Страница:
Молодой наркоман наорал на бармена, и бармен закричал в ответ. Миссис Уолш и я проследили за сценой и одновременно захихикали и обменялись взглядами.
Мы переменили тему разговора. Некоторое время мы спорили об операх девятнадцатого века. Вдова Уолш извинилась и ушла в туалетный закуток, и вскоре вернулась свежая, с глазами, сверкающими, как две звезды над фьордом. Мы снова переменили тему. Вдруг она говорит — Слушайте. Она говорит — Сегодня особый день для меня. Я не хочу сейчас говорить, почему он особый. Если вы мне обещаете не задавать глупых вопросов, мы могли бы переместиться в более приемлемое заведение.
Заведение, в котором мы находились, выглядело, на мой взгляд, вполне приемлемо, но против мобильности я ничего не имею. Я согласился. Остановив такси, управляемое недовольным и разочарованным в жизни пакистанским шофером, мы транспортировались в ресторан одного из наиболее претенциозных отелей Мидтауна.
Она улыбнулась и объяснила, что никто из людей, могущих ее узнать, сюда не заходит, за исключением, конечно же, Джорджа, который вон где сидит.
Я посмотрел в указанном ею направлении. Джорджу было лет пятьдесят. Одет он был в очень дорогую, на заказ сшитую рубашку апаш и свободный неофициальный пиджак. Римский его профиль повернулся к нам как флюгер. Его дама, младше его по крайней мере лет на тридцать, одета была так, будто собиралась на пробы в порно-шоу. Как многие женщины ее типа, была она крашеная блондинка. Глаза ее гармонично отражали почти полную пустоту ее простого, непретенциозного ума.
Кассандра уточнила что Джордж никому ничего не скажет, поскольку это было бы признанием, что он тоже здесь был.
Джордж подмигнул мне. Я показал ему язык. Он добродушно рассмеялся. Крашеная голова повернулась, ясные глаза женщины стали искать источник веселия ее ухажера.
Я спросил Кассандру, почему сегодня особенный день.
Игривым тоном она осведомилась, уверен ли я, что хочу знать. Поразглядывала рюмку и понюхала с сомнением то, что было в рюмке. И говорит — Это не мерло, а [непеч. ] какое-то. Интересно, что эти сволочи мне тут налили. Похоже на уксус.
Мне опять захотелось курить.
Разглядывая очень женственно свой маникюр, она вдруг выдала мне всю историю. Жили-были мужчина и женщина, и влюбились они друг в друга. Женщина была девушка обычная, хотя некрасивой назвать ее было нельзя. Может, чуть слишком нервная. Мужчина был музыкант.
Я сглотнул и посмотрел ей в лицо, стараясь придать своим чертам выражение вежливого интереса. Она была слегка пьяна. Я не был уверен, что хочу, чтобы она продолжала рассказывать.
Женщина и мужчина любили друг друга и все было бы хорошо, если бы не одна вещь.
Она замолкла. Против собственной воли, я сказал — Да, и что же?
Женщина была замужем. Она вступила в брак несколькими годами ранее с неким… человеком… которого не любила. Понимаю, сказала Кассандра, что все это звучит тривиально.
Я знал, что самое важное впереди. Также, я предчувствовал, что это важное не окажется ни забавным, ни романтичным.
Муж что-то заподозрил в конце концов. Он был… муж… приличный, предупредительный, прямой. Он обратился к ним обоим и сказал, что ничего не имеет против их романа. Он отпустит женщину с условием, что у него, мужа, останутся двое их детей. Женщина колебалась. Она любила музыканта, но она была мать, и отпрысков своих любила еще больше.
Кассандра снова замолчала. Она была очень пьяна, оказывается.
Музыкант, человек прени… проне… ца… умный, знал, кого она выберет. Он очень рассердился. Он оскорбил мужа. Муж потерял над собой контроль. Музыкант вынул пистолет. Он хотел напугать мужа. Вместо этого он в него выстрелил. Это произошло случайно. Муж умер.
Я вздрогнул. Трусом я никогда не был, во всяком случае патологическим трусом. В прошлом, знающие тайну считались сообщниками, им грозила пытка и смерть. Сегодня все изменилось — мы просто не знаем своих прав, и боимся их узнать. И даже когда знаем, мы боимся эти права предъявлять. Никогда не знаешь, что может случиться. Кроме тех случаев, когда есть много-много денег.
Полиция, продолжала Кассандра, установила, что имел место несчастный случай. Ага. У музыканта была лицензия на ношение пистолета. Это была самоворона. То есть саморона… само… брона. Его оправдали. А может, они решили, что это было самоубийство. Не знаю.
Злая улыбка появилась на лице Кассандры.
Не знаю, повторила она. Меня там не было. Это не имеет значения.
На некоторое время она пьяно задумалась.
Потом она говорит — На [непеч. ] все это. Ничего я тебе не скажу.
Я что-то пробормотал, ища способ выразить ей благодарность и в то же время не оскорбить. Мне совершенно не хотелось слышать конец этой истории.
Она говорит — Нет! — и поднимает указательный палец, и смотрит на меня с пьяной решимостью. Она говорит — А мне [непеч.]. Ни [непеч. ] я тебе не обязана говорить.
Я боязливо согласился. Я сказал, что ничего страшного, все нормально.
Она сказала — Ничего не нормально. Она сказала, что я ничего не знаю. Сказала с ненужным нажимом. Ничего! Понял? Ничего!
Хорошо.
Она замолчала. Когда она заговорила снова, то обращалась по большей части к пальме в кадке, в углу.
Он стал совсем другим… человеком… после этого. Что хуже всего — он не мог больше играть… музыку… не мог. То есть, он мог играть механически, но непа… нипо… неповторимый блеск… его игры… ушел навсегда. Исчез. Испарился. И он хотел бросить играть совсем, когда он вдруг погиб в случайной аварии.
Что?… Какой аварии?
Смазывая согласные, Кассандра сказала — вид аварии совершенно не важен. Совершенно… [непеч. ]… не важен. Понял? Он просто погиб. Помер. Пнул ведро. Его больше нет. Ясно? Ты удовлетворен ответом на твой дурацкий вопрос? И это не важно, а важно, что он стал другой после того, как убил моего мужа. Мужчина, которого я… мужчина, которого так любила женщина, перестал существовать.
Возникла длинная пауза. Глаза Кассандры увлажнились. Я видел что, как бы не пьяна она была, в дым, вдрызг, все-таки она жалела, что все мне рассказала. Я подумал — а сегодня не юбилей ли убийства? Такая возможность ставила под сомнение нормальность Кассандры. Она прочла моим мысли. Как — не имею понятия.
Женщина и музыкант встретились в первый раз, много лет назад, именно в этот вот день.
Мы помолчали. Кассандра залпом выпила, что у нее оставалось в рюмке.
Неожиданно прибыл официант с двумя омлетами в дикозападном стиле. Я испугался, что Кассандра сейчас устроит ему скандал, как поступают обычно женщины, когда принесенное даже отдаленно не соответствует заказу, и еще меньше тому, что они имели в виду, когда заказывали, но она лишь покривилась, сморщив нос так, как умеют морщить нос женщины. Может, она была менее пьяна, чем хотела казаться. Официант повисел над нами некоторое время, на случай, если мы вдруг еще чего-нибудь захотим, спросил очень недовольным тоном все ли в порядке, и ушел в направлении бального зала, где шла вечеринка потных провинциальных менеджеров, к которой он не был приписан.
Я стал поглощать свой омлет — я был голоден. Кассандра поковырялась в своем вилкой, съела немного.
Неожиданно у меня в голове возникла мелодия. Я не очень жалую музыку, сочиненную исключительно для исполнения на фортепиано, но эту мелодию ни на чем другом исполнять было нельзя. Начало сонаты.
Она спросила, глядя на меня жалостливо, не хочу ли я доесть ее омлет. Голод мой не проходил — по вине выпитого алкоголя, я думаю. Помимо этого, предложение, как мне показалось, было непростое. Делиться едой — дело интимное. Я согласился. К тому моменту я не спал больше тридцати шести часов.
Глядя, в этот раз на другую, пальму в кадке (все пространство ресторана было утыкано ими), она пьяно заметила, что уже поздно.
Мои голосовые связки едва функционировали. Я спросил ее, не хочет ли она, чтобы я отвез ее домой.
Нет. Она останется ночевать вот в этом самом отеле. Она здесь заранее зарезервировала номер.
Заранее? Когда же?
Она говорит — Когда мы были в баре. Кстати говоря, можешь со мной остаться. Если, конечно, хочешь остаться со мной после того, что я тебе тут рассказала.
Я понял, что хочу. Я также понял, что понял это давно. Я приложил руку ко лбу, пытаясь выяснить, нет ли еще каких-нибудь вещей, которые следует понять, но неожиданно голова моя именно в этот момент оказалась совершенно пустой, ничего в ней, голове моей, не было.
Она относительно твердо держалась на ногах. Она оставила две сотенных купюры на столе. Мы не стали ждать официанта со счетом. Еще одно преимущество больших денег — можно действовать быстро всегда, когда быстрота действия необходима.
Проходя по ковру просторного вестибюля к регистрационной конторке, мы оба вдруг начали хихикать. Очевидно, оба нервничали. Около трех минут заняло объяснить клерку, что за комнату уже заплачено, и затем пришлось ждать еще минут пять, чтобы он выдал нам ключ — кусок картона величиной с кредитку, с дырками. На пути к лифтам, все еще хихикая, мы остановились — Кассандра натолкнулась на меня и комически выразила неодобрение — у автомата, торгующего необходимым. Я купил зубную щетку, пасту, и, по просьбе Кассандры, жевательную резинку для выдувания шариков.
Я спросил, зачем.
Она делает серьезное лицо и говорит — Ну а как же. Мы оба слегка нервничаем, я чрезмерно пьяна, а ты пьян недостаточно. Если возникнут затруднения, мы по крайней мере сможем жевать резинку и выдувать шарики.
Что ж. Логично.
Стеклянностенный лифт довез нас до верхнего этажа, и пока он нас вез, мы смотрели, как уходит бесповоротно вниз фойе. Кассандра долго возилась с ключом. Компьютеризированный замок педантично сопротивлялся. В конце концов она сдалась и протянула ключ мне. Дверь я отпер со второй попытки. Номер был небольших размеров и выглядел стерильно. Мы прошли через то, что служило номеру прихожей, или гостиной, или и тем и другим. В спальне я дотронулся до выключателя. Две очень ярких лампы дневного света некоторое время неуверенно мигали, пока не решили включиться полностью. Я посмотрел на Кассандру. Она показалась мне разочарованной. Изображая небрежность, я открыл дверь ванной и включил там свет. Оставив дверь открытой, я выключил лампы. Сумерки наполнили комнату, скрыв ее претенциозную уродливость и вызывающую чувство вины деловитость.
КОНЕЦ ЦИТАТЫ
План свершения всего этого продолжал существовать в изначальном своем виде, когда Юджин и она вошли в номер, а также когда Юджин возился с выключателями, дверными ручками, и составлением фраз, а также, когда, прикидывая, должна ли она раздеться сама, частично или полностью, или позволить Юджину себя раздеть, она прислонилась к стене, для баланса, чтобы не упасть. План все еще действовал, когда, не удержав баланс, она неловко свалилась на кровать. Действовал и тогда, когда Юджин, которому самоконтроль давался лучше, чем ей — он, как она отметила ранее, был недостаточно пьян — предупредил ее падение с кровати, быстро сев на корточки рядом, как некогда великий американский теннисист приседал у сетки, чтобы точнее направить мяч, и подкручивал этот мяч в той степени, которую считал нужной — предупредил ее падение, поймав ее. Не в состоянии подняться на ноги с Санди на руках — все-таки выпить он успел много — он просто осторожно уложил ее на пол.
План Санди разлетелся в пыль, сгорел, аннигилировал сам себя, в тот момент, когда длинные пальцы Юджина коснулись ее ключицы.
Санди Уолш любила только один раз в своей жизни, и не рассчитывала полюбить еще раз.
Она колебалась.
Движения ее были смутные, но, когда она коснулась тыльной стороной руки тонких, решительных губ Юджина, будто веля ему ничего сейчас не говорить — его рука все еще лежала на ее ключице — она осознала, что продолжать пытаться себя контролировать было глупо. Незачем, и редкая возможность была бы упущена. Ее ключиц касался так же нежно, в прошлом, другой блистательный пианист. Было что-то похожее, но были и отличия, и она не знала, что притягательнее — первое или второе. Колени ее дрогнули, бедра расслабились, в пальцах ног засаднило, позвоночник стал таять. Грудь переполнялась желанием, живот упрашивал, голова была в тумане. Она гладила и ласкала бесконечно, обнаружив вдруг, что любовник ее по непонятной причине очень застенчив. И худой он очень к тому же. Руки, ноги, грудь — худой и застенчивый. С сентиментальной нежностью она вдруг вспомнила, что он все еще почти мальчик. Ребенок. Другой расы. Она открыла глаза и увидела свои опаловые пальцы с красивым маникюром на его вандайково-коричневой шее. Она глубоко вдохнула, удивляясь ранней оргазменной волне, неожиданно и очень нежно прокатившейся по ее телу. Слишком ранней. Никогда раньше такого не было. Очень, очень ранней.
— Пожалуйста, — сказала она. — Юджин, пожалуйста.
— Да? — спросил он, поспешно и нервно.
— Палец. Внутрь. Сейчас же.
Приподнявшись на локте, он протянул руку, и рука прошла ей под платье, отодвинула хлопковые трусики в сторону, и осторожно, из боязни сделать ей больно, коснулась мягких блондинистых лобковых волос.
— Ну же, — сказала она. — Пожалуйста. Скорее.
Он нерешительно повиновался, и сразу после этого у нее наступил пик, тело мощно несколько раз вздохнуло, а затем Санди задергалась, забилась, зарыдала, и рука Юджина стала мокрая до запястья.
— Прости, — сказала она минуту или две спустя. — Прости. Иди сюда.
Она залезла на кровать. Он обнимал ее, лаская, прижимая к себе, но в действиях его присутствовала какая-то непонятная степень отчужденности. Она скинула туфли, повернулась на бок, заставила его лечь на спину рядом с ней, и стала его раздевать пальцами, которые повиновались ей с задержкой. Он позволил ей делать так, как она хотела. Она поцеловала ему грудь. Запах его кожи был молодой. Не неприятный. Вовсе не неприятный. Она расстегнула молнию на его брюках. Она слегка удивилась, что он нисколько не возбужден. Пах его был горячий и потный, как пах любого мужчины, когда естественный процесс по какой-либо причине прерывается — Санди об этом не знала.
Эгоисткой она не была. Она продолжала гладить и целовать, и в конце концов он перехватил инициативу и стал гладить и целовать ее. Чулки соскользнули с ног, а затем, с ее помощью, ушло в пространство платье. Увидев ее грудь, он на мгновение прикрыл глаза, и что-то такое было в ее стареющий шее, что заинтересовало его надолго — он был любопытен и терпелив. Слишком терпелив. Возбуждение не появлялось. Отчуждение упрямо отказывалось уходить. Он явно начал паниковать. Она понятия не имела, как ему помочь.
Он лежал поверх нее, и она была совершенно обнаженная. Из его одежды на нем остался лишь один носок. Он был очень худой. Он начал обильно потеть.
— Прости, — сказал он.
— Ничего страшного, — сказала она. — Просто целуй меня. Все хорошо. Да. Все хорошо.
Отчуждение усиливалось. Она замедлила темп. Она ласково улыбнулась ему.
— Слушай, — прошептала она ему в ухо, — все нормально. — Даже если сегодня ничего не выйдет, я хочу тебя видеть. Еще и еще. Не важно. Я хочу тебя видеть много и часто. Рядом с тобой я чувствую себя счастливой. Мне тепло. Я хочу видеть…
Он был в ней. Движение его не было толчком случайного победителя, или игривым нажимом джиголо. Это было уверенное, медленное, целенаправленное движение собственника. Внезапно он стал очень уверен в себе, и стоящий его член знал о своей власти. Он вошел и продолжал идти вперед, медленно, неуклонно, до тех пор, пока дальше идти стало некуда. Сама того не зная, Санди нашла правильные слова, восстановившие уверенность в ее молодом любовнике.
— Не верится, что я это делаю, — сказал он спокойно. — Я в тебе. А ты мокрая. И горячая.
До чего он все-таки ребенок. До чего сильный, длинный, тощий, нервный, талантливый, великий ребенок… У Санди перехватило дыхание. Движение за движением, он тянул, тащил, нес, заманивал и подталкивал ее ближе и ближе к вершине. Теперь исполнение было в его руках. Он был властелин. Она могла получить столько удовольствия, сколько он смилостивится ей позволить, и не больше. Он смилостивился и позволил очень много. Он был очень щедрый властелин. Он мог, например, ударить ладонью наотмашь по ее правой груди, или больно схватить эту правую грудь, и она бы не возразила — не посмела бы возразить. Вместо этого он потрудился быть нежным. Он мог вывихнуть ей бедро, но вместо этого он его, едва касаясь, гладил, ища и находя эрогенные зоны, о существовании которых она раньше не подозревала. А также, щедро, он решил завести руку себе за спину, чтобы ласкать пальцы, подошву и пятку ее правой ноги. Она закричала. И закричала еще раз. Есть в одновременных оргазмах музыкальный элемент.
Был второй раз, и был третий. И четвертый. После второго Санди приняла душ. Юджин вытащил ее из ванны, придерживая ее под ягодицы и сорвав с колец душевую занавеску, и перенес ее на кровать, не давая ей вытереться. Она мелодично смеялась, давая ему понять, что он может делать все, что ему хочется. Он положил ее на живот и долго гладил ей спину, ягодицы, бедра, пятки и пальцы ног — пока она не закричала умоляюще, чтобы он сделал с ней что-нибудь, чем грубее, тем лучше. Он отказался. Прижимая ее к постели, лицом вниз, он развел ей ноги и некоторое время провел, дразня и раздражая концом языка все, что поддавалось раздражению. Она слишком устала для еще одного оргазма. Она очень гладко и очень медленно сходила с ума. Затем он вошел в нее сзади, и усталость исчезла. Он приподнял ее и, прижимая ее к своей груди и животу, стал ласкать ей грудь.
Я назвал эту сонату — L'Еrotique.
Когда я проснулся, светило солнце. Я вспомнил с удивительной ясностью, где я нахожусь и почему. Сокровище мое куда-то пропало. Я все еще чувствовал ее запах — в простынях, в подушках, в моих ноздрях, на моих запястьях и пальцах. На прикроватном столике не было записки; записки также не было на полу; записка не была приклеена липкой лентой ни к какой части моего тела; не пришпилена булавкой ни к одной из стен; не намалевана поспешно губной помадой на зеркале в ванной.
КОНЕЦ ЦИТАТЫ
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ОШИБКИ И УЧЕНИЕ
Ну и хорошо, сказал я себе, сжимая зубы, стараясь не заплакать. Меня использовали. Очень хорошо. Соблазнив бедного невинного меня, она пришла в себя утром, испугалась — что это она, голубокровная, делает в постели с негритянским юношей вдвое моложе ее?… лучше, чтобы об этом никто не знал, а то как начнут трепать языками… и так далее. Хорошо. Она следовала правилам, подчинялась системе расистского буржуазного приличия. Прекрасно. А я? А я просто музыкант.
Что-то сталось с напором воды в ванной в этом пятизвездном сарае. Я даже не смог помыться толком в душе в свое удовольствие! Яйца ныли, утренняя эрекция была болезненная — результат дикой пьяной ночи, которую я провел с белой стервой. Я попытался войти в контакт с моим домашним автоответчиком, дабы удостовериться, что он не содержит ультра-важных сообщений — а только что-то не соединялось ни [непеч. ]! Я позвонил в фойе, и ужасно невежественная, вульгарная, писклявая белая служительница сообщила мне, что телефон в моем номере заблокирован, или что-то в этом роде, но, в общем — ни выходящих, ни входящих звонков — по просьбе гостя.
Чисто сработано, однако.
Я оделся в мои вчерашние тряпки (подарок Уайтфилда) — выхода не было. Свою собственную одежду я оставил в мешке — в особняке. Типа стратегически. Мол, если в течении недели он мне не позвонит, я пойду в особняк и спрошу, где одежка. По крайней мере, такой у меня был план. Я обнаружил, что болезненно жду, ищу, желаю страстно — возможности держать в объятиях мою белую стерву еще один раз.
Это начало меня тревожить.
Тихая средневозрастная пара села со мной в лифт. На меня странно посмотрели и отвели глаза. Я знал, что не вписываюсь — черный парень в пятизвездном отеле должен одеваться гораздо более консервативно.
На трясущихся ногах я выбрался наружу и посмотрел направо и налево вдоль авеню. Я хотел завтрак. Завидев подходящее мне заведение, я пошел на него, как зомби, разве что руки вперед не выставил. Остановило меня вывешенное в окне меню. Я выхватил бумажник и нашел, что на взбитые яйца, бекон, тост и кофе мне не хватит долларов двух-трех. После полудня цены на завтрак взлетают вдвое, дабы наказать встающих поздно. Тогда я позвонил Джульену.
Он говорит — Где ты, [непеч. ], шляешься, [непеч. ]! Я ищу твою жалкую [непеч. ] пять часов!
Хриплым голосом я говорю — Джульен, слушай… Я прочистил горло. А потом говорю — Можешь ты меня встретить на Сорок Второй и Шестой через двадцать минут? Я умираю от голода, мужик, и я полностью на мели.
Я хотел еще добавить, что такое бывает, когда проведешь ночь с миллионершей, но не добавил. Будь на месте Кассандры другая женщина, я бы точно сказал какую-нибудь гадость.
Сигнал тревоги прозвучал у меня в голове еще раз, но я его проигнорировал.
Джульен говорит — С тобой все в порядке?
Нет.
Я еду. Не кури на пустой желудок, [непеч. ], [непеч.].
Я понял, как только повесил трубку, что действительно ужасно хочу курить. Я посмотрел вокруг и заприметил старого дядьку в твидах, передвигающегося в моем направлении, дымя Полл Моллом. Я двинулся его перехватить.
Извините, сэр, не могу ли я попросить у вас сигарету?
Он говорит — Нет. Ты знаешь ли, почем нынче табак, сынок?
— Я куплю у вас одну.
— Это будет тебе стоить пятьдесят центов.
Я дал ему два квотера. Он дал мне прикурить и предупредил, чтобы я не попадал в переделки. Я шел к Шестой и курил. Джульен был прав. Голова начала болеть.
Наконец к тротуару причалило такси и из него вылез Джульен, одетый по парадному. Даже галстук на нем был.
Он говорит — Ты выглядишь как [непеч.]. Более того, ты [непеч. ] и есть. У нас с тобой деловая встреча в Апстейте, в семь вечера.
Я говорю — У нас?
У тебя и у меня.
Он не стал ничего уточнять, а я слишком хотел есть, чтобы настаивать. Мы зашли в дайнер и сделали заказы. После этого Джульен разразился таким большим количеством дилетантских замечаний по поводу музыки, что очень скоро я готов был его задушить, но, к счастью, завтрак в этот момент милосердно, блаженно прибыл к нам на стол.
Мы переменили тему разговора. Некоторое время мы спорили об операх девятнадцатого века. Вдова Уолш извинилась и ушла в туалетный закуток, и вскоре вернулась свежая, с глазами, сверкающими, как две звезды над фьордом. Мы снова переменили тему. Вдруг она говорит — Слушайте. Она говорит — Сегодня особый день для меня. Я не хочу сейчас говорить, почему он особый. Если вы мне обещаете не задавать глупых вопросов, мы могли бы переместиться в более приемлемое заведение.
Заведение, в котором мы находились, выглядело, на мой взгляд, вполне приемлемо, но против мобильности я ничего не имею. Я согласился. Остановив такси, управляемое недовольным и разочарованным в жизни пакистанским шофером, мы транспортировались в ресторан одного из наиболее претенциозных отелей Мидтауна.
IV.
После того как официант, длинноволосый уроженец Среднего Запада, надеющийся получить роль в бродвейском театре, томно ушел передавать наши заказы повару — мой, простой заказ, и очень запутанный заказ Кассандры — я спросил ее, почему она выбрала именно это место.Она улыбнулась и объяснила, что никто из людей, могущих ее узнать, сюда не заходит, за исключением, конечно же, Джорджа, который вон где сидит.
Я посмотрел в указанном ею направлении. Джорджу было лет пятьдесят. Одет он был в очень дорогую, на заказ сшитую рубашку апаш и свободный неофициальный пиджак. Римский его профиль повернулся к нам как флюгер. Его дама, младше его по крайней мере лет на тридцать, одета была так, будто собиралась на пробы в порно-шоу. Как многие женщины ее типа, была она крашеная блондинка. Глаза ее гармонично отражали почти полную пустоту ее простого, непретенциозного ума.
Кассандра уточнила что Джордж никому ничего не скажет, поскольку это было бы признанием, что он тоже здесь был.
Джордж подмигнул мне. Я показал ему язык. Он добродушно рассмеялся. Крашеная голова повернулась, ясные глаза женщины стали искать источник веселия ее ухажера.
Я спросил Кассандру, почему сегодня особенный день.
Игривым тоном она осведомилась, уверен ли я, что хочу знать. Поразглядывала рюмку и понюхала с сомнением то, что было в рюмке. И говорит — Это не мерло, а [непеч. ] какое-то. Интересно, что эти сволочи мне тут налили. Похоже на уксус.
Мне опять захотелось курить.
Разглядывая очень женственно свой маникюр, она вдруг выдала мне всю историю. Жили-были мужчина и женщина, и влюбились они друг в друга. Женщина была девушка обычная, хотя некрасивой назвать ее было нельзя. Может, чуть слишком нервная. Мужчина был музыкант.
Я сглотнул и посмотрел ей в лицо, стараясь придать своим чертам выражение вежливого интереса. Она была слегка пьяна. Я не был уверен, что хочу, чтобы она продолжала рассказывать.
Женщина и мужчина любили друг друга и все было бы хорошо, если бы не одна вещь.
Она замолкла. Против собственной воли, я сказал — Да, и что же?
Женщина была замужем. Она вступила в брак несколькими годами ранее с неким… человеком… которого не любила. Понимаю, сказала Кассандра, что все это звучит тривиально.
Я знал, что самое важное впереди. Также, я предчувствовал, что это важное не окажется ни забавным, ни романтичным.
Муж что-то заподозрил в конце концов. Он был… муж… приличный, предупредительный, прямой. Он обратился к ним обоим и сказал, что ничего не имеет против их романа. Он отпустит женщину с условием, что у него, мужа, останутся двое их детей. Женщина колебалась. Она любила музыканта, но она была мать, и отпрысков своих любила еще больше.
Кассандра снова замолчала. Она была очень пьяна, оказывается.
Музыкант, человек прени… проне… ца… умный, знал, кого она выберет. Он очень рассердился. Он оскорбил мужа. Муж потерял над собой контроль. Музыкант вынул пистолет. Он хотел напугать мужа. Вместо этого он в него выстрелил. Это произошло случайно. Муж умер.
Я вздрогнул. Трусом я никогда не был, во всяком случае патологическим трусом. В прошлом, знающие тайну считались сообщниками, им грозила пытка и смерть. Сегодня все изменилось — мы просто не знаем своих прав, и боимся их узнать. И даже когда знаем, мы боимся эти права предъявлять. Никогда не знаешь, что может случиться. Кроме тех случаев, когда есть много-много денег.
Полиция, продолжала Кассандра, установила, что имел место несчастный случай. Ага. У музыканта была лицензия на ношение пистолета. Это была самоворона. То есть саморона… само… брона. Его оправдали. А может, они решили, что это было самоубийство. Не знаю.
Злая улыбка появилась на лице Кассандры.
Не знаю, повторила она. Меня там не было. Это не имеет значения.
На некоторое время она пьяно задумалась.
Потом она говорит — На [непеч. ] все это. Ничего я тебе не скажу.
Я что-то пробормотал, ища способ выразить ей благодарность и в то же время не оскорбить. Мне совершенно не хотелось слышать конец этой истории.
Она говорит — Нет! — и поднимает указательный палец, и смотрит на меня с пьяной решимостью. Она говорит — А мне [непеч.]. Ни [непеч. ] я тебе не обязана говорить.
Я боязливо согласился. Я сказал, что ничего страшного, все нормально.
Она сказала — Ничего не нормально. Она сказала, что я ничего не знаю. Сказала с ненужным нажимом. Ничего! Понял? Ничего!
Хорошо.
Она замолчала. Когда она заговорила снова, то обращалась по большей части к пальме в кадке, в углу.
Он стал совсем другим… человеком… после этого. Что хуже всего — он не мог больше играть… музыку… не мог. То есть, он мог играть механически, но непа… нипо… неповторимый блеск… его игры… ушел навсегда. Исчез. Испарился. И он хотел бросить играть совсем, когда он вдруг погиб в случайной аварии.
Что?… Какой аварии?
Смазывая согласные, Кассандра сказала — вид аварии совершенно не важен. Совершенно… [непеч. ]… не важен. Понял? Он просто погиб. Помер. Пнул ведро. Его больше нет. Ясно? Ты удовлетворен ответом на твой дурацкий вопрос? И это не важно, а важно, что он стал другой после того, как убил моего мужа. Мужчина, которого я… мужчина, которого так любила женщина, перестал существовать.
Возникла длинная пауза. Глаза Кассандры увлажнились. Я видел что, как бы не пьяна она была, в дым, вдрызг, все-таки она жалела, что все мне рассказала. Я подумал — а сегодня не юбилей ли убийства? Такая возможность ставила под сомнение нормальность Кассандры. Она прочла моим мысли. Как — не имею понятия.
Женщина и музыкант встретились в первый раз, много лет назад, именно в этот вот день.
Мы помолчали. Кассандра залпом выпила, что у нее оставалось в рюмке.
Неожиданно прибыл официант с двумя омлетами в дикозападном стиле. Я испугался, что Кассандра сейчас устроит ему скандал, как поступают обычно женщины, когда принесенное даже отдаленно не соответствует заказу, и еще меньше тому, что они имели в виду, когда заказывали, но она лишь покривилась, сморщив нос так, как умеют морщить нос женщины. Может, она была менее пьяна, чем хотела казаться. Официант повисел над нами некоторое время, на случай, если мы вдруг еще чего-нибудь захотим, спросил очень недовольным тоном все ли в порядке, и ушел в направлении бального зала, где шла вечеринка потных провинциальных менеджеров, к которой он не был приписан.
Я стал поглощать свой омлет — я был голоден. Кассандра поковырялась в своем вилкой, съела немного.
Неожиданно у меня в голове возникла мелодия. Я не очень жалую музыку, сочиненную исключительно для исполнения на фортепиано, но эту мелодию ни на чем другом исполнять было нельзя. Начало сонаты.
Она спросила, глядя на меня жалостливо, не хочу ли я доесть ее омлет. Голод мой не проходил — по вине выпитого алкоголя, я думаю. Помимо этого, предложение, как мне показалось, было непростое. Делиться едой — дело интимное. Я согласился. К тому моменту я не спал больше тридцати шести часов.
Глядя, в этот раз на другую, пальму в кадке (все пространство ресторана было утыкано ими), она пьяно заметила, что уже поздно.
Мои голосовые связки едва функционировали. Я спросил ее, не хочет ли она, чтобы я отвез ее домой.
Нет. Она останется ночевать вот в этом самом отеле. Она здесь заранее зарезервировала номер.
Заранее? Когда же?
Она говорит — Когда мы были в баре. Кстати говоря, можешь со мной остаться. Если, конечно, хочешь остаться со мной после того, что я тебе тут рассказала.
Я понял, что хочу. Я также понял, что понял это давно. Я приложил руку ко лбу, пытаясь выяснить, нет ли еще каких-нибудь вещей, которые следует понять, но неожиданно голова моя именно в этот момент оказалась совершенно пустой, ничего в ней, голове моей, не было.
Она относительно твердо держалась на ногах. Она оставила две сотенных купюры на столе. Мы не стали ждать официанта со счетом. Еще одно преимущество больших денег — можно действовать быстро всегда, когда быстрота действия необходима.
Проходя по ковру просторного вестибюля к регистрационной конторке, мы оба вдруг начали хихикать. Очевидно, оба нервничали. Около трех минут заняло объяснить клерку, что за комнату уже заплачено, и затем пришлось ждать еще минут пять, чтобы он выдал нам ключ — кусок картона величиной с кредитку, с дырками. На пути к лифтам, все еще хихикая, мы остановились — Кассандра натолкнулась на меня и комически выразила неодобрение — у автомата, торгующего необходимым. Я купил зубную щетку, пасту, и, по просьбе Кассандры, жевательную резинку для выдувания шариков.
Я спросил, зачем.
Она делает серьезное лицо и говорит — Ну а как же. Мы оба слегка нервничаем, я чрезмерно пьяна, а ты пьян недостаточно. Если возникнут затруднения, мы по крайней мере сможем жевать резинку и выдувать шарики.
Что ж. Логично.
Стеклянностенный лифт довез нас до верхнего этажа, и пока он нас вез, мы смотрели, как уходит бесповоротно вниз фойе. Кассандра долго возилась с ключом. Компьютеризированный замок педантично сопротивлялся. В конце концов она сдалась и протянула ключ мне. Дверь я отпер со второй попытки. Номер был небольших размеров и выглядел стерильно. Мы прошли через то, что служило номеру прихожей, или гостиной, или и тем и другим. В спальне я дотронулся до выключателя. Две очень ярких лампы дневного света некоторое время неуверенно мигали, пока не решили включиться полностью. Я посмотрел на Кассандру. Она показалась мне разочарованной. Изображая небрежность, я открыл дверь ванной и включил там свет. Оставив дверь открытой, я выключил лампы. Сумерки наполнили комнату, скрыв ее претенциозную уродливость и вызывающую чувство вины деловитость.
КОНЕЦ ЦИТАТЫ
V.
Сорокачетырехлетняя Санди хорошо сохранила внешность и здоровье. В ночь, которую описывает в своем дневнике Юджин Вилье, она чувствовала себя несчастной, была пьяна и не находила себе места. Проведением нескольких часов в отельном номере в обществе Юджина она рассчитывала — самоутвердиться, отомстить нескольким несносным людям, вмешивающимся в чужие дела, доказать себе, что когда нужно, она вполне может быть обыкновенной женщиной с нормальными потребностями и желаниями, а также помочь Юджину восстановить веру в себя после его визита в особняк Уайтфилда. Она испытывала легкое чувство вины перед ним.План свершения всего этого продолжал существовать в изначальном своем виде, когда Юджин и она вошли в номер, а также когда Юджин возился с выключателями, дверными ручками, и составлением фраз, а также, когда, прикидывая, должна ли она раздеться сама, частично или полностью, или позволить Юджину себя раздеть, она прислонилась к стене, для баланса, чтобы не упасть. План все еще действовал, когда, не удержав баланс, она неловко свалилась на кровать. Действовал и тогда, когда Юджин, которому самоконтроль давался лучше, чем ей — он, как она отметила ранее, был недостаточно пьян — предупредил ее падение с кровати, быстро сев на корточки рядом, как некогда великий американский теннисист приседал у сетки, чтобы точнее направить мяч, и подкручивал этот мяч в той степени, которую считал нужной — предупредил ее падение, поймав ее. Не в состоянии подняться на ноги с Санди на руках — все-таки выпить он успел много — он просто осторожно уложил ее на пол.
План Санди разлетелся в пыль, сгорел, аннигилировал сам себя, в тот момент, когда длинные пальцы Юджина коснулись ее ключицы.
Санди Уолш любила только один раз в своей жизни, и не рассчитывала полюбить еще раз.
Она колебалась.
Движения ее были смутные, но, когда она коснулась тыльной стороной руки тонких, решительных губ Юджина, будто веля ему ничего сейчас не говорить — его рука все еще лежала на ее ключице — она осознала, что продолжать пытаться себя контролировать было глупо. Незачем, и редкая возможность была бы упущена. Ее ключиц касался так же нежно, в прошлом, другой блистательный пианист. Было что-то похожее, но были и отличия, и она не знала, что притягательнее — первое или второе. Колени ее дрогнули, бедра расслабились, в пальцах ног засаднило, позвоночник стал таять. Грудь переполнялась желанием, живот упрашивал, голова была в тумане. Она гладила и ласкала бесконечно, обнаружив вдруг, что любовник ее по непонятной причине очень застенчив. И худой он очень к тому же. Руки, ноги, грудь — худой и застенчивый. С сентиментальной нежностью она вдруг вспомнила, что он все еще почти мальчик. Ребенок. Другой расы. Она открыла глаза и увидела свои опаловые пальцы с красивым маникюром на его вандайково-коричневой шее. Она глубоко вдохнула, удивляясь ранней оргазменной волне, неожиданно и очень нежно прокатившейся по ее телу. Слишком ранней. Никогда раньше такого не было. Очень, очень ранней.
— Пожалуйста, — сказала она. — Юджин, пожалуйста.
— Да? — спросил он, поспешно и нервно.
— Палец. Внутрь. Сейчас же.
Приподнявшись на локте, он протянул руку, и рука прошла ей под платье, отодвинула хлопковые трусики в сторону, и осторожно, из боязни сделать ей больно, коснулась мягких блондинистых лобковых волос.
— Ну же, — сказала она. — Пожалуйста. Скорее.
Он нерешительно повиновался, и сразу после этого у нее наступил пик, тело мощно несколько раз вздохнуло, а затем Санди задергалась, забилась, зарыдала, и рука Юджина стала мокрая до запястья.
— Прости, — сказала она минуту или две спустя. — Прости. Иди сюда.
Она залезла на кровать. Он обнимал ее, лаская, прижимая к себе, но в действиях его присутствовала какая-то непонятная степень отчужденности. Она скинула туфли, повернулась на бок, заставила его лечь на спину рядом с ней, и стала его раздевать пальцами, которые повиновались ей с задержкой. Он позволил ей делать так, как она хотела. Она поцеловала ему грудь. Запах его кожи был молодой. Не неприятный. Вовсе не неприятный. Она расстегнула молнию на его брюках. Она слегка удивилась, что он нисколько не возбужден. Пах его был горячий и потный, как пах любого мужчины, когда естественный процесс по какой-либо причине прерывается — Санди об этом не знала.
Эгоисткой она не была. Она продолжала гладить и целовать, и в конце концов он перехватил инициативу и стал гладить и целовать ее. Чулки соскользнули с ног, а затем, с ее помощью, ушло в пространство платье. Увидев ее грудь, он на мгновение прикрыл глаза, и что-то такое было в ее стареющий шее, что заинтересовало его надолго — он был любопытен и терпелив. Слишком терпелив. Возбуждение не появлялось. Отчуждение упрямо отказывалось уходить. Он явно начал паниковать. Она понятия не имела, как ему помочь.
Он лежал поверх нее, и она была совершенно обнаженная. Из его одежды на нем остался лишь один носок. Он был очень худой. Он начал обильно потеть.
— Прости, — сказал он.
— Ничего страшного, — сказала она. — Просто целуй меня. Все хорошо. Да. Все хорошо.
Отчуждение усиливалось. Она замедлила темп. Она ласково улыбнулась ему.
— Слушай, — прошептала она ему в ухо, — все нормально. — Даже если сегодня ничего не выйдет, я хочу тебя видеть. Еще и еще. Не важно. Я хочу тебя видеть много и часто. Рядом с тобой я чувствую себя счастливой. Мне тепло. Я хочу видеть…
Он был в ней. Движение его не было толчком случайного победителя, или игривым нажимом джиголо. Это было уверенное, медленное, целенаправленное движение собственника. Внезапно он стал очень уверен в себе, и стоящий его член знал о своей власти. Он вошел и продолжал идти вперед, медленно, неуклонно, до тех пор, пока дальше идти стало некуда. Сама того не зная, Санди нашла правильные слова, восстановившие уверенность в ее молодом любовнике.
— Не верится, что я это делаю, — сказал он спокойно. — Я в тебе. А ты мокрая. И горячая.
До чего он все-таки ребенок. До чего сильный, длинный, тощий, нервный, талантливый, великий ребенок… У Санди перехватило дыхание. Движение за движением, он тянул, тащил, нес, заманивал и подталкивал ее ближе и ближе к вершине. Теперь исполнение было в его руках. Он был властелин. Она могла получить столько удовольствия, сколько он смилостивится ей позволить, и не больше. Он смилостивился и позволил очень много. Он был очень щедрый властелин. Он мог, например, ударить ладонью наотмашь по ее правой груди, или больно схватить эту правую грудь, и она бы не возразила — не посмела бы возразить. Вместо этого он потрудился быть нежным. Он мог вывихнуть ей бедро, но вместо этого он его, едва касаясь, гладил, ища и находя эрогенные зоны, о существовании которых она раньше не подозревала. А также, щедро, он решил завести руку себе за спину, чтобы ласкать пальцы, подошву и пятку ее правой ноги. Она закричала. И закричала еще раз. Есть в одновременных оргазмах музыкальный элемент.
Был второй раз, и был третий. И четвертый. После второго Санди приняла душ. Юджин вытащил ее из ванны, придерживая ее под ягодицы и сорвав с колец душевую занавеску, и перенес ее на кровать, не давая ей вытереться. Она мелодично смеялась, давая ему понять, что он может делать все, что ему хочется. Он положил ее на живот и долго гладил ей спину, ягодицы, бедра, пятки и пальцы ног — пока она не закричала умоляюще, чтобы он сделал с ней что-нибудь, чем грубее, тем лучше. Он отказался. Прижимая ее к постели, лицом вниз, он развел ей ноги и некоторое время провел, дразня и раздражая концом языка все, что поддавалось раздражению. Она слишком устала для еще одного оргазма. Она очень гладко и очень медленно сходила с ума. Затем он вошел в нее сзади, и усталость исчезла. Он приподнял ее и, прижимая ее к своей груди и животу, стал ласкать ей грудь.
VI.
ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ:
Деталей я не помню, и это странно. К славной когорте импрессионистов я не принадлежу, а только почему-то вся та ночь — смазана в памяти, и только несколько ярких картинок осталось, из которых общее, как ни стараешься, не составляется. Никаких изначальных затруднений не было, несмотря на эмоции. Я, должно быть, ее чуть не съел в ту ночь. Эти пальцы ног, я намеревался до них добраться, и скорее всего добрался. Естественный запах ее кожи был совершенно уникален, сильный даже после душа — да, помню, я что-то с ней делал, когда она была мокрая, я не позволил ей вытереться. Я не помню, сколько у нее было оргазмов, сколько у меня. Много. Но помню, что уснул, уткнувшись носом в ее подмышку. И, засыпая, помню, чувствовал и осознавал, что в усталой моей голове появилось вдруг невиданное количество мелодий. Небо открылось и земля задрожала. Звезды вспыхнули и родились заново. Великие океаны катили огромные валы. Невиданные горы утыканы были гигантскими деревьями. Бурные ручьи сбегали с этих гор, сливаясь в величественные реки. Невообразимые птицы пели невообразимые песни. Первая часть сонаты. Посвященная Санди. У посреди этого доисторического рычащего шума возникла единая ясная мелодия. Она задержалась, ушла, а потом вернулась. Я помнил достаточно большую ее часть, и достаточно первых рычащих тактов, чтобы почти все это записать неделю спустя, а затем развить, и даже, в конце концов, закончить весь опус. Первая часть была оркестровая, но я переложил ее для фортепиано. Вторая часть подразумевала только клавиши. Изящно-сложные фортепианные мелодии отличаются от оркестрового блеска тем, что напеть их — либо очень трудно, либо нельзя. Потому я не слишком их люблю. И все-таки вторая часть должна была быть чисто клавишной, без примесей.Я назвал эту сонату — L'Еrotique.
Когда я проснулся, светило солнце. Я вспомнил с удивительной ясностью, где я нахожусь и почему. Сокровище мое куда-то пропало. Я все еще чувствовал ее запах — в простынях, в подушках, в моих ноздрях, на моих запястьях и пальцах. На прикроватном столике не было записки; записки также не было на полу; записка не была приклеена липкой лентой ни к какой части моего тела; не пришпилена булавкой ни к одной из стен; не намалевана поспешно губной помадой на зеркале в ванной.
КОНЕЦ ЦИТАТЫ
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ОШИБКИ И УЧЕНИЕ
I.
ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ:
Я бываю чрезмерно сентиментален — по утрам ли, или в то время, что считается в моей бурной жизни утром. Я сразу решил, что она оставила меня навсегда. Я чувствовал себя несказанно несчастным и был на грани слез.Ну и хорошо, сказал я себе, сжимая зубы, стараясь не заплакать. Меня использовали. Очень хорошо. Соблазнив бедного невинного меня, она пришла в себя утром, испугалась — что это она, голубокровная, делает в постели с негритянским юношей вдвое моложе ее?… лучше, чтобы об этом никто не знал, а то как начнут трепать языками… и так далее. Хорошо. Она следовала правилам, подчинялась системе расистского буржуазного приличия. Прекрасно. А я? А я просто музыкант.
Что-то сталось с напором воды в ванной в этом пятизвездном сарае. Я даже не смог помыться толком в душе в свое удовольствие! Яйца ныли, утренняя эрекция была болезненная — результат дикой пьяной ночи, которую я провел с белой стервой. Я попытался войти в контакт с моим домашним автоответчиком, дабы удостовериться, что он не содержит ультра-важных сообщений — а только что-то не соединялось ни [непеч. ]! Я позвонил в фойе, и ужасно невежественная, вульгарная, писклявая белая служительница сообщила мне, что телефон в моем номере заблокирован, или что-то в этом роде, но, в общем — ни выходящих, ни входящих звонков — по просьбе гостя.
Чисто сработано, однако.
Я оделся в мои вчерашние тряпки (подарок Уайтфилда) — выхода не было. Свою собственную одежду я оставил в мешке — в особняке. Типа стратегически. Мол, если в течении недели он мне не позвонит, я пойду в особняк и спрошу, где одежка. По крайней мере, такой у меня был план. Я обнаружил, что болезненно жду, ищу, желаю страстно — возможности держать в объятиях мою белую стерву еще один раз.
Это начало меня тревожить.
Тихая средневозрастная пара села со мной в лифт. На меня странно посмотрели и отвели глаза. Я знал, что не вписываюсь — черный парень в пятизвездном отеле должен одеваться гораздо более консервативно.
На трясущихся ногах я выбрался наружу и посмотрел направо и налево вдоль авеню. Я хотел завтрак. Завидев подходящее мне заведение, я пошел на него, как зомби, разве что руки вперед не выставил. Остановило меня вывешенное в окне меню. Я выхватил бумажник и нашел, что на взбитые яйца, бекон, тост и кофе мне не хватит долларов двух-трех. После полудня цены на завтрак взлетают вдвое, дабы наказать встающих поздно. Тогда я позвонил Джульену.
Он говорит — Где ты, [непеч. ], шляешься, [непеч. ]! Я ищу твою жалкую [непеч. ] пять часов!
Хриплым голосом я говорю — Джульен, слушай… Я прочистил горло. А потом говорю — Можешь ты меня встретить на Сорок Второй и Шестой через двадцать минут? Я умираю от голода, мужик, и я полностью на мели.
Я хотел еще добавить, что такое бывает, когда проведешь ночь с миллионершей, но не добавил. Будь на месте Кассандры другая женщина, я бы точно сказал какую-нибудь гадость.
Сигнал тревоги прозвучал у меня в голове еще раз, но я его проигнорировал.
Джульен говорит — С тобой все в порядке?
Нет.
Я еду. Не кури на пустой желудок, [непеч. ], [непеч.].
Я понял, как только повесил трубку, что действительно ужасно хочу курить. Я посмотрел вокруг и заприметил старого дядьку в твидах, передвигающегося в моем направлении, дымя Полл Моллом. Я двинулся его перехватить.
Извините, сэр, не могу ли я попросить у вас сигарету?
Он говорит — Нет. Ты знаешь ли, почем нынче табак, сынок?
— Я куплю у вас одну.
— Это будет тебе стоить пятьдесят центов.
Я дал ему два квотера. Он дал мне прикурить и предупредил, чтобы я не попадал в переделки. Я шел к Шестой и курил. Джульен был прав. Голова начала болеть.
Наконец к тротуару причалило такси и из него вылез Джульен, одетый по парадному. Даже галстук на нем был.
Он говорит — Ты выглядишь как [непеч.]. Более того, ты [непеч. ] и есть. У нас с тобой деловая встреча в Апстейте, в семь вечера.
Я говорю — У нас?
У тебя и у меня.
Он не стал ничего уточнять, а я слишком хотел есть, чтобы настаивать. Мы зашли в дайнер и сделали заказы. После этого Джульен разразился таким большим количеством дилетантских замечаний по поводу музыки, что очень скоро я готов был его задушить, но, к счастью, завтрак в этот момент милосердно, блаженно прибыл к нам на стол.