— О! Настоящие записи? Этих двух разговоров?
   — Да.
   — Послушаем?
   — Они не здесь.
   Роб допил, поставил стакан, и встал.
   — Удивительный ты человек, Лора. У тебя особый подход к людям. Надо было тебе пойти в медсестры. Значит, дело будет все-таки доведено до конца. Все нужные сведения наличествуют. — Он помолчал. Нужно было как-то дать ей понять, что он ей благодарен. Посочувствовать, проявить интерес к ее жизни. — А что же ты? — спросил он, проявляя интерес.
   Была ее очередь налить себе еще.
   — Ты имеешь в виду — не уйти ли мне из семейного предприятия? — сказала она. — Может и уйду. Как только найду себе еще какую-нибудь забаву.
   Некоторое время оба молчали. Напряжение росло. Они нежно поцеловались и тут же отскочили друг от друга.
   — Нет, — сказал Роберт, задерживая дыхание.
   — Нет, — подтвердила Лора, не глядя на него. — Совершенно точно — нет. Уходи, Роб. Быстро.
   Когда он ушел, Лора набрала рабочий номер Джульена. Включился автоответчик. Домашнего номера она не знала. Что ж. Не единственный же он младший менеджер на свете. Это Роб — единственный. Она накинула кожаную куртку. Выйдя из отеля, она подошла к краю тротуара, ища глазами свободное такси. Худой, среднего роста, с тонкими губами черный юноша вежливо спросил, не знает ли она, сколько сейчас времени. Она посмотрела на часы. Часы, кажется, не работали.
   — Около восьми, я думаю, — сказала она.
   — Я кажется опаздываю, — сказал он задумчиво. — Вот только не помню куда. Спасибо.
   Он ушел, мыча что-то, какую-то мелодию — Лоре показалась, что из «Аиды», итальянской оперы, на которую они с Робом когда-то ходили. Некоторые мелодии запомнились. Лора улыбнулась. Сколько странного народу в Нью-Йорке! Впрочем, странность эта — поверхностная. Молодой негр — мычит мелодию — что тут особенного? Многие мычат всевозможные мелодии. Она не могла себе представить, что вот, к примеру, хотя бы этот черный юноша, способен на неординарное действие— ну, например, на роман с аристократкой, или на написание симфонии. В этом городе люди не создают ситуации, но просто попадают в уже создавшиеся.
V.
   Джульен не любил, когда женщины ему отказывают ни с того, ни с сего. В плохом настроении он вышел из лифта и уже сунул было ключ в замок, как вдруг заметил что-то, что в обычном настроении прошло бы мимо его внимания. Он огляделся. Что-то в атмосфере. Что? Ничего особенного не слышно и не видно. Лестничная площадка не очень чистая, но она такая всегда. Стекло в лестничном окне — целое. С замком никто не баловался. И все-таки что-то было зловеще не так. В воздухе.
   Он вставил ключ, повернул, и очень осторожно открыл дверь. Темно. Он тронул выключатель и позволил двери закрыться за его спиной. Глаза остановились на любимом рабочем кресле. В этом кресле кто-то сидел, кому сидеть в нем было не положено. Мужчина. Мужчина улыбнулся.
   Волосы мужчины были темные и вьющиеся, глаза большие, а улыбка — как у слегка дебильного какого-нибудь типа с южной кромки Бруклина, какого-нибудь помощника менеджера в магазине мебели.
   — Здравствуй, Ави, — сказал Джульен.
   — Ого, кто пришел, — Ави не двинулся с места. Голос у него был ниже и медленнее, чем раньше. — Сколько лет, друг мой.
   — Да, — Джульен стоял не двигаясь. — Пять лет.
   — Пять лет, три месяца, несколько дней и часов. Ну-ка, посмотреть на тебя — изменился ты. Настоящий яппи ты теперь, Джульен, старик.
   Сунув руки в карманы, Джульен кашлянул и прошел в кухню.
   — Кофе хочешь?
   — Пива нет? — спросил Ави.
   — Немного есть.
   — Давай выпьем. За старые добрые времена.
   — Нет, — сказал Джульен. — Вот что, Ави. Я не тот, что был раньше.
   — Вижу. Ну и что?
   — Внезапные появления и незаконные проникновения меня больше не возбуждают.
   — Я просто думал…
   — Нет, — сказал Джульен. — Извини, Ави. Ты не останешься здесь ночевать. И пока ты не изменишься так, как изменился я, друзьями мы быть не можем. Вот скажи мне — зачем нужно было вламываться? Хотелось произвести впечатление, что ли?
   — Нет, — Ави нахмурился. — Джульен, мужик, мы шесть месяцев просидели в одной камере, и раза два я тебе действительно помог.
   — Могу дать денег. Можешь забрать все, что есть. Немного, увы. Но, повторяю, ночевать ты не останешься.
   Открыв ящик возле раковины, Джульен вынул из него пачку сигарет. Закурил. Ави разглядывал его.
   — Я сбежал, — сказал он.
   — Я понял.
   — Жаль, что ты не рад меня видеть. Дебби говорит, что ты по-прежнему пишешь стихи.
   — Не то, чтобы не рад, Ави. Дело не в этом.
   — Если бы кто другой…
   — Хорошо, тогда так, — сказал Джульен, начиная злиться. — Если бы на твоем месте сейчас был кто-то другой, я бы скинул его с лестницы. В пролет. А потом бы спустился и еще раз скинул бы. Все восемь этажей таким образом.
   — Ну извините, ваше превосходительство, — сказал Ави. — Да, я очень невежлив. Куда же это мои хорошие манеры подевались? Прихожу не предупредив. В следующий раз позвоню твоей секретарше, чтобы встречу назначить. Извини, что вломился, но твой телефон наверняка прослушивается, и я не мог просто стоять на улице и ждать, когда ваше превосходительство соизволят пожаловать домой. Меня ищут.
   — Вставайте, — сказал Джульен, — узники труда.
   — Мне нужен твой совет, — сообщил Ави.
   — По какому поводу?
   — Я пытаюсь придумать, что мне делать с остатком жизни.
   — Стань брокером недвижимости.
   Просторный, залитый солнцем офис. Блестящие полы. Массивный письменный стол. Стильный дисплей. Несколько кресел. Книжная полка. Ави Финкелстайн в костюме и галстуке, с серьезным выражением лица, пытается продавать недвижимость клиенту, который желает удостовериться, что поступает правильно, покупая очередной сарай в очередном пригороде. Ави — спокойный, солидный, рассудительный, терпеливо объясняет преимущества вложения одолженных у банка денег в жилплощадь на отшибе и выплачивания долга последующие тридцать лет.
   — Если мусора меня поймают, — сказал Ави, — двадцать пять до пожизненного мне обеспечены. Я не могу на такое пойти. Я мог бы стать профессиональным убийцей. Не здесь, конечно, а где-нибудь за морями. Также, мог бы переехать в Израиль или арабскую какую-нибудь страну и пойти учиться. И стать солдатом.
   — Тебя арестуют и передадут ФБР как только ты сойдешь с самолета.
   — Я возьму себе другое имя.
   — Тебе бы в политику пойти.
   Возникла пауза.
   — Знаю, что это шутка, — сказал Ави, — но, Джульен, мужик, это неплохая идея.
   — Вот и хорошо. У тебя все? Вон дверь, видишь?
   — Нет еще. Не спеши. Ты спишь с моей сестрой?
   Джульен помедлил, но ответил:
   — Да.
   — Это нехорошо.
   — Это как когда. Бывает и хорошо, особенно когда она в настроении.
   — Я не об этом. Преданность моей сестры — как преданность… Как зовут эту штуку? В сказках? Живет на болоте и затягивает тебя вниз, когда ты идешь мимо?
   — Не помню.
   — Но ты понял. Впрочем, я вас сам же и познакомил.
   — И теперь ты чувствуешь себя виноватым?
   — Можно и так сказать. Я твой должник.
   — Мне не нужны одолжения, Ави.
   — Слушай. У Дебби есть подруга. Зовут Марша. Уродина страшнейшая, но это к делу не относится. Марша знает кучу народа, но важно то, что она дружна с дочкой Живой Легенды.
   — Живой Легенды?
   — Да. Ты знаешь. Дочка продюссирует пьесы и в них играет…. э… как Дебби сказала?… эксплуатируя… да… эксплуатируя имя своего отца. Если бы Марша могла…
   — Откуда тебе все это известно?
   — Дебби рассказывала. Она всегда со мной делится планами.
   Джульен открыл холодильник, достал банку пива и протянул Ави.
   — Продолжай, — сказал он.
VI.
   Глянув на лицо Дебби, Юджин понял, что его присутствие не одобряют.
   Дебби была бледная и раздраженная. Толстые губы плотно сжаты. В глаза Юджину она не посмотрела. На лице Джульена застыла маниакальная ухмылка — он прочно решил быть сегодня веселым и хорошим. Юджину вдруг пришло в голову, что стремительный рыжий… хмм… недолюбливает свою… любовницу. Слово «герлфренд», употребляемое вместо слова «любовница» Джульен ненавидел, что всех, кроме Юджина, забавляло. Юджин подозревал, что Джульен по-своему прав.
   Встретившись у станции метро, они направились в контору благотворительной компании, в которой работала Марша. Прошли индейским строем, один за другим, через строительное заграждение. Дебби нечаянно ступила в лужу, по поверхности которой расплылись масляные круги, и какой-то химикат, возможно ядовитый, плававший в луже, разъел ей итальянский туфель, изменив его цвет и повергнув хозяйку туфля в еще более сумрачное настроение, чем раньше.
   Здание строилось в добром старом девятнадцатом столетии, в стиле неоклассицизма, имело мощные стены, просторные помещения, и вызывающе высокие потолки. Несколько благотворительных организаций оккупировали нижний этаж.
   Наличествовали письменные столы, шкафы архивного типа — все это контрастировало с благородной архитектурой здания. Приятно одетые женщины сидели за столами. Некоторые болтали между собой, другие предпочитали телефон. Две или три из них с умным видом таращились в компьютерные мониторы. Свободная атмосфера.
   — Привет, Дебз! — среднего возраста белая женщина в свободных штанах помахала рукой от своего стола. — Сядьте вон в те кресла, я сейчас подойду!
   Дебби ответила на приветствие.
   Юджин не выдержал и, перегнувшись через один из столов и протянув руку через голову молодой некрасивой женщины, испугав ее, дотронулся до занавеси. Занавесь оказалась бархатная. Дебби яростно зашептала в ухо Джульену. Он хихикнул. Она осведомилась тихим недобрым голосом, что это его так развеселило. Он попытался ее успокоить. Она не успокаивалась. Он сказал — хорошо, подмигнул Юджину, и пробормотал ему в ухо:
   — Не трогай ничего, а то Дебби сейчас корову родит.
   Юджин представил себе Дебби, рожающую корову, и тоже хихикнул, и в этот момент Дебби потеряла терпение. Она сказала — и ей было все равно, кто ее услышит:
   — А знаешь, что? А пошел ты на [непеч. ]! С этого момента занимайся своей карьерой сам! На меня не рассчитывай.
   И пошла к двери. Джульен протянул руку и схватил ее за предплечье.
   — Пусти! — крикнула Дебби.
   Он потянул ее на себя и, не утруждая себя переходом на шепот, сказал ей в ухо:
   — Не будь дурой, Дебби.
   Дебби было чуть больше двадцати, и была она полна страсти и энергии. Юджин ждал, что сейчас она начнет вырываться, или орать, а потом выбежит на улицу. Ему, Юджину, было все равно. Не его баталия. К его удивлению, Дебби собралась, выпрямилась — Джульен ее отпустил — и поправила волосы небрежным движением, проявляя мудрость не по годам и быстро поняв, что здесь не место для скандалов. Юджин даже зауважал ее.
   Сопровождаемая удивленными взглядами и перешептыванием, средневозрастная знакомая Дебби встала, потянулась с удовольствием, и присоединилась к группе у входа.
   — Привет, — сказала она, протягивая руку — Юджину первому. — Меня зовут Марша.
   Вежливые приветствия.
   Снаружи команда блуждающих голубей замахала крыльями и устремилась из под ног в поднебесье. Джульен обернулся, чтобы еще раз посмотреть на здание. Они с Юджином обменялись замечаниями, в основном саркастического плана, а женщины слушали — Дебби терпеливо, Марша с любопытством.
   — Голубокровных следует субсидировать, — заключил Джульен.
   — Вы так думаете? — Марша рассмеялась.
   Если бы она шла с ним рядом, Дебби дернула бы Джульена за рукав.
   — Аристократия — часть культуры любого города, — разглагольствовал Джульен. — Любой особняк нуждается в богатой семье, которая любила бы его. А этот выглядит сиротливо. Нет ничего более безличного, чем благотворительная компания.
   — Никто не может позволить себе жить в таком большом особняке в этом районе, — объяснила Марша.
   — Правильно, — согласился Джульен. — Район потерял из-за этого индивидуальность. Голубокровным нужно дать больше денег.
   — Вы не думаете, что денег у них достаточно?
   — Недостаточно, чтобы жить в этом особняке. Правительство кидается миллиардами каждый год — почему бы не кинуть голубокровным миллиард-другой на проживание? Это лучше, чем…
   — Публика такое никогда не одобрит, — вмешалась Дебби, боясь, что сейчас Джульен что-нибудь такое ляпнет.
   — Публика была в свое время против домашних водопроводов. Публику совершенно незачем ставить в известность. Ну, ладно. Пойдем-ка в парк.
   Предложение удивило обеих женщин. Идея явно не приходила им самим в головы, а была она, идея, хороша.
   Сияло солнце. Сопливые дети бегали туда-сюда. Сентрал Парк, с его неожиданными сочетаниями — скалистых склонов, мощеных и немощеных, то извилистых, то элегантно прямых аллей, озер и ручьев, Замка Бельведер и Театра Делакорт — в центре Манхаттана, окруженный со всех сторон, кроме одной, довоенными небоскребами с толстыми стенами и изящными крышами — у Парижа, развратного старшего брата Нью-Йорка, такого нет.
   Они пошли по главной аллее к Раковине. Марша и Дебби обсуждали общих знакомых — смеясь, шутя, бездумно нарушая Третью Заповедь. Юджин и Джульен по большей части молчали. Четверка проследовала за Раковину — Марша и Дебби не замечали окружения, мешали катающимся по плацу на роликах (катающиеся рассматривали мощеный гладким булыжником плац перед Раковиной как свою собственность), Юджин и Джульен были осторожнее и относились к обстановке с уважением. Они спустились по ступеням к Летнему Театру и сели наконец на одну из скамеек на аллее, ведущей к Лодочному Дому. Уличный певец развлекал публику одной из дюжины умеренно мелодичных песенок семидесятых годов, компенсируя недостаток голосовых данных мощным переносным усилителем.
   — Ну так что же, — обратилась Марша к Джульену. — Дебби говорит, что вы пишете стихи.
   — Да, — подтвердил Джульен, улыбаясь заторможенной калифорнийской улыбкой. — Иногда. Когда у меня нет других занятий.
   — Какие же это занятия?
   Джульен немного подумал.
   — Очень люблю поспать, — сообщил он. — Также, я много времени провожу в пьяном состоянии. Остальное время посвящаю сексу и кино. И еще я играю на гитаре в группе вот этого парня.
   — О! Вы играете вместе? — Марша изобразила комнатной температуры интерес. Джульен ей, кажется, нравился.
   — Нет, конечно, — удивился Джульен (Юджин сделал усилие, чтобы не засмеяться). — Нет. Мы работаем вместе. Играем мы по раздельности.
   Марша не нашла это замечание смешным. Глядя на нее, Дебби облегченно отметила, что пока что Марша не настроена обижаться.
   — О, — сказала Марша. — Понимаю. — А затем, воодушевленно, разговорчиво, и светски-осторожно спросила, — Так какие же стихи вы пишете?
   Джульен нахмурил веснушчатый лоб. Дебби собиралась что-то сказать, но он опередил ее.
   — Ну, как, — сказал он. — Хорошие, в основном.
   — Но, — настаивала Марша, благосклонно улыбаясь, — на что похожи ваши стихи? На каких поэтов? Какие поэты вам нравятся?
   Отвернувшись, Юджин поднял бровь, стараясь не засмеяться. Джульен не знал, что ответить. Вытянув ноги, он долго наблюдал за белкой, прибежавшей узнать, не дадут ли ей здесь чего-нибудь.
   — Что сказать, — протянул он. — В профессиональном смысле я нахожусь в стадии, когда никому подражать уже не нужно, если это то, о чем вы спросили. Другими словами, мой стиль — он мой собственный, и ни на какие другие стили не похож. Мне нравится По… Киплинг… Лорд Байрон, я думаю…
   — Эдгар Аллан По?
   — Да.
   — А какие современные поэты вам нравятся?
   — Никакие.
   — Как, совсем?
   — Совсем.
   Марша удивилась. Забавным ответ Джульена она не нашла.
   — Вы читали Гейл Монтелл?
   Ей самой, очевидно, очень нравились стихи Гейл Монтелл. Дебби закусила губу.
   — Нет, — ответил Джульен. — Вроде бы я никогда раньше этого имени не слышал.
   — Вам обязательно нужно прочесть какие-нибудь ее стихи, — заверила его Марша. — На мой взгляд, она одна из лучших. Юджин? Вы читали когда-нибудь Гейл Монтелл?
   Простое «нет» всех бы устроило. Юджин посмотрел на Джульена, увидел улыбку, подумал, и как раз в тот момент, когда Марша перестала надеяться получить от него ответ, сказал:
   — Да, что-то читал.
   Удивились все, включая Джульена.
   Марша улыбнулась любезно.
   — Правда, у нее удивительные стихи? — спросила она.
   Пианист нахмурился.
   — Я не эксперт, — сказал он извиняющиомся тоном. — Я по большей части занимаюсь музыкой. — Он прикинул что, пожалуй, однодневный лимит произнесенных вслух банальностей достигнут. — Но мнение по поводу ее стихов у меня есть, — заключил он.
   Дебби отчаянно оглянулась на Джульена. Он проигнорировал ее взгляд, и все смотрел на Юджина.
   — Да? — сказала Марша Юджину.
   — По моему личному мнению, — сказал он, — работы Гейл Монтелл поэзией как таковой не являются.
   — Да? А что же они такое, в таком случае? — спросила Марша.
   — Что ж — опять же, это мое личное мнение, — сказал Юджин, внося последний за день вклад в конформистскую традицию эпохи, — На мой взгляд, то, что она пишет — это просто цепочки неумело составленных предложений, произвольно разбитых на неравной длины строки таким образом, чтобы походило на версификацию. О стиле говорить не приходится, методы у нее дилетантские, а смысл давно устарел, несмотря на то, что пишет она сегодня. Она работает в расчете на своих меценатов, которые, духовно и по возрасту принадлежа к эпохе шестидесятых-семидесятых годов, неравнодушны к марихуане и склонны к беспричинной депрессии и, не знаю, ненависти к Республиканской Партии, или что-то в этом роде.
   Дебби попыталась спасти положение.
   — Это просто мнение музыканта, Юджин. Ты не разбираешься в поэзии, ты сам в этом только что признался. Не следует судить.
   — А он и не судит, — заметил Джульен. — До сих пор поэзия мисс Мантелл мне не попадалась на глаза, но во всем, касающемся искусства, я давно уже положился на оценку Юджина. Он — парень знающий. И это не просто мое мнение. Это факт.
   Впоследствии Дебби устроила Джульену разнос. А Марше, как ни странно, Джульен очень понравился. Медведь, конечно, но не без шарма. Более того, Юджин ей тоже понравился. Через неделю она решила помочь им обоим.
 
VII.
ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ:
   К счастью моему я не заядлый, но социальный, курильщик. Это позволяет мне спокойно читать в любом из корпорационных книжных магазинов города, оттянуться стильно (если позволите, использую здесь это эклектическое выражение Джульена). Некоторые такие книжники открыты до полуночи и люди разумные, вроде вашего покорного слуги, используют их как библиотеки. Всегда есть кафе на втором этаже. Вы берете что-нибудь с полки, садитесь, как храбрый властелин из ушедших эпох в уютное кресло и пьете себе свой кофе медленно, общаясь с каким-нибудь великим умом прошлого, каким-нибудь нечесаным небрежным чудиком из Германии или Франции или Италии или России или Саудовской Арабии, у которого было много мудрости и свободного времени, и не было систематических знаний. В подростковом возрасте я, помню, погружался целиком в книги о Дизраели, Гарибальди, Стендале, (или же в книги, написанные ими самими), или о нашем собственном мистере Джефферсоне, оригинальном мыслителе со страстью к хорошей одежде, который имел рабов но не гордился этим. Мне до сих пор нравится читать эссе или биографии, но в данный момент я больше увлекаюсь художественной литературой. Дело в том, что когда читаешь какого-нибудь мыслителя, то спорить с ним, или дискутировать — невозможно. Какой же кайф тогда, а?
   Всю историю политические мыслители были экстремисты — или кажутся таковыми. Либо они слепо верили в человечество, либо считали его совершенно безнадежным. По их мнению, среднестатистический Джо был либо неоткрытым гением, либо абсолютным кретином. Обе точки зрения основаны, похоже, на непросвещенном атеизме. Да ну! Ежели подумать — ну, решили они не верить в Бога — это их проблема, а не наша. И все же, и все же… Скажу лишь, что не готов признать… и что это трудно переварить… что вся многотысячелетняя человеческая борьба за достойные отношения между людьми, все эти миллионы жертв, дюжины героев, разрушенные и вновь созданные идеалы, щедрые самопожертвования — все это произошло лишь для того, чтобы посредственный Джо мог набить себе брюхо три раза в день. Я не профессиональных революционеров имею в виду. Эти получили свой кайф, или же, в библейской терминологии, свою награду. Нет, не о них я. Я — о романтических идеалистах нескольких столетий, людей, восстававших против системы просто потому, что им было жалко стоящих рядом, тех, кого они называли ближними. Такой идеалист для меня, сына нашей спорадически информированной эпохи — трагическая фигура. Те, для чьего благосостояния они жили и умирали — нынче прилагают усилия, чтобы никто из таких борцов не мог снова восстать и погнать волну. У Христа не было иллюзий по поводу тех, за кого он умирал; а романтики верили в фундаментальную святость людей, которых они пытались спасти. Отсюда их посмертное сходство с доктором Франкенстайном и моя жалость по отношению к ним и чувство вины — не являюсь ли я сам частью системы, которая возвеличивает их имена, но искореняет их дух?
   Я был занят чтением какого-то рассказа Толстого, и слишком увлекся, чтобы сразу заметить чье-то присутствие у моего столика. Женское присутствие. Нетерпеливая тонкая рука коснулась моего предплечья, и Мелисса — вот уж кого не ждали — сказала, «Привет, Юджин». Сидела, небось, минут пять, ждала, пока я голову подниму.
   Я посмотрел на нее невинно, ну, может, слегка сердито. Она сидела в кресле напротив, положив ногу на ногу. Улыбнулась солнечно. Граждане из среднего класса так солнечно улыбаться не умеют — пытаются, но получается искусственно. У Мелиссы улыбка была искренняя и благосклонная, как у ученого со скальпелем в руке, собирающегося произвести хирургический эксперимент над симпатичной собакой.
   Мелисса — породистая брюнетка.
   Она говорит — Тебе нравится Толстой?
   До этого момента я никогда бы не подумал, что фамилия русского писателя девятнадцатого века может звучать так сладострастно. Я сразу понял, чем может закончиться этот разговор. У Мелиссы были цели, и мне эти цели не нравились.
   Отношения мужчины и женщины, в которых партнеры не пытаются друг друга в каком-то смысле использовать, редки. Это понятно. И все-таки — быть африканской частью межрасовой пары… в коей партнерша ищет путей обогатить свою любовную жизнь… когда от тебя требуют, чтобы ты помог создать иллюзию нелегальной связи… — нет уж, дамы и господа. Не моя чашка вчерашнего тухлого чая. Дух прошлого страны, работорговля и все, с нею связанное, все еще давит на нас. И использовать это прошлое как любовный стимулятор — на мой взгляд подло, хотя, должен признать, хоть и в частном порядке — немалое число весьма счастливых семей именно таким образом и создалось, несмотря на пример Зинии. Нет никаких гарантий, что я сам не пожелал бы участвовать в такой связи, будь я белым или женщиной. Но это между нами, не рассказывайте никому, пожалуйста.
   А впрочем, все это была бы ерунда — если бы Мелисса мне хоть немного нравилась. Увы. Она была красивая молодая женщина с прекрасными ногами и трогательно тонкой талией, с привлекательной грудью, которая грациозно и спокойно стояла без всякой поддержки. Пальцы были у нее длинные, ногти формы арахисовых орехов. Неправильных черт в ее лице не было совсем. Волосы темные, шелковистые, глаза с романтической зеленоватостью. Столетием раньше она могла бы стать прекрасной моделью для Сарджента, гораздо лучше, чем девица с розой, несравненно лучше, чем капризная наложница банкира. А то еще — проведите без женщины шесть месяцев, и Мелисса вполне подойдет на роль долгожданной награды — любому мужчине, чья кровь красна. Не говоря уж о естественном шарме, свойственном представителем высших классов, который она прямо-таки излучала, так что все оглядывались.
   Я предложил ей пойти куда-нибудь и выпить. Не знаю, зачем.
   Есть на Восемьдесят Восьмой Стрит, недалеко от Второй Авеню, бар с такими креслами… ну, знаете… стилизованными под викторианский нонсенс, но сконструированными в соответствии с сегодняшними психологическими стандартами. Помещения в баре капризно освещены, наличествуют зеркала и некрасивые картины маслом, и весь этот декор автоматически увеличивает стоимость каждой рюмки и каждого стакана на два-три тяжелым трудом заработанных доллара. На двери висит объявление, что, мол, только в определенной одежде можно заходить, дабы не ломились в бар жители менее благополучных районов. Преимущественно белым завсегдатаям милостиво позволено, конечно же, одеваться во что угодно кроме купальных халатов. Я водил в этот бар белых женщин раньше, без проблем. На этот раз, как и раньше, бармен, не будучи безгранично счастлив моим присутствием, не возражал открыто, хоть и перестал улыбаться кретинской улыбкой на какое-то время. Ну, что сказать. Когда придет революция, мы его первого поставим к стенке.
   Мелиссе место было внове. Она не поняла, что для среднего класса все это символизирует роскошь — девушка из черного гетто тоже не поняла бы. Ее высочество изволили слегка позабавиться обстановкой. Она заказала себе пиво Басс.
   Некоторое время мы обсуждали погоду, что нас обоих рассмешило. Светская беседа удавалась ей лучше, чем Уайтфилду. Затем непонятным образом мы перешли на другую тему — о погибшей принцессе. Мы оба были ужасно несправедливы к ее памяти. Внезапно Мелисса перевела разговор на прошлое своей матери и поведала мне несколько потрясающих вещей, уверенная в своих чарах и относясь ко мне как к любовнику. Меня это несколько смутило.