперь пойдет дальше. Скоро наши задрипанные малышки начнут, как ангелочки, порхать на крылышках под потолком…
Гелька решительно объявила войну заразительной мании "божественного призвания", начало которой положила Йоаська. Встретив Зоську, окруженную толпой жадных на всевозможные новости девчонок и непрерывно повторявшую: "Ей-богу, божья матерь говорила мне…", она бросила ей:
– Я даже знаю, что она тебе сказала. Чтобы ты почаще натирала голову керосином, а то вши капают с тебя, как дождь.
Однажды, вернувшись из школы, я застала почти всех девушек в столовой. Они бегали из конца в конец комнаты, давясь от смеха. Оказывается, Йоаська и Сабина устроили между собою драку. Сабина, схватив Йоаську одной рукой за косу, с сопением колотила ее по спине, а Йоаська с визгом впивалась ногтями в налившуюся кровью шею Сабины. Сестра Модеста с трудом разняла их. Они встали друг против друга, тяжело дыша и поправляя на себе смявшиеся платья.
– Подрались, ей-ей, из-за того, что никак не могли дотолковаться, которая из них святее! – до слез хохотала Гелька.
Неожиданно ее смех заглушил сердитый голос сестры Модесты:
– Сабина и Йоаська немедленно отправятся в часовню стоять на коленях!
Провинившиеся вышли, а монахиня, поправив на голове велон, обратилась к нам:
– Бессовестные, мерзкие девки! И как это еще господь бог не покарал вас всех за те подлости, которые вы вытворяете! Передайте тем двум, что они обязаны вычистить чердак за все те безобразия, которые они здесь учинили. Кроме того, пусть каждая из них сама назначит себе искупление вины и сообщит мне о нем после ужина.
– А она… вернулась?
– Конечно, вернулась. А вы… вы… – Я заколебалась, боясь, как бы не вошла в этот момент в костел Сабина. – Вы хотели бы с ней увидеться? Она пошла в пекарню за хлебом.
Он взглянул на меня как-то подозрительно – по крайней мере, мне так показалось – и, судя по всему, растерялся. Несколько минут он собирался с духом и наконец рискнул спросить главное:
– Она… здорова?
– Ну да! Совершенно здорова.
Уверяя его в этом, я, однако, тут же вспомнила, что Гелька вернулась с квесты сильно простуженная. Поэтому, смущаясь, я добавила:
– То есть не очень, потому что немного кашляет. Но это у нее пройдет.
Паренек мял в руках шапку, всё не решаясь уйти.
– Я сюда еще приду, – сказал он вдруг. – Да, через час! Пусть она меня здесь подождет.
И он поспешно выбежал из костела.
Вскоре вернулась Сабина.
– Подожди немного! – крикнула я ей и бегом помчалась к приюту.
Гельку я застала в столовой. Она сидела над раскрытой книжкой, подперев рукой подбородок. По ее неподвижному взгляду было видно, что она не читает и даже не видит и не слышит, что делается вокруг нее.
– Геля!
Она неохотно подняла голову.
– Пойдем со мною во двор. Я должна обязательно кое-что сказать тебе.
Она захлопнула книжку и вышла со мною на кухонную лестницу.
– Геля, я видела его, – прошептала я, беря ее за руку. – Спрашивал о тебе и страшно беспокоился.
– Кто спрашивал?
– Ох, не притворяйся ты! – сердито воскликнула я, чувствуя, что мы начинаем тратить время попусту. – Я ведь и так всё знаю! Это не значит, что я подслушивала специально, но так уж получилось, что я всё слышала. А его я видела уже несколько раз. Помнишь, когда мы шли по улице, а он стоял возле почты со своими приятелями? Ты и Рузя были тогда в одной паре впереди меня. И он смотрел на вас. Так вот он пришел узнать, вернулись ли вы с квесты. Очень хочет увидеться с тобой.
– Но ведь я ничего не смогу сказать ему о ней, – с печалью в голосе прошептала Гелька. – Даже мне нельзя навестить ее в больнице.
– В больнице?
– Ну да. Ведь Рузя же еще там лежит.
Я замолкла, не будучи в состоянии сказать что-либо членораздельное от того безмерного удивления, которое овладело мною. Какие-то смутные нехорошие догадки начали витать в моем возбужденном мозгу, но я, чтобы сразу же избавиться от них, спросила Гельку:
– Послушай, а какое отношение ко всему этому имеет Рузя?
– Но ты же ведь сама сказала, что знаешь всё, – усмехнулась с ехидством Гелька.
И вдруг она, словно у нее исчезли последние силы, безвольно опустила голову мне на плечо и тихо расплакалась.
– Ох, Таля, Таля!.. Если бы не сестра Зенона, не знаю, что бы с ней стало. Может быть, даже умерла бы. Она так ужасно стонала! А кругом была ночь и стоял страшный холод. И мы были далеко от людей и жилья. Только возле леса виднелась какая-то изба. И тогда сестра Зенона взвалила Рузю себе на спину и понесла в эту избу, а я осталась сторожить телегу.
Я слушала ее, остолбенев.
– Значит, это не ты плакала тогда в костеле?
– Когда? – спросила она, вытирая глаза.
– Перед отъездом за квестой.
– Да ты с ума сошла! Если бы я хотела, так могла бы иметь десять таких лапсердаков.[125] Но он высмотрел себе Рузю. Лазал за ней всюду и ходил просто по пятам, как теленок за коровой, – закончила она со злостью.
– А матушка знает об этом?…
– Конечно, знает. Как только мы приехали, эта подлая Зоська немедленно помчалась к ней с доносом. Я просто не представляю себе, что будет, когда Рузя вернется из больницы. Ты-то ничего не знаешь, а я подслушивала в уборной, когда Рузю положили в прачечной. Сестра Модеста стояла над ней и говорила, говорила – столько наговорила, что ошалеть можно.
– Слушай, – начала я решительно. – Ты должна пойти в костел и всё рассказать ему. Он ничего не знает, потому что… – Я запнулась, но, преодолев стыд, храбро закончила: – потому что я думала, что он ведет речь о тебе, и отвечала ему всё наоборот. Он должен прийти через час. Хочешь, я побегу сейчас в костел и вызову оттуда Сабину?
Вызвать Сабину было нетрудно. Когда я предложила ей заняться после ужина мытьем посуды вместо того, чтобы чистить подсвечники, она немедленно и с радостью согласилась на такое заманчивое предложение.
Лежа в спальне на койке, я с нетерпением ожидала возвращения Гельки из костела. Наконец она пришла и начала молча раздеваться.
– Ну так что там?… – прошептала я.
Не дождавшись ответа, я скинула с себя одеяло и подбежала к ее койке. Она лежала скорчившись, уткнув голову в подушку.
– Всё рассказала ему? А он что?
– Завтра скажу тебе…
Она еще глубже зарылась головой в подушку и оттолкнула меня рукой.
На следующий день, идя после полудня с дровами из сарая, я неожиданно столкнулась в коридоре с Рузиным пареньком. Энергичным, решительным голосом он требовал, чтобы его пропустили к матушке-настоятельнице, с которой он желает поговорить лично. Но сестра Модеста слушала его требования с абсолютно бесстрастным, холодным выражением лица. Видя, что я приостановилась возле них и начала прислушиваться, она повернулась ко мне и сказала с плохо скрываемой злостью:
– Наталья, прошу немедленно идти в столовую.
Во время рекреации Гелька отвела меня в угол.
– Он был у матушки…
– Ты подслушивала? – обрадовалась я.
– Нет, не удалось. Сестричка прогнала меня из-под двери. Я увижусь с ним в нашей вечерней школе и тогда узнаю обо всем. Жди меня в прачечной.
Едва я переступила порог прачечной, как услышала возбужденный Гелькин голос:
– Ты знаешь, зачем он был у матушки? Хочет с Рузей пожениться!
– А матушка что? – придя немного в себя от удивления, прошептала я.
– Даже не дала ему докончить. Встала в четырех шагах от него – руки спрятаны в рукава, голову отвернула в сторону, словно один вид его вызывает у нее отвращение. Сказала только, что теперь Рузя должна мыслить лишь о том, чтобы вымолить у бога прощение за свой грех, и ни о чем более. А потом запретила ему входить в приют. Чтобы и не думал когда-либо снова зайти сюда. Понимаешь?… Он ужасно несчастливый кавалер. Представь себе, в больнице монахини не разрешают ему даже повидаться с Рузей…
– Не может быть! Ведь там же – санитарки!
– Глупая! Эти санитарки – тоже монахини. Они знают обо всем и держатся тех же взглядов, что и наши сестрички.
– Может быть, когда Рузя вернется, мы что-нибудь и придумаем для нее?
Однако Рузя к нам больше не вернулась. Прошло две недели. Однажды вечерам во время молитвы сестра Модеста сказала нам:
– Начиная сегодня, десять дней подряд будете читать утром и вечером по пять раз "Богородице дево, радуйся" за спасение души одной из вас, которая своим грехом потеряла милость божию.
И это было всё, чем приют наш почтил память Рузи.
Ее паренька я видела еще не раз. Убежденный в том, что Рузя спрятана где-то у нас, он дважды вламывался в приют, а когда монахини выбрасывали его, целыми часами выстаивал возле калитки. Люди, проходившие мимо, поглядывали на него с недоумением. Случалось, что и мы, несмотря на бдительное око сестры Модесты, проходили поблизости от него.
Однако, одержимый в своем упорстве, он не двигался с места, не обращал ни на кого ни малейшего внимания и продолжал терпеливо нести свою необычную вахту возле нашей калитки.
А потом он вдруг исчез. Рузю же монахини из больницы вывезли в другой приют, даже в другой город, – так, по крайней мере, сказала нам сестра Модеста.
Однако Гелька так долго и упорно увивалась за сестрой Доротой – сделала ей ночные туфли, выскоблила до блеска прачечную и заштопала ее скуфью,[126] – что та не выдержала, смягчилась и поведала Гельке страшную тайну, которая потрясла нас.
Оказывается, Рузя сбежала из больницы, и никто, нигде больше ее не видел. Монахини боялись придать этому щекотливому делу широкую огласку и потому отказались от поисков сбежавшей.
С тех пор, когда сестра Модеста во время молитвы произносила суровым голосом: "За грешную душу, которая обманула доверие бога, – пять "Богородице дево, радуйся…" – тотчас же Гелька, я и Йоася, по обоюдному сговору, мысленно добавляли сочиненную мною просьбу, с жаром и сердечным волнением:
"Помоги, господи боже, встретиться ей со своим парнем! Сделай так, чтобы никогда больше не затянули ее в приют! Смилуйся, боже, над нею, спаси ее от сестер и не делай ее монахиней!"
***
– Нет ничего более прекрасного, чем призвание божие, когда господь сам стучится в душу и зовет ее к себе, – сказала нам однажды сестра Модеста.Это было как раз после того, как мы вернулись от вечерни и монахиня была в самом хорошем расположении духа и даже склонна к возвышенным рассуждениям, что с нею время от времени случалось.
– А как его можно почувствовать? – спросил кто-то.
– Это тайна между богом и душой.
– Ну хорошо, – рассуждала вслух Йоася. – А если бы, к примеру, у меня было такое призвание, то как бы я о нем узнала?
– Узнаешь его по особому состоянию, в каком будет находиться твоя душа. Призвание может прийти неожиданно. Бывает так, что человек, совершенно далекий от мысли о пострижении в монахи, в один прекрасный день начинает вдруг испытывать непреодолимое тяготение к этому и ни к чему иному. В его существе происходит что-то необыкновенное. А этим как раз бог и дает знать, что он избрал эту душу для себя, что требует ее непременно. Он словно нацепляет ее на крючок, с которого душа уже соскочить не может.
Мы слушали и согласно кивали головами. Значит, сестра Модеста пошла в монастырь, почувствовав к этому свое глубокое призвание. Так, во всяком случае, утверждала сестра Юзефа. И что такое особое господь бог мог усмотреть в ней, что потребовал ее непременно к себе?
Мы молчаливо удивлялись непонятным вкусам господа бога.
В ту же ночь Йоася присела на мою койку и испуганным, голосом сказала:
– Мне кажется, что я услышала свое призвание.
– Не может быть!
– Да, так, – процедила Йоася, дрожа от волнения. – Ведь сестра Модеста говорила, что это может прийти совершенно неожиданно. Что же мне делать?
– Да ты подожди! Откуда ты знаешь, что это именно и есть призвание?
– Я чувствую себя так странно, как никогда еще в жизни не чувствовала.
– Никогда в жизни так не чувствовала?
– Нет, подожди! Может быть, раз или два в жизни и было у меня что-то подобное. Но тогда я не знала, что это и есть божье призвание.
– Ну и что же?
– И вот снова пришло оно ко мне… Сегодня ночью…
– А сейчас?
– Совершенно не проходит. Всё хуже. Ой, ой, никогда я еще не чувствовала себя так! – пожаловалась она со стоном.
Меня вдруг осенила мысль, что, может быть, и ко мне когда-нибудь уже приходило божественное призвание, только я не знала о нем. Поэтому я спросила с любопытством:
– А где ты его больше всего чувствуешь?
– Да везде, во всем. В голове, возле сердца, в ногах. Но я не хочу иметь призвания! Ох, хоть бы до утра прошло у меня оно!
– А что ты станешь делать, если не пройдет и сестра Модеста заметит, что к тебе пришло призвание? Должна будешь пойти тогда в монахини? Верно?
– Ни за что на свете! – всхлипнула Йоаська. – Пойду выпью воды. Может быть, пройдет. Да помолюсь, чтобы господь бог взял назад это призвание.
На другой день после вечерней молитвы девчонки, как обычно, покидая часовню, собирались взяться за выполнение различных поручений. Только одна Йоася не двигалась с места и продолжала упорно стоять на коленях. Это обратило на себя внимание сестры Модесты.
– Почему Йоася всё еще на коленях?
– Потому что она молится за божественное призвание, – тут же съехидничала Зоська, которая была посвящена во всю эту историю.
Девчонки начали громко смеяться, но сестра Модеста тут же утихомирила их и, обращаясь к Йоасе, сказала необычайно ласковым и доброжелательным тоном:
– Довольно, дитя мое. Богу хватит и одного искреннего порыва. Отнесите-ка сейчас с Сабиной пойло для коровы.
Йоася послушно встала.
Как только в спальне погас свет, я подошла к Йоасиной койке.
– Ну так что же? Прошло?
– Откуда же! – быстро повернула ко мне голову Йоася. На ее бледном лице лихорадочно блестели глаза, так что блеск их был виден даже в темноте. – Я чувствую себя так странно, так странно! Может быть, и в самом деле у меня – призвание?
– Тере, фере, куку![127] Слишком мала ты.
– Ого! Да святая Тереза тоже была маленькой.
– Но она зато не воровала. А ты таскаешь у девочек в школе завтраки.
– Ну и что же, что таскаю! Мне хочется есть, вот я и таскаю. Святые делали и не такие штуки. Ксендз-катехета сам говорил, что святой Франциск утопал в разврате, прежде чем стал святым. И святой Августин – то же самое… Впрочем, а какое тебе до этого дело? Иди и оставь меня в покое.
Обиженная, она повернулась ко мне спиной.
Распространенная Зоськой весть о том, что Йоася чувствует призвание, дошла до всех девчат.
Когда в воскресенье после окончания богослужения мы выходили из часовни, я шепнула Йоасе, продолжавшей стоять на коленях и самозабвенно перебирать четки:
– Кончай, а то твой завтрак пропадет.
Йоася вскочила с места, но, встретив внимательный взгляд матушки-настоятельницы, поспешно вновь опустилась на колени, набожно закинула голову назад и сложила руки перед подбородком. Губы ее начали усердно шептать молитву. Шедшая за мной Гелька нарочно захлопнула ее молитвенник и, наклонившись к ней, предупредила:
– Зоська возьмет твою порцию.
Йоася взглянула на Гельку с испугом. Хотела подняться с коленей, но ее удержал на месте пристальный взгляд следившей за нею сестры Алоизы. Все хоровые сестры из-под своих опущенных велонов украдкой присматривались к Йоасе. И Йоася, прикованная к месту их сверлящими взглядами, оставалась в часовне.
А час спустя она хныкала возле дверей в кухню:
– Сестра Романа, девчата съели мой завтрак…
Из трапезной вышла сестра Модеста. С завистью мы наблюдали за тем, как Йоася брала из ее рук стакан киселя и несколько сухариков.
– Потерю завтрака считай своим пожертвованием господу богу, – ласково сказала ей сестра Модеста. – Христос охотно принимает от нас такие маленькие жертвы. Святая Тереза, питаясь салатом, всегда большую часть его жертвовала святому чаду.[128]
– Тогда я жертвую свой кисель святому Франциску, – бухнула вдруг Йоася, искоса взглянув в нашу сторону.
Мы смотрели, как она, держа стакан обеими руками, с жадностью уплетает кисель за обе щеки, и ненавидели ее всё больше и больше. Сестра Модеста, не спуская глаз с Йоаси, перешептывалась о чем-то с сестрой Романой.
– Пойдемте отсюда, а Йоася и святой Франциск пусть спокойно допивают свой киселек! – И Гелька, засмеявшись побежала в столовую, увлекая нас за собой.
После обеда сестра Модеста холодно сказала:
– Гелька в наказание будет лишена сегодня рекреации, – и, направляясь уже к дверям, она добавила сердечным тоном, обращаясь к Йоасе: – Возьми, Йоася, плащик. Вместе со мною пойдешь на вечерню к отцам-иезуитам…
Когда Йоася укладывалась спать, из-под одеял раздавались голоса:
– Возьми, Йоася, плащик!
– Йоася, может, хочешь кисельку?
– А как святой Франциск – отблагодарил он тебя за сухарики? – И прочее в том же духе.
Йоася расплакалась. Но ни одна из девушек не подошла к ней, не заговорила с нею. По молчаливому сговору, она была лишена и той небольшой радости, с которой мы, несмотря на бдительное око монахинь, иногда приходили друг к другу и которая несколько сглаживала наши приютские невзгоды. Радостью этой была моральная поддержка друг друга.
Хорошо понимая, что именно она потеряла, чего лишилась, Йоася выплакивала в соломенную подушку всю свою обиду и печаль. Она рыдала так громко и так жалобно, что Гелька, не в силах больше слушать это, подняла голову с подушки и сказала со злостью:
– Чего рычишь? Кончи завтра выдуриваться, тогда простим.
– Хо… хо… хорошо.
Однако на другой день к ней снова спустилось с неба божественное призвание, и всё осталось по-прежнему.
Видя, что сестра Модеста, как и накануне, продолжает внимательно наблюдать за нею, Йоася после общей молитвы снова осталась на коленях молиться в часовне. Она прижала руки к груди, вознесла очи к небу и, забыв о завтраке, провела в молитве минут двадцать. В тот же день сестра Модеста освободила ее от обязанности убирать монастырский двор.
– Будешь присматривать за пеларгонией[129] на окнах и в тех горшках, что на веранде, – сказала она ей.
– Эту Йоаську надо отлупить, – решительно заявила Гелька. – Мы трудимся, как волы, а она, видите ли, будет обтирать листочки на пеларгониях. Сегодня сестра Модеста снова вынесла ей что-то съедобное из трапезной.
– Изобьем ее, – поддержала я Гельку.
– Когда? – заинтересовалась Зоська.
– А тебе какое дело? Ты ведь сама донесла хоровым сестрам о божественном призвании Йоаськи. С этого все и началось.
Сидя в одних рубашках, свесив с коек голые ноги, мы с нетерпением поджидали в спальне Йоаську. Но вместо нее появилась сестра Модеста.
– Спать, спать, девчата! Почему сидите?
– А где Йоаська?
– Осталась в часовне молиться.
– За кого?
– У сестры Дороты болят зубы. Йоася молится за нее.
В понуром молчании мы укладывались спать.
Рано утром сестра Модеста, раздав несколько тумаков малышам, не желавшим вылезать из-под одеял и громко хныкавшим, заботливо склонилась над Йоаськой, которая блаженно нежилась в постели:
– Йоася, у сестры Дороты перестали болеть зубы…
При этом лицо монахини светилось радостью и вдохновением. Она поправила одеяло на ногах громко позевывающей Йоаси, потом выпрямилась и взволнованным голосом запела утреннюю молитву: "Утреннюет бо дух мой ко храму святому твоему…"
Вынося из кухни ведра золы, я с жадностью ловила каждое слово нашей опекунши, которая беседовала со старой сестрой Романой, а та согласно кивала ей головой:
– …Бог мог высмотреть себе… Такая маленькая девчушка… Сколько есть подобных случаев… Возьмем хотя бы Бернадетту…[130] А Йоася ведь значительно религиознее ее…
В этот же день Йоася, вместо того, чтобы вместе с нами колоть дрова, молилась в часовне за здоровье сестры Романы, которую донимал чирий. Правда, чирий, к которому всё время прикладывались компрессы, вскоре лопнул без чьей-либо помощи, но тем не менее Йоася всё же получила от сестры Романы стакан сливового компота и кусочек материи, потертой о кость святой Кинги. А матушка-настоятельница, до которой уже дошли слухи о благотворном действии Йоаськиных молитв, вручила ей несколько святых образков.
– Смотрите, эта мартышка уже творит чудеса! Лечит чирий и зубы, – ревела от злости и зависти Сабина, которую Йоаськины успехи лишили покоя и сна. – Я тоже молилась, когда у сестры Станиславы была чесотка, и она у нее прошла. Честное слово, прошла, – уверяла Сабина сестру Модесту, которая слушала ее откровения с презрительной усмешкой. – Не верьте, сестра, Йоаське! Сегодня ночью мне святой Антоний говорил, что между нами проползет змея. Вот она-то и является этой змеей! Говорю же сестре, пусть сестра меня выслушает! Она даже и молитв-то не читает, а только вид делает, что молится!
– Зависть, зависть, Сабинка, – презрительно ответила сестра Модеста. – Завидуешь ей в том, чего сама не имеешь.
– Чего?
Сестра Модеста обвела презрительным взглядом наши злые физиономии и сказала с какой-то обидой в голосе:
– Может быть, эта маленькая душа, одаренная божьей милостью, призвана исполнить специальную миссию.
– Какую?
Поскольку монахиня молчала, мы начали громко и настойчиво кричать:
– Ну что же, пусть сестра говорит! Почему сестра замолчала? Мы хотим знать, какая такая миссия у Йоаси? Какая?! А?!
– Расшевелить ваши окаменевшие сердца, – отрезала монахиня и, ни на кого не глядя, вышла.
– Я этого не перенесу, – жаловалась Гелька. – Я убью эту Йоаську, подожгу монастырь и еще черт знает что сделаю! Мы тут все с ума посходим. Даю слово, что я подожгу приют. Пусть уж будет с ним покончено раз и навсегда!
– Наверно, мы все сойдем с ума, – согласилась я с Гелькой. – Сабина ходит уже сама не своя от зависти. Не хватало еще увидеть, как и на нее опустится с неба призвание…
В эту ночь всех нас неожиданно разбудил какой-то шум.
Я открыла глаза. Возле койки Сабины стояла сестра Модеста со свечой в руке. Сабина сидела на разворошенной постели, качала головой с редкими, жидкими волосами и причитала, всхлипывая:
– Был здесь… Честное слово… Стоял здесь и трогал мое одеяло… Хотел что-то сказать мне…
– Кто был у Сабины? – удивленная, спросила я Гельку.
– Святой Антоний, – буркнула она, зябко кутаясь в одеяло. – В скором времени все святые переберутся с неба в нашу вонючую яму.
Сестра Модеста молча слушала причитания Сабины:
– …Трогал одеяло, потому что было темно и не видно, где я лежу. А потом засветился ореол вокруг его головы, и он, как только меня увидел, поднял палец к небу и сказал… Но то, что он сказал, я могу повторить только матушке по секрету.
Сабина начала всхлипывать еще больше.
– Видно, святой Антоний добивается от тебя какого-нибудь пожертвования, – коротко пояснила сестра Модеста. – Поэтому завтра во время рекреации вымоешь бензином линолеум и натрешь паркет в часовне.
И сестра Модеста загасила свечу.
В темноте мы услышали шум удаляющихся шагов.
– О раны божьи! – раздался вопль Сабины. – Это я-то должна натирать паркет и мыть линолеум? Да у меня еще руки не зажили от последней стирки!
– Поделом тебе, – довольная, засмеялась я. – А ты думала, наверно, что кисельку получишь? Не нужно было связываться со святым Антонием.
– Правильно, – подхватила Гелька. – Какого дьявола будишь нас по ночам? Даю слово, что если кому еще покажется какой-нибудь святой, то я переломаю тому все кости.
Тишину, сразу наступившую в спальне, прерывали только всхлипывания Сабины. Кругом было темно, холодно и мерзко. Ни одна из нас уже не могла уснуть до самого утра. Мы ворочались на своих койках с боку на бок, удрученные и темнотой, и всхлипываниями Сабины, и собственной бессонницей.
В течение нескольких следующих дней казалось, что весь наш приют сошел с ума и что никогда уже здравый смысл не вернется в эти заплесневевшие от сырости стены, обвешанные образами святых. После Йоаськи и Сабины почувствовала вдруг "милость божию" Зоська. Во время вечерней тайной молитвы, когда каждая из нас должна была просить у бога покровительства и заступничества для монастыря, она вдруг громко вскрикнула и упала лицом прямо на пол. Мы бросились к ней, думая, что у нее очередной приступ эпилепсии, которой она страдала в течение последних двух лет, но Зоська сама подняла голову и, страшно ворочая глазами, выдавила из себя:
– Божья матерь обратилась ко мне…
Сестра Модеста нахмурила брови. Мы смущенно молчали. А Зоська тем временем медленно и неуверенно поднималась с пола:
– Пойду в часовню, чтобы остаться наедине с собой…
– Вот уже третья рехнувшаяся, – сокрушалась Гелька, которая вместе со мною мыла пол в прачечной. – Теперь пойдет дальше. Скоро наши задрипанные малышки начнут, как ангелочки, порхать на крылышках под потолком…
Гелька решительно объявила войну заразительной мании "божественного призвания", начало которой положила Йоаська. Встретив Зоську, окруженную толпой жадных на всевозможные новости девчонок и непрерывно повторявшую: "Ей-богу, божья матерь говорила мне…", она бросила ей:
– Я даже знаю, что она тебе сказала. Чтобы ты почаще натирала голову керосином, а то вши капают с тебя, как дождь.
Однажды, вернувшись из школы, я застала почти всех девушек в столовой. Они бегали из конца в конец комнаты, давясь от смеха. Оказывается, Йоаська и Сабина устроили между собою драку. Сабина, схватив Йоаську одной рукой за косу, с сопением колотила ее по спине, а Йоаська с визгом впивалась ногтями в налившуюся кровью шею Сабины. Сестра Модеста с трудом разняла их. Они встали друг против друга, тяжело дыша и поправляя на себе смявшиеся платья.
– Подрались, ей-ей, из-за того, что никак не могли дотолковаться, которая из них святее! – до слез хохотала Гелька.
Неожиданно ее смех заглушил сердитый голос сестры Модесты:
– Сабина и Йоаська немедленно отправятся в часовню стоять на коленях!
Провинившиеся вышли, а монахиня, поправив на голове велон, обратилась к нам:
– Бессовестные, мерзкие девки! И как это еще господь бог не покарал вас всех за те подлости, которые вы вытворяете! Передайте тем двум, что они обязаны вычистить чердак за все те безобразия, которые они здесь учинили. Кроме того, пусть каждая из них сама назначит себе искупление вины и сообщит мне о нем после ужина.