Шпильман привстал на стременах, прикрывая ладонью глаза от солнца.
   – Э-э, дело ясное, что дело темное. Ты первый раз в Заречье, пан рыцарь?
   – Ну, как-то раньше не доводилось…
   – А я тут уже полгода обретаюсь…
   – Так не томи душу, скажи, что оно такое?
   – Поехали ближе. Поглядим.
   Вблизи сооружение показалось Годимиру еще более неприглядным. Прямо пыточный инструмент какой-то. А кроме всего прочего, оказалось, что между двумя толстыми, замусоленными жердями зажата шея человека. Рыцарь приметил грязно-бурую копну еще раньше, но принял сперва за ветошь или пучки шерсти, натасканные вороньем для гнезда. Он совершено искренне сотворил знамение.
   Шпильман присвистнул. Почесал затылок:
   – Вот уж не думал, не гадал…
   – Так что это, Олешек?
   – Колодки, пан рыцарь, колодки. Здесь так наказывают преступников.
   – Тьфу, дикие люди! – Годимир сплюнул. – У нас, в Хоробровском королевстве…
   – А что в Хоробровском? Я слыхал, там сразу на кол сажают?
   – Ерунду городишь, а еще просвещенным человеком себя мнишь! Хоробровское королевство – это тебе не Басурмань какая-нибудь! Если виновен – да, могут и на кол. Только для этого преступление должно быть очень уж мерзким.
   – А если не на кол?
   – Каменоломни есть, копи железорудные… В Грозовском королевстве осужденные горючий камень рубят под землей. Вольного поселянина туда не загонишь ни за какие коврижки. В Новых землях еще…
   – Это правильно. Только здешние короли предпочитают не кормить разбойников, а выставлять вот так. Для острастки прочим.
   Годимир еще раз оглядел колодку. Два довольно толстых бревна вкопаны в землю – не расшатаешь. А на высоте полутора аршин[12], если на глаз, установлены две горизонтальные жерди, в которых вытесано три пары углублений. Так, чтобы верхнее, смыкаясь с нижним, образовывало почти круглое отверстие. В них и были просунуты шея и руки осужденного. Потемневшее дерево марали подозрительные потеки. Похоже, кровь.
   – А этого за что, любопытно… – задумчиво проговорил Годимир.
   – Да кто ж его знает? – пожал плечами Олешек. – Может, душегуб-грабитель, а может, обычный кметь. За недоимки тут тоже карают по всей строгости.
   В этот миг зажатый в колодках человек приоткрыл заплывший глаз – видно, кто-то от души кулаком приложился – и проговорил охрипшим голосом:
   – Тебе-то не один хрен?
   – Вот те на! – развел руками шпильман. – К нему по-человечески…
   – Это вы-то по-человечески? – продолжал осужденный, дергая щекой, чтобы согнать особо назойливую муху. Жирную, зеленую, здоровенную. – Вызвездились тут, разглядывают, ровно медведя ученого. Нет, чтобы…
   Он не договорил, гордо дернул подбородком, заросшим грязной окладистой бородой, и закрыл глаза.
   – Гляди, пан рыцарь, гордец! – в голосе шпильмана промелькнула нотка уважения. – Видно, не из обычных поселян.
   – Похоже, что так, – согласно покивал Годимир, уже без стеснения рассматривая бородача. А что? Сам сказал про медведя, никто за язык не тянул. Осужденный выглядел лет на тридцать. Ну, туда-сюда пару годков. Широкие плечи, мускулистые руки – ни следа заморенности подневольного работника. Да и загар – не кметский. У тех лишь кисти рук и лицо с шеей знаются с солнцем. А тут – равномерная коричневатость. Выше пояса, по крайней мере. Ноги его скрывали ветхие и изодранные до неузнаваемости штаны. На спине – следы батогов. Старые. Может, даже больше, чем годичной давности. На правой щеке – тонкий белесый росчерк шрама.
   – Пить хочешь? – поинтересовался рыцарь.
   Незнакомец гордо промолчал.
   – Слышь, тебя спрашиваю.
   Подбитый глаз вновь слегка приоткрылся.
   – Учти, любезный, больше трех раз я помощь не предлагаю, – нахмурился Годимир.
   – Ну, понятно, – прохрипел наказанный. – Будет вельможный пан унижаться до помощи деревенщине.
   – Дурень ты, братец, – обиделся Годимир. – Я ж…
   – Оно ж легко за справедливость бороться, когда при тебе меч, щит и копье, – вел дальше хриплый голос. – Когда все это тебе с рождения положено по закону…
   Рыцарь открыл рот, намереваясь дать достойную отповедь. Потом закрыл его и махнул рукой:
   – Вот еще!
   – Ладно, давай свою воду, пан рыцарь! – каркнул человек в колодке.
   – Нет, ну надо же! – ошеломленно пробормотал Годимир, отстегивая баклажку от седла. – А не думаешь, любезный, что я обижусь и уеду, а тебя оставлю здесь стоять до второго пришествия Господа?
   С этими словами он вытащил пробку, поднес горлышко к губам хрипатого, трудно различимым в густой бороде.
   – В колодках столько не живут, – коротко бросил наказанный, открывая рот.
   Олешек рассмеялся и, покачав головой, пояснил Годимиру:
   – Знаю я таких. Встречал. Грабят богатых. Купцов потрошат, ростовщиков особенно не любят. Если удается, могут и пану мелкопоместному хвост прикрутить. – Незнакомец не ответил. Он ловил губами и языком тонкую струйку воды, льющуюся из баклажки рыцаря, но глазами в сторону шпильмана сверкнул, словно камень из пращи запустил. – Думают, таким манером можно справедливость восстановить. Только слишком часто во вкус входят. Чужое отнимать – оно ж приятнее и легче, чем своим трудом зарабатывать. А после и разницу между бедным и богатым замечать перестают. Я как-то про таких стишок сочинил. Рассказать, а?
   – Ну, расскажи. – Рыцарь внимательно следил за струйкой, и потому от него не укрылся мгновенный озлобленный прищур колодочника.
   – Изволь. – Шпильмана уговаривать не пришлось. Он почесал затылок и выдал:
 
– Закружило, завертело, понесло…
Был я первый парень на село,
Был я прежде баловник, оголец,
А теперь лесной суровый удалец.
Эх, достал бы кистенек из-под полы,
Да накинуты на руки кандалы,
Но и нынче я смиряться не хочу —
Так и плюнул бы в глаза богачу!
 
   – Складно поешь, – ухмыльнулся наказанный. Теперь его голос не хрипел. Все-таки не зря горло промочил. – Только что ты знать можешь о нашей жизни? О нашей борьбе?
   – Верно. Ничего не знаю, – согласился Олешек. – Если кошелек срезать – это борьба, то ничего. Не приходилось.
   – Вот и вали отсюда! – зарычал человек в колодках. – Я у вас ничего не просил! И не попрошу! Ну?! Проваливайте!
   – Ну, конечно! – язвительно проговорил музыкант. – Зачем мы тебе нужны? Тебя твои же лесные братья найдут и освободят, а?
   Незнакомец пробурчал что-то невнятное. Мол, убирайтесь… Какое ваше собачье дело?
   – Найти-то найдут, – вел дальше шпильман. – Не было бы поздно. С голоду не помрешь, так зверь лесной какой-нибудь набежит. Добро, если волки или медведь… А если волколак, а, пан рыцарь?
   – Не «акай»! – неожиданно зло отозвался Годимир. – Сколько говорить можно?
   Он прищурился и вдруг выхватил меч. Одним плавным движением, как перед славной битвой. Прикоснулся крестовиной ко лбу:
   – Видит Господь, не из корысти, а во исполнение обета рыцарского…
   Сероватое, поблескивающее лезвие описало полукруг и обрушилось на цепь, скрепляющую жерди колодки. Железные звенья лопнули с жалобным визгом и разлетелись осколками. Разбойник охнул и выскользнул из жесткой хватки дерева. Упал на колени, но тут же нашел в себе силы подняться. Пускай для этого ему пришлось опереться одной рукой о стойку-бревно.
   – Странный поступок для защитника законности и справедливости, – задумчиво проговорил Олешек.
   Годимир медленно провел пальцем вдоль края клинка, проверяя – не затупился ли? Господь миловал, прокованную несколько раз сталь меча нельзя даже сравнивать с изделием деревенского кузнеца. Вложил оружие в ножны. Ответил:
   – Знаешь, я, может быть, завтра пожалею об этом поступке и буду молить Господа об отпущении греха… Но… Зря ты упомянул волколака. Я видел, что они делают с жертвой. Этой участи я не пожелаю самому закоренелому преступнику.
   Освобожденный с интересом поглядел на него. Движением руки отбросил назад падающие на глаза волосы. Проговорил, словно через силу:
   – Ну, спасибо тебе, пан рыцарь… – Если бы сарказм, прозвучавший в слове «пан» обратился в крысиный яд, то можно было бы отравить им всю Оресу. – Нет, честно, спасибо. Не ожидал.
   – Не за что, – угрюмо отозвался Годимир. – Я бы на твоем месте удирал подальше, пока не вернулись те, кто…
   – Мы покамест каждый на своем месте, – непочтительно и дерзко перебил его освобожденный. – Я на твое не стремлюсь, да и ты на моем оказаться вряд ли захочешь.
   Годимир стиснул зубы и взялся за рукоять меча.
   – Не серчай, рыцарь, – ухмыльнулся незнакомец. – Не ровен час, живот заболит. Мир тесен. Может, свидимся еще. Про всякий случай, запомни мое имя. Ярош. Ярош… А впрочем, прозвище мое тебе без надобности. Прощай. Не ешь много копченого сала на ночь…
   Разбойник шутливо поклонился и, развернувшись, опрометью бросился в кусты. Ветки шиповника заколыхались и успокоились. Как будто никого и не было.
   – Вот шельма! – Годимир со звоном загнал меч в ножны – он и сам не заметил, когда успел вытащить клинок на целую ладонь.
   – Шельма не шельма, а свободу он получил, – качнул головой Олешек. – А нам с тобой, пан рыцарь, надо бы поезжать отсюда как можно быстрее и как можно дальше.
   – Ты думаешь?
   – Думаю? Да я просто уверен, что его королевская стража здесь оставила. Ты не ищешь часом ссоры с королем Желеславом, а?
   – Да нет… И не «акай», сколько говорить можно? – Годимир тронул коня шпорой. Отдохнувший в Ясевой конюшне темно-рыжий охотно поднялся в рысь.
   Мышастый мерин шпильмана поспешил следом, как привык за полтора месяца путешествия. Олешек от неожиданности качнулся назад, испуганно вскрикнул, хватаясь за переднюю луку:
   – Легче!
   – А ты привыкай, если хочешь со мной странствовать! – зло откликнулся рыцарь. Еще прибавил шенкеля коню. Знал, мышастый не отстанет.
   Некоторое время они ехали молча. Годимир вперил глаза в конскую гриву, мысленно ругая себя за опрометчивый поступок. Шпильман поглядывал по сторонам, закусив нижнюю губу. Должно быть, обиделся.
   «Дуйся, дуйся, – подумал рыцарь. – Сам виноват. Не надо было про волколаков говорить. А этот несчастный свое уже получил. Если его хотя бы дня два назад заковали, то под дождем отстоять – не подарочек. Да и ночи холодные, даром что червень[13] – летний месяц. Думаю, искупил вину за парочку ограбленных купцов».
   Видно, о том же подумал и Олешек. Он наклонился, сорвал цветок шиповника, втянул легкий, чуть приторный аромат, а потом окликнул Годимира:
   – Пан рыцарь, ты стихи свои почитать хотел…
   Тот ответил не сразу. Поглядел на бегущие по небу облака, вздохнул.
   – Расхотелось что-то… – потом подумал и сказал: – Правда, расхотелось.
   – Дело хозяйское, – сразу согласился шпильман. – А просто поговорить согласен?
   – Ну… Почему бы и нет?
   – Это хорошо, – улыбнулся Олешек. – А то я думал, ты сильно обиделся.
   – С чего бы это?
   – Да так…
   – Нет. Ты уж договаривай.
   – Да не стоит. Одно скажу: не прав я. Зря тебе про короля Желеслава сказал. Ты, кстати, не бывал при его дворе, в Островце?
   – Не приглашали, – буркнул Годимир.
   – Так ты, пан рыцарь, странствующий как никак. Можешь и без приглашения.
   – Верно. Могу. Но не к каждому хочется.
   – А! Значит, и ты наслышан про здешнего короля?
   Рыцарь не ответил.
   – Что молчишь, пан рыцарь?
   – Да так…
   – Обеты не позволяют королей хулить?
   – Ну…
   – Можешь не говорить. Я и так догадался. И лесного молодца потому освободил, что наслышан про Желеслава?
   – Ну…
   – Да ладно, не говори. Я и так догадался.
   – Слушай, Олешек, – едва не взмолился Годимир. – Давай о чем-нибудь другом…
   – Изволь, – шпильман согласился не раздумывая. – Тогда про служение твое поговорим. Не против?
   – Отчего же? Давай.
   – Вот! Другое дело. Ты ведь из Хоробровского королевства будешь? Верно я понял?
   – Ну да. Из-под Быткова.
   – А что так далеко занесло? Аж в Заречье.
   – Понимаешь, Олешек, я с детства хотел людей от чудищ освобождать… – Годимир искоса глянул на шпильмана – не смеется ли? Олешек сохранял серьезность. Поэтому рыцарь продолжил: – Книги читал, готовился.
   – А что, в Старой Руте чудищ мало? Неужели всех повывели уже? – Шпильман прихлопнул ладонью слепня, усевшегося на шею меринка.
   – Признаться, не так уж и много. Есть, правда, чародеи злокозненные. В Усоже и в Горыне мерзости всяческой хватает. Кикиморы, живоглоты, шилохвосты… По лесам космачи с волколаками прячутся. Опять-таки, лешаки, водяные, полевики… Ну, с этими сражаться рыцарю не с руки – племя нелюдское, но безобидное. И кмети их уважают. Прикармливают…
   – Правда? – округлил глаза Олешек. – В Мариенберге лешаков не сильно-то любят. И церковь их род прокляла… Ибо насмешка в богомерзких рожах таится на человеческий образ, – он явно процитировал строки из указа властей или церковного воззвания. – А потому охотятся на леших и водяных безжалостно.
   – Ну и глупцы, даром что священнослужители, – без обиняков отрезал Годимир. – Наш митрополит такого безобразия не допустил бы… Эй, ты не обиделся часом?
   – За что? Я же не епископ!
   – Я заметил.
   – Так продолжай. Не хватало мне за святош наших обижаться…
   – Продолжаю. О чем я там рассказывал?
   – О чудищах хоробровских.
   – Ах да! Только почему же о хоробровских? Здесь такие же водятся. А то и злее. Взять хотя бы волколаков…
   – Так ты поэтому в Заречье перебрался? От того, что здесь чудовища опаснее?
   – Ну, можно так сказать. Скучно на Хоробровщине. Страхолюдин все меньше, а рыцарей все больше. И каждый норовит всю славу себе прикарманить. Себе и только себе. Представляешь, в Ельском воеводстве, если бы приехал да заявил – хочу, мол, пару космачей на копье взять, – меня бы под стражу заключили. У них там это право еще заслужить надо.
   – Да ну?
   – Истину говорю, как перед ликом Господа. Правда, с шилохвостом любой может беспрепятственно сразиться или, скажем, с живоглотом… Только желающих маловато находится.
   – Это еще почему?
   – Так звери водяные. А рыцарю в реке несподручно ни копьем тыкать, ни мечом махать.
   – И что же?
   – А ничего. Плодятся, жрут кметей и рыбаков, на купеческие струги даже нападают, хоть они обычно для охраны нанимают опытных бойцов. А рыцарям и дела нет. Не благородные звери.
   Шпильман хитро улыбнулся:
   – Так а сам-то ты чего, пан рыцарь, на Горынь не поехал? Вот и заработал бы славу, завалил бы десяток кикимор.
   Годимир скривился:
   – Верно говоришь. Складно. Только там другие умения нужны. В седле держаться крепко, с копьем и мечом управляться – мало, чтобы смело в реку лезть.
   – Ясно.
   – Что ясно? – нахмурился рыцарь. – Ты еще скажи, что я испугался…
   – Не скажу.
   – Но подумаешь?
   – И не подумаю… Ты не испугался, пан рыцарь. Тут другое слово больше подходит. Вот какое? Этого я еще не придумал.
   – Ты правда так думаешь?
   – Как?
   – Ну, что я не испугался?
   – Правда. Похоже, вы, паны-рыцари, просто бесполезную работу делать отказываетесь. Ну, ту, которая вам выгоды не принесет.
   – То есть как?
   – Так сам же мне объяснял – славы никакой от схватки с речными чудищами, а мороки по горло. Лениво? Так ведь, а?
   Годимир пожал плечами. Задумался. Сорвал веточку с куста, прикусил крепкими зубами. Выплюнул.
   – Пожалуй, ты прав. Лениво. Правда, слово какое-то некрасивое.
   – Не благородное, да?
   – Точно.
   – Ну, что поделаешь, – шпильман развел руками. – Благородно всегда сражаться, а не сражаться, выходит, не благородно. Ничего не попишешь – жизнь.
   – Вот это меня и мучает, – кивнул рыцарь. – Потому и в Заречье решил отправиться. Я слышал, – он поднял вверх палец, – здесь можно найти даже дракона!
   – Не может быть! – воскликнул Олешек с неожиданной горячностью.
   – Ты, что ли, оспорить вздумаешь?
   – Я в Мариенберге сборники легенд читал – там Академию открыли, слыхал, может быть?
   – Не слыхал… А при чем тут Академия?
   – Туда книги собирают со всего мира. И из Лютова тоже привозили, и из Ельска того же, из монастыря под Грозовым одну старинную летопись доставили… Но меня-то больше сказания и песни интересовали.
   – И что?
   – Да вот известнейшие ученые во мнении сходятся – драконов уже лет двести, как нет. Уж слишком яростно их изводили. Один только Грозя, древний рыцарь из Полесья…
   – Да знаю я, знаю! Кто ж Грозю не знает? Он дракона победил на горе Спадине и город основал. Его теперь Грозовым зовут…
   – Верно. А сколько всего драконов Грозя уничтожил?
   – Ну, не помню. Десятка два, по-моему.
   – Сорок восемь, если верить летописям.
   – Ничего себе! – восхитился Годимир.
   – А прибавь тех, кто драконов искал ради сокровищ? Ведь правда то, что они копят богатства?
   – Ну… – уклончиво ответил рыцарь. – Есть такие сведения. К примеру, Абил ибн Мошша Гар-Рашан сообщает о драконе из-под Аль-Гассины…
   – Я слышал эту легенду.
   – Это не легенда, – обиделся рыцарь. – Такой высокоученый человек, как Абила ибн Мошша, не станет вставлять в манускрипт какую-то легенду.
   Олешек хотел возразить, но передумал. Наверное, решил, что оруженосцу все-таки не к лицу оспаривать каждое слово рыцаря. Вместо этого он спросил:
   – Так ты в Заречье за драконом приехал?
   – Да. Я поклялся. В Стрешине.
   – Это при дворе воеводы?
   – Да.
   – Опрометчиво.
   – Не понял. Ты о чем? – нахмурился Годимир.
   – О том, что драконов не осталось.
   – Нет, есть еще. В Запретных горах, – рыцарь кивнул на юг, где слепящий глаза диск солнца реял над сверкающими вершинами, словно повисшими в ярко-синем небе. – Я точно знаю.
   – Откуда же?
   Годимир замялся.
   – Так откуда ты знаешь?
   – Мне гадалка нагадала.
   – Гадалка?
   – Ну да. Еще в батюшкином маетке. Я тогда совсем мальцом был… А эта бабка… Полусумасшедшая старуха, но ее предсказания всегда сбывались…
   – А почему именно в Запретных горах?
   Годимир пожал плечами:
   – Слухами земля полнится. Заезжали купцы к Стрешинскому двору. Они говорили, что в предгорьях дракон лютует… Что, опять оспоришь?
   – Отчего же? – Олешек убил еще одного слепня, отер ладонь о штанину. – Ты почему-то думаешь, пан рыцарь, что я такой противный, все спорю и спорю…
   – А то нет?
   – Нет, конечно! Я истины доискиваюсь!
   – Ага, особенно у Ясей в корчме.
   – И там я истины добивался!
   – Они бы тебе показали истину… Пешком шел бы дальше.
   – Пан рыцарь, может, мне тебе в ножки поклониться, что мула моего выкупил и самому ребра посчитать не дал, а?
   – Не стоит.
   – Ну, спасибо.
   – Не за что.
   Они помолчали немого. Потом шпильман все-таки не выдержал:
   – А что ты делать будешь, если правда дракон во владениях короля Доброжира завелся?
   – Доброжир – это тот, у которого за рекой королевство?
   – Точно. Даст Господь, сегодня уже по его землице ехать будем. Так ты не ответил, пан рыцарь.
   – Что с драконом делать буду?
   – Ну да!
   – Зарублю. Если получится, конечно…
   – А не получится, то он тебя. Так, да?
   – Выходит, так, – вздохнул Годимир.
   – Что ж, тогда хорошо, что я тебя повстречал. – Олешек перебросил цистру, висевшую на длинном ремне, на грудь, взял звучный аккорд. – Придется песню сочинять. Песнь о славном рыцаре Годимире из-под Быткова и гаде зловредном… – продекламировал он нараспев.
   – Опять смеешься? – нахмурился Годимир.
   – Экий ты, пан рыцарь, право слово, обидчивый. Не смеюсь. Нет. Может, я единственный шпильман за последние двести лет, который поединок рыцаря с драконом увидит и описать стихами сумеет? Нам, поэтам, тоже профессиональная гордость не чужда. А ты думал – только странствующим рыцарям?
   – Ничего я не думал… Только говоришь ты как-то… Ну, не знаю… Хитровато как-то…
   – Что поделать? За это и по затылку получаю, и под зад случается… Сапогом. А ничего с собой сделать не могу. Таким, видно, уродился. Ты знаешь что, пан рыцарь…
   – Что?
   – Поскорее меня поучи на мечах рубиться. А то сожрет тебя дракон, а я опять без учителя останусь.
   – Нет, ты смеешься! – Годимир сжал кулак, погрозил шпильману, но не выдержал и сам улыбнулся. – Нет, ты у меня… – И вдруг рыцарь посерьезнел, насторожился. – Ничего не слышишь?
   Олешек прислушался.
   – Топот, что ли?
   – Именно. Топот. А ну-ка, съедь на обочину…
   Впервые с начала их общения, шпильман послушался сразу и безоговорочно. Подхватил чембур, привязанный к недоуздку мула, стукнул мышастого пятками, освобождая дорогу.
   С обочины спросил:
   – Щит, может, дать?
   – Ладно, обойдемся, даст Господь.
   Годимир, упомянув Пресветлого и Всеблагого, сотворил знамение, а потом натянул на голову кольчужный капюшон. И тут же пожалел, что поторопился и не надел подшлемник. С десяток маленьких, но острых заусениц от заклепок оцарапали кожу. Ничего, перетерпеть и не такое можно. Зато в койфе[14] он выглядит внушительнее – мало ли кого там несет нелегкая? Примерился к рукоятке меча. Самое то. Выскочит из ножен в мгновение ока.
   Он развернул коня и стал ждать.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
КОРОЛЬ ЖЕЛЕСЛАВ

   Темно-рыжий конь, приученный к битве, стоял не шевелясь.
   Топот приближался. Скорее всего, всадников немного – не больше десятка. Но точнее сказать трудно. Идут неторопливой рысью, иначе давно уже появились бы.
   Годимир повернулся к шпильману. Очередная заклепка тут же впилась в мочку уха. Сказал негромко:
   – Не вмешивайся ни во что, хорошо?
   – Ладно, – удивительно легко согласился Олешек.
   – И молчи, ради Господа. Понял?
   Шпильман хмыкнул, но кивнул.
   Рыцарь облегченно вздохнул, хотя полной уверенности в бездействии оруженосца не было.
   Поворот лесной дороги располагался почти в стрелище[15], а потому Годимир успел пересчитать всадников еще до того, как рассмотрел их лица, гербы и подробности доспеха. Восьмеро. Если разбойники, то надежды на успех в схватке никакой. Даже вооруженные обычным дубьем, кмети свалят с коня самого замечательного рыцаря и так измолотят, что мать родная не узнает. А тут воины на конях. Кольчуги прикрыты суркоттами[16]. Зеленые, крашенные листьями бузины, а наискось через грудь три коричневых полосы.
   Первым ехал худощавый, можно даже сказать, изможденный пан. Черные вислые усы, нос крючком, пронзительные глаза, обведенные темными кругами (не понять – то ли бессонница, то ли какая-то нутряная хворь съедает помаленьку). На груди его сверкал начищенный рынграф[17]. Работа старинная, судя по полустертым линиям гравировки. Рисунок изображал Святого Андрия Страстоприимца, вслед за Господом умирающего мученической смертью на колу. Конь, вышагивающий под черноусым, здорово подходил седоку – караковый, мосластый. Еще лет десять назад он, видно, был славным боевым жеребцом, а теперь нуждался больше в теплой конюшне, нежной травке с заливных лугов и покое. Но с упорством, присущим из всех известных Годимиру животных только лошадям, он переставлял широкие, потрескавшиеся по краям копыта, глубоко впечатывая их в сырой краснозем.
   Следом за караковым, отстав на полкорпуса, рысил гнедой конь с широкой белой проточиной. Тоже не жеребчик, о чем свидетельствовала седина на храпе и опухшие бабки. На нем восседал крепкий светлоусый пан в клепанном шлеме с бармицей[18]. Рыцарь, не рыцарь? Поразмыслив, Годимир решил, что все-таки нет. Скорее всего, из простолюдинов, вознамерившихся честной, беззаветной службой обрести право подставить плечо под удар плашмя.
   Дальше попарно ехали дружинники. Один другого краше. Правый в первой паре выделялся заячьей губой, скрываемой рыжими усами, но все-таки заметной. Во второй паре слева сутулился воин с бельмом на глазу, а справа трясся в седле коротышка – пожалуй, не больше двух аршин роста, зато в плечах полсажени. Последнюю пару составляли безусый мальчишка с небесно-голубыми глазами и угловатый старик с лицом, как будто вытесанным топором из дубового комля, и щеткой седой жесткой щетины на щеках.
   Замыкали кавалькаду два вьючных коня, пузатых и мохноногих.
   Годимир скривился.
   Славная же дружина у крючконосого пана!
   Но, с другой стороны, ежели разговор в драку перейдет, стоящих бойцов, на глазок, не больше половины. Может, и удастся выпутаться. Но лучше, конечно, до кровопролития не доводить.
   Его заметили.
   Пан на караковом нахмурился, бросил что-то через плечо светлоусому. Тот, в свою очередь, обернулся к дружинникам. Мужик с заячьей губой и едущий в паре со стариком юнец вытащили ременные петли. Пращи.
   – Если сейчас поскачем, успеем удрать… – тихонько проговорил Олешек.