Страница:
Барабанная дробь и тарелки заглушили первые две ноты припева и слово «piling» :
The wine and flowers,
The gentle kiss;
Five weekly hours
Of morbid bliss.
You leave behind
Wet sheets and tiles,
A shattered mind
And twenty miles.
There was no fight.
You cast my lot
For me one night.
I lost, since what
Had been a fling
Was love when I
Noticed the ring
And failed to die.
У стойки бара Санди тихо беседовала с Мелиссой. Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд, сделав несколько сердитых звонков и осведомившись, почему это, по мнению коммерческой авиации, старый голливудский распутник важнее строителя, присоединился к ним и попросил у бармена коньяку. Ему очень хотелось как можно скорее улететь отсюда. Ему было тревожно.
Piling
Stockings and shirts,
Swooning, smiling
Now till it hurts,
Biting
Lips till they're white
Precious, hold me tight.
We're dust
Living in style.
Sweetheart, I'll just
Fret for a while.
Please, love,
You will excuse
The other woman's blues.
Источник его тревоги внезапно появился у него за спиной и тронул его за плечо.
— Эй, — сказал Роберт Кинг. — Привет, Джозеф. Нам нужно поговорить. Пять минут. Простите, дамы.
Дамы посмотрели на него с опаской. Он улыбнулся.
— Непременно сейчас? — спросил Уайтфилд.
— Да. Далеко идти не нужно, просто пересядем в другой конец стойки. Не забудьте ваш коньяк.
Уайтфилд поднялся. Они прошли к другому концу и обнаружили там два незанятых стула.
— Что вам нужно, Инспектор? — спросил Уайтфилд.
Помолчав, Роберт Кинг сказал:
— Мне бы хотелось объясниться, чтобы не осталось между нами никаких неясностей, перед тем, как я оставлю вас в покое, Джозеф. Я хочу, чтобы вы знали, что… э… вы меня не обманули.
— Как это возвышенно звучит, — заметил Уайтфилд, снова, против своего желания, входя в роль. Он не получал больше удовольствия от этой игры. — Какую гадость вы откопали на этот раз, Инспектор? Я — тайный педофил? Шпион мусульманской страны? Рок-звезда?
— Я не работаю больше в Бюро, — сказал Кинг, комически поднимая брови. — Вы знаете, Джозеф, просто удивительно, как неудобно быть частным лицом. Например, мне нужно было сюда пробраться. В этот вот бар. Это оказалось трудным делом. В добрые старые дни я махнул бы бляхой, и все. Ну, к делу это не относится. Я закончил дело Уайтфилда, то бишь ваше, Джозеф, и, признаюсь, чувствую сейчас неимоверное облегчение. Более того. Чувствую себя свободным, мужик. Первый раз за десять лет я чувствую себя совершенно, неприлично, фантастически свободным.
— Что ж, поздравляю, — Джозеф поднялся. — Желаю вам приятной жизни, гражданин Кинг, частное лицо.
— Сядьте, — сказал Кинг, и улыбка его исчезла. — Я сдал бляху, но не навыки и не капризы. Я ведь капризен. Могу сломать вам шею и уйти незамеченным. Сейчас же садитесь, Уайтфилд.
Уайтфилд нерешительно подчинился.
— Видите ли, э… Джозеф… э… Я ошибался в вас. Честно. Вы лучше, чем я думал. Я думал, что имею дело с убийцей, убийцей настолько аррогантным, что он даже не считает нужным прикрыть собственную [непеч.]. Может, я ненавидел вас слишком сильно. Не знаю. В моей работе мотивация очень важна. Но представьте себе, каким дураком я себя почувствовал, когда обнаружил, что вы вообще ни к чему не причастны. На какой-то момент я думал, что схожу с ума. Вы ведь мне не сказали, что способны на благородство. Самопожертвование? Уайтфилд? Не может быть. В голове не укладывается! И вот, неожиданно, у меня появились сомнения. Когда я наконец понял, кто настоящий убийца…
Роберт Кинг замолчал.
— Настоящий убийца — я, — сказал Уайтфилд.
— Вас там не было, Уайтфилд. Вообще. То есть, вы, конечно же, ехали туда, с полной обоймой, но вы опоздали. Вы очень тогда опоздали. На целых сорок минут.
— Снова будете открывать дело? — спросил устало Уайтфилд.
— Нет. Видите ли, никто об этом не знает. Никто, кроме вас, убийцы, и меня лично.
— Вы идиот, Роберт, — Уайтфилд потерял терпение. — Простите, но вы ничего не знаете, и у вас нет права судить других.
— Не спешите, Джозеф, — сказал Кинг. — Я тоже так думал. Это и было моей первой мыслью. Что я идиот и так далее. Но, правда, у нее было слишком хорошее алиби. Сто свидетелей — куда их девать?
You are, at best,
An awful bore;
Yet, once you're dressed
And out the door,
I'm seized by fear.
It breaks my heart
Each time I hear
The engine start.
— Ее алиби делает ее неприкасаемой, Инспектор. Вбейте это себе в башку наконец!
— Не нужно, — спокойно сказал Кинг. — Я знаю, что это не она убила.
Уайтфилд сверкнул на него глазами.
— Следует признать, — продолжал Кинг, — что Уолш был действительно пренеприятнейший тип. Голос у него был — будто кто-то [непеч. ] в пустое жестяное ведро. Хелен действительно была его любовницей когда-то. Она его унизила, сказав, что не выйдет за человека, который ей не ровня. Подумать только! Из всех бьющих по самолюбию фраз ей необходимо было выбрать именно эту, а? Он двадцать лет ждал возможности отомстить. Ну и вот… Он объяснил Хелен что в виду отвратительного поведения ее дочери (это о вашей с ней связи, Джозеф)… в виду ее поведения он, Уолш, заберет себе обоих детей. Ей было на это [непеч. ], естестественно — ну, кроме как на подсознательном уровне, может быть… она вроде бы по сей день ни разу даже не встречаласьсо своими внуками, не так ли? Ну, не важно. Что действительно ее обеспокоило, так это намерение Уолша забрать все — поддержку, деньги, особняк, виллу, имение, все. Хелен растерялась. Она прекрасно знает об отвратительной мелочности ее класса, о ссорах-раздорах, эгоизме, и так далее. Поэтому она и не рассчитывала, что Джозеф прилетит галопом на непахнущей белой лошади, как один наш общий знакомый сказал в беседе, которую моим коллегам удалось записать, и более или менее бросит свое состояние к ногам всей веселой семейки. По правде сказать, я тоже на это не рассчитывал. Моя проблема была в том, что я отказывался признавать за вами, Джозеф, какие бы то ни было достойные черты. По моей теории, только низколетающие закоренелые преступники вроде Финкелстайна способны на благородство. Но оказалось, что высоколетающие закоренелые преступники вроде вас, Джозеф, тоже на него способны. Примите мои извинения.
— Что ж, надеюсь, вы удовлетворены, — сказал Уайтфилд с оттенком аристократического презрения в голосе. — Надеюсь, что все, что вы узнали, сделало вас счастливым.
I cannot fret.
My secret life
Must not upset
Your charming wife.
Can't have her doubt
Your loyalty.
The stars flare out
Over the sea.
— Не следует преувеличивать, — насмешливо сказал Роберт Кинг. — У счастья есть степени.
— Не думате же вы в самом деле, что степень вашего счастья представляет для меня какой-то интерес, — сказал Уайтфилд. — Мой дорогой Инспектор, мне кажется, вы перепутали благородство с приличиями. Не жду от вас понимания таких тонкостей, но рад, что все наконец разрешилось. Мы оба можем начать все с начала, с чистой совестью.
Ни Роберт, ни Джозеф не обращали внимание на песню в динамиках. Санди следила за ними с тревогой, пытаясь распознать по губам, о чем они говорят. Мелисса уже основательно напилась и развлекалась, пытаясь проткнуть кубик льда пластиковой соломинкой.
Piling
Stockings and shirts,
Swooning, smiling
Now till it hurts,
Drinking
Your sleazy charms,
Melting in your arms.
Роберт Кинг пожал плечами.
We're dust
Living in style.
Sweetheart, I must
Fret for a while.
Please, love,
You will excuse
The other woman's blues.
— Знаете, Уайтфилд, — сказал он, — то, что о вас говорят — правда. Вы просто тиран. И вы бесчеловечны. Вы жестоки, бесчувственны, и безжалостны. И это вам во вред. И вы всегда видите людей в самом худшем свете. Что ж, дело ваше. А чтобы нам обоим начать с начала с чистой совестью, вот вам мой прощальный подарок…
Он сунул руку в карман и вынул из него небольшой квадратный полиэтиленовый пакет. В пакете лежали два диска, присланные ему Лорой. Он положил пакет на стойку.
— Красноречие Джозефа Дубль-Ве Уайтфилда, записанное для потомства, плюс несколько интересных разговоров покойного Франка Гоби с покойным мистером Уолшем, — сказал он. Достаточно, чтобы посадить вас за решетку навсегда, Джозеф. Копий не существует.
Настал момент — Уайтфилд сделал то, чего Роберт Кинг ждал от него десять лет. Он мигнул.
— Что?
— Вы все прекрасно слышали и поняли, — сказал Кинг. — Диски ваши.
Уайтфилд взял со стойки пакет и с сомнением на него посмотрел. К еще большему удовлетворению Роберта он неожиданно почесал в затылке.
— Ну и ну, — сказал он. — Бармен!
Бармен мгновенно предстал перед ними.
— Что вы пьете? — спросил Уайтфилд.
Роберт улыбнулся.
— Не сейчас, — сказал он.
Бармен кивнул и отошел.
— Видите ли, — сказал Кинг, — в свете информации, полученной мною недавно, Джозеф, я думаю, что пришло время вас признать, как равного мне. Вы все-таки человек, Джозеф, и человек неординарный. И тем не менее, я не помню, чтобы я подписывал какую-нибудь бумагу, в которой сказано, что я обязан вас полюбить. Как не нравились, так и не нравитесь.
Уайтфилд ухмыльнулся. Наклонив голову, ухмыльнулся еще раз. И протянул руку. Роберт Кинг пожал ее.
— Удачи, Джозеф, — сказал он, поднимаясь.
— Удачи, Роберт.
Бывший инспектор ушел. Уайтфилд присоединился к дамам.
— Что ему было нужно? — с тревогой спросила Санди.
— Деньги, конечно же, — равнодушно ответил Уайтфилд. — Все люди хотят получить от меня деньги. Жадные сволочи.
— Он пытался тебя шантажировать?
— Ага, — Уайтфилд залпом допил коньяк и помахал бармену. — Не выйдет.
— Он опасен?
— Менее опасен, чем я.
Охранники в униформах искали кого-то, кто пробрался в секцию первого класса без посадочного талона несколько минут назад. Уайтфилд наблюдал за ними, забавляясь.
В город Роберт Кинг вернулся на такси. Становилось холодно. Бабье лето кончилось. Он подумал о Лиллиан. Зайдя в цветочный магазин, он купил дюжину чайных роз.
III.
ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ:
Я надавил на кнопку звонка.У меня был грипп, меня бил озноб, но мне было [непеч.]. Я держал в руке письмо, которое Сандра выслала мне обычной почтой два дня назад, и мне требовались объяснения — от нее лично. Не скажу, что было в письме.
КОНЕЦ ЦИТАТЫ
В письме было:
«Дорогой Юджин. Думаю, ты понимаешь, что после того, что случилось, нам нельзя больше видеться. Пожалуйста не ищи меня. Я благодарна тебе за все и помню тебя таким, какой ты есть. Желаю тебе удачи. Прощай.
Искренне твоя, Кассандра Уолш».
ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ:
Я позвонил еще раз. Особняк был тих и угрюм. Но я умею быть упрямым, когда надо. Я посмотрел по сторонам. Копов нет. Я стал стучать в дверь кулаком. А! Больно. Я снова позвонил. Вдруг раздались шаги. Сердце забилось быстрее. Дверь распахнулась. Алекс — сонный, лохматый и сердитый смотрел на меня с таким видом, будто никогда меня раньше не видел. А он видел меня раньше. Один раз.Наконец он сказал — А, привет. Это ты. Заходи.
Он пропустил меня внутрь, закрыл и запер дверь.
Он говорит — Ну, ладно, пойдем в гостиную.
Какой-то другой Алекс. Я его не таким помнил. Этот Алекс не был стыдливым и застенчивым. Наоборот — уверен в себе. Алекс — вырос.
Я сказал — Где твоя мать?
Думаю, что голос мой звучал хрипловато.
Он говорит — Уехала.
Уехала? Куда?
Не могу тебе сказать. За моря. Не ищи ее — бесполезно.
Почему? Что случилось? Алекс, ты понимаешь, мне нужно знать больше. Знаю, что у тебя есть чувства, как у сына и наследника, и так далее, но мне правда сейчас на все это [непеч.]. Где она?
Он стал вдруг очень строг. Он говорит — Сядь, Юджин. Я тут завариваю чай. Хочешь чаю?
Я говорю — Да.
Мне и правда нужно было выпить горячего чаю. Он оставил меня в гостиной. Рояль, на котором я однажды исполнил несколько опусов, ублажая счастливое семейство, все еще стоял там, в сумерках. Я сидел и таращился на каминную полку, в которую я когда-то въехал головой. Все был так же, ничего не изменилось, только вот хозяйка подевалась куда-то.
Алекс вернулся, неся поднос. Я взял с подноса кружку и глотнул чаю. Чай горячий, и это хорошо. Алекс подвинул кресло и сел лицом ко мне.
Он говорит — У тебя, вроде бы, были вопросы.
Я говорю — Да, но не думаю, что ты располагаешь достаточной квалификацией, чтобы на них ответить. У меня есть вопросы к твоей матери. Где она?
Он говорит — Я тебе уже сказал. Ты никогда не сможешь ее найти. Успокойся. И все-таки задай свои вопросы мне. Может я смогу как-то тебе помочь.
Я говорю — Сожалею, Алекс, но все это дело тебя не касается. Где она? Говори. Ты должен что-то знать.
Он говорит, с серьезным видом — Я знаю больше чем ты. Она написала тебе письмо. Которое у тебя в руке сейчас. В письме написано — не ищи меня, Юджин. Ты такой, какой есть, но прежних отношений между нами быть не может. Что-то вроде этого.
Я поставил кружку на ковер и потер лоб. Этот сосунок — да, более или менее правильно изложил. Я попытался сконцентрироваться. Я сказал — Раз ты так много знаешь, можешь и дальше рассказать. До конца. А я послушаю.
Алекс кашлянул. Я вгляделся. Да, изменился он разительно.
Он говорит — Она теперь замужем.
Наверное я временами медленно соображаю. Я помолчал, а потом говорю — Мамма мия! За кем?
Он говорит — А я думал ты умный.
Я тоже так думал, до недавнего времени. Кто ее муж?
Джозеф, конечно же.
Какой еще Джозеф?
Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд. Возьми себя в руки, Юджин.
Я мигнул.
Я сказал — Но почему?
Потому что они друг друга любят.
[непеч. ]! Абсолютная [непеч. ]!
Он фыркнул. Глаза его, похожие на глаза Сандры, сузились. Я знал, что он злится, потому что именно так злилась Сандра — сперва короткая издевательская улыбка, а затем глаза сужаются слегка.
Он повысил голос. Он сказал — Я говорю тебе правду. Они собирались пожениться десять лет назад, но не могли. Не могли до тех пор, пока младшему ребенку не исполнится восемнадцать. Это я. Это было условием.
Я запутался. Я посмотрел на него тупо.
Я ЯЙЮГЮК — я ДМЕЛ ПНФДЕМХЪ.
Спасибо. Что-то еще?
Ты не знаешь…
Неожиданно Алекс говорит — Ты думаешь ты особенный, Юджин? Ну, наверное особенный. Ты, конечно, хороший пианист. Что между вами произошло — не мое дело, признаюсь. Но вижу, что тебе нехорошо, и поэтому мне тебя жалко. Не знаю, имею ли я право, но свою теорию по этому поводу я тебе выскажу.
Теорию? Какую на [непеч. ] теорию?
Просто теорию.
Он положил ногу на ногу, отпил из кружки, поднял слегка обе брови — точно, как это делала Сандра, когда… но, говорю вам — я чувствовал, что схожу с ума.
Я сказал — Ладно, выкладывай. Теорию свою.
Он сказал — Я не знаю свою мать, как ее должен знать сын. Ну, понимаешь, как это у нас, богатых деток, бывает. Или не понимаешь. В общем, сперва кормилица, потом нянька, потом… э… бординг-школа… Вот только что я первый раз в жизни провел в этом доме почти год. Целый год, представь себе. И, что ты думаешь — она постоянно куда-то шастала все это время. Дома не бывает. Мы ни разу толком не поговорили. Доброе утро, завтрак готов. И все. Тем не менее, некоторые вещи очевидны. Она совершенно очевидно однолюбка. Она была очень несчастна. И в какой-то момент ей показалось, что она нашла хорошую замену. Она искала пианиста, которого можно было бы сравнить…
Наконец до меня дошло. Я такой безмозглый кретин все-таки. Все это время правда смотрела мне в лицо, но я был так счастлив с ней, и так занят музыкой, что ни разу, ни разу я не… Да. Как все просто. Человек, игравший тогда на рояле — за библиотекой… в летней резиденции Уолшей… а я хотел, чтобы он продолжал играть… когда я был маленький… и Уайтфилд. Одно и то же лицо. Ну как можно быть таким кретином! Мамма мия.
Замену.
Я был — замена. Заменитель. Я работал заменителем.
Думаю, я слабо улыбнулся. Этот сосунок продолжал развивать свою теорию. Я не слушал. Я поднялся из уютного кресла. Я был слаб, у меня был грипп. Но потерять сознание в этом помещении во второй раз было бы слишком глупо. Я сжал зубы.
Я сказал, — Спасибо, Алекс. Я сказал — Спасибо тебе большое. Я пойду, пожалуй, если не возражаешь.
Алекс сказал — Юджин… Э… Лично я не одобряю ее поведение. Лично я думаю, что ты очень хороший парень, и хороший пианист.
Прилив ярости чуть не задушил меня.
Я сказал — Я не пианист. Понял? Не пианист. Я композитор. Есть разница!
Он говорит — Не кричи на меня. Я знаю, как ты себя чувствуешь…
Я взорвался. Я заорал на него. Я сказал — Ни [непеч. ] ты не знаешь! Замена? Она со мной была счастлива. Понимаешь, [непеч. ], сопляк? Счастлива! Выпусти меня из этого дурацкого дома.
Он говорит — Тебе лучше знать, только не ори ты так.
Он, наверное, испугался. Он открыл мне дверь.
Проблема с тем, как люди сегодня воспринимают музыку наверное в том, что уши их постоянно травмирует шум, с утра до вечера. Есть телевизор и радио, и наушники, и телефон, и, если вы не безответственно богаты или не знаете очень хорошо город, вряд ли вы найдете кафе, где можно вкусно поесть и приятно побеседовать без того, чтобы динамики не были включены на полную мощность. Думаю, что мы забываем, что живая музыка и музыка, репродуцированная электронно — вещи очень разные. Записи, и даже концерты, если есть в наличии электронная техника, усиливающая звук — это все не то, все заменители. Противное слово какое. Заменители в музыке — они, в общем, ничего, если их не слушать слишком часто. Но — единственные места, где звучит нынче живая музыка — это оперные театры и симфонические холлы. Не слишком много народу их посещает, и большинство человечества не слышало живой музыки многие десятилетия. Люди даже на вечеринках больше не поют.
На углу Третьей Авеню я купил Поуст и зашел в дайнер. Сгорбившись над тарелкой куриного супа, я полистал газету. В секции под названием «Пульс Нью-Йорка», названной так очевидно потому, что посвящена секция тем ньюйоркцам, у которых пульс наличествует, была интересная статья о такой, типа, э… десятилетней девочке, которая, типа, рисует а-ля-Пикассо, и чью выставку автор статьи посетил, если ему верить. Девочка эта, типа, гений, уверяет автор. Родители у нее — иммигранты из Румынии. Фотография была помещена. Ничего, смешная такая мордашка. И были фотографии ее картин.
Я внимательно рассмотрел и ее, и ее картинки. Сама она — типичный подросток со скобкой для исправления прикуса. А картины ее почему-то под плохим углом были сняты. Сами картины не изображали ничего конкретного — много всяких расплывчатых форм, неправильных прямоугольников, и все это закрашено толсто, неумело и без смысла разными цветами.
Выставка эта являлась также аукционом. Большинство картинок девочки, оказалось, уже проданы, каждая за хорошую цену. Настолько хорошую, что на деньги, вырученные от продажи любой из этих картин я бы легко и беззаботно прожил месяцев шесть, включая все расходы. Писал бы себе музыку. Может, оперу бы новую написал.
Один из моих знакомых заметил мне однажды, что самый большой мой порок — зависть. Я пораздумывал над этим некоторое время.
Хочу ли я быть знаменитым? Хочу ли я иметь стабильный доход, такой, чтобы я чувствовал себя комфортно?
Да, естественно.
Завидую ли я любому из музыкантов, сегодня живущих, которые уже знамениты?
Не думаю. Нет, ребята. Слава ваша фальшивая и долго не продержится. А доход ваш — результат надувательства.
Нет, я вам не завидую. То, что я произвожу — настоящее; и если вследствие этого участь моя — бедность и безвестность, что ж, да будет так. Я, конечно, раздражаюсь время от времени, но я не желаю, и никогда не желал, такой славы, как у вас — оставьте ее себе.
КОНЕЦ ЦИТАТЫ
ЭПИЛОГ. ВЕРДИ СКВЕР
I.
Ночь на юге Франции выдалась холодная и тихая. Вилла Джозефа Дубль-Ве Уайтфилда располагалась вдали от больших шоссе и шумных городов. Километрах в пятнадцати к востоку, в большом комфортабельном доме с прилежащим виноградником, проживал выдающийся французский актер. В двадцати километрах к западу его друг, выдающийся американский актер, недавно купил имение. Других больших домов не было на много километров вокруг. В доме мистера и миссис Уайтфилд работали дворецкий, повар, и две горничные.Двое актеров любили проводить время вместе и часто друг друга посещали, пользуясь для этой цели личными вертолетами. Приемная дочь Уайтфилда подружилась с обоими и была частым гостем на безумно веселых и диких вечеринках француза.
Каждую неделю Уайтфилд устраивал у себя дома прием в чью-то честь, в основном какого-нибудь своего партнера. На этой неделе строитель принимал своего старого знакомого, немецкого industrialiste, и его причудливую жену. Немец недавно пережил серьезную операцию и несколько месяцев провел в кресле-каталке. Теперь он снова мог ходить, но соблюдал строгую диету, а пить позволял себе только кокосовое молоко. Чувство юмора у него было совершенно роскошное. Его замечаниям все смеялись до колик.
Миссис Уайтфилд была гостеприимная хозяйка и всегда радовалась гостям. Немецкую пару она совершенно очаровала своими естественными хорошими манерами, раскованностью, и очень чистым тевтонским выговором. Жена немца — приземистая, веснушчатая, темноволосая женщина с ямочками на щеках, постоянно улыбающаяся, управилась в свою очередь очаровать миссис Уайтфилд. По-английски она говорила плохо, акцент у нее был прелестный, и ужасно остроумная она была — на свой лад. Все четверо весьма приятно провели вечер у камина. Гостям показали их спальню.
В час тридцать утра явилась Мелисса, пьяная в дым и счастливая. Она уснула на диване в гостиной, рассказывая о том, где она была и что делала этим вечером. Вечеринка удалась на славу. Французский актер — классный мужик и вел себя, как самый обычный человек, как вы или я, например. Американский актер — чрезвычайно умный. Друзья-актеры имели в общей сложности семерых детей, но это не имело значения.
Уайтфилды управились ее разбудить и переместить в спальню. Она отбивалась, пиналась и громко ругалась непотребными словами. Она сообщила им, что выйдет замуж за толстого французского актера, что бы ни случилось, или, если он ей откажет, она попытается выйти замуж за его высокого и лысого американского друга. Она объяснила, что ее мать и приемный отец — ужасные [непеч. ] снобы, воображающие что актеры стоят, видите ли, ниже их [непеч. ] социального уровня. Она потребовала, чтобы ей немедленно купили квартиру в Париже. Она совершенно не собирается терять тут время, посреди [непеч. ] леса. Завтра она улетает в Ханой, или куда угодно, только бы убраться подальше это всех этих снобов в ее паршивой [непеч. ] жизни. Они ей все осточертели. Наконец она снова уснула.
Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд вернулся в гостиную. Кассандра зашла в ванную наверху, чтобы смыть косметику.
Когда с бокалом коньяка она спускалась по их изысканой восемнадцатого века лестнице, в гостиной звучала музыка. Не входя, Кассандра остановилась — послушать.
Это была фортепианная соната, которую она слышала раньше. В этот раз она звучала по-другому.
В этот раз небо открылось и земля задрожала. Звезды вспыхнули и родились заново. Великие океаны катили огромные валы. Невиданные горы утыканы были гигантскими деревьями. Бурные ручьи сбегали с этих гор, сливаясь в величественные реки. Невообразимые птицы пели невообразимые песни. И вдруг неожиданно чистая, ясная, нежная мелодия наполнила фантастический ландшафт. Она звенела над полями, она шептала в горных пещерах, она шуршала в листьях, она потрескивала в кострах охотников.
Безупречный слух и способность к пониманию музыки помогли Кассандре осознать, что не одно мастерство Уайтфилда заставило звучать сонату так, как она звучала. Все это звуковое великолепие было когда-то придумано, сочинено и записано композитором. Человеком, которого она знала. Человеком, которого ей трудно будет забыть.
Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд был блистательным пианистом. Юджин Вилье блистательным пианистом не был. У него не было достаточно умения, чтобы правильно сыграть собственную сонату, показать ее во всей ее фантастической красе.
Опус был — о любви Юджина к ней. Первая часть закончилась, началась вторая. Слушая эту часть, следуя музыкальной сюжетной линии, Кассандра поняла, что ясно видит номер отеля, в котором у них с Юджином случилось первое соитие; ресторан; бар; последний поцелуй, запечатленный Юджином на ее колене; и ее собственное исчезновение утром.
Кассандра вошла в гостиную.
Уайтфилд прекратил игру.
Она подошла и посмотрела на ноты.
— Что это? — спросила она.
Порода. Такому не научишь — это от рождения дается.
— Я не знаю толком, — сказал Уайтфилд. — Один знакомый оставил у меня в кабинете, в Нью-Йорке. И не сказал мне, кто эту фиговину написал. В этом опусе вроде бы что-то есть. Мне особенно нравится вступление. А что?
— Просто так, — сказала Кассандра. — Я люблю тебя, Джо.
— Я люблю тебя, Касси.
Она взяла его руками за запястья. Посмотрела ему в глаза. Они поцеловались. Он стремительно поднялся и подхватил ее на руки. Она закрыла глаза и склонила голову ему на плечо.
II.
Был холодный январский вечер. Новый Президент только что поклялся в верности народу и Конституции. Юджин прибыл в пиано-бар вовремя. Выпив бокал вина (ему позволялось пить один бокал за смену бесплатно), он подождал, пока окоченевшие пальцы согреются, чтобы можно было играть. Он снял куртку. Сев на рояльную скамейку, он провел рукой по клавишам, не нажимая на них. Хорошо бы сейчас поиграть гаммы, а потом попробовать несколько обращенных аккордов с вывертами, а потом какие-нибудь фрагменты. Но нет — нельзя. Его работа — развлекать посетителей.Он начал с ранней вещи Шуберта и вскоре ему стало скучно. Он перешел на малоизвестный опус Скотта Джоплина, и скука усилилась.
Никто не обращал на его игру внимания помимо двух или трех депрессивных посетителей, которые нашли, что шум приятный, и благодарно посмотрели в сторону фортепиано.
Огромный, в три раза больше обычного, коньячный бокал стоял на крышке — для чаевых.
После примерно двадцати минут игры два посетителя заказали две песни — «Летний Ветер» и «Ты так прекрасна», пять долларов каждая. Юджин сыграл обе, и сразу после них выдал один из бравурных полонезов Шопена. Подошел менеджер и попросил не расходиться так сильно, пожалуйста.
Юджин вышел перекурить, вернулся, и продолжил игру.
Он не получал известий от Джульена месяца два. Рыжий решил устроить себе долгосрочный отпуск, уволился с работы, и переехал в дом своей любимой тетушки в солнечной Калифорнии. На некоторое время, о друг мой, сказал он. Может на год. Он не знал.
У Юджина не было ни перспектив, ни планов, ни любовницы.
Кассандра Уолш была далеко, и хотя ей не стоило бы больших усилий придумать, организовать какое-нибудь скромное месячное жалованье бывшему любовнику — чтобы он мог посвящать все свое время только сочинению и популяризированию своей музыки — она этого не сделала. Ей это просто как-то не пришло в голову.
Было бы вполне естественно со стороны Линды Кей, неожиданно знаменитой и недоступной, сделать что-нибудь для Юджина или Джульена, или может быть для них обоих. Юджин, кстати говоря, один раз до нее дозвонился, чтобы просто поговорить. Она сказала ему, что очень занята. Может быть позже, или в другой раз. Как у него дела, все хорошо? Хорошо. Она ему позвонит как-нибудь.
— Эй, пианист! — крикнул кто-то от стола у окна. — Побренчи-ка нам старый добрый рок, а, мужик?
Юджин проигнорировал пожелание.
К концу второго часа он сыграл вступление к своей «L'Erotique». Менеджер подошел снова.
— Я вроде тебе говорил, чтобы ты не очень расходился тут? — спросил он несчастным голосом.
Юджин встал, перегнулся через поручень, взял со спинки стула свою куртку и надел ее.
— Ты что это делаешь такое? — спросил менеджер.
— Не видно, что ли? Ухожу.
— Ты не можешь уйти прямо сейчас. Тебе еще два часа играть надо.
— Нет.
— Тогда я не смогу тебе заплатить.
— Не помню, чтобы я просил тебя мне заплатить.
— Хорошо. Можно поинтересоваться — почему?
— Я не хочу больше зарабатывать себе этим на жизнь. Не чеши так в паху, когда говоришь, это раздражает собеседников.
Он вышел на улицу, поднял воротник куртки, и вдохнул морозный воздух. Иногда на Бродвее в январе можно увидеть счастливые лица. Юджин посмотрел по сторонам и решил, что пойдет по Бродвею на север.
Верди Сквер забит был людьми и машинами с двигателями внутреннего сгорания. Цифровой термометр на стене за памятником показывал тридцать градусов по Фаренгейту — легкий мороз. Неплохо, если бы ветра не было. Юджин посмотрел на памятник. Великий композитор не обратил на коллегу внимания. А Джильда поглощена была своими проблемами.
— Привет, ребята, — сказал Юджин. — Как дела?
Он положил локти на заграждение и постоял немного, ни о чем особенном не думая.
Как теперь жить? Он был композитор, и воспринимал себя как композитора. Очевидно — слишком капризен, чтобы быть исполнителем. Исполнители делают то, что им велят. Ну, хорошо. А жить на что?
— Простите, — вежливо обратился к нему краснощекий турист из Аризоны. — Не подскажете ли мне, где здесь Опера-Кафе?
— Ровно семь кварталов в эту сторону, — ответил Юджин. — Да, вы идете в правильном направлении.
В Метрополитан-Опере намечалась премьера новой вещи композитора Луиса Ойлпейпера. Луис Ойлпейпер был известный минималист. Опусы его состояли из монотонных ритмов и абсурдно скучной оркестровки. Мелодии любого типа отсутствовали начисто. Юджин Вилье, лучший из живущих композиторов, остановился у нужного рекламного стенда, чтобы посмотреть, кто дирижирует и кто поет. Некоторое время он с интересом читал имена.
Он вытащил все свои наличные деньги из карманов. Семьдесят шесть долларов и мелочь. Других денег у него не было. Как платить за квартиру — срок послезавтра? Ни малейшего понятия. Ну да ладно. Может что-нибудь подвернется.