Романовский Владимир. Богатая белая стерва

   — Я это и имею в виду.
   — Нет, — сказал Уайтфилд наставительно. — Иногда, не всегда. Не сейчас. Уж ты мне поверь. Кроме того, ты знаешь, и я тоже знаю, что предложение мое на этом не заканчивается.
   Дети в сопровождении матерей и нянек играли, дрались, кричали, смеялись, и плакали безутешно на площадке.
   — Ну, дальше, — подсказал Ави.
   — Будет аванс. На банковском счету.
   — Большой?
   Уайтфилд улыбнулся доброй улыбкой.
   — У тебя хорошая память? — спросил он. — Номер телефона можешь запомнить?
   — Это зависит от обстоятельств.
   — Каких?
   — Зависит от того, чей номер.
   — Хорошо, постарайся запомнить вот этот.
   Он показал Ави лист бумаги. Губы Ави задвигались, беззвучно произнося номер.
   — Хорошо, — сказал Ави. — Запомнил. На североамериканский номер не похоже.
   — Нет, конечно, — заверил его Уайтфилд. — Наберешь, когда приедешь в Париж.
   — Так. А дальше?
   — Тебе дадут еще один номер, который ты наберешь тут же, чтобы переговорить с потенциальным работодателем. Ты ничего не имеешь против работы на арабов?
   — Абсолютно ничего, — сказал Ави, улыбаясь.
   — Возможно придется стрелять.
   — Понятное дело.
   — Мишенями, возможно, будут израильтяне, или американцы, или французы. Плюс, конечно же, арабы и евреи из любой страны.
   Ави пожал плечами.
   — Впрочем, — продолжал Уайтфилд, — необходимости нет. Тебе не нужно набирать этот номер, если не хочешь. У тебя будет миллион, не облагаемый налогами, и хороший новый паспорт.
   — Насколько хороший?
   — Очень хороший. Вот, — он протянул паспорт Ави.
   Чуть помедлив, Ави взял паспорт и внимательно его изучил. Человек на фотографии был похож на Ави. Не явно и ярко похож, но похож. Чего еще ждать от паспортной фотографии. Имя в паспорте было — Лео Стаковски, что позабавило бы Ави, если бы он разбирался в музыке.

VII.

ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ:

   Даже самые отчаянные оптимисты впадают иной раз в депрессию. Некоторые, когда им плохо, упиваются своей грустью неделями. Анархисты вроде меня, физически не умеющие спокойно воспринимать всплески, грустят нечасто. Периоды грусти у них короткие — но очень, очень напряженные.
   Для депрессии были причины. Я любил. Женщина, которую я любил, была вдвое старше меня, принадлежала к другому классу, и вскоре, думал я, наверняка должна была меня бросить. Ну а что же? Что я ей мог предложить? Свою бедность? Мой никому не нужный композиторский талант? Мужскую свою сущность? Какая еще мужская сущность, если я не могу даже ее куда-нибудь увезти на месяц? Постоянной работы у меня не было, серии контрактов тоже. Не было медицинской страховки. Не было места на земле, которое я мог бы, положа руку на сердце, назвать своим домом. Конечно, она могла бы, если бы мы вдруг решили бы жить вместе, содержать нас обоих. Но сама мысль об этом меня пугала. Подсознательно она, наверное, потеряла бы ко мне уважение — если таковое вообще имелось в наличии.
   И я скатился в депрессию. Но у меня были дела. Сжимая зубы, я закончил третий акт оперы. Полу-опера, полу-драма была завершена, и я мог позвонить Джульену и сообщить ему радостную эту новость. Нет. Не мог. Я не хотел его видеть, и не хотел слышать его насмешливые речи.
   За год до моего рождения хороший знакомый моей матери сказал ей, что великий русский поэт Александр Пушкин был на самом деле негр. По крайней мере, его прадедушка по материнской линии был черный. Понятия «цветной» в России в дни Пушкина не существовало. Частично черный человек не считался «запятнанным» или «загрязненным». Он был просто — частично черный и частично белый, и все. Таким образом Пушкин, с явно африканскими чертами, был вполне дворянин и член общины землевладельцев, и имел слуг, рабов, земли и идеи. И все же новость эта разбудила в моей матери любопытство. Так вышло, что новый перевод «Евгения Онегина», романа в стихах, только что выпустили и его можно было купить в любом книжнике. Вот мама и купила.
   Вскоре после этого она сделалась самым большим поклонником Пушкина вне России. Стихи в переводе обычно — [непеч. ], но матери было все равно. После «Онегина» она обошла все магазины, купив все имеющиеся в продаже книги Пушкина и о Пушкине. Просто мания какая-то.
   Забавно, но до того момента, как я стал завсегдатаем оперы и упомянул, в присутствии матери, два шедевра Петра Чайковского, я не знал, в честь кого я назван. Она помнила, что читала где-то, в одной из многочисленных биографий Пушкина, что из романа в стихах сделали оперу, лет через сорок после смерти поэта.
   В основном поэзия, за исключением дюжины стихотворений разных авторов, и некоторых стихов Джульена, не производит на меня впечатления. Стихи в переводе, в добавление к тому, что звучат они слегка искусственно, читать очень трудно — некоторые тетрамические размеры не соответствуют структуре английского языка. Тем не менее, знание, что меня назвали в честь знаменитого художественного персонажа, помню, очень помогло мне морально. Я, типа, приобщился, имя мое было именем, которое великий поэт выбрал для своего персонажа и великий композитор счел достаточно благозвучным, чтобы поместить в название своей оперы. Это была, очевидно — связь времен.
   Санди куда-то уехала, я не видел ее неделю, и не было никакой гарантии, что время и расстояние не повлияют на ее отношение ко мне.
   Но, конечно же, смерть Паркера была главной причиной моей депрессии.
   Помню, через несколько дней после его убийства, Санди и я ходили в…
   Нет, не уверен. То, что я сейчас опишу — полу-реальность, полу-сон. Не знаю, сколько из того, что я помню, действительно происходило, и сколько я придумал сам. Может, я вообще все придумал.
   Не знаю, была ли это со стороны Санди сознательная попытка прощупать почву, так сказать, посмотреть, что будет если, аргумента ради, мы бы действительно жили вместе. Это был наш единственный выход в люди, наше появление на публике. Возможно, она делала мне одолжение.
   Помню, как она оделась в тот вечер. Небось, накупила себе всякого — штаны, туфли, блузку, жакет — в каком-нибудь магазине подержанной одежды в Ист Вилледже. Наряд ей совершенно не шел. Привыкание к незнакомому стилю одежды занимает время. Она не выглядела жительницей Ист Вилледжа. Похожа была на плохую, смутно привлекательную актрису, притворяющуюся его жительницей.
   Так или иначе, кафе, в котором, помню, мы сидели, находилось в бывшем индустриальном здании, и имя хозяина здания для разнообразия не было — Уайтфилд. Был вечер поэзии — возможно, это одна из причин, по которой я выбрал именно это кафе, хотя, вспоминая, думаю, что я был кретин, конечно же. Наверное, я знал, что Джульен будет присутствовать. А может он сам мне об этом сказал. Помню, что он что-то там такое упоминал в том смысле, что не участвовал в таких вечерах долгое время, что чтение стихов в кафе бессмысленно и противно. Что-то заставило его поменять взгляд на это дело. Также, он упомянул впроброс, что написал Дебби злое письмо, в котором детально объяснил свою позицию по отношению к сегодняшней индустрии развлечений. Или что-то в этом роде.
   Отчетливо помню внезапную вспышку счастья.
   Агрессивно уродливая, неизящно стареющая белая женщина читала какие-то тривиальные глупости, напечатанные ею недавно с помощью портативного компьютера. Гвоздь программы, была она, как уверяли листовки, одной из лидирующих фигур в современной поэзии. Я никогда о ней не слышал. Это часто случается нынче, знаменитостей кругом столько, что за всеми не уследишь. Я держал руку Санди, и в какой-то момент она положила голову мне на плечо. Я боялся шевельнуться. Да, я был счастлив. Мы были вместе, мы были — семья. Моя Санди.
   Старая дура наконец закончила читать, и с этого момента вечер превратился в вечер «открытого микрофона». Все желающие могли выйти и что-нибудь прочесть. Хозяин кафе сам вызывал добровольцев, поднявших руку.
   Несколько граждан, мужчин и женщин, прочли свои… э… работы. Что-то из этого написано было в комическом ключе, что-то в философском. Интересных вещей не было. Затем неожиданно Джульен материализировался возле радушного хозяина. Я, помню, сказал Санди на ухо — «Это Джульен». Она сразу напряглась. Нет, она не хотела, чтобы ее представляли. Джульен нас заметил, я уверен.
   В руках у него не было манускрипта. Все его стихи написаны в рифму и имеют размер, и их легко запомнить. Он стоял на подиуме перед микрофоном, вес тела на правой ноге, давал отдохнуть перманентно поврежденному колену (несчастный случай, лыжи, как он мне объяснил однажды) и улыбался издевательски. Или, может быть, грустно. В его случае — трудно сказать. Он начал с одной своей старой вещи, смешной. Все смеялись, а потом опять смеялись. Санди не смеялась. А затем (опять же, я не могу гарантировать, что все это действительно произошло — говорю так, как помню) он сказал, «Сейчас я вам прочту новое стихотворение» — и внезапно я обо всем забыл — о Санди, о своем счастье, обо всем. Услышав первую строчку, я понял, что сейчас Джульен будет читать что-то очень личное.
   Да, оказалось — именно так. Джульен с подозрением относится к личным произведениям, к рассуждениям и завываниям типа я-да-я, как он их называет, он предпочитает драматический подход. Эти стихи были исключением — а также, они были новым шедевром Джульена. Стихи о любви — да; о его любви к немецкой женщине, которую он встретил во Флориде и которая подарила ему Ройс. Странное стихотворение, мягко говоря. У меня есть копия.

 
What rascals are swearing
Their love while bearing
Her mockery and her wrath?
Who is the elated
Dark clown, who's slated
To help her along the path?
 
 
Is he quite handsome,
Can he withstand some
Ghastly abuse when at hand, as he knows,
Are rewards beyond his
Dreams, since the blonde is
Well known for delivering those?
 

   Голос Джульена звучал странно-отчужденно. Санди убрала голову с моего плеча. Я глянул, чтобы видеть ее реакцию, не разобрался, и тут же снова обо всем забыл.

 
Where is that palace
That, in my malice,
I wish I could pulverize,
Whose floors she's treading,
And where next she'll be spreading
Her splendid Teutonic thighs?
 

   Еще шесть строк — и все. Его наградили теплыми аплодисментами. Хозяин сказал — что ж, это было мило, не так ли? А наш следующий чтец…
   Он представил следующего чтеца, и все тепло захлопали — теперь ему, новому чтецу. Помню, я проводил Джульена глазами. Презрительная ухмылка не сходила с его лица. Рослый рыжий сунул руки в карманы и вышел, не оглядываясь.
   Было очевидно, что ни следующий чтец, ни дюжина чтецов за ним, ни предыдущие чтецы, включая неизвестную знаменитость, не дадут аудитории ничего даже отдаленно приближающегося по силе к небрежному подарку Джульена. Это никого не озаботило. Бедные дураки только что слышали настоящую поэзию, и не поняли, что это такое. Ни один. Ни хозяин, ни знаменитость. Ни Санди.
   Даже Санди не поняла.
   Так или иначе, сижу я, стало быть, дописываю новую пьесу для фортепиано, грущу, и вдруг звонит телефон.
   Я подождал, пока он еще немного позвонит, думая, что это Джульен. Включился автоответчик.
   Мужской голос говорит — Добрый день, это сообщение для Юджина Вилье. Меня зовут Отто Силвер. Один из моих друзей рекомендовал вас как очень хорошего пианиста, и я звоню вам…
   Я поднял трубку.
   Он предложил мне двухдневный ангажемент на Венском Фестивале, в Апстейте. Детали меня заинтриговали. Мне предстояло не просто играть в их прекрасном холле, с хорошей акустикой, построенном таким образом, чтобы напоминать концертный зал в Австрии восемнадцатого века; но изображать при этом Моцарта — в парике, в камзоле, и так далее. Я осторожно осведомился, знает ли мой работодатель, какого цвета у меня кожа. Он знал. Он спросил меня, с ханжеским возмущением, не думаю ли я сам, что это имеет значение. Я кротко и виновато ответил что, конечно же, я так не думаю. Он сказал, чтобы я приходил на пробы, назначил число и время, дал адрес, и добавил, что это — простая формальность, ангажемент — мой в любом случае.
   Я позвонил Джульену на работу.
   Возвышенным тоном он говорит — Юлианус Магнус вас слушает.
   В этот момент он что-то жевал, по звуку — яблоко. У него бывают фазы, когда он ничего кроме яблок не ест неделями, чтобы наказать себя за пьянство.
   Я сказал — Привет, это я.
   Он говорит, насмешливо — А, это же наш великий исполнитель. Ну и как дела на горе Олимп? Хорошо ли ты провел время?
   Чего?
   Он откусил, мне показалось, большой кусок яблока, намеренно. Он говорит — Это очень простой вопрос. Хорошо ли ты провел время? Ты очень занят, не так ли, даешь концерты в частных песочницах, принадлежащих влиятельным людям, как какой-нибудь Иоганн Штраус-Младший.
   Я сказал — Это был неофициальный концерт.
   Он говорит — Да, настолько неофициальной, что меня даже не оповестили, не говоря уж о приглашении.
   Я не знал, что ты захочешь придти.
   Вот что, Джин. Давай условимся. Если ты стыдишься своих друзей — иногда — то лучше бы ты открыто в этом признался, чем пытаться им доказывать, что тебе лучше знать, чего они хотят, и чего не хотят. Я сам выясню, чего я хочу, помогать не нужно.
   Я сказал — [непеч. ], я так и знал, что ты разозлишься.
   Какой ты дальновидный, Джин. Ты совершенно прав, я разозлился. После того, как… Ну, не важно.
   После чего?
   Не важно, говорят тебе.
   Я взорвался и кричу — А мне важно! После чего?
   КОНЕЦ ЦИТАТЫ
 

VIII.

   — Позволь мне самому судить, чего я хочу, а чего не хочу, — спокойно сказал Джульен.
   — А с чего это ты вдруг разозлился? — спросил Юджин.
   — С чего? Хмм. Даже не знаю, с чего начать.
   — Слушай, я очень сожалею, но я ничего не мог сделать…
   — Ты забываешь, Джин, — сказал Джульен, — что говоришь с человеком, который всегда находит варианты там, где, вроде бы, ничего нельзя сделать. Тебе следовало со мной проконсультироваться. Я бы что-нибудь придумал.
   — Да, ты уверен?
   — Да.
   — Иди ты на [непеч. ], Джульен.
   — Успокойся, Джин.
   Эй, хотел сказать Юджин. Я не виноват, что твоя литературная герлфренд — [непеч. ] расистка. Да, ты притащил меня в дом [непеч. ] голливудской знаменитости против ее воли. Я не просился туда ехать! Я бы понял!
   Нет, хотел сказать Джульен. Ты бы понял, наверное, но все равно чувствовал бы себя униженным, а я такого допустить не мог. Если для успеха нужно предавать друзей, то на [непеч. ] такой успех. Не думаю, что можно добиться чего-нибудь хорошего, подписав контракт с дьяволом. Не думаю, что моя муза просто сидела и смотрела бы на такое. Твоя муза, Джин, воспринимает все легко, она не очень щепетильна и вполне легкомысленна. А у меня муза — дама суровая.
   Джульен, [непеч. ], хотел сказать Юджин. Ты что, воображаешь, что если бы я добился успеха, я бы не сделал все, что в моих силах, чтобы у тебя тоже был успех?
   А это не важно, хотел сказать Джульен. Цель средства не оправдывает, мальчик мой.
   Возникла напряженная пауза.
   — Ну хорошо, — сказал Джульен. — Что сподвигло тебя на разговор с низкой тварью, с плебеем, который не имеет чести вращаться в высшем обществе, то бишь со мной? Есть какие-то объективные причины?
   — Закончил оперу, — ответил Юджин.
   — Упс, — сказал Джульен. — Все, что я давеча тебе говорил — беру все это назад. Ты дома?
   — Да.
   — Я еду. Меня могут уволить за очередной внеурочный выходной, но мне плевать, я хочу слышать. Еще что-то? Новости какие?
   — Венский Фестиваль, в Апстейте.
   — Ну?
   — Похоже, я буду принимать в нем участие. В роли Моцарта.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ПЛАН КАМПАНИИ ДЖУЛЬЕНА

I.

   В пятницу он взял себе выходной, чтобы отметить двадцать шестой день рождения в одиночестве.
   Для драматурга двадцать шесть — детство. Для поэта — первый пик.
   Он отключил телефон и выпил стакан вина. С сомнением посмотрел на почтовые конверты на столе. Выпил еще стакан и решил некоторые конверты распечатать.
   Два разных театра прислали идентичные стандартные письма с отказом. Недавняя его пьеса, историческая экстраваганза на темы Второй Мировой Войны, получила таким образом первые отклики.

   «Дорогой Джульен»,

   противная привычка некоторых налогоплательщиков обращаться к незнакомым людям по имени, а не по фамилии, заставила его поморщиться…

   «Спасибо вам за то, что вы прислали вашу пьесу к Фестивалю Новых Пьес Магелланова Проекта. Сожалеем, но мы не можем поставить вашу пьесу в данное время. Пожалуйста держите нас в курсе относительно дальнейших ваших работ, или представлений ваших пьес, если таковые где-то проходят. Еще раз спасибо. Удачи вам. Искренне, Эрик Джермейн [второе письмо было подписано — Джоанн Соммерз], Помощник Художественного Руководителя.»

   У Дебби была копия этой пьесы, но Джульен больше не рассматривал Дебби, как своего агента.
   Следующее, третье, письмо было из агентства Дебби, и его это удивило. Он вскрыл конверт и прочел депешу два раза, потягивая бордо. Писано было одним из коллег Дебби, человеком, который, очевидно, имел на нее виды.

   «Ах, простите нас всех, что не бросаем все свои дела и не славим Джульена»,

   писал этот парень.

   «У меня нет времени на мастурбационные изыски дилетанта. У большинства людей нет в жизни времени даже на то, что им нравится, а ваши писания не нравятся никому, я уверен. У меня нет времени, которое я мог бы потратить на человека, хамски ругающего девушку с доброй душой, потратившую часть своего весьма ценного времени на чтение опуса, написанного любителем. И еще меньше времени я хотел бы потратить, дабы выразить сочувствие человеку с манией величия, человеку, который не предлагает окружающим ничего, кроме презрения, человеку, чье существование посвящено, не Искусству, но зависти и злобе. Работа для вас — ничто. Вы заботитесь только о наградах, которыми, как вам кажется, вас обделили.
   Протекция всегда существовала в искусстве. Будь это патронаж Медичи или Издательского Дома, Инк — значения не имеет. Если вы желаете, чтобы за вашу работу вам платили, извольте производить то, что требуется. Издатели, агенты, цензура, невежество публики! С чем только не приходится художнику бороться!… Но, конечно, дефекты произведенного тут не причем, не так ли? Претенциозный диалог, ужасный ритм, плохая структура?
   Уверен, что какая-то степень эгоизма и еще бульшая степень самоуверенности нужна любому художнику, но ваша тщеславность переходит все границы. Ваше презрение и нетерпимость к тем, кто добился успеха там, где вы провалились — бесконечны, и течет из всех ваших пор, и окрашивает все, что вы производите. У меня больше уважения к поденщику, девочке-подростку-старлетке, автору биографий, чем к вам. Они производят то, что требуется. Степень надменности, позволяющая вам думать, что вы — исключение, чудовищна. Наглость, позволяющая вам считать, что другие должны вам в этом помогать, невероятна.
   Вы говорите, что работаете много и на совесть. Вы ждете, что мы все будем боготворить малейшие ваши усилия, самые незначительные результаты. Как именно вы проводите свое время — это ваше личное дело. Ваши хобби — вашими и останутся. Но ожидать, что весь мир распахнет вам свои объятия потому, что вы утверждаете, что превосходите остальных — глупо. Утверждать, что результаты вашей работы лучше, чем результаты работы всех остальных, или даже просто многих — абсурдно.
   Основную свою работу не бросили еще?»

   Юджин счастливо любил и зарабатывал на жизнь, играя на рояле. Венский Фестиваль и все такое.
   Джульен решил, поразмыслив, что с него хватит. По крайней мере на ближайшее время.
   Он сунул какую-то одежду и нижнее белье в рюкзак, допил вино, включил автоответчик, нашел, порывшись, паспорт, и вышел из дома.
   Терминал был полон орущих детей, которых сопровождали не очень обращающие на них внимание взрослые в колоритных одеждах, похожих на старомодные пижамы. Регистрация заняла некоторое время. Джульен хмуро смотрел на стюардессу, которая продолжала ему улыбаться, вешая бирку на рюкзак и проверяя паспорт.
   Совершал ли он ошибку? Может быть.
   Нужно было еще выпить, но в баре нельзя было курить. Джульен потратил то, что считал последним своим часом в стране, в которой родился, на созерцание желтых такси и черных лимузинов, подбирающих пассажиров на стоянке. Он завел разговор с диспетчером, болтал с ним несколько минут, а затем намеренно оскорбил его и вернулся в терминал. Это был тот же диспетчер, который в свое время пытался устроить Юджину разнос. С посадочным талоном в руке, рюкзак через плечо, Джульен подошел к калитке компании Люфтанза за десять минут до отлета. Приятной наружности стюардесса проверила талон. Забрав талон, он потрепал ее рассеянно по щеке и ушел ко входу в самолет. На какое-то время она потеряла дар речи, оторопела и пропустила следующих трех пассажиров не проверяя их талоны и паспорта. Один из них был, кстати говоря, профессиональный террорист. Но документы у него были в порядке, и вообще у него был выходной день.
   Джульен решил, что напьется. Это легче в деловом классе, но и простому пролетарию можно неплохо устроиться в самолете, если подружиться с экипажем. Джульен обменялся двусмысленными шутками со стюардессой, ответственной за его секцию. После этого коньяк ему подносили без всяких просьб. Самолет летел себе через ревущую Атлантику, большинство остальных путешественников спало под синтетическими одеялами — спасибо современной авиационной индустрии. Джульен продолжал пить и оставался трезвым. Он попытался сконцентрироваться на фильме, который показывали в туристкой секции, но он видел этот фильм раньше, и он ему ужасно не понравился.
   У него не было даже ее фотографии. Он смутно помнил ее черты. Это не имело значения. Она была единственной женщиной, которую он когда-либо любил. Он любил ее сейчас. И он желал видеть, примет ли она его. А если нет — он поселится где-нибудь в Европе, может в Германии, а может в Париже, и будет зарабатывать на жизнь какой-нибудь бессмысленностью — чем там заняты обычно американские репатрианты в Европе — минимальная зарплата, смешные рабочие условия — и так далее. Снимет комнату. У него был договор с механиком в Нью-Йорке. Он звонит механику, и механик продает Ройс и берет себе половину, а вторую половину высылает Джульену, или же, как вариант, Джульен приезжает обратно в Нью-Йорк и сворачивает механику его [непеч. ] шею.
   Она была маленькая немецкая женщина, темноволосая и пухлая. У нее были веснушки и ямочки на щеках, и широкая кость. А волосы она стригла коротко. А глаза были зеленые. Она вполне сошла бы за уроженку Огайо или Флориды — любовь Джульена, родившаяся в Мюнхене, воспитанная в Берлине, и живущая ныне в Мюнстерланде, жена магната. Она плохо говорила по-английски, а понимала еще хуже. То, что Джульен великий поэт она приняла на веру. Впрочем, как заметила Дебби — чтение поэзии не является больше обязательным ни для кого, так что все это вообще не имело значения. Он любил, и собирался стучаться в дверь, и чтобы она ему открыла, и тогда он ей скажет — «Я хочу быть с тобой всегда» — всего и делов.
   На подходе к европейскому берегу самолет начало кидать. Пилот совершил плавный поворот на инструментах. Они перелетели Ирландию, махнули через Ла-Манш, и направились прямиком в Мюнхен.
   Когда они приземлились, на дворе было позднее утро. Накрапывал дождь. Несмотря на знаменитую немецкую эффективность, поезд опоздал. Джульен подумал, что нужно было взять машину напрокат.

II.

   Город Мюнстер является древним католическим форпостом, и население его исторически ненавидят остальные немцы. Есть несколько готических церквей, две площади с ресторанами по периметру, два трамвая, еда низкого качества, приемлемый кофе. Оперный театр отсутствует. Местные дружелюбны.
   Джульен снял номер в мотеле на отшибе, плотно позавтракал в немецком стиле, принял душ, надел лучшую свою рубашку и лучшие джинсы и вышел на поиски особняка, в котором жила его любовь. Он помнил фотографию, которую она однажды ему показала: небольшая церковь неподалеку, с необычным белым шпилем — очень хороший ориентир.
   Когда ты отчаянно влюблен, каждое незначительное препятствие становится трагедией.
   У него не было плана, и он был слишком не в духе, чтобы проявлять осторожность. Он просто взбежал на крыльцо и позвонил.
   Дворецкий оказался среднего возраста ухоженным лысым мужчиной, отдаленно похожим на Доктора Менгеле. Нет, сказал он на прекрасном английском, хозяйки нет дома. И хозяина тоже нет. Вся семья уехала в отпуск. Куда? Ни малейшего понятия, парень. Он — всего лишь дворецкий. В его обязанности входит — он выдал Джульену длинный список обязанностей. Не желает ли Джульен подождать в гостиной? Подождать? Кого? Зачем? Ну, как же, вернутся же когда-нибудь хозяева. Когда? Не знаю. Они, случается, месяцами дома не бывает. Кофе не желаешь ли? Его отец был пилотом в Британской Королевской Авиации во время Второй Мировой. Разбомбил в пыль одну деревню, тут недалеко, не хочет ли Джульен посмотреть — километров двадцать всего отсюда. А чем занимается Джульен по жизни? Что-то с компьютерами, наверное?
   Джульен подумал — не нанять ли частного детектива, но как это сделать, когда ты в Мюнстере и не знаешь ни слова по-немецки, несмотря на тевтонскую бабушку по материнской линии, которая, если верить родителям, была огонь-девица, держала магазин пирожных, симпатизировала, как большинство американцев по началу, Гитлеру и его политике, и ненавидела Вагнера?
   Остановившись у киоска он купил британскую газету и, сев за столик у открытого кафе, механически прочел несколько статей. Британский взгляд на вещи отличался от американского, но не так резко, как можно было предположить. Спортивный раздел посвятил много страниц крикету вместо бейсбола. В деловом отделе помещен был обычный набор непрофессиональных и вводящих в заблуждение биржевых цифр и колонок, цветных фотографий знаменитостей из индустрии развлечений, расписаний конкурсов красоты и показа мод, немного сплетен — словом, все, что в наше время подается, как «деловая часть». Голливудская феминистка, обожающая животных, собиралась выходить замуж за богатого итальянца, обожавшего лошадей и собак. Большую и злостную американскую компанию компьютерных программ судили, рок-концерт звезды пенсионного возраста принес значительные барыши, и Ульф Шульц, великий