Зачем лежу я в этой грязной луже?
Еще нигде мне не бывало хуже...»
Слуга явился, чуть заря взошла,
Одним ударом поднял он осла,
Пинок-другой – и тот как будто ожил.
И суфий на осле свой путь продолжил.
Но, словно бы в мечети на моленье,
Осел вдруг опустился на колени —
Как видно, белый свет ему постыл:
Уткнулся мордой в землю – и застыл.
Тут к суфию попутчик обратился:
«Да ты ж всегда ослом своим гордился,
Что может он весь день вперед идти,
И никогда не подведет в пути?!.»
А тот: «Сей ночью, как мы думать можем,
Он выжил только попеченьем Божьим,
Иначе б жизнь его пришла к концу:
Вот он теперь и молится Творцу!..»
...Посулам недостойного не верь,
Когда клянется он – захлопни дверь.
Ведь, прибыль извлекая из игры,
Мошенники, как женщины, хитры.
И сам шайтан, чтоб впали мы в угар,
Клянется, говоря: «Аллах акбар!»
О человек, ты сам понять сумей,
Кто пред тобой – Иблис иль просто змей.
Поймай врага, раскрой его обман,
Покуда сам не угодил в капкан.
И чтоб, как предок, не утратить рай,
Все делай сам – другим не доверяй!
Новолуние
Рассказ подчеркивает влияние внутреннего состояния человека на его восприятие внешней реальности и передает суфийское учение о необходимости «выправления» души и очищения сердца. Здесь просматривается также скрытая полемика с религиозными рационалистами – последователями Аристотеля, утверждавшими, что духовный мир недоступен для восприятия, в то время как мир физический отражается человеческими чувствами адекватно («Конечно, к раю Божьему пробиться // Не смог бы сквозь созвездия мой взор, // Но серп – как видел, вижу до сих пор!»). По мнению суфиев, «искривленность» души («ресница, что загнулась») как раз и мешает правильно воспринимать явления зримого мира.
Д. Щ.
Д. Щ.
Новолуние
В былые дни, в правление Омара,
Когда заканчивался месяц старый,
А новый наступал, и, глядя ввысь,
Все мусульмане вместе собрались
(Ведь сроков по Луне определенье
Есть ясное Корана повеленье,
И все того приветствовать должны,
Кто первый узрит новый серп Луны), —
Вдруг некий юноша воскликнул:
«Во?т он!» Но посмотрел Омар – и, ничего там
Не видя в небе, полном темноты,
Сказал: «О юноша, ошибся ты!»
А тот: «Не мог я в этом ошибиться!
Конечно, к раю Божьему пробиться
Бессилен сквозь созвездия мой взор,
Но серп – как видел, вижу до сих пор!»
Омар в ответ: «Он мог тебе примниться:
Ты плюнь на палец и протри ресницы!»
Когда ж послушно поступил он так,
То стерся месяц, и сомкнулся мрак.
Изрек халиф: «Ресница, что загнулась,
Серпом в твоем виденье обернулась,
Ресница луком для тебя была,
И устремилась ввысь мечты стрела!
Но, коль ресницы малое движенье
Такое вызывает искаженье,
То что ж тогда способен видеть взор
Сквозь более внушительный засор?!.»
Покупка дома
Рассказ осуждает «прожектерство» чисто теоретических последователей суфизма, не желающих в действительности следовать духовному пути (
тарикату) для самоисправления. Разрушенный дом («развалины») – образ хаотического состояния внутреннего мира таких людей, в то время как благоустроенный («настоящий») дом – символ души человека, ставшей обителью Божественного Света.
Д. Щ.
Д. Щ.
Покупка дома
Раз некий человек узнал о том,
Что друг его купить задумал дом,
И молвил, с ним гуляя средь развалин:
«Когда бы не был этот дом развален,
Да если б здесь пристроечка была,
Да по соседству роза бы цвела,
Да сбоку красовалась бы терраска,
Тогда бы это был не дом, а сказка!
И если бы хозяин голодал,
То он бы этот дом тебе продал!»
А друг: «Ну нет, уж лучше я пойду
И настоящий дом себе найду!
Как хорошо, что я еще не раб
Хозяина по имени „когда б“!»
Проданный осел
Притча обличает лжесуфиев («свирепых псов», «воров»), слепое подражание обычаям и обрядам которых («и пил и пел за праздничным столом») наносит ущерб чересчур доверчивому «искателю духовности». О лжесуфиях Саади писал: «Раньше суфий был внешне распущен, а внутренне сосредоточен, а сейчас он внешне сосредоточен, а внутренне порочен!» («Гулистан», глава «О нравах дервишей», перевод Рустама Алиева).
Д. Щ.
Д. Щ.
Проданный осел
Пусть притча скажет твоему уму:
Не подражай бездумно никому!..
...В обитель к суфиям в вечерней мгле
Заехал как-то дервиш на осле,
И тотчас, не подозревая зла,
Служителю препоручил осла.
Мы слепы, и о будущем не знаем —
Оно предстанет адом, или раем...
А в том приюте обитали те,
Что проводили дни свои в посте —
Не понуждаемые благочестьем,
А потому, что не давали есть им.
Ведь нищий обретает избавленье
В том, в чем богатый видит преступленье:
Пусть тот, кто сам ни разу не страдал,
Не судит тех, кто долго голодал.
Те люди с голодухи – не со зла —
Ворвавшись в стойло, увели осла,
Притом крича: «Раскаиваться надо ль?
Пророк голодным разрешил и падаль!..»
...Был продан наш осёл без лишних слов.
И вот на всех готов горячий плов,
Горят огни, веселья слышен глас,
В обители настал счастливый час:
«Постились мы, но больше нам невмочь —
Гуляем и пируем в эту ночь!..»
...Меж ними дервиш, что владел ослом,
И пил и пел за праздничным столом,
Там лучшие куски ему давали,
Припав с поклоном, руки целовали.
И молвил он: «Сколь чудное виденье
Любви и братства! Пусть теперь раденье
Во имя Божье завершит наш пир,
Чтоб в каждом сердце воцарился мир!»
И тут-то все пустились в пляску сразу
Под аккомпанемент зурны и саза,
И каждый старец, сердцем молодой,
Пел, с пола пыль взметая бородой...
...Зов плоти многих суфиев прельщает:
Свет знанья живота не насыщает.
Один в молитву душу погружает,
Ну, а другой всего лишь подражает
Тому, в чьем сердце слышен Божий глас, —
И без молитв готов пуститься в пляс!..
...Суть – глубь морская, видимость – волна.
Под маской притчи – скрыта глубина.
Коль ты и притчу понял не вполне,
Прямая речь дозволена ли мне?
Не постигая замыслов Творца,
Ты сказку слушаешь и ждешь конца,
Как просит мальчик: «Подари орех!»
Что ж, слушать сказку тоже ведь не грех.
Лишь отдели орех от скорлупы,
Чтоб очи сердца не были слепы!..
...Вот кто-то из плясавших в раж вошёл
И начал песню: «Ах! Исчез осёл!»
И круг танцоров встрепенулся весь,
И хором вторил: «Ах! Осёл исчез!»
Столь песня заразительна была,
Что и хозяин нашего осла
В ладони хлопал, бил ногами пол
И пел со всеми: «Ах! Исчез осёл!..»
...Вот кончен пир, заря уже взошла,
Идет наш дервиш навестить осла:
Он смотрит – а конюшня-то пуста,
Как брюхо после долгого поста.
«Где ж ослик?» – вопрошает он слугу,
А тот в ответ: «Откуда знать могу?
Не ты ль, когда был продан твой осёл,
С друзьями вместе пел, садясь за стол?»
«Ну нет, слуга, я на тебя найду
Управу! Я предам тебя суду!
Кто не вернет доверенное в срок —
Тех покарать нам повелел Пророк!»
А тот: «Орава нищих без числа,
Ворвавшись в стойло, увела осла:
Что мог я сделать, посуди ты сам?
Что скажет кот в ответ свирепым псам?..»
Заплакал суфий: «Ты бы пир прервал,
И закричал бы, и меня позвал, —
И мне б хоть возместили часть урона,
И от осла б осталась хоть попона!»
Слуга в ответ: «Да как бы я посмел
Скандалить там, где ты всех громче пел,
Где с хором возносился до небес
Твой вопль счастливый: «Ах! Осёл исчез!»
Я и решил, что продал ты осла,
Чтоб накормить голодных без числа».
Ответил суфий: «Ах, мне стыд и срам
За то, что спьяну вторил я ворам.
Теперь, прозрев, я понял навсегда,
Что подражанье – страшная беда!»
Женитьба шута
Поговорка «шут женился на блуднице» популярна на Среднем Востоке (ср. русск. «рыбак рыбака видит издалека»). В данной притче шут – символ человеческого духа, который напрасно ищет Истину в рациональном постижении мира. Девятикратная попытка шута удачно жениться намекает на поиски Истины в тварном мире: число «девять» в суфизме означает разрозненность и множество. В то же время это – число человека, Адама, стоящего на грани Мира Единства и Мира Разделенности. Таким образом, девятка – символ недостаточности чисто человеческих средств познания. Лишь обратившись к иррациональному, экстатическому, способу восприятия действительности («женившись на блуднице», т. е. перевернув все прежние ценности), дух человека обретает Истину. Блудница – десятая жена шута; число «десять» в суфизме означает приобщение тварного мира, множественного и расщепленного, а также человеческого разума – «девятки» – к Единству Божьему –
Таухид.
Д. Щ.
Д. Щ.
Женитьба шута
Спросил правитель: «Для чего жениться
Тебе, о шут мой, на такой блуднице?
Да я тебя, едва лишь захочу,
С девицей непорочной обручу!»
А тот: «Я девять раз успел жениться,
Брал за себя девицу за девицей, —
Но каждая девица, в свой черед,
В блудницу превращалась через год!
Теперь задумал я остепениться:
Быть может, будет мне верна блудница?
С умом я пропадал, судьбу кляня...
Быть может, глупость выручит меня?»
Пес и слепец
Слепец в суфийской традиции обычно символизирует слепца духовного, на которого непрестанно сыплются всевозможные беды, в данной притче олицетворенные в образе собаки (ср. библейское: «...Не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ, и слеп, и наг» – Откр. 3, 17). Старание «урезонить» неблагоприятные внешние обстоятельства столь же бессмысленно, как попытка умилостивить злую собаку. Для исправления обстоятельств своей жизни духовному слепцу необходимо одно: прозреть.
Д. Щ.
Д. Щ.
Пес и слепец
Пес на слепца бросался, с визгом лая,
Как видно, искусать его желая.
Бежал слепец и палкой защищался,
Но лай надрывный всё не прекращался:
Пес нападал, победу торжествуя.
Решил слепец пойти на мировую —
И бросил палку, чтобы подольститься
К врагу: «О ты, султан в глазах лисицы,
О ты, великий лев в глазах оленя,
Я ль – цель твоих несытых вожделений?
Иль мало на земле зверья любого,
Что ты напал на странника слепого?
И горный тур, и серый заяц рад,
Что на меня упал твой хищный взгляд!»
Ужасный наездник
Всадник – образ греховной природы человека, внушающей страх и вызывающей отчаяние, на первый взгляд – непреодолимой. Однако стоит лишь «вооружиться» против греха и противостать ему, как он на поверку оказывается весьма слабым: «Хоть внешне я страшен, но внутренне слаб». Эта история – как бы наставление
мюриду, вступающему в борьбу со своим
нафсом.
Д. Щ.
Д. Щ.
Ужасный наездник
Какой-то наездник народ ужасал,
Повсюду свирепые взгляды бросал,
Размахивал грозно мечом, и притом
И латами страшно гремел, и щитом.
Но с вызовом юноша некий взглянул
И, встав пред наездником, лук натянул.
И тот вдруг сказал: «Я покорный твой раб,
Хоть внешне я страшен, но внутренне слаб.
Пусть меч я ношу, и копье, и пращу, —
Пред силой, как женщина, я трепещу!»
А юноша храбрый в ответ говорит:
«Едва тебе жизни не стоил твой вид,
Ведь я, опасаясь подобных верзил,
Едва тебя насмерть стрелой не сразил.
Но если ты молишь: „Помилуй, не тронь“, —
Зачем этот меч и к чему этот конь?!»
Горный козел
В этой притче горный козел символизирует разум (находящийся «на вершинах» бытия – «средь уступов и скал»). Однако, когда разум затмевается животной страстью, его носитель подвергается риску пасть жертвой собственных злых инстинктов, которые подстерегают его, как «лучник коварный».
Д. Щ.
Д. Щ.
Горный козел
Жил горный козел средь уступов и скал,
Он с камня на камень над бездной скакал.
Так ловко он прыгал, что лучший стрелок
Настичь его острой стрелою не мог.
Но вдруг он заметил козу меж камней,
И взором тотчас приковался он к ней.
Опасности все заслонила коза —
И разум ослеп, и не видят глаза.
Вот он за козой устремиться готов,
А лучник коварный уж чует улов:
Он зорко следит за смятеньем козла,
И вот уж рука его лук напрягла...
...Кто разум теряет, тот в миг этот злой
Бывает настигнут смертельной стрелой.
На внешние страхи спокойно смотри:
Опаснее то, что грозит изнутри.
Верблюд и мул
Притча может рассматриваться как аллегорический диалог между суфийским учителем (
муршидом), который достиг высокой степени духовного совершенства («Мой взор возвысил всемогущий Бог, // Чтоб я препятствия предвидеть мог»), – и учеником, только еще вступающим на мистический путь познания (
тарикат) и удивляющимся прозорливости своего наставника.
Д. Щ.
Д. Щ.
Верблюд и мул
Мул жаловался рослому верблюду:
«Куда я ни пойду – везде мне худо:
То я на шип наткнусь среди дороги,
То я споткнусь, то подкосятся ноги,
И упаду я, и ударюсь больно,
Меж тем как ты везде шагаешь вольно,
И ноги у тебя не устают.
Но почему? Поведай мне, верблюд!»
Верблюд ему ответствовал: «О мул!
Я вдаль гляжу, тебя же рок согнул.
Дано мне зреть конец своей стези,
А ты не видишь камушек вблизи.
Мой взор возвысил всемогущий Бог,
Чтоб я препятствия предвидеть мог.
А ты своим понурым, сонным взглядом
И яму не заметишь, встав с ней рядом,
Как птицы, что зерно клевать готовы,
Не замечая сети птицелова...»
Гостеприимство
Странник в рассказе символизирует носителя вышнего благословения (барака), которое при определенных условиях может снизойти на гостеприимного хозяина. Однако проницательный гость-суфий распознаёт истинное отношение к себе: об этом под покровом ночи (символ духовной темноты, невежества) сообщает ему
нафс(эгоистическая природа) хозяина, выведенный в образе его жены. Вышнее благословение (в образе таинственного Божьего посланника –
Хызра) минует обитель показного гостеприимства.
Д. Щ.
Д. Щ.
Гостеприимство
К хозяину в дом некий странник пришел,
Он был обогрет и усажен за стол.
Хозяин шепнул потихоньку жене:
«Ему постели ты поближе к стене,
А мы разместимся с тобой у дверей,
Но ты из гостей возвращайся скорей!»
Хозяйка к соседке на праздник ушла
И там до полуночи ела-пила,
А странник, нелегкий проделавший путь,
На ложе у двери прилег отдохнуть:
Хозяин ему постеснялся сказать,
Чтоб он перелег на другую кровать.
Жена же в гостях напилась и наелась,
Во тьме возвратилась и сразу разделась,
И, не различая, кто где, – вот дела! —
На ложе не к мужу, а к гостю легла.
Прижалась и в ухо ему зашептала:
«Был ливень такой, что дороги не стало,
Которой бы с первой зарей, в добрый час,
Наш гость-надоеда ушел бы от нас!
Над нами, как тень неоплатного долга,
Его пребыванье нависло надолго!»
Тут гость, как ошпаренный, с ложа вскочил:
«Да чем огорчил я вас, чем удручил?!
Уж лучше бродить мне без сна и покоя
В ночи под грозою, чем слушать такое!»
И, как ни взывали те люди к нему, —
Он тотчас собрался и канул во тьму...
...А те, свою жизнь доживая в печали,
Всех странников в доме своем привечали,
Всечасно у Бога прощенья прося
И скорбь о грехе своем в сердце нося.
Обрушится ливень, гроза ли случится,
Им мнится – тот странник у двери стучится:
«Я – Хызр, посетивший однажды ваш кров,
Неся благодать от Владыки миров!..»
Стихи о любви
Притча учит, что путь к настоящей любви лежит через преодоление всепоглощающего эгоизма, свойственного духовно не возрожденному человеку («ты любишь себя, восхищенный собой»). Даже для того, чтобы по-настоящему «увидеть» другого человека и понять, что он настолько же реален, как и ты сам («я рядом, очнись»), необходимо разрушить «крепкую стену» своей агрессивно-неприступной самости. В еще большей мере сказанное относится ко взаимоотношениям между человеком и Богом («ты сам – та преграда»).
Д. Щ.
Д. Щ.
Стихи о любви
Один воздыхатель любовью кипел,
Прекрасную пэри в стихах он воспел,
И к ней он явился, и свиток достал,
И целую ночь ей поэму читал.
Она ему молвит: «Я рядом, очнись,
Взгляни мне в глаза, поцелуй, улыбнись,
К душе от души протяни же хоть нить!»
Но он продолжал вдохновенно бубнить.
Сказала она: «Не в меня ты влюблен,
Ты собственной страстью своей умилен.
Ничто для тебя – мои радость и боль:
Ты любишь себя, восхищенный собой!
Ты крепкой стеной от меня отделен:
Ты сам – та преграда, ты сам – тот заслон!..»
IV. Лжеучители
Большинство лжеучителей, сбивающих людей с прямого пути, на самом деле сами являются неспособными, нерадивыми или невнимательными «учениками в школе Бога». О проблемах таких лженаставников и их последователей повествуется в этом разделе.
Большая чалма
В данной притче под видом судьи выведен проповедник, кичащийся своими познаниями и якобы духовным пониманием религии («большая чалма» символизирует развитый ум), в то время как в действительности «чалма» (т. е. голова) судьи набита обрывками бессмысленных, бессвязных сведений, заимствованных им у других («клочья»). Обманутый в своих надеждах, духовно обобранный последователь этого «хитреца лицемерного» представлен в образе вора. Ведь попытка «присвоить» себе чужие знания, чтобы потом корыстно воспользоваться ими («я думал, что мне обеспечен обед»), – сродни воровству.
Д. Щ.
***
В наше время особенно распространенным стал такой подход к знаниям, который описан в данной притче под видом «большой чалмы», набитой «истлевшей рванью». Голова современного человека напичкана отрывочными знаниями из самых разных областей, которые, во-первых, не складываются в общую картину бытия, помогающую духовному росту; а во-вторых, в большинстве своем, непригодны для практического использования. Человек, приобретший подобные «знания» (порой ценой немалых усилий), в конце концов может оказаться совершенно не готовым к жизненным испытаниям – или же «потерянным», лишенным духовных ориентиров. Винить такой человек станет, конечно же, своих горе-наставников, «вооруживших» его той самой «большой чалмой», какую и сами носили (вор из притчи украл чалму – это служит указанием на усилия ученика уподобиться своему учителю, стать таким же, как он).
М. Х.
Д. Щ.
***
В наше время особенно распространенным стал такой подход к знаниям, который описан в данной притче под видом «большой чалмы», набитой «истлевшей рванью». Голова современного человека напичкана отрывочными знаниями из самых разных областей, которые, во-первых, не складываются в общую картину бытия, помогающую духовному росту; а во-вторых, в большинстве своем, непригодны для практического использования. Человек, приобретший подобные «знания» (порой ценой немалых усилий), в конце концов может оказаться совершенно не готовым к жизненным испытаниям – или же «потерянным», лишенным духовных ориентиров. Винить такой человек станет, конечно же, своих горе-наставников, «вооруживших» его той самой «большой чалмой», какую и сами носили (вор из притчи украл чалму – это служит указанием на усилия ученика уподобиться своему учителю, стать таким же, как он).
М. Х.
Большая чалма
Жил некий судья. И казалось ему,
Что должен носить он большую чалму,
Чтоб думали люди: большая чалма —
Воистину признак большого ума!
Чтоб сделать чалму, чтоб расширить ее,
Собрал он обрезки, собрал он тряпье,
И ваты куски, и истлевшую рвань,
И все запихал под красивую ткань.
Снаружи посмотришь – чалма всем чалмам,
И только внутри обнаружишь обман.
А встречный пройдет – обернется назад,
И скажет: «Судья сей и мудр, и богат!»
Раз вышел в чалме наш судья за порог, —
А вор на дороге его подстерег,
Сорвал с головы ту большую чалму —
И дёру! Но крикнул судья наш ему:
«Эй ты, столь проворный и быстрый в ходьбе,
Сперва посмотри, что? досталось тебе,
Что? спрятал в чалме я – проверь, поищи,
И если понравится, дальше тащи!»
И вор размотал ту чалму: из нее
Посыпались вата, обрезки, тряпье,
И рвань закружилась, и пыль поднялась,
И клочья упали в дорожную грязь.
Не сразу ворюга опомниться смог:
В руках у него – только ткани кусок!
Топтать эту ткань стал обиженный вор:
«Хитрец лицемерный! Меня ты провел!
Ты сам хуже вора, хоть стар ты и сед:
Я думал, что мне обеспечен обед!»
То слыша, в ответ рассмеялся судья:
«Пустое ты мелешь, неправда твоя —
Для многих других я обманщиком был,
Тебе одному я всю правду открыл!»
Воющий муэдзин
Муэдзин, провозглашающий с минарета призыв к молитве, символизирует проповедника, а голос – внутренние, душевные, качества этого учителя веры. Рассказ подчеркивает, что нередко основное впечатление на ученика оказывает та форма, в которой преподносится поучение («не пел он, а выл»). Свойства души самого наставника обязательно отражаются в его наставлениях, поэтому оскверненность его сердца («вой, содрогающий ночь») может произвести на слушателей воздействие, полностью обратное ожидаемому.
Д. Щ.
Д. Щ.
Воющий муэдзин
Дурной муэдзин в неком городе жил:
Зовя на молитву, не пел он, а выл.
Так дико звучал с минарета призыв,
Что всяк содрогался, ни мертв и ни жив.
Под вечер заслышав тот голос вдали,
Всю ночь горожане уснуть не могли,
И сами уж взвыли от жизни такой!
Призвав муэдзина, совет городской
Вручил ему полный кошель серебра:
«Наш друг, тебе в путь отправляться пора!
Нельзя, чтобы пеньем прекрасным таким
Лишь мы наслаждались! Ты край наш покинь,
Пусть люди услышат и в прочих местах,
Сколь громко тобой прославляем Аллах!
Призывы твои, предварив Страшный суд,
Пусть их ужаснут и от ада спасут!»
И наш муэдзин к каравану пристал,
Чтоб в Мекку податься, к священным местам.
Случилось, что ночь проводил караван
В краю иноверцев, в земле христиан.
И вот муэдзин преисполнился сил —
К молитве ночной призывая, завыл!
Корили его: «Зря распелся ты тут —
Вдруг толпы неверных на нас нападут?!»
Но утром явился к ним в стан лишь один,
Веселый и радостный, христианин.
Он кланялся всем, был он счастлив до слез,
С собой дорогие подарки он нес:
«Где ваш муэдзин, где тот славный герой,
Что спас мою дочку ночною порой?»
Сказали ему: «Это, верно, обман,
Ведь за ночь никто не покинул наш стан!»
А он: «Я всю правду поведаю вам:
Давно моя дочь полюбила Ислам,
И клятву ее повторяли уста:
«В Ислам перейду, отступлюсь от Христа!»
Скорбел я и слезы пред Господом лил,
Ее возвратить к вере предков молил.
И вот среди ночи знак свыше нам был —
К молитве зовя, муэдзин ваш завыл!
И в страхе спросила меня моя дочь:
«Что это за вой, содрогающий ночь?»
А я отвечал ей: «Всегда так ревут,
Когда мусульман на молитву зовут!»
Она же вскричала: «О ужас и страх!
Насколько прекраснее пенье в церквах!»
Под вой этот дикий я сладко заснул,
Хоть долго еще он призыв свой тянул:
Ведь ваш муэдзин, проревев, словно мул,
Строптивую дочь мою в церковь вернул!»
Суфий, судья и сейид
Притча аллегорически повествует о разладе между тремя подходами к религии, которые в действительности призваны взаимно дополнять друг друга: суфий олицетворяет мистическое познание, судья (
факих– мусульманский законовед) – теоретическое богословие, а
сейид(потомок пророка Мухаммада) – практическое наставление в праведности. Помимо этого здесь присутствует скрытое указание на совместную ответственность духа (рух), разума (акл) и животной души (
нафс) в прегрешениях человека. Очередность наказаний свидетельствует о причастности ко греху в первую очередь духа («суфий»), во вторую – разума («сейид») и лишь напоследок – плотского начала («факих»). Только действуя вместе, они могут «похитить запретные плоды» из мира («сада»), принадлежащего Творцу («садоводу»), т. е. – совершить грех.
Д. Щ.
***
Здесь Руми особенно поэтично выражает ту идею воздаяния, которая, в той или иной форме, утверждается каждой из великих религий человечества. Достаточно сравнить евангельское: «...Какой мерою мерите, такой и вам будут мерить» (Матф. 7, 2) – с индуистскими и буддийскими представлениями о кармическом воздаянии. Та же идея находит отражение в фольклоре всех народов (ср., например, русскую народную пословицу: «Как аукнется, так и откликнется»). В наше время, когда идет активный процесс расслоения общества на богатых и бедных и богатство зачастую наживается бесчестным путем, молодое поколение, как никогда прежде, поставлено перед выбором: преступить ли моральные нормы из соображений корыстолюбия или воздержаться от этого, памятуя о законе Божественного воздаяния? Поэтому сейчас особенно важно на многочисленных примерах из Священных Книг, а также окружающего мира, собственного опыта, мировой литературы и т. п. наставлять подрастающее поколение именно в этом духовном законе. Как видно из притчи Руми, воздаяние настигло ее героев уже при жизни. Как мы знаем, бывает и иначе...
Д. Щ.
***
Здесь Руми особенно поэтично выражает ту идею воздаяния, которая, в той или иной форме, утверждается каждой из великих религий человечества. Достаточно сравнить евангельское: «...Какой мерою мерите, такой и вам будут мерить» (Матф. 7, 2) – с индуистскими и буддийскими представлениями о кармическом воздаянии. Та же идея находит отражение в фольклоре всех народов (ср., например, русскую народную пословицу: «Как аукнется, так и откликнется»). В наше время, когда идет активный процесс расслоения общества на богатых и бедных и богатство зачастую наживается бесчестным путем, молодое поколение, как никогда прежде, поставлено перед выбором: преступить ли моральные нормы из соображений корыстолюбия или воздержаться от этого, памятуя о законе Божественного воздаяния? Поэтому сейчас особенно важно на многочисленных примерах из Священных Книг, а также окружающего мира, собственного опыта, мировой литературы и т. п. наставлять подрастающее поколение именно в этом духовном законе. Как видно из притчи Руми, воздаяние настигло ее героев уже при жизни. Как мы знаем, бывает и иначе...