Страница:
В его греческих повестях ("Из жизни христиан в Турции"), где он описывает довольно красочную жизнь, его отношение к Церкви и христианству гораздо менее пылко, чем в теории ("Восток, Россия и славянство"). Там, 6 бок С турками и гаремами, рассказывая о разбойниках и повстанцах, "на которых такие красивые фустанеллы", он забывает о "старом муже" своих теорий, похваливает мусульманство, дает теплые слова о древнеязыческой жизни, и даже раза два с пера его соскальзывает выражение "христианство немножко уже устарело", и особенно это томительное его "одноженство". Буржуа, француз, европеец далеко, Леонтьев отдыхает. Он закуривает кальян, становится в высшей степени добродушен, язык его не раздражителен, мысли успокоены. Синие фустанеллы и красные фески дали бальзам на его нервы, и, поталкиваясь локтями между пашой, старым епископом и разбойником Сотири, который переодетым пришел на праздник в деревушку, он шепчет с равным благодушием им всем о танцующих крестьянских девушках, болгарках гречанках:
- Паша! Зачем ты прячешь своих дочерей и жен?
Это единственный закон у вас, который мне не по душе. Я - широкий русский человек, и мне - чтобы все было на скатерти. Если бы турчанки тоже присоединились к гречанкам и болгаркам, нам было бы так же хорошо, как счастливым эллинским мужам VI века до Р. X., где-нибудь на о. Хиосе, когда они следили пляски дев и юношей под Вечным Небом Эллады...
"Марксисты", "экономическая борьба", "положение рабочих": но, садясь в карты, почему-то предпочитает vis-a-vis с генералом. И при "недохватке" все одолжается "до среды" у генерала. А в среду по рассеянности забывает.
(виденное и слышанное)
Растопырив ноги и смотря нахально на учительницу, Васька (3-й класс Тенишевского) повторяет:
- Ну... ну... ну "блаженные нищие духом". Ну... ну... ну... (забыл, а глаза бессовестные).
Что ему, тайно пикирующемуся с учительницей, эти "блаженны нищие духом"...
И подумал я:
- В Тайну, в Тайну это слово... замуровать в стены, в погреб, никому ее не показывать до 40 лет, когда начнутся вот страдания, вот унижения, вот неудача жизни: и тогда подводить "жаждущего и алчущего" к погребу и оттуда показывать, на золотом листке, вдали:
Блаженны нищие духом!..
Боже мой: да ведь это и сказано "нищим духом", еще - никому, и никому - не понятно, для всех это "смех и глупость", и сила слова этого только и открывается в 40 лет, когда жизнь прожита. Зачем же это Ваське с растопыренными ногами, это "метание бисера перед свиньями"?
Величественный шарлатан.
Шарлатаны, вообще, бывают величественны... Это я только под старость узнал.
И пользуются в обществе непререкаемым авторитетом.
Нет, уж лучше положиться на "чинушу" 20 числа. Помусолится и все-таки что-нибудь сделает. Обругает, сгрубит, за шиворот возьмет, а не оберет.
Как нескольких литераторов безжалостно и бесстыдно обобрал издатель "Декабристов" и "Жизни Иисуса", с таким портретом Ренана, который стоил чуть не 1 000 руб.
Величественный шарлатан, с такой германской походкой, погубил и мамочку, объявляя себя (в "указателе") Врачом по нервным болезням, 5 лет ездя к страдающей "чем-то нервным" и не понимая, что означают неравномерно расширенные зрачки. Видел их 5 лет, и не понимал: что это? Почему?
Да и сколько врачей видели эти зрачки: Мержеевский (в Аренсбурге), Розенблюм (в Луге), Наук, княжна Гедройц, Райвид; и никто не сказал: "Вы видите это, это - глубокое страдание, надо лечить".
И мамочка была бы спасена.
Карпинский 1-й сказал и уперся, отверг нелепый диагноз Бехтерева ("уверяю вас, что ничего нет") и схватился лечить 14 лет запущенную болезнь. Дай Бог ему всего доброго. Карпинский - доброе, прекрасное имя в моей биографии, благодетель нашей семьи. Как Бехтерев - погубитель.
Удивительный рассказ Варвары Андреевны: у княгини NN были 2 дочери и сын, лицеист, или кадет, не помню. Но - не высшего учебного заведения. У него бывали товарищи, и одному из этих кадетиков нравилась I, старшая дочь, пышная, большерослая. Но при всем росте она была спокойного характера, тогда как меньшая ее сестра, худенькая и небольшая, так и пылала. Рассказчица не понимала, мое же наблюдение, что вообще пыл пола или развертывается в росте и, потратя силы свои "на произведение своего же тела", успокаивается; или же он в росте не развертывается и тогда весь сосредоточивается в стрелу пола - и эта стрела сильно заострена и рвется с тетивы. Мать, заметив чувство юноши, почти отрока, в конце зимы отозвала его в сторону и спросила:
"Вам нравится моя старшая дочь?" Тот вспыхнул и замялся... "Да..." - "Ну, я вижу, что если и нравится, то не безотвязно. Вот что: женитесь на младшей. Она и по годам больше вам подходит". Тот выразил согласие. "И - теперь. Гражданского брака я не хочу. Законный брак кадетам не дозволен. Но я княгиня, у меня есть связи и я все устрою". Действительно, жениться ему было все равно как бы гимназисту - нельзя. Она поехала, упросила. Может быть, и сказала лишнее, напр., что дочь "в положении", и ей дали согласие на негласную женитьбу юноши, с правом продолжать ему учение. И вот мать сейчас их обвенчала, и затем молодой муж - опять сейчас в школу, но должен был приезжать к теще и жене по воскресеньям и (почему-то) четвергам. Квартирка у них была маленькая - именье распродал отец,- и она, отделив молодым комнату, сама со старшей дочерью помещалась в другой. Сыну же кадету сказала, что он может являться днем в дом, а ночевал бы в школе. "Нет комнаты, взята под молодых". Так и было.- "А старшая?" - спросил я.- "Через два года тоже вышла замуж". Но слушайте дальше. Эта маленькая и худенькая удивительно расцвела в замужестве, пополнела, подобрела. И через год у нее был ребенок, а через два - двое детей. Первый - красота мальчик, и родился огромный. Княгиня вынесла из их спальни к гостям и, подкидывая на ладони, воскликнула: "Вот какой! Видите! А все - мой ум. Отец его - не истасканный, свеженький. Дочь моя - вся чистая, еще с неиспорченным воображением. И принесли мне такого внука!"
Вот до этой государственной мудрости старой княгини не додумаются ни министерства наши, ни старые митрополиты, заседающие в Синоде и устраивающие брак в стране.
Ведь же анкета показала, что приблизительно с VI класса гимназии все учащиеся вступают в полосу перемежающегося с проституцией онанизма. Одно - или другое. Не одно, так другое. Не оба ли, однако, ужасны? Если бы в государственных учреждениях была 1/10 доля ума этой княгини, то, конечно, не только разрешен бы был брак гимназистам и гимназисткам, но он был бы вообще сделан обязательным для 16 (юношам) и 14 1/2 (чтобы не испортилось именно воображение) лет девушкам: и чтобы соблюдение этого было предоставлено согласованным усилиям родителей и начальств учебных заведений, но обоими сторонами - непременно исполнено, без чего не дается "свидетельство об окончании курса". В самом деле, "мечта" и "роман" могут поместиться и внутрь брака, настать "потом", в супружестве. Ведь женится же обязательно все сплошь духовенство перед посвящением. И ничего. Не стонут. И даже "плодовитое духовенство" одно поддерживает честь русской рождаемости. Вообще, "роман", конечно, важен, и его не отрицаю, но только мне хочется, чтобы он не был воздушным, а хлебным. Поразительная история "изнасилований" и "соблазнений" почти в одно слово говорит примерами, что к первому "посягнувшему" девушка чувствует на всю жизнь необыкновенную привязанность, которую не погашают все последующие невольные связи, "перехождения из рук в руки", и вся вообще ужасная судьба. И "первый" собственно остается мужем, а последующие безвпечатлительны. Этот закон до такой степени всеобщ, что именно на нем нужно установить норму супружества а стране: пробудится любовь непременно к первому и сохранится на всю жизнь, если "да" было произнесено без отвращения, искренно, хотя бы и без пыла и "романа".
В Ельце М. А. Ж-ков (несколько дочерей красавиц):
- Надо выдавать дочь, пока она еще не стала выбирать.
И выходили. И жили. Положим, здесь возможна и трагедия, будут трагедии, в 1/2%. Как в 1/2% они есть и теперь, при долголетних "выборах" и полной любви. Собственно "роман" есть пар, занимающий пустое место при не наступившем вовремя супружестве. Розовый пар. И его вовсе не нужно при нормальном супружестве. Супружество - заповедь Божия, с молитвами. А без "Птички Божьей" можно и обойтись.
Так-то, девушки, подумайте об этом. Подумайте, когда станете матерями.
Спасибо Варваре Андреевне за рассказ. Он поучителен. Особенно для министров и архиереев. Сама она - замужняя и добродетельная, урожденная Г.
Глупа ли моя жизнь?
Во всяком случае не очень умна.
Хочу ли я играть роль?
Ни малейшего (жел.).
Человек без роли? Самое симпатичное существование.
У меня есть какой-то фетишизм мелочей. Мелочи суть мои "боги".
Все "величественное" мне было постоянно чуждо.
Я весь в корнях, между корнями. "Верхушка дерева" - мне совершенно непонятно (не понятна эта ситуация).
Дует ветер. Можно упасть. Если "много видно", то я все равно не посмотрю.
Это Николай Семеныч (Мусин-учитель русского языка в Костроме, благороднейший челов.) говорил:
- Хе, ты дурак. Не видал, есть ли сено на базаре. А проходил (к нему в дом) базаром.
Я действительно не видал, проходя по Сенной (Павловская площадь).
У Ник. Семен, подбородок был брит, как и верхняя губа, и волосы, полуседые, вершка в 1 /2, шли только около горла с лица книзу. Это было некрасиво, но какой он был весь добрый, "благой".
У него была дочь Катя, 7 лет, и мамаша посылала "погостить к ним". Тщетно он показывал мне какой-то атлас с гербами, коронами и воинами. По-немецки. Я держался за стул и плакал.
Мне были непереносимы их крашеные полы и порядок везде. Красота. У нас было холодно, не метено. И мне хотелось домой.
Так как рев мой не прекращался, меня отправляли домой.
Дома был сор, ссоры, курево, квас, угрюмость мамаши и вечная опасность быть высеченным.
Вообще, литература, конечно, дрянь (мнение и Фл.), но и здесь "не презирай никакого состояния в мире", и ты иногда усмотришь нечто прекрасное.
Прихожу в "Бюро газ. вырезок", вношу 10 руб. И очень милый молодой заведующий разговорился со мною:
- Мое дело - ужасно хлопотливое. Вы говорите, чтобы я присылал "дожидаясь пачек" и разом, сокращая марки. А сколько неприятностей по телефону: "Обо мне была утром статья - почему не присылаете?" Оправдываюсь: "Получите утром завтра".- "Нет. Сегодня. Вы должны два раза в день".
Еще. Я, выходя, говорю:
- А ядовитое это дело "Бюро вырезок". Собственно, оно бесконечно портит литературу, отнимая у авторов талант и достоинство. Он прочитает о себе гадость, расстроится и бедный весь день не может писать. Тут не одна слава, а хлеб. Я об этом думаю написать. То есть чтобы не выписывали.
Испугался:
- Ради Бога не пишите. В нашем Бюро 40 студентов "вырезывают вырезки", и оно учреждено по мысли и под покровительством Государыни Императрицы...
Я обещал (т. е. не писать).
- Ужасно нервный народ (т. е. писатели). С утра - звонки. Входит писатель, весь расстроенный, и говорит, что он "не говорил этого", в чем его упрекает рецензент, а говорил "вот то-то", и ошибиться в смысле могло только злое намерение. И дает - читать: "Посудите! Взгляните!"
Он улыбнулся...
- Мы же ведь не читаем всего этого: куда! 100 газет!!! А только студент-труженик бежит, не читая по строкам - до большой буквы и фамилии - и увидя ее, отхватывает статью ножницами...
И моментально мне представились эти "взволнованные писатели", и что они вовсе не то, что "обычный журналист", который в великой силе своей уже "ни на что не обращает внимания" и разговаривает в печати не иначе, как с министрами, да и тем "чихает в нос", или "хватает его за фалды", как собачонка медведя...
И я думаю, что, как полное ремесло, сапожное ремесло, литература имеет в себе качества и достоинство и, вообще, Человеческое в ней не утратилось. Я припоминаю приемную какой-то редакции, лет 20 назад, когда и я начинал. Редактор долго не принимал, все мы были (должно быть) с рукописями, я прохаживался, а в стуле сидел довольно . "благообразный" литератор, "кудри" и "этак". Спокойно и с важностью.
Я ходил по одной диагонали комнаты, а по другой диагонали ходил с длиннейшими волосами и в плохоньких очках "некто"...
Он был мал ростом. Весь заношен. Беден. И, очевидно, "с выпивкой". Время было радикальное (очень давно). И, очевидно, его оскорбляло спокойное сиденье того благообразного литератора.
Он непременно хотел ему "сказать что-то".
Он ходил нервно, наконец вынул папиросу - и...
Александр Македонский так не двигался на индийского царя Пора, как он, весь негодуя, трясясь (смещение, страх и обида на свой страх), подошел и с мукой - и оскорбляя, игнорируя, а в то же время и боясь невежливого отказа,сказал:
- Вы мне позволите закурить.
Тот курил. И подал папиросу. Вообще, я согласен, что "тот" царь Пор был отвратительное существо, но этот наш бедный русский петух...
Я совершенно уверен, что он никогда не солгал в своей действительности "честной литературе", что он мнил "нести службу отечеству" и действительно ее нес. Обличал, укорял, требовал правды. Что же, господа, если мы уважаем полицейского, который мокнет на углу улиц для "упорядочения езды", как мы пройдем мимо "такого страдальца за русскую землю", который всю жизнь пишет, получает гроши, бьется с женой и ребятишками... И мучится, мучится, пылает, действительно пылает. Хворает, и "нет денег", и теперь он только скорбно смотрит "на портрет Белинского".
Вот, господа. Так оставим высокоумно и протянем руку другу нашему, доброму хранителю провинции, смелому хватателю воров (казенных) etc. etc. Настоящего литератора закрыла от нас действительно хлестаковская мантия столичного фельетониста или самоупоенного передовика, он же приват-доцент местного университета. Но "не ими свет кончается". Есть доброе и сильное и честное в литературе; есть (нужда) бесконечно в ней страдающее. Такой литератор народный учитель, т. е. тоже, что труженик сельской или городской школы.
И поклонимся ему... Не всё цинично на Руси. И не всё цинично в литературе.
Толстой искал "мученичества" и просился в Шлиссельбург посидеть рядом с Морозовым.
- Но какой же, ваше сиятельство, вы Морозов? - ответило правительство и велело его, напротив, охранять.
А между тем мученичество просилось ему в сумку: это тряхнуть "популярностью", отказаться от быстрой раскупки книг и от "отзывов печати". Но что делать, Добчинский залезает иногда даже в Сократа, а 50 коп. поп кладет в карман после того, как перед ним рыдала мученица, рассказывая долгую жизнь. И Т. положил свои 50 коп. (популярность) в карман.
Одна лошадь, да еще старая и неумная, везет телегу, а дюжина молодцов и молодух сидят в телеге и орут песни.
И песни то похабные, то заунывные. Что "весело на Руси" и что "Русь пропадает". И что все русских "обижают".
Когда замедляется, кричат на лошадь:
- Ну, вези, старуха.
И старуха опять вытягивает шею, и напрягаются жилы в пахах.
(мое отечество)
Теперь все дела русские, все отношения русские осложнились "евреем". Нет вопроса русской жизни, где "запятой" не стоял бы вопрос: как справиться с евреем, куда его девать, "как бы он не обиделся"?
При Николае Павловиче этого всего в помине не было. Русь, может быть, не растет, но еврей во всяком случае растет.
Дешевые книги - это некультурность. Книги и должны быть дороги. Это не водка.
Книга должна отвертываться от всякого, кто при виде на цену ее сморщивается. "Проходи мимо",- должна сказать ему она и, кивнув в сторону газетчика на углу, прибавить: "Бери их".
Книга вообще должна быть горда, самостоятельна и К" независима. Для этого она прежде всего д. быть дорога.
(за газетами утром)
Валят хлопья снега на моего друга, заваливают до плеч, головы...
И замерзает он, и гибнет. А я стою возле и ничего не могу сделать.
("надо показать 3-му специалисту: мы не понимаем этих явлений. Это - не наша, а другая какая-то болезнь". Крепилась. Пока не говорила, как замерзла. И за обедом молчала. А после обеда она легла на кушетку и заплакала. "Всё болезни", "болезни". "С этой стороны все было хорошо после леченья; и вдруг опять худо". 16 октября 1912 г.)
Болит ли Б. о нас? Есть ли у Б. боль по человеку? Есть ли у Б. вообще боль: как по "свойствам бытия божия" (по схоластике)?
(иду за деньгами)
Все глуше голоса земли...
И - не надо.
Только один слабый надтреснутый голосок всегда будет смешиваться с моими слезами.
И когда и он умолкнет для меня, я хочу быть слепым и глухим в себе самом.
(поздно ночью на даче и всегда) 1913 г.
КОРОБ ВТОРОЙ И ПОСЛЕДНИЙ
Самая почва "нашего времени" испорчена, отравлена. И всякий дурной корень она жадно хватает и произращает из него обильнейшие плоды. А добрый корень умерщвляет.
Страшная пустота жизни. О, как она ужасна...
Раз я видел новое жнитво: не мужик, а рабочий сидел в чем-то, ни-телега, ни-другое что, ее тянула пара лошадей; колымага колыхалась, и мужик в ней колыхался. А справа и слева от колымаги, как клешни, вскидывались кверху не то косы, не то грабли. И делали дело, не спорю - за двенадцать девушек. Только девушки-то эти теперь сидели с молодцами за леском и финтили. И сколько им не наработает рабочий с клешнями, они все профинтят.
Выйдут замуж-и профинтят мужнее.
Муж, видя, что жена финтит, - завел себе на стороне "зазнобушку".
И повалилось хозяйство.
И повалилась деревня.
А когда деревни повалились-зачернел и город.
Потому что не стало головы, разума и Бога.
То знание ценно, которое острой иголкой прочертило по душе. Вялые знания-без цены3.
С выпученными глазами и облизывающийся- вот я.
Некрасиво? Что делать.
...иногда кажется, что во мне происходит разложение литературы, самого существа ее. И может быть, это есть мое мировое "emploi" ("амплуа" (лат.).) 332. Тут и моя (особая) мораль, и имморальность. И вообще мои дефекты и качества. Иначе нельзя понять. Я ввел в литературу самое мелочное, мимолетное, невидимые движения души, паутинки быта. Но вообразить, что это было возможно потому, что "я захотел", никак нельзя. Сущность гораздо глубже, гораздо лучше, но и гораздо страшнее (для меня): безгранично страшно и грустно. Конечно, не бывало еще примера, и повторение его немыслимо в мироздании, чтобы в тот самый миг, как слезы текут и душа разрывается,-я почувствовал неошибающимся ухом слушателя, что они текут литературно, музыкально, "хоть записывай": и ведь только потому я записывал ("Уединенное"-девочка на вокзале, вентилятор)4. Это так чудовищно, что Нерон бы позавидовал; и "простимо" лишь потому, что фатум. Да и простимо ли?.. Но оставим грехи; таким образом явно во. мне есть какое-то завершение литературы; литературности; ее существа - как потребности отразить и выразить. Больше что же еще выражать? Паутины, вздохи, последнее уловимое. О, фантазировать, творить еще можно: но ведь суть литературы не в вымысле же, а в потребности сказать сердце. И вот с этой точки я кончаю и кончил. И у меня мелькает странное чувство, что я последний писатель, с которым литература вообще прекратится, кроме хлама, который тоже прекратится скоро. Люди станут просто жить, считая смешным, и ненужным, и отвратительным литераторствовать. От этого, может быть, у меня и сознание какого-то "последнего несчастия", сливающегося в моем чувстве с "я". "Я" это ужасно, гадко, огромно, трагично последней трагедией: ибо в нем как-то диалектически "разломилось и исчезло" колоссальное тысячелетнее "я" литературы.
- Фу, гад! Исчезни и пропади!
Это частое мое чувство. И как тяжело с ним жить.
(дожидаясь очереди пойти исповедоваться) (1-ая гимназия)
Какие добрые бывают (иногда) попы. Иван Павлиныч взял под мышку мою голову и, дотронувшись пальцем до лба, сказал: "Да и что мы можем знать с нашей черепушкой"? (мозгом, разумом, черепом). Я ему сказал разные экивоки и "сомнения" за годы Рел.-Фил. собраний. И так сладко было у него поцеловать руку. Исповедовал кратко. Ждут. Служба и доходы. Так "быт" мешается с небесным глаголом,- и не забывай о быте, слушая глагол, а, смотря на быт, вспомни, что ты, однако, слышал и глаголы. Но Слободской - глубоко бескорыстен. Спасибо ему. Милый. Милый и умный (очень).
Есть люди, которые рождаются "ладно" и которые рождаются "не ладно".
Я рожден "не ладно": и от этого такая странная, колючая биография, но довольно любопытная.
"Не ладно" рожденный человек всегда чувствует себя "не в своем месте": вот именно как я всегда чувствовал себя.
Противоположность-бабушка (А. А. Руднева). И ее благородная жизнь. Вот кто родился... "ладно". И в бедности, ничтожестве положения - какой непрерывный свет от нее. И польза. От меня, я думаю, никакой "пользы". От меня - "смута"5.
Я мог бы наполнить багровыми клубами дыма мир... Но не хочу.
[*Люди лунного света" (если бы настаивать); 22 марта 1912 г.]
И сгорело бы все... Но не хочу. Пусть моя могилка будет тиха и "в сторонке".
("Люди лун. св.", тогда же)
Работа и страдание-вот вся моя жизнь. И утешением-что я видел заботу "друга" около себя.
Нет: что я видел "друга" в самом себе. "Портретное" превосходило "работное". Она еще более меня страдала и еще больше работала.
Когда рука уже висела,- в гневе на недвиж-ность (весна 1912 года), она. остановись среди комнаты, несколько раз взмахнула обеими руками: правая делала полный оборот, а левая - поднималась только на небольшую дугу, и со слезами стала выкрикивать, как бы топая на больную руку:
- Работай! Работай! Работай! Работай! У нее было все лицо в слезах. Я замер. И в восторге, и в жалости.
(левая рука имеет жизнь только в плече и локте) 6
"Ты тронь кожу его",- искушал Сатана Господа об Иове...
Эта "кожа" есть у всякого, у всех, но только она не одинаковая. У писателей, таких великодушных и готовых "умереть за человека" (человечество), вы попробуйте задеть их авторство, сказав:
"Плохо пишете, господа, и скучно вас читать",- и они с вас кожу сдерут. Филантропы, кажется, очень не любят "отчета о деньгах". Что касается "духовного лица", то оно, конечно, "все в благодати": но вы затроньте его со стороны "рубля" и наград-к празднику-"палицей", крестом или камилавкой: и "лицо" начнет так ругаться, как бы русские никогда не были крещены при Владимире...
(получив письмо попа Альбова)
Ну, а у тебя. Вас. Вас , где "кожа"? Сейчас не приходит на ум, но, конечно,-есть.
Поразительно, что у "друга" и Устьинского нет "кожи". У "друга"-наверное, у Устьинского-кажется, наверное. Я никогда не видел "друга" оскорбившимся и в ответ разгневанным (в этом все дело, об этом Сатана и говорил). Восхитительное в нем-полная и спокойная гордость, молчаливая и которая ни разу не сжалась и, разогнувшись пружиной, ответила бы ударом (в этом. дело). Когда ее теснят-она посторонится; когда нагло смотрят на нее-она отходит в сторону, отступает. Она никогда не поспорила, "кому сойти с тротуара", кому стать "на коврик",- всегда и первая уступая каждому, до зова, до спора. Но вот прелесть: когда она отступала-она всегда была царицею, а кто "вступал на коврик"-был и казался в этот миг "так себе". Кто учил?
Врожденное.
Прелесть манер и поведения-всегда врожденное. Этому нельзя научить и выучиться. "В моей походке-душа". К сожалению, у меня, кажется, преотвратительная походка 7.
Цензор только тогда начинает "понимать", когда его Краевский с Некрасовым кормят обедом. Тогда у него начинается пищеварение, и он догадывается, что "Щедрина надо пропустить".
Один 40-ка лет сказал мне (57 л.): "Мы понимаем все, что и вы". Да, у них "диплом от Скабичевского" (кончил университет). Что же я скажу ему? "Да. я тоже учился только в университете, и дальше некуда было пойти". Но печальна была бы образованность, если бы дальше нас и цензорам некуда было "ходить".
Они грубы, глупы и толстокожи. Ничего не поделаешь.
Из цензоров был литературен один-Мих. П. Соловьев. Но на него заорали Щедрины: "Он нас не пропускает! Он консерватор". Для всей печати "в цензора" желателен один Балалайкин, человек ловкий, обходительный и либеральный. Уж при нем-то литература процветет,
(арестовали "Уедин." по распоряжению петроградск. цензуры)
Почему я издал "Уедин."?
Нужно.
Там были и побочные цели (главная и ясная- соединения с "другом"). Но и еще, сверх этого, слепое, неодолимое
НУЖНО.
Точно потянуло чем-то, когда я почти автоматично начал нумеровать листочки и отправил в типографию.
Да, "эготизм": но чего это стоило?8
Отсюда и "Уед." как попытка выйти из-за ужасной "занавески", из-за которой не то чтобы я не хотел, но не мог выйти...
Это не физическая стена, а духовная,-о, как страшней физической.
Отсюда же и привязанность или, вернее, какая-то таинственная зависимость моя от "друга"... В которой одной я сыскал что-то нужное мне... Тогда как суть "стены" заключается в "не нужен я" - "не нужно мне"... Вот это "не нужно" до того ужасно, плачевно, рыдательно, это такая метафизическая пустота, в которой невозможно жить: где, как в углекислоте, "все задыхается".
И между тем во мне есть "дыханье". "Друг" и дал мне возможность дыханья. А "Уед." есть усилие расширить дыхание и прорваться к люд., кот. я искренне и глубоко люблю.
- Паша! Зачем ты прячешь своих дочерей и жен?
Это единственный закон у вас, который мне не по душе. Я - широкий русский человек, и мне - чтобы все было на скатерти. Если бы турчанки тоже присоединились к гречанкам и болгаркам, нам было бы так же хорошо, как счастливым эллинским мужам VI века до Р. X., где-нибудь на о. Хиосе, когда они следили пляски дев и юношей под Вечным Небом Эллады...
"Марксисты", "экономическая борьба", "положение рабочих": но, садясь в карты, почему-то предпочитает vis-a-vis с генералом. И при "недохватке" все одолжается "до среды" у генерала. А в среду по рассеянности забывает.
(виденное и слышанное)
Растопырив ноги и смотря нахально на учительницу, Васька (3-й класс Тенишевского) повторяет:
- Ну... ну... ну "блаженные нищие духом". Ну... ну... ну... (забыл, а глаза бессовестные).
Что ему, тайно пикирующемуся с учительницей, эти "блаженны нищие духом"...
И подумал я:
- В Тайну, в Тайну это слово... замуровать в стены, в погреб, никому ее не показывать до 40 лет, когда начнутся вот страдания, вот унижения, вот неудача жизни: и тогда подводить "жаждущего и алчущего" к погребу и оттуда показывать, на золотом листке, вдали:
Блаженны нищие духом!..
Боже мой: да ведь это и сказано "нищим духом", еще - никому, и никому - не понятно, для всех это "смех и глупость", и сила слова этого только и открывается в 40 лет, когда жизнь прожита. Зачем же это Ваське с растопыренными ногами, это "метание бисера перед свиньями"?
Величественный шарлатан.
Шарлатаны, вообще, бывают величественны... Это я только под старость узнал.
И пользуются в обществе непререкаемым авторитетом.
Нет, уж лучше положиться на "чинушу" 20 числа. Помусолится и все-таки что-нибудь сделает. Обругает, сгрубит, за шиворот возьмет, а не оберет.
Как нескольких литераторов безжалостно и бесстыдно обобрал издатель "Декабристов" и "Жизни Иисуса", с таким портретом Ренана, который стоил чуть не 1 000 руб.
Величественный шарлатан, с такой германской походкой, погубил и мамочку, объявляя себя (в "указателе") Врачом по нервным болезням, 5 лет ездя к страдающей "чем-то нервным" и не понимая, что означают неравномерно расширенные зрачки. Видел их 5 лет, и не понимал: что это? Почему?
Да и сколько врачей видели эти зрачки: Мержеевский (в Аренсбурге), Розенблюм (в Луге), Наук, княжна Гедройц, Райвид; и никто не сказал: "Вы видите это, это - глубокое страдание, надо лечить".
И мамочка была бы спасена.
Карпинский 1-й сказал и уперся, отверг нелепый диагноз Бехтерева ("уверяю вас, что ничего нет") и схватился лечить 14 лет запущенную болезнь. Дай Бог ему всего доброго. Карпинский - доброе, прекрасное имя в моей биографии, благодетель нашей семьи. Как Бехтерев - погубитель.
Удивительный рассказ Варвары Андреевны: у княгини NN были 2 дочери и сын, лицеист, или кадет, не помню. Но - не высшего учебного заведения. У него бывали товарищи, и одному из этих кадетиков нравилась I, старшая дочь, пышная, большерослая. Но при всем росте она была спокойного характера, тогда как меньшая ее сестра, худенькая и небольшая, так и пылала. Рассказчица не понимала, мое же наблюдение, что вообще пыл пола или развертывается в росте и, потратя силы свои "на произведение своего же тела", успокаивается; или же он в росте не развертывается и тогда весь сосредоточивается в стрелу пола - и эта стрела сильно заострена и рвется с тетивы. Мать, заметив чувство юноши, почти отрока, в конце зимы отозвала его в сторону и спросила:
"Вам нравится моя старшая дочь?" Тот вспыхнул и замялся... "Да..." - "Ну, я вижу, что если и нравится, то не безотвязно. Вот что: женитесь на младшей. Она и по годам больше вам подходит". Тот выразил согласие. "И - теперь. Гражданского брака я не хочу. Законный брак кадетам не дозволен. Но я княгиня, у меня есть связи и я все устрою". Действительно, жениться ему было все равно как бы гимназисту - нельзя. Она поехала, упросила. Может быть, и сказала лишнее, напр., что дочь "в положении", и ей дали согласие на негласную женитьбу юноши, с правом продолжать ему учение. И вот мать сейчас их обвенчала, и затем молодой муж - опять сейчас в школу, но должен был приезжать к теще и жене по воскресеньям и (почему-то) четвергам. Квартирка у них была маленькая - именье распродал отец,- и она, отделив молодым комнату, сама со старшей дочерью помещалась в другой. Сыну же кадету сказала, что он может являться днем в дом, а ночевал бы в школе. "Нет комнаты, взята под молодых". Так и было.- "А старшая?" - спросил я.- "Через два года тоже вышла замуж". Но слушайте дальше. Эта маленькая и худенькая удивительно расцвела в замужестве, пополнела, подобрела. И через год у нее был ребенок, а через два - двое детей. Первый - красота мальчик, и родился огромный. Княгиня вынесла из их спальни к гостям и, подкидывая на ладони, воскликнула: "Вот какой! Видите! А все - мой ум. Отец его - не истасканный, свеженький. Дочь моя - вся чистая, еще с неиспорченным воображением. И принесли мне такого внука!"
Вот до этой государственной мудрости старой княгини не додумаются ни министерства наши, ни старые митрополиты, заседающие в Синоде и устраивающие брак в стране.
Ведь же анкета показала, что приблизительно с VI класса гимназии все учащиеся вступают в полосу перемежающегося с проституцией онанизма. Одно - или другое. Не одно, так другое. Не оба ли, однако, ужасны? Если бы в государственных учреждениях была 1/10 доля ума этой княгини, то, конечно, не только разрешен бы был брак гимназистам и гимназисткам, но он был бы вообще сделан обязательным для 16 (юношам) и 14 1/2 (чтобы не испортилось именно воображение) лет девушкам: и чтобы соблюдение этого было предоставлено согласованным усилиям родителей и начальств учебных заведений, но обоими сторонами - непременно исполнено, без чего не дается "свидетельство об окончании курса". В самом деле, "мечта" и "роман" могут поместиться и внутрь брака, настать "потом", в супружестве. Ведь женится же обязательно все сплошь духовенство перед посвящением. И ничего. Не стонут. И даже "плодовитое духовенство" одно поддерживает честь русской рождаемости. Вообще, "роман", конечно, важен, и его не отрицаю, но только мне хочется, чтобы он не был воздушным, а хлебным. Поразительная история "изнасилований" и "соблазнений" почти в одно слово говорит примерами, что к первому "посягнувшему" девушка чувствует на всю жизнь необыкновенную привязанность, которую не погашают все последующие невольные связи, "перехождения из рук в руки", и вся вообще ужасная судьба. И "первый" собственно остается мужем, а последующие безвпечатлительны. Этот закон до такой степени всеобщ, что именно на нем нужно установить норму супружества а стране: пробудится любовь непременно к первому и сохранится на всю жизнь, если "да" было произнесено без отвращения, искренно, хотя бы и без пыла и "романа".
В Ельце М. А. Ж-ков (несколько дочерей красавиц):
- Надо выдавать дочь, пока она еще не стала выбирать.
И выходили. И жили. Положим, здесь возможна и трагедия, будут трагедии, в 1/2%. Как в 1/2% они есть и теперь, при долголетних "выборах" и полной любви. Собственно "роман" есть пар, занимающий пустое место при не наступившем вовремя супружестве. Розовый пар. И его вовсе не нужно при нормальном супружестве. Супружество - заповедь Божия, с молитвами. А без "Птички Божьей" можно и обойтись.
Так-то, девушки, подумайте об этом. Подумайте, когда станете матерями.
Спасибо Варваре Андреевне за рассказ. Он поучителен. Особенно для министров и архиереев. Сама она - замужняя и добродетельная, урожденная Г.
Глупа ли моя жизнь?
Во всяком случае не очень умна.
Хочу ли я играть роль?
Ни малейшего (жел.).
Человек без роли? Самое симпатичное существование.
У меня есть какой-то фетишизм мелочей. Мелочи суть мои "боги".
Все "величественное" мне было постоянно чуждо.
Я весь в корнях, между корнями. "Верхушка дерева" - мне совершенно непонятно (не понятна эта ситуация).
Дует ветер. Можно упасть. Если "много видно", то я все равно не посмотрю.
Это Николай Семеныч (Мусин-учитель русского языка в Костроме, благороднейший челов.) говорил:
- Хе, ты дурак. Не видал, есть ли сено на базаре. А проходил (к нему в дом) базаром.
Я действительно не видал, проходя по Сенной (Павловская площадь).
У Ник. Семен, подбородок был брит, как и верхняя губа, и волосы, полуседые, вершка в 1 /2, шли только около горла с лица книзу. Это было некрасиво, но какой он был весь добрый, "благой".
У него была дочь Катя, 7 лет, и мамаша посылала "погостить к ним". Тщетно он показывал мне какой-то атлас с гербами, коронами и воинами. По-немецки. Я держался за стул и плакал.
Мне были непереносимы их крашеные полы и порядок везде. Красота. У нас было холодно, не метено. И мне хотелось домой.
Так как рев мой не прекращался, меня отправляли домой.
Дома был сор, ссоры, курево, квас, угрюмость мамаши и вечная опасность быть высеченным.
Вообще, литература, конечно, дрянь (мнение и Фл.), но и здесь "не презирай никакого состояния в мире", и ты иногда усмотришь нечто прекрасное.
Прихожу в "Бюро газ. вырезок", вношу 10 руб. И очень милый молодой заведующий разговорился со мною:
- Мое дело - ужасно хлопотливое. Вы говорите, чтобы я присылал "дожидаясь пачек" и разом, сокращая марки. А сколько неприятностей по телефону: "Обо мне была утром статья - почему не присылаете?" Оправдываюсь: "Получите утром завтра".- "Нет. Сегодня. Вы должны два раза в день".
Еще. Я, выходя, говорю:
- А ядовитое это дело "Бюро вырезок". Собственно, оно бесконечно портит литературу, отнимая у авторов талант и достоинство. Он прочитает о себе гадость, расстроится и бедный весь день не может писать. Тут не одна слава, а хлеб. Я об этом думаю написать. То есть чтобы не выписывали.
Испугался:
- Ради Бога не пишите. В нашем Бюро 40 студентов "вырезывают вырезки", и оно учреждено по мысли и под покровительством Государыни Императрицы...
Я обещал (т. е. не писать).
- Ужасно нервный народ (т. е. писатели). С утра - звонки. Входит писатель, весь расстроенный, и говорит, что он "не говорил этого", в чем его упрекает рецензент, а говорил "вот то-то", и ошибиться в смысле могло только злое намерение. И дает - читать: "Посудите! Взгляните!"
Он улыбнулся...
- Мы же ведь не читаем всего этого: куда! 100 газет!!! А только студент-труженик бежит, не читая по строкам - до большой буквы и фамилии - и увидя ее, отхватывает статью ножницами...
И моментально мне представились эти "взволнованные писатели", и что они вовсе не то, что "обычный журналист", который в великой силе своей уже "ни на что не обращает внимания" и разговаривает в печати не иначе, как с министрами, да и тем "чихает в нос", или "хватает его за фалды", как собачонка медведя...
И я думаю, что, как полное ремесло, сапожное ремесло, литература имеет в себе качества и достоинство и, вообще, Человеческое в ней не утратилось. Я припоминаю приемную какой-то редакции, лет 20 назад, когда и я начинал. Редактор долго не принимал, все мы были (должно быть) с рукописями, я прохаживался, а в стуле сидел довольно . "благообразный" литератор, "кудри" и "этак". Спокойно и с важностью.
Я ходил по одной диагонали комнаты, а по другой диагонали ходил с длиннейшими волосами и в плохоньких очках "некто"...
Он был мал ростом. Весь заношен. Беден. И, очевидно, "с выпивкой". Время было радикальное (очень давно). И, очевидно, его оскорбляло спокойное сиденье того благообразного литератора.
Он непременно хотел ему "сказать что-то".
Он ходил нервно, наконец вынул папиросу - и...
Александр Македонский так не двигался на индийского царя Пора, как он, весь негодуя, трясясь (смещение, страх и обида на свой страх), подошел и с мукой - и оскорбляя, игнорируя, а в то же время и боясь невежливого отказа,сказал:
- Вы мне позволите закурить.
Тот курил. И подал папиросу. Вообще, я согласен, что "тот" царь Пор был отвратительное существо, но этот наш бедный русский петух...
Я совершенно уверен, что он никогда не солгал в своей действительности "честной литературе", что он мнил "нести службу отечеству" и действительно ее нес. Обличал, укорял, требовал правды. Что же, господа, если мы уважаем полицейского, который мокнет на углу улиц для "упорядочения езды", как мы пройдем мимо "такого страдальца за русскую землю", который всю жизнь пишет, получает гроши, бьется с женой и ребятишками... И мучится, мучится, пылает, действительно пылает. Хворает, и "нет денег", и теперь он только скорбно смотрит "на портрет Белинского".
Вот, господа. Так оставим высокоумно и протянем руку другу нашему, доброму хранителю провинции, смелому хватателю воров (казенных) etc. etc. Настоящего литератора закрыла от нас действительно хлестаковская мантия столичного фельетониста или самоупоенного передовика, он же приват-доцент местного университета. Но "не ими свет кончается". Есть доброе и сильное и честное в литературе; есть (нужда) бесконечно в ней страдающее. Такой литератор народный учитель, т. е. тоже, что труженик сельской или городской школы.
И поклонимся ему... Не всё цинично на Руси. И не всё цинично в литературе.
Толстой искал "мученичества" и просился в Шлиссельбург посидеть рядом с Морозовым.
- Но какой же, ваше сиятельство, вы Морозов? - ответило правительство и велело его, напротив, охранять.
А между тем мученичество просилось ему в сумку: это тряхнуть "популярностью", отказаться от быстрой раскупки книг и от "отзывов печати". Но что делать, Добчинский залезает иногда даже в Сократа, а 50 коп. поп кладет в карман после того, как перед ним рыдала мученица, рассказывая долгую жизнь. И Т. положил свои 50 коп. (популярность) в карман.
Одна лошадь, да еще старая и неумная, везет телегу, а дюжина молодцов и молодух сидят в телеге и орут песни.
И песни то похабные, то заунывные. Что "весело на Руси" и что "Русь пропадает". И что все русских "обижают".
Когда замедляется, кричат на лошадь:
- Ну, вези, старуха.
И старуха опять вытягивает шею, и напрягаются жилы в пахах.
(мое отечество)
Теперь все дела русские, все отношения русские осложнились "евреем". Нет вопроса русской жизни, где "запятой" не стоял бы вопрос: как справиться с евреем, куда его девать, "как бы он не обиделся"?
При Николае Павловиче этого всего в помине не было. Русь, может быть, не растет, но еврей во всяком случае растет.
Дешевые книги - это некультурность. Книги и должны быть дороги. Это не водка.
Книга должна отвертываться от всякого, кто при виде на цену ее сморщивается. "Проходи мимо",- должна сказать ему она и, кивнув в сторону газетчика на углу, прибавить: "Бери их".
Книга вообще должна быть горда, самостоятельна и К" независима. Для этого она прежде всего д. быть дорога.
(за газетами утром)
Валят хлопья снега на моего друга, заваливают до плеч, головы...
И замерзает он, и гибнет. А я стою возле и ничего не могу сделать.
("надо показать 3-му специалисту: мы не понимаем этих явлений. Это - не наша, а другая какая-то болезнь". Крепилась. Пока не говорила, как замерзла. И за обедом молчала. А после обеда она легла на кушетку и заплакала. "Всё болезни", "болезни". "С этой стороны все было хорошо после леченья; и вдруг опять худо". 16 октября 1912 г.)
Болит ли Б. о нас? Есть ли у Б. боль по человеку? Есть ли у Б. вообще боль: как по "свойствам бытия божия" (по схоластике)?
(иду за деньгами)
Все глуше голоса земли...
И - не надо.
Только один слабый надтреснутый голосок всегда будет смешиваться с моими слезами.
И когда и он умолкнет для меня, я хочу быть слепым и глухим в себе самом.
(поздно ночью на даче и всегда) 1913 г.
КОРОБ ВТОРОЙ И ПОСЛЕДНИЙ
Самая почва "нашего времени" испорчена, отравлена. И всякий дурной корень она жадно хватает и произращает из него обильнейшие плоды. А добрый корень умерщвляет.
Страшная пустота жизни. О, как она ужасна...
Раз я видел новое жнитво: не мужик, а рабочий сидел в чем-то, ни-телега, ни-другое что, ее тянула пара лошадей; колымага колыхалась, и мужик в ней колыхался. А справа и слева от колымаги, как клешни, вскидывались кверху не то косы, не то грабли. И делали дело, не спорю - за двенадцать девушек. Только девушки-то эти теперь сидели с молодцами за леском и финтили. И сколько им не наработает рабочий с клешнями, они все профинтят.
Выйдут замуж-и профинтят мужнее.
Муж, видя, что жена финтит, - завел себе на стороне "зазнобушку".
И повалилось хозяйство.
И повалилась деревня.
А когда деревни повалились-зачернел и город.
Потому что не стало головы, разума и Бога.
То знание ценно, которое острой иголкой прочертило по душе. Вялые знания-без цены3.
С выпученными глазами и облизывающийся- вот я.
Некрасиво? Что делать.
...иногда кажется, что во мне происходит разложение литературы, самого существа ее. И может быть, это есть мое мировое "emploi" ("амплуа" (лат.).) 332. Тут и моя (особая) мораль, и имморальность. И вообще мои дефекты и качества. Иначе нельзя понять. Я ввел в литературу самое мелочное, мимолетное, невидимые движения души, паутинки быта. Но вообразить, что это было возможно потому, что "я захотел", никак нельзя. Сущность гораздо глубже, гораздо лучше, но и гораздо страшнее (для меня): безгранично страшно и грустно. Конечно, не бывало еще примера, и повторение его немыслимо в мироздании, чтобы в тот самый миг, как слезы текут и душа разрывается,-я почувствовал неошибающимся ухом слушателя, что они текут литературно, музыкально, "хоть записывай": и ведь только потому я записывал ("Уединенное"-девочка на вокзале, вентилятор)4. Это так чудовищно, что Нерон бы позавидовал; и "простимо" лишь потому, что фатум. Да и простимо ли?.. Но оставим грехи; таким образом явно во. мне есть какое-то завершение литературы; литературности; ее существа - как потребности отразить и выразить. Больше что же еще выражать? Паутины, вздохи, последнее уловимое. О, фантазировать, творить еще можно: но ведь суть литературы не в вымысле же, а в потребности сказать сердце. И вот с этой точки я кончаю и кончил. И у меня мелькает странное чувство, что я последний писатель, с которым литература вообще прекратится, кроме хлама, который тоже прекратится скоро. Люди станут просто жить, считая смешным, и ненужным, и отвратительным литераторствовать. От этого, может быть, у меня и сознание какого-то "последнего несчастия", сливающегося в моем чувстве с "я". "Я" это ужасно, гадко, огромно, трагично последней трагедией: ибо в нем как-то диалектически "разломилось и исчезло" колоссальное тысячелетнее "я" литературы.
- Фу, гад! Исчезни и пропади!
Это частое мое чувство. И как тяжело с ним жить.
(дожидаясь очереди пойти исповедоваться) (1-ая гимназия)
Какие добрые бывают (иногда) попы. Иван Павлиныч взял под мышку мою голову и, дотронувшись пальцем до лба, сказал: "Да и что мы можем знать с нашей черепушкой"? (мозгом, разумом, черепом). Я ему сказал разные экивоки и "сомнения" за годы Рел.-Фил. собраний. И так сладко было у него поцеловать руку. Исповедовал кратко. Ждут. Служба и доходы. Так "быт" мешается с небесным глаголом,- и не забывай о быте, слушая глагол, а, смотря на быт, вспомни, что ты, однако, слышал и глаголы. Но Слободской - глубоко бескорыстен. Спасибо ему. Милый. Милый и умный (очень).
Есть люди, которые рождаются "ладно" и которые рождаются "не ладно".
Я рожден "не ладно": и от этого такая странная, колючая биография, но довольно любопытная.
"Не ладно" рожденный человек всегда чувствует себя "не в своем месте": вот именно как я всегда чувствовал себя.
Противоположность-бабушка (А. А. Руднева). И ее благородная жизнь. Вот кто родился... "ладно". И в бедности, ничтожестве положения - какой непрерывный свет от нее. И польза. От меня, я думаю, никакой "пользы". От меня - "смута"5.
Я мог бы наполнить багровыми клубами дыма мир... Но не хочу.
[*Люди лунного света" (если бы настаивать); 22 марта 1912 г.]
И сгорело бы все... Но не хочу. Пусть моя могилка будет тиха и "в сторонке".
("Люди лун. св.", тогда же)
Работа и страдание-вот вся моя жизнь. И утешением-что я видел заботу "друга" около себя.
Нет: что я видел "друга" в самом себе. "Портретное" превосходило "работное". Она еще более меня страдала и еще больше работала.
Когда рука уже висела,- в гневе на недвиж-ность (весна 1912 года), она. остановись среди комнаты, несколько раз взмахнула обеими руками: правая делала полный оборот, а левая - поднималась только на небольшую дугу, и со слезами стала выкрикивать, как бы топая на больную руку:
- Работай! Работай! Работай! Работай! У нее было все лицо в слезах. Я замер. И в восторге, и в жалости.
(левая рука имеет жизнь только в плече и локте) 6
"Ты тронь кожу его",- искушал Сатана Господа об Иове...
Эта "кожа" есть у всякого, у всех, но только она не одинаковая. У писателей, таких великодушных и готовых "умереть за человека" (человечество), вы попробуйте задеть их авторство, сказав:
"Плохо пишете, господа, и скучно вас читать",- и они с вас кожу сдерут. Филантропы, кажется, очень не любят "отчета о деньгах". Что касается "духовного лица", то оно, конечно, "все в благодати": но вы затроньте его со стороны "рубля" и наград-к празднику-"палицей", крестом или камилавкой: и "лицо" начнет так ругаться, как бы русские никогда не были крещены при Владимире...
(получив письмо попа Альбова)
Ну, а у тебя. Вас. Вас , где "кожа"? Сейчас не приходит на ум, но, конечно,-есть.
Поразительно, что у "друга" и Устьинского нет "кожи". У "друга"-наверное, у Устьинского-кажется, наверное. Я никогда не видел "друга" оскорбившимся и в ответ разгневанным (в этом все дело, об этом Сатана и говорил). Восхитительное в нем-полная и спокойная гордость, молчаливая и которая ни разу не сжалась и, разогнувшись пружиной, ответила бы ударом (в этом. дело). Когда ее теснят-она посторонится; когда нагло смотрят на нее-она отходит в сторону, отступает. Она никогда не поспорила, "кому сойти с тротуара", кому стать "на коврик",- всегда и первая уступая каждому, до зова, до спора. Но вот прелесть: когда она отступала-она всегда была царицею, а кто "вступал на коврик"-был и казался в этот миг "так себе". Кто учил?
Врожденное.
Прелесть манер и поведения-всегда врожденное. Этому нельзя научить и выучиться. "В моей походке-душа". К сожалению, у меня, кажется, преотвратительная походка 7.
Цензор только тогда начинает "понимать", когда его Краевский с Некрасовым кормят обедом. Тогда у него начинается пищеварение, и он догадывается, что "Щедрина надо пропустить".
Один 40-ка лет сказал мне (57 л.): "Мы понимаем все, что и вы". Да, у них "диплом от Скабичевского" (кончил университет). Что же я скажу ему? "Да. я тоже учился только в университете, и дальше некуда было пойти". Но печальна была бы образованность, если бы дальше нас и цензорам некуда было "ходить".
Они грубы, глупы и толстокожи. Ничего не поделаешь.
Из цензоров был литературен один-Мих. П. Соловьев. Но на него заорали Щедрины: "Он нас не пропускает! Он консерватор". Для всей печати "в цензора" желателен один Балалайкин, человек ловкий, обходительный и либеральный. Уж при нем-то литература процветет,
(арестовали "Уедин." по распоряжению петроградск. цензуры)
Почему я издал "Уедин."?
Нужно.
Там были и побочные цели (главная и ясная- соединения с "другом"). Но и еще, сверх этого, слепое, неодолимое
НУЖНО.
Точно потянуло чем-то, когда я почти автоматично начал нумеровать листочки и отправил в типографию.
Да, "эготизм": но чего это стоило?8
Отсюда и "Уед." как попытка выйти из-за ужасной "занавески", из-за которой не то чтобы я не хотел, но не мог выйти...
Это не физическая стена, а духовная,-о, как страшней физической.
Отсюда же и привязанность или, вернее, какая-то таинственная зависимость моя от "друга"... В которой одной я сыскал что-то нужное мне... Тогда как суть "стены" заключается в "не нужен я" - "не нужно мне"... Вот это "не нужно" до того ужасно, плачевно, рыдательно, это такая метафизическая пустота, в которой невозможно жить: где, как в углекислоте, "все задыхается".
И между тем во мне есть "дыханье". "Друг" и дал мне возможность дыханья. А "Уед." есть усилие расширить дыхание и прорваться к люд., кот. я искренне и глубоко люблю.