Владислав РУСАНОВ
ПАСЫНОК СУДЬБЫ
Посвящаю книгу моей жене
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ОЛЕШЕК ИЗ МАРИЕНБЕРГА
В тот год, когда верующие справляли шестьсот восемьдесят четвертую годовщину со Дня рождения Господа нашего, Пресветлого и Всеблагого, лето выдалось на удивление холодным и дождливым…
Так, наверное, хорошо начинать эпическое повествование о подвигах и приключениях, о великих сражениях и знаменательных победах. Ну, на худой конец, длинную поэму в стихах о несчастных, разлученных злой судьбою любовниках.
Однако Годимир даже не пытался замахнуться на сколько-нибудь значительное произведение словесного искусства. Ни прозаическое, ни рифмованное. Хотя стихи писать пробовал неоднократно, и даже канцоны[1] норовил сочинять с тем, чтобы посвятить их очередной панне сердца. А панн сердца, следует заметить, у него было достаточно много, поскольку, избрав нелегкий путь странствующего рыцаря, пригожий и крепкий телом юноша должен быть готов к испытаниям еще и подобного рода. В данный момент носил он на левом плече шарф зеленого цвета с вышитыми золотой нитью листочками канюшины – дар некой пани Марлены из Стрешина, покровительницы изящных искусств и супруги тамошнего воеводы.
Но одно дело – элегия или баллада, и совсем другое – поэма или, как говорят шпильманы[2], песнь. Тут нужно мастерство, отточенное с годами, и, самое главное, много свободного времени. Да, еще немаловажный атрибут успешного труда с пером и пергаментом – крыша над головой, и не где-нибудь в хлеву, крытом соломой, а, желательно, уютная комната с жарко натопленным камином. А если ко всему этому прибавить теплый плед на ногах и чашу подогретого и сладкого вина, то зависть соперников-стихотворцев, восхищение панночек и жгучая ревность их мужей гарантированы.
По крайней мере, пан рыцарь Годимир свято в это верил.
Вот только чаще ему доводилось проводить время не в тепле и уюте, а в сырости и поскрипывающем дорожном седле. Одна была надежда на летнее тепло, отдых в душистом стогу где-нибудь на славящихся укосом лугах Заречья – края богатого и обильного – в обществе восхищенных рыцарскими подвигами поселянок, а то и какой-нито благородной панянки. А если не одергивать коня-мечту, то в грядущем маячит даже встреча с королевной, благо между реками Словечной и Оресой каждый пан, чьи владения простираются больше, чем на три дня пути, носит королевский титул…
Но вместо этого… Выбор – ночуй в лесу под дождем или трясись в седле, опять-таки под дождем, с тем, чтобы к утру достигнуть жилья. Просто глаза разбегаются!
Рыцарь сплюнул в сердцах на покосившийся корявый плетень, поглубже натянул вымокший капюшон, настойчиво, правда и без излишней жестокости, толкнул коня шпорами. Жеребец, ставший за утро из темно-рыжего вороным, фыркнул, тряхнул горбоносой головой и нехотя поставил копыто в кажущуюся бескрайней лужу. На самом деле это даже была не лужа, а равномерно залитая мутной водой площадь перед местной корчмой. Туда Годимир стремился всей душой, еще от околицы заприметив отсыревший пучок соломы на длинном шесте. До желанной цели оставалось совсем немного – форсировать водную преграду.
Боевой конь с рыцарем на хребте добрался уже до середины лужи, а вьючный меринок, натягивая чембур[3], только заходил в воду, когда дверь корчмы распахнулась и из нее вылетел человек. Следом выглянули два крепыша – судя по похожим, как горошины из одного стручка, физиономиям, отец и сын.
Выброшенный в три быстрых шага преодолел расстояние между порогом и берегом лужи, но остановиться не сумел, хотя отчаянные телодвижения свидетельствовали, что старался изо всех сил, и ухнул с размаху в жидкую грязь. При этом рыцарь поразился неумелому падению – поджарый, словно охотничий пес, парень вместо того, чтобы упасть на руки, изогнулся неловко и, перекувыркнувшись через плечо, хлопнулся навзничь. Если бы на землю, отбил бы нутро напрочь. Ребятня, мутузящая друг дружку в придорожной пыли, падает сподручнее.
По бескрайней луже пробежала волна, высоко всплеснулась у берегов, вернулась и накрыла несчастного с головой. Только пузыри пошли. Над водой остался лишь продолговатый предмет, в плавных очертаниях которого Годимир различил благородный облик цистры[4].
– Пан рыцарь! – воскликнул тем временем заметивший нового посетителя корчмарь. – Счастлив тот день, когда такой гость переступает порог моей убогой избы! Ясько, что встал столбом? Да помоги же ты ясновельможному пану!
Здоровенный – хоть в телегу запрягай – хозяйский сын опрометью бросился придержать стремя Годимиру. Из лужи донесся выворачивающий нутро кашель. Обладатель цистры вынырнул и стал отплевывать проглоченную воду пополам с соломенной трухой и головастиками.
Годимир спешился.
– Проходи, проходи, пан рыцарь, – суетился хозяин. – Ясько коней обустроит и седло принесет просушиться, и все снаряжение твое тоже… Да заходи же, не стой под дождем, ясновельможный пан, за что нам только с небес наказание такое?
Молодой человек не спеша отстегнул притороченный к седлу меч, взял его под мышку.
– А это что за гусь? – кивнул он на стоявшего по колено в воде и отхаркивающегося парня.
– А-а, лайдак! – отмахнулся хозяин, а Ясько, руки которого были заняты поводьями Годимировых коней, плюнул под ноги в знак глубочайшего презрения. – Шпильманом назвался. По говору вроде благородный господин. Из орденских земель. Ел, пил, ночевал, а как время расплатиться пришло – «я вам песенку спою». Траченная душа! Знаем мы таких – не впервой!
Годимир глянул на «лайдака», но тот гордо отвернулся, изучая затянутое тучами небо, словно был выше мелочных внутрикорчемных свар.
– Эй, приятель, – тихонько окликнул его рыцарь. – Если у тебя плохо с деньгами, могу помочь.
Взгляд мокрого оторвался от созерцания хлябей небесных, и в нем промелькнула заинтересованность.
– Каким же образом?
– Пан рыцарь! – не преминул вмешаться корчмарь, желая напомнить, как следует обращаться к благородному господину.
Но слова его пролетели мимо ушей музыканта.
– Как? – повторил он с нажимом.
– Продай мне свою цистру, – палец Годимира указал на коричневатый, натертый воском бок, даже в пасмурный день лучащийся нежным светом.
Глаза мокрого округлились:
– Продать? Продать… – Он нахмурился и пожевал губами, как бы обдумывая предложение. – Нет. Пожалуй, продать я ее не могу. Дорога как память. А вот сменять – сменяю.
– На что? – оживился рыцарь.
– А вот на эту штуковину, что у тебя под мышкой, пан рыцарь, – шпильман в свою очередь ткнул в край черных кожаных ножен, виднеющихся из-под рогожи, намотанной нарочно от сырости.
– Ах, лайдак! Вот я тебя! – возмутился хозяин корчмы, делая шаг вперед в подтверждение серьезности своих намерений. – Как смеешь?!
– Пузо растрясешь. Куда тебе без помощничков? – и не подумал испугаться шпильман.
Мужик, отличающийся и в самом деле круглым животом, обтянутым давно утратившим первозданную белизну передником, потерял дар речи от возмущения. Он присел и раскинул руки, намереваясь кликнуть подмогу – да хоть того же Яська, – но замер с открытым ртом и выпученными глазами, до такой степени напомнив жабу, что Годимир не сдержал улыбки.
– Ну, чисто печерица[5], пан рыцарь-без-музыки, а? – ухмыльнулся стоявший посреди лужи человек.
– Ясько!!! – прорвало наконец корчмаря, но Годимир движением руки остановил его.
– Меч мне нужен, любезный, – мягко произнес он, делая шаг к берегу лужи. По воде пошла невысокая волна.
– Извини, пан рыцарь, мне моя цистра тоже, – неожиданно грустно ответил шпильман. – Правда, извини.
Он глянул рыцарю в глаза и кривовато улыбнулся, словно и вправду ощущал неловкость от того, что не может помочь. Поправил о плечо упавшую на бровь мокрую прядь. Хлюпнул носом.
– Сильно вымок? – поинтересовался Годимир.
– Как видишь, пан рыцарь. Конечно, купаться я люблю. Только в бане. – Шпильман выбрался из лужи, хлюпая водой в видавших виды чоботах[6].
– На что тебе меч?
– А ведь и тебе цистра без надобности.
– Почем знаешь? – обиженно вскинул голову Годимир. – Я, может, при дворе воеводы Стрешинского… – И смущенно осекся, заметив лукавый огонек в глазах шпильмана.
– Ясно, – тряхнул головой певец. – Пан рыцарь знает толк в поэзии и музыке?
Годимир неопределенно пожал плечами, как бы говоря – я, конечно, не хвалюсь, но…
– Ясно, – повторил шпильман и извиняющимся тоном добавил: – Можно, само собой, поболтать и о поэзии, да только…
Он развел руками, показывая на свое мокрое и грязное платье.
– Это ничего, – успокоил его Годимир. – Пойдем, обсушишься.
Некоторое время музыкант молчал. Какие чувства боролись в его душе, оставалось только догадываться. А потом кивнул:
– Ну, пошли, что ли, греться?
В сопровождении недоумевающего хозяина и шпильмана, истекающего ручейками, Годимир вошел в харчевню. Поклонился вырезанному на липовой доске изображению Господа. Огляделся.
Ничего.
Сносно.
Не хуже и не лучше, чем в других местах.
Два стола из трех были заняты. У стены сидели два взъерошенных мужичка в заляпанной грязью одежде с откинутыми за спины некогда бордовыми, но выцветшими куколями[7]. Поочередно запуская пальцы в горшок, они за обе щеки уписывали нечто с виду очень аппетитное. Похоже, свиную печенку, тушенную в сметане. Еда, можно сказать, королевская!
Ближе к очагу расположились еще четверо. Все угрюмого вида, в черных балахонах до пят, измаранных по подолу рыжей глиной. Эти чинно жевали жаренных на вертеле карасиков. По виду истинные служители Господа, Пресветлого и Всеблагого, если бы не отсутствие тонзур и бело-коричневых, подпоясанных вервием ряс.
– Кто такие? – шепнул Годимир корчмарю, усаживаясь за быстренько протертый стол.
– Иконоборцы, – также шепотом отозвался хозяин. – Лезут из-за леса и лезут.
Рыцарь кивнул. В Хоробровском королевстве, где Годимир родился и провел детство с отрочеством, о секте, выступающей против молитв перед резными изображениями Господа, слышали, но не больше того. Да туда сектанты и не совались – уж очень силен был авторитет иерархов официальной конфессии как среди рыцарства, так и у черни. А вот в землях, раскинувшихся севернее, между реками Словечной, Оресой и берегом моря, об иконоборцах знали не понаслышке. К примеру, в Белянах их воззрения поддерживала едва ли не половина населения, и тамошний каштелян[8], пан Будрыс, ничего худого в том не видел. Значит, теперь и до Заречья добрались…
– Что прикажешь подать, пан рыцарь? – почтительно осведомился хозяин, бросая косой взгляд на примостившегося с краю лавки шпильмана. И прибавил для ясности: – Меня Ясем кличут.
– Они тут все Яси. Других имен не выучили, – буркнул под нос мокрый музыкант, за что был удостоен по меньшей мере ведра ледяного презрения.
– Вино есть?
– Нет, прошу прощения, только пиво.
– Ну, давай пива. А к пиву чего сам удумаешь. На двоих.
– Слушаюсь, пан рыцарь.
Хлопнула дверь. Вошел Ясько с мешком Годимира в руках.
– Надолго задержаться думаешь, пан рыцарь? – немедленно поинтересовался хозяин.
– Думаю, до вечера точно. – Годимир поежился. Несмотря на плащ, кожаный поддоспешник-жак промок на плечах и спине. – Коням отдохнуть надо. Да и мне…
– Чудесно! Ясь! Щит и копье принесешь!
– Хорошо, тятя, – пробасил Ясь-младший.
– Погоди-ка! – остановил направившегося было за едой корчмаря рыцарь. – Давай сперва посчитаем старый долг и о новой плате сговоримся. Сколько он тебе должен, любезный?
Последний вопрос привел Яся-старшего в замешательство.
– Так… – замялся он, загибая пальцы. – Туды-сюды… пиво, капуста с мясом тушеная… опять-таки хлеба гривенки две[9]… ночевка…
– Позволю себе напомнить: кое-что ты уже взял у меня в счет долга, – встрял шпильман. – Так что мы в расчете.
– Что? Осла что ли твоего?
– Не осла, а мула, – с достоинством поправил музыкант.
– Не одна мормышка?
– Не одна. Мул – животное благородное. В Загорье, к примеру сказать, все знатные панянки ездят исключительно на мулах. А осел что? Плюнуть и растереть. Даже басурманы…
– Вот умник! – воскликнул хозяин постоялого двора и завертел головой в поисках поддержки.
Однако посетители не спешили приходить ему на помощь. Разве что старший из мужиков в куколях согласно покивал. Но сделал это молча.
– Так сколько, любезный? – напомнил о себе рыцарь.
– Ну… Это будет… Опять-таки осла кормили…
– Сколько?
– Не пойму, пан рыцарь, тебе-то что за забота о лайдаке?
– Я хочу нанять этого человека.
Корчмарь неопределенно хмыкнул, а шпильман протестующе заметил:
– Вот так на! Без меня меня женили! А кто сказал тебе, пан рыцарь-с-мечом-под-мышкой, что я пойду тебе служить?
Годимир позволил себе улыбнуться:
– У меня третьего дня сбежал оруженосец. Чутье подсказывает мне, что ты сможешь его заменить.
Корчмарь пожал плечами, внимательно наблюдая, как его сын кладет щит на лавку около Годимира, прислоняет к стене копье.
– А чего считать-то, пан рыцарь? Шесть скойцев[10] для ровного счета и всего делов.
Рыцарь покорно вытащил тощий кошелек, но тут возмутился шпильман:
– Э! Что за леший? Да не стоит то, что я сожрал вчера, и четверти того!
– Еще сегодня жрать будешь, – невозмутимо отозвался из-за спины отца Ясько, скрестив на груди руки, подобные кабаньим окорокам.
– Тебя, болван, спросить забыли, – окрысился музыкант.
Ясько забурчал что-то невнятное и двинулся к нему, но Годимир предостерегающе поднял руку:
– Этот человек под моим покровительством.
Здоровяк осекся, глянул на меч в черных ножнах, потом на отца и обиженно засопел.
– Итак? – Рыцарь вытряхнул содержимое кошелька на стол. – Шесть скойцев?
– Каких там шесть? – Шпильман решительно подгреб к себе кучку монет различного достоинства, среди которых меди было едва ли не больше, чем серебра. – Пяти хватит с головой.
Его пальцы проворно отобрали пять наиболее истертых монет.
– Получай.
Корчмарь недовольно засопел и нагнулся, собирая денежки.
– Да! И мула моего отдашь! – добавил музыкант.
– Ну уж нет! – возмутился хозяин. – Где ж такое видано? Соглашаешься, можно сказать, только из уважения к пану рыцарю, а тебе тут же на шею прыг и ножки вниз! Или еще два гроша[11], или осел мой!
Годимир не выдержал. Хлопнул ладонью по столу. Мужики в куколях опасливо съежились. Богоборцы, напротив, наградили рыцаря взглядами, источающими презрение и укоризну.
– Хватит, любезный. Ты портишь мне настроение. А настроение для рыцаря… Не думаешь, что я сейчас встану и всю корчму твою по досточкам разнесу?
Толстяк сглотнул, дернув кадыком, но панике не поддался:
– Нет, не думаю, пан рыцарь.
– Это еще почему? – опешил Годимир.
– А потому. Я ж вижу – ты странствующий рыцарь, а значится, какой-нито обет давал. Справедливость там защищать, обиженным всяко-разным помогать. А какая ж тут справедливость? Грабеж средь бела дня!
– Грабеж, грабеж, – подтвердил музыкант. – Так и норовишь меня ограбить.
– Я? Да это ты меня по миру пустить норовишь!
– Хватит! Помолчите оба! – прикрикнул Годимир, вторично стукнув по столешнице. – Забирай свои два гроша и иди дело делать! Я голодный, как дюжина волколаков, а они развели, понимаешь…
С довольной ухмылочкой корчмарь сгреб недостающие гроши в карман передника и, рассыпаясь в благодарностях, ретировался.
– Э-э-э, пан рыцарь, – протянул шпильман, – зря ты ему потворствуешь. Он так, глядишь, как раз тебе на шею влезет и ножки свесит.
– Тебе-то что за забота? Деньги-то мои… – Годимир еще злился на музыканта, который втянул его в позорную корчемную перепалку.
– А кто меня в оруженосцы нанять решил? – прищурился шпильман. – Вот я за твой кошелек и печалюсь. Или он у тебя волшебный, а, пан рыцарь? Как у Малуха-золотаря из Неколупы?
– Не волшебный, – отрезал рыцарь. – А все равно мое дело, кому сколько платить.
– Так ты уже не хочешь меня брать?
– Почему нет? Беру. Звать-то тебя как, музыкант?
– А не надо меня звать, я сам прихожу, – оскалился было шпильман, но потом посерьезнел и назвался: – Олешек. Олешек Острый Язык из Мариенберга.
– Звучит. Положим, что язык у тебя без костей, я уже понял…
Их беседе помешало появление корчмаря с двумя жбанчиками пива. Плотная белая пена свешивалась набекрень над деревянным краем, как шапочка записного гуляки. Следом за отцом поспевал Ясь с резным ставцом, на коем поджаренные кровяные колбаски утопали в перине тушеной капусты. За Ясем вышагивала коротконогая курносая девка, с первого взгляда видно – братова сестра и отцова дочка, и тоже, верно, Яська, волочащая блюдо поменьше, где две здоровенные краюхи ржаного хлеба украшались с боков стрелками зеленого лука и фиолетовыми с изморозью розетками базилика.
– Что Господь, Пресветлый и Всеблагой, послал, тем и рады! – поклонился хозяин корчмы, принимая у отпрысков угощение и выставляя его на стол. – На здравие да пойдет, а не во вред…
Он еще раз поклонился и убрался восвояси, не услышав язвительного бурчания музыканта:
– Рады они… Да за такие деньжищи еще плясать вокруг стола должны.
Годимир усмехнулся:
– Брось, не бери в голову. Как ты с таким норовом живешь только? И руки-ноги целы…
– Ты лучше спроси, как бы я жил, когда бы не смеялся над всеми и над собой заодно?
– Что, помогает?
– А то! Хочешь, я тебе песенку спою. Для затравки. Ты ж меня в оруженосцы взял не клинки точить. Ради цистры моей, поди?
– Может, поешь сперва?
– Да ладно. Больше голодал.
Олешек умостил грушевидное тело цистры на колене. Дернул на пробу струну, другую. Не расстроились ли? Результат удовлетворил музыканта. Он откашлялся и запел вполголоса:
– Смирение есть первая заповедь Веры в Господа нашего, Пресветлого и Всеблагого.
Его товарищи согласно закивали, отчего напомнили Годимиру клюющих зерно кур. Чтоб не прыснуть со смеху, рыцарь сделал вид, будто поправляет усы, а сам прижал ладонь к губам. Но провести Олешека оказалось не просто.
– Вот, пан рыцарь, сколько ты со мной знаешься, а уже нахватался невесть чего. – И добавил, снизив голос до шепота: – Грешно со святых отцов смеяться. Ай-яй-яй, пан рыцарь.
– Ладно тебе! – Годимир не знал, гневаться ему или улыбаться. – Будешь много говорить, враз проверим, какой у тебя лоб. Стеклянный или, может, глиняный.
– Э, нет, пан рыцарь. Будешь драться – убегу. От тебя, видно, и старый оруженосец оттого сбежал? А, пан рыцарь?
– Да карга болотная его знает, отчего он сбежал. Вроде не жаловался ни на что, – совершенно искренне пожал плечами Годимир. – Лучше скажи: берешься учить меня на цистре играть?
– Ну… – уклончиво отвечал музыкант, – Поживем – увидим. Может, тебе медведь ухо оттоптал, а?
– Какой медведь?
– Известно какой. Бурый.
– При чем тут медведь?
– Да так говорят, когда человек двух нот на слух различить не может. Как такого выучишь?
– Да нет, я, вроде, различаю, – растерялся Годимир.
– Ну, коли так, то выучу. Зарабатывать на хлеб уроками музыки ты, конечно, не будешь после этого. Но каштелянскую дочку, какую-нито посмазливее, охмурить сумеешь. Ведь тебе для этого и надо умение? Так, нет?
– Почему? Обижаешь, Олешек. Я на свои стихи хочу песни слагать.
Годимир ляпнул про свои стихи и тут же пожалел. С языкатого парня станется сейчас его на смех поднять. И что ему за то сделаешь? Не мечом же рубить за едкую шутку?
Но шпильман и не подумал насмехаться. Кивнул:
– Хорошо. На свои так на свои. Потом почитаешь. По свободе. Путь у нас долгий будет. Или нет?
– Все в руке Отца Небесного…
– Правильно. А потому воздадим должное дарам его.
Олешек молитвенно сложил руки и закрыл глаза. Рыцарь последовал его примеру. Через несколько томительных мгновений они уже вовсю отдавали должное стряпне семейства Ясей.
Так, наверное, хорошо начинать эпическое повествование о подвигах и приключениях, о великих сражениях и знаменательных победах. Ну, на худой конец, длинную поэму в стихах о несчастных, разлученных злой судьбою любовниках.
Однако Годимир даже не пытался замахнуться на сколько-нибудь значительное произведение словесного искусства. Ни прозаическое, ни рифмованное. Хотя стихи писать пробовал неоднократно, и даже канцоны[1] норовил сочинять с тем, чтобы посвятить их очередной панне сердца. А панн сердца, следует заметить, у него было достаточно много, поскольку, избрав нелегкий путь странствующего рыцаря, пригожий и крепкий телом юноша должен быть готов к испытаниям еще и подобного рода. В данный момент носил он на левом плече шарф зеленого цвета с вышитыми золотой нитью листочками канюшины – дар некой пани Марлены из Стрешина, покровительницы изящных искусств и супруги тамошнего воеводы.
Но одно дело – элегия или баллада, и совсем другое – поэма или, как говорят шпильманы[2], песнь. Тут нужно мастерство, отточенное с годами, и, самое главное, много свободного времени. Да, еще немаловажный атрибут успешного труда с пером и пергаментом – крыша над головой, и не где-нибудь в хлеву, крытом соломой, а, желательно, уютная комната с жарко натопленным камином. А если ко всему этому прибавить теплый плед на ногах и чашу подогретого и сладкого вина, то зависть соперников-стихотворцев, восхищение панночек и жгучая ревность их мужей гарантированы.
По крайней мере, пан рыцарь Годимир свято в это верил.
Вот только чаще ему доводилось проводить время не в тепле и уюте, а в сырости и поскрипывающем дорожном седле. Одна была надежда на летнее тепло, отдых в душистом стогу где-нибудь на славящихся укосом лугах Заречья – края богатого и обильного – в обществе восхищенных рыцарскими подвигами поселянок, а то и какой-нито благородной панянки. А если не одергивать коня-мечту, то в грядущем маячит даже встреча с королевной, благо между реками Словечной и Оресой каждый пан, чьи владения простираются больше, чем на три дня пути, носит королевский титул…
Но вместо этого… Выбор – ночуй в лесу под дождем или трясись в седле, опять-таки под дождем, с тем, чтобы к утру достигнуть жилья. Просто глаза разбегаются!
Рыцарь сплюнул в сердцах на покосившийся корявый плетень, поглубже натянул вымокший капюшон, настойчиво, правда и без излишней жестокости, толкнул коня шпорами. Жеребец, ставший за утро из темно-рыжего вороным, фыркнул, тряхнул горбоносой головой и нехотя поставил копыто в кажущуюся бескрайней лужу. На самом деле это даже была не лужа, а равномерно залитая мутной водой площадь перед местной корчмой. Туда Годимир стремился всей душой, еще от околицы заприметив отсыревший пучок соломы на длинном шесте. До желанной цели оставалось совсем немного – форсировать водную преграду.
Боевой конь с рыцарем на хребте добрался уже до середины лужи, а вьючный меринок, натягивая чембур[3], только заходил в воду, когда дверь корчмы распахнулась и из нее вылетел человек. Следом выглянули два крепыша – судя по похожим, как горошины из одного стручка, физиономиям, отец и сын.
Выброшенный в три быстрых шага преодолел расстояние между порогом и берегом лужи, но остановиться не сумел, хотя отчаянные телодвижения свидетельствовали, что старался изо всех сил, и ухнул с размаху в жидкую грязь. При этом рыцарь поразился неумелому падению – поджарый, словно охотничий пес, парень вместо того, чтобы упасть на руки, изогнулся неловко и, перекувыркнувшись через плечо, хлопнулся навзничь. Если бы на землю, отбил бы нутро напрочь. Ребятня, мутузящая друг дружку в придорожной пыли, падает сподручнее.
По бескрайней луже пробежала волна, высоко всплеснулась у берегов, вернулась и накрыла несчастного с головой. Только пузыри пошли. Над водой остался лишь продолговатый предмет, в плавных очертаниях которого Годимир различил благородный облик цистры[4].
– Пан рыцарь! – воскликнул тем временем заметивший нового посетителя корчмарь. – Счастлив тот день, когда такой гость переступает порог моей убогой избы! Ясько, что встал столбом? Да помоги же ты ясновельможному пану!
Здоровенный – хоть в телегу запрягай – хозяйский сын опрометью бросился придержать стремя Годимиру. Из лужи донесся выворачивающий нутро кашель. Обладатель цистры вынырнул и стал отплевывать проглоченную воду пополам с соломенной трухой и головастиками.
Годимир спешился.
– Проходи, проходи, пан рыцарь, – суетился хозяин. – Ясько коней обустроит и седло принесет просушиться, и все снаряжение твое тоже… Да заходи же, не стой под дождем, ясновельможный пан, за что нам только с небес наказание такое?
Молодой человек не спеша отстегнул притороченный к седлу меч, взял его под мышку.
– А это что за гусь? – кивнул он на стоявшего по колено в воде и отхаркивающегося парня.
– А-а, лайдак! – отмахнулся хозяин, а Ясько, руки которого были заняты поводьями Годимировых коней, плюнул под ноги в знак глубочайшего презрения. – Шпильманом назвался. По говору вроде благородный господин. Из орденских земель. Ел, пил, ночевал, а как время расплатиться пришло – «я вам песенку спою». Траченная душа! Знаем мы таких – не впервой!
Годимир глянул на «лайдака», но тот гордо отвернулся, изучая затянутое тучами небо, словно был выше мелочных внутрикорчемных свар.
– Эй, приятель, – тихонько окликнул его рыцарь. – Если у тебя плохо с деньгами, могу помочь.
Взгляд мокрого оторвался от созерцания хлябей небесных, и в нем промелькнула заинтересованность.
– Каким же образом?
– Пан рыцарь! – не преминул вмешаться корчмарь, желая напомнить, как следует обращаться к благородному господину.
Но слова его пролетели мимо ушей музыканта.
– Как? – повторил он с нажимом.
– Продай мне свою цистру, – палец Годимира указал на коричневатый, натертый воском бок, даже в пасмурный день лучащийся нежным светом.
Глаза мокрого округлились:
– Продать? Продать… – Он нахмурился и пожевал губами, как бы обдумывая предложение. – Нет. Пожалуй, продать я ее не могу. Дорога как память. А вот сменять – сменяю.
– На что? – оживился рыцарь.
– А вот на эту штуковину, что у тебя под мышкой, пан рыцарь, – шпильман в свою очередь ткнул в край черных кожаных ножен, виднеющихся из-под рогожи, намотанной нарочно от сырости.
– Ах, лайдак! Вот я тебя! – возмутился хозяин корчмы, делая шаг вперед в подтверждение серьезности своих намерений. – Как смеешь?!
– Пузо растрясешь. Куда тебе без помощничков? – и не подумал испугаться шпильман.
Мужик, отличающийся и в самом деле круглым животом, обтянутым давно утратившим первозданную белизну передником, потерял дар речи от возмущения. Он присел и раскинул руки, намереваясь кликнуть подмогу – да хоть того же Яська, – но замер с открытым ртом и выпученными глазами, до такой степени напомнив жабу, что Годимир не сдержал улыбки.
– Ну, чисто печерица[5], пан рыцарь-без-музыки, а? – ухмыльнулся стоявший посреди лужи человек.
– Ясько!!! – прорвало наконец корчмаря, но Годимир движением руки остановил его.
– Меч мне нужен, любезный, – мягко произнес он, делая шаг к берегу лужи. По воде пошла невысокая волна.
– Извини, пан рыцарь, мне моя цистра тоже, – неожиданно грустно ответил шпильман. – Правда, извини.
Он глянул рыцарю в глаза и кривовато улыбнулся, словно и вправду ощущал неловкость от того, что не может помочь. Поправил о плечо упавшую на бровь мокрую прядь. Хлюпнул носом.
– Сильно вымок? – поинтересовался Годимир.
– Как видишь, пан рыцарь. Конечно, купаться я люблю. Только в бане. – Шпильман выбрался из лужи, хлюпая водой в видавших виды чоботах[6].
– На что тебе меч?
– А ведь и тебе цистра без надобности.
– Почем знаешь? – обиженно вскинул голову Годимир. – Я, может, при дворе воеводы Стрешинского… – И смущенно осекся, заметив лукавый огонек в глазах шпильмана.
– Ясно, – тряхнул головой певец. – Пан рыцарь знает толк в поэзии и музыке?
Годимир неопределенно пожал плечами, как бы говоря – я, конечно, не хвалюсь, но…
– Ясно, – повторил шпильман и извиняющимся тоном добавил: – Можно, само собой, поболтать и о поэзии, да только…
Он развел руками, показывая на свое мокрое и грязное платье.
– Это ничего, – успокоил его Годимир. – Пойдем, обсушишься.
Некоторое время музыкант молчал. Какие чувства боролись в его душе, оставалось только догадываться. А потом кивнул:
– Ну, пошли, что ли, греться?
В сопровождении недоумевающего хозяина и шпильмана, истекающего ручейками, Годимир вошел в харчевню. Поклонился вырезанному на липовой доске изображению Господа. Огляделся.
Ничего.
Сносно.
Не хуже и не лучше, чем в других местах.
Два стола из трех были заняты. У стены сидели два взъерошенных мужичка в заляпанной грязью одежде с откинутыми за спины некогда бордовыми, но выцветшими куколями[7]. Поочередно запуская пальцы в горшок, они за обе щеки уписывали нечто с виду очень аппетитное. Похоже, свиную печенку, тушенную в сметане. Еда, можно сказать, королевская!
Ближе к очагу расположились еще четверо. Все угрюмого вида, в черных балахонах до пят, измаранных по подолу рыжей глиной. Эти чинно жевали жаренных на вертеле карасиков. По виду истинные служители Господа, Пресветлого и Всеблагого, если бы не отсутствие тонзур и бело-коричневых, подпоясанных вервием ряс.
– Кто такие? – шепнул Годимир корчмарю, усаживаясь за быстренько протертый стол.
– Иконоборцы, – также шепотом отозвался хозяин. – Лезут из-за леса и лезут.
Рыцарь кивнул. В Хоробровском королевстве, где Годимир родился и провел детство с отрочеством, о секте, выступающей против молитв перед резными изображениями Господа, слышали, но не больше того. Да туда сектанты и не совались – уж очень силен был авторитет иерархов официальной конфессии как среди рыцарства, так и у черни. А вот в землях, раскинувшихся севернее, между реками Словечной, Оресой и берегом моря, об иконоборцах знали не понаслышке. К примеру, в Белянах их воззрения поддерживала едва ли не половина населения, и тамошний каштелян[8], пан Будрыс, ничего худого в том не видел. Значит, теперь и до Заречья добрались…
– Что прикажешь подать, пан рыцарь? – почтительно осведомился хозяин, бросая косой взгляд на примостившегося с краю лавки шпильмана. И прибавил для ясности: – Меня Ясем кличут.
– Они тут все Яси. Других имен не выучили, – буркнул под нос мокрый музыкант, за что был удостоен по меньшей мере ведра ледяного презрения.
– Вино есть?
– Нет, прошу прощения, только пиво.
– Ну, давай пива. А к пиву чего сам удумаешь. На двоих.
– Слушаюсь, пан рыцарь.
Хлопнула дверь. Вошел Ясько с мешком Годимира в руках.
– Надолго задержаться думаешь, пан рыцарь? – немедленно поинтересовался хозяин.
– Думаю, до вечера точно. – Годимир поежился. Несмотря на плащ, кожаный поддоспешник-жак промок на плечах и спине. – Коням отдохнуть надо. Да и мне…
– Чудесно! Ясь! Щит и копье принесешь!
– Хорошо, тятя, – пробасил Ясь-младший.
– Погоди-ка! – остановил направившегося было за едой корчмаря рыцарь. – Давай сперва посчитаем старый долг и о новой плате сговоримся. Сколько он тебе должен, любезный?
Последний вопрос привел Яся-старшего в замешательство.
– Так… – замялся он, загибая пальцы. – Туды-сюды… пиво, капуста с мясом тушеная… опять-таки хлеба гривенки две[9]… ночевка…
– Позволю себе напомнить: кое-что ты уже взял у меня в счет долга, – встрял шпильман. – Так что мы в расчете.
– Что? Осла что ли твоего?
– Не осла, а мула, – с достоинством поправил музыкант.
– Не одна мормышка?
– Не одна. Мул – животное благородное. В Загорье, к примеру сказать, все знатные панянки ездят исключительно на мулах. А осел что? Плюнуть и растереть. Даже басурманы…
– Вот умник! – воскликнул хозяин постоялого двора и завертел головой в поисках поддержки.
Однако посетители не спешили приходить ему на помощь. Разве что старший из мужиков в куколях согласно покивал. Но сделал это молча.
– Так сколько, любезный? – напомнил о себе рыцарь.
– Ну… Это будет… Опять-таки осла кормили…
– Сколько?
– Не пойму, пан рыцарь, тебе-то что за забота о лайдаке?
– Я хочу нанять этого человека.
Корчмарь неопределенно хмыкнул, а шпильман протестующе заметил:
– Вот так на! Без меня меня женили! А кто сказал тебе, пан рыцарь-с-мечом-под-мышкой, что я пойду тебе служить?
Годимир позволил себе улыбнуться:
– У меня третьего дня сбежал оруженосец. Чутье подсказывает мне, что ты сможешь его заменить.
Корчмарь пожал плечами, внимательно наблюдая, как его сын кладет щит на лавку около Годимира, прислоняет к стене копье.
– А чего считать-то, пан рыцарь? Шесть скойцев[10] для ровного счета и всего делов.
Рыцарь покорно вытащил тощий кошелек, но тут возмутился шпильман:
– Э! Что за леший? Да не стоит то, что я сожрал вчера, и четверти того!
– Еще сегодня жрать будешь, – невозмутимо отозвался из-за спины отца Ясько, скрестив на груди руки, подобные кабаньим окорокам.
– Тебя, болван, спросить забыли, – окрысился музыкант.
Ясько забурчал что-то невнятное и двинулся к нему, но Годимир предостерегающе поднял руку:
– Этот человек под моим покровительством.
Здоровяк осекся, глянул на меч в черных ножнах, потом на отца и обиженно засопел.
– Итак? – Рыцарь вытряхнул содержимое кошелька на стол. – Шесть скойцев?
– Каких там шесть? – Шпильман решительно подгреб к себе кучку монет различного достоинства, среди которых меди было едва ли не больше, чем серебра. – Пяти хватит с головой.
Его пальцы проворно отобрали пять наиболее истертых монет.
– Получай.
Корчмарь недовольно засопел и нагнулся, собирая денежки.
– Да! И мула моего отдашь! – добавил музыкант.
– Ну уж нет! – возмутился хозяин. – Где ж такое видано? Соглашаешься, можно сказать, только из уважения к пану рыцарю, а тебе тут же на шею прыг и ножки вниз! Или еще два гроша[11], или осел мой!
Годимир не выдержал. Хлопнул ладонью по столу. Мужики в куколях опасливо съежились. Богоборцы, напротив, наградили рыцаря взглядами, источающими презрение и укоризну.
– Хватит, любезный. Ты портишь мне настроение. А настроение для рыцаря… Не думаешь, что я сейчас встану и всю корчму твою по досточкам разнесу?
Толстяк сглотнул, дернув кадыком, но панике не поддался:
– Нет, не думаю, пан рыцарь.
– Это еще почему? – опешил Годимир.
– А потому. Я ж вижу – ты странствующий рыцарь, а значится, какой-нито обет давал. Справедливость там защищать, обиженным всяко-разным помогать. А какая ж тут справедливость? Грабеж средь бела дня!
– Грабеж, грабеж, – подтвердил музыкант. – Так и норовишь меня ограбить.
– Я? Да это ты меня по миру пустить норовишь!
– Хватит! Помолчите оба! – прикрикнул Годимир, вторично стукнув по столешнице. – Забирай свои два гроша и иди дело делать! Я голодный, как дюжина волколаков, а они развели, понимаешь…
С довольной ухмылочкой корчмарь сгреб недостающие гроши в карман передника и, рассыпаясь в благодарностях, ретировался.
– Э-э-э, пан рыцарь, – протянул шпильман, – зря ты ему потворствуешь. Он так, глядишь, как раз тебе на шею влезет и ножки свесит.
– Тебе-то что за забота? Деньги-то мои… – Годимир еще злился на музыканта, который втянул его в позорную корчемную перепалку.
– А кто меня в оруженосцы нанять решил? – прищурился шпильман. – Вот я за твой кошелек и печалюсь. Или он у тебя волшебный, а, пан рыцарь? Как у Малуха-золотаря из Неколупы?
– Не волшебный, – отрезал рыцарь. – А все равно мое дело, кому сколько платить.
– Так ты уже не хочешь меня брать?
– Почему нет? Беру. Звать-то тебя как, музыкант?
– А не надо меня звать, я сам прихожу, – оскалился было шпильман, но потом посерьезнел и назвался: – Олешек. Олешек Острый Язык из Мариенберга.
– Звучит. Положим, что язык у тебя без костей, я уже понял…
Их беседе помешало появление корчмаря с двумя жбанчиками пива. Плотная белая пена свешивалась набекрень над деревянным краем, как шапочка записного гуляки. Следом за отцом поспевал Ясь с резным ставцом, на коем поджаренные кровяные колбаски утопали в перине тушеной капусты. За Ясем вышагивала коротконогая курносая девка, с первого взгляда видно – братова сестра и отцова дочка, и тоже, верно, Яська, волочащая блюдо поменьше, где две здоровенные краюхи ржаного хлеба украшались с боков стрелками зеленого лука и фиолетовыми с изморозью розетками базилика.
– Что Господь, Пресветлый и Всеблагой, послал, тем и рады! – поклонился хозяин корчмы, принимая у отпрысков угощение и выставляя его на стол. – На здравие да пойдет, а не во вред…
Он еще раз поклонился и убрался восвояси, не услышав язвительного бурчания музыканта:
– Рады они… Да за такие деньжищи еще плясать вокруг стола должны.
Годимир усмехнулся:
– Брось, не бери в голову. Как ты с таким норовом живешь только? И руки-ноги целы…
– Ты лучше спроси, как бы я жил, когда бы не смеялся над всеми и над собой заодно?
– Что, помогает?
– А то! Хочешь, я тебе песенку спою. Для затравки. Ты ж меня в оруженосцы взял не клинки точить. Ради цистры моей, поди?
– Может, поешь сперва?
– Да ладно. Больше голодал.
Олешек умостил грушевидное тело цистры на колене. Дернул на пробу струну, другую. Не расстроились ли? Результат удовлетворил музыканта. Он откашлялся и запел вполголоса:
Голос у шпильмана был не слишком сильный, да и высоковатый, хоть он и пытался пускать звук из груди, чтоб пониже выходило. Но стихи понравились всем собравшимся в корчме без исключения. Старший из богоборцев – седой, с изможденным морщинистым лицом – даже поднял вверх палец, произнося назидательно:
– Когда промок, когда устал до одури,
Когда живот к хребтине подвело,
Мани удачу показною бодростью,
Играй и пой всем горестям назло.
Когда впились огневка с лихорадкою,
Чирей на заднице и пятки в кровь растер,
Гони хворобу дерзкою повадкою —
Была бы кость, а мясо нарастет.
Когда кругом пинки и зуботычины,
Не попадись досаде на крючок,
А просто улыбнись в лицо обидчикам:
Лоб не стеклянный – выдержит щелчок.
– Смирение есть первая заповедь Веры в Господа нашего, Пресветлого и Всеблагого.
Его товарищи согласно закивали, отчего напомнили Годимиру клюющих зерно кур. Чтоб не прыснуть со смеху, рыцарь сделал вид, будто поправляет усы, а сам прижал ладонь к губам. Но провести Олешека оказалось не просто.
– Вот, пан рыцарь, сколько ты со мной знаешься, а уже нахватался невесть чего. – И добавил, снизив голос до шепота: – Грешно со святых отцов смеяться. Ай-яй-яй, пан рыцарь.
– Ладно тебе! – Годимир не знал, гневаться ему или улыбаться. – Будешь много говорить, враз проверим, какой у тебя лоб. Стеклянный или, может, глиняный.
– Э, нет, пан рыцарь. Будешь драться – убегу. От тебя, видно, и старый оруженосец оттого сбежал? А, пан рыцарь?
– Да карга болотная его знает, отчего он сбежал. Вроде не жаловался ни на что, – совершенно искренне пожал плечами Годимир. – Лучше скажи: берешься учить меня на цистре играть?
– Ну… – уклончиво отвечал музыкант, – Поживем – увидим. Может, тебе медведь ухо оттоптал, а?
– Какой медведь?
– Известно какой. Бурый.
– При чем тут медведь?
– Да так говорят, когда человек двух нот на слух различить не может. Как такого выучишь?
– Да нет, я, вроде, различаю, – растерялся Годимир.
– Ну, коли так, то выучу. Зарабатывать на хлеб уроками музыки ты, конечно, не будешь после этого. Но каштелянскую дочку, какую-нито посмазливее, охмурить сумеешь. Ведь тебе для этого и надо умение? Так, нет?
– Почему? Обижаешь, Олешек. Я на свои стихи хочу песни слагать.
Годимир ляпнул про свои стихи и тут же пожалел. С языкатого парня станется сейчас его на смех поднять. И что ему за то сделаешь? Не мечом же рубить за едкую шутку?
Но шпильман и не подумал насмехаться. Кивнул:
– Хорошо. На свои так на свои. Потом почитаешь. По свободе. Путь у нас долгий будет. Или нет?
– Все в руке Отца Небесного…
– Правильно. А потому воздадим должное дарам его.
Олешек молитвенно сложил руки и закрыл глаза. Рыцарь последовал его примеру. Через несколько томительных мгновений они уже вовсю отдавали должное стряпне семейства Ясей.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ДОРОЖНЫЕ ВСТРЕЧИ И БЕСЕДЫ
Хвала Господу нашему, Отцу Небесному, да пребудет Королевство его как на Небе, так и на земле… с утра распогодилось.
После завтрака, или – как его называли в Зареченских королевствах – снеданка, Годимир с новоприобретенным оруженосцем выбрались на тракт. Рыцарское снаряжение сгрузили на гнедого кургузого мула, а Олешек умостился на хребтине не вполне довольного этим меринка.
Солнце играло в хрустальных капельках на краях листьев, пригревало обширные лужи, заставляя подниматься цветные рушники радуги. Птички, весело щебеча, сушили перышки на кончиках ветвей. В животах приятно колыхались Ясевы колбаски с капустою, без которых и наутро не обошлось.
– Ну что, пан рыцарь, – шпильман, устав, очевидно, тренькать на цистре, подбирая какую-то новую мелодию, повернулся к Годимиру, – стихи читать будешь, а?
– А ты ругаться здорово станешь?
Олешек даже руками замахал:
– Что ты, что ты! Разве ж я не знаю, как поэта легко обидеть? Нет, если у тебя совсем «брала, мазала, гадала» выходит, тогда поругаю. Но не больно.
Он улыбнулся искренне, с обезоруживающей веселостью.
– Ну, когда так…
– Ты погоди, пан рыцарь, не начинай пока, – вдруг встрепенулся музыкант. – У меня к тебе тоже дельце есть. Не откажешь оруженосцу?
– Что за дельце-то?
– Выучи меня на мечах рубиться.
– Ты очумел? Это ж с детства учиться надо! Да каждый день, да от рассвета и до заката! Меня с восьми годков школили, а ты – возьми и научи.
– Да я тоже немного пробовал. Еще в Костраве когда жил, учил меня один дядька-поморянин из наемников бывших. Однорукий, но злой, как аспид. Только бескрылый.
– А аспиды что, крылатые? – удивился рыцарь.
– Все поголовно, можешь мне верить.
– Э-э, нет, брат Олешек, не поверю. И не проси, – рассмеялся Годимир. – Я все книги про чудищ изучил. И «Физиологус» архиепископа Абдониуша, и «Монстериум» магистра Родрика, и «Естественную историю с иллюстрациями и подробными пояснениями к оным» Абила ибн Мошша Гар-Рашана, прозванного…
– Все, все, довольно! – Шпильман, рассмеявшись, поднял обе руки вверх. – Сдаюсь. Виноват, опростоволосился. Забыл, с кем дело имею. Странствующим рыцарям всем положено чудищ изучать или ты сам решил?
– Ну… – Годимир замялся. – Вообще-то рыцари и не должны ничего изучать. По правде сказать, не многие из нашего сословия грамоту уважают. А я для себя решил… Можно ведь по-всякому странствовать, чести и славы добиваться. Например, стать у моста и всех проезжающих на поединок вызывать. И слава о тебе пойдет…
– Ага, пока на такого рыцаря не нарвешься, что тебе бока намнет.
– Ну, такого можно и не вызывать.
– А как же слава, а?
– А как же бока?
Они расхохотались, довольные друг другом.
– Так что, берешься меня учить, а? – повторил вопрос через некоторое время Олешек.
– Ну, беру, беру. Ты б не акал каждый раз, а? Тьфу, прицепилось! – плюнул под копыта рыцарь.
– Ну, так и ты нукаешь, что ни слово, – в тон ему ответил певец. – Тьфу, привязалось! – И добавил: – Я тебя тоже подучить берусь, если где-то с рифмой чего не так, размер там подкачал. Господь наш, Пресветлый и Всеблагой, учит помогать ближнему.
– Ага, особенно, если ближний помогает тебе.
– Так в том и есть высшая справедливость! И у меня о том сложена песня. Сейчас я ее…
Олешек полез за цистрой, но рыцарь движением руки остановил его:
– Погоди. Глянь, что там?
На обочине, заслоняемое пока густыми зарослями белолоза, виднелось странное сооружение – потемневшие от времени и непогоды бревна с жердинами. Кое-где тускло поблескивал сквозь слой ржи металл.
После завтрака, или – как его называли в Зареченских королевствах – снеданка, Годимир с новоприобретенным оруженосцем выбрались на тракт. Рыцарское снаряжение сгрузили на гнедого кургузого мула, а Олешек умостился на хребтине не вполне довольного этим меринка.
Солнце играло в хрустальных капельках на краях листьев, пригревало обширные лужи, заставляя подниматься цветные рушники радуги. Птички, весело щебеча, сушили перышки на кончиках ветвей. В животах приятно колыхались Ясевы колбаски с капустою, без которых и наутро не обошлось.
– Ну что, пан рыцарь, – шпильман, устав, очевидно, тренькать на цистре, подбирая какую-то новую мелодию, повернулся к Годимиру, – стихи читать будешь, а?
– А ты ругаться здорово станешь?
Олешек даже руками замахал:
– Что ты, что ты! Разве ж я не знаю, как поэта легко обидеть? Нет, если у тебя совсем «брала, мазала, гадала» выходит, тогда поругаю. Но не больно.
Он улыбнулся искренне, с обезоруживающей веселостью.
– Ну, когда так…
– Ты погоди, пан рыцарь, не начинай пока, – вдруг встрепенулся музыкант. – У меня к тебе тоже дельце есть. Не откажешь оруженосцу?
– Что за дельце-то?
– Выучи меня на мечах рубиться.
– Ты очумел? Это ж с детства учиться надо! Да каждый день, да от рассвета и до заката! Меня с восьми годков школили, а ты – возьми и научи.
– Да я тоже немного пробовал. Еще в Костраве когда жил, учил меня один дядька-поморянин из наемников бывших. Однорукий, но злой, как аспид. Только бескрылый.
– А аспиды что, крылатые? – удивился рыцарь.
– Все поголовно, можешь мне верить.
– Э-э, нет, брат Олешек, не поверю. И не проси, – рассмеялся Годимир. – Я все книги про чудищ изучил. И «Физиологус» архиепископа Абдониуша, и «Монстериум» магистра Родрика, и «Естественную историю с иллюстрациями и подробными пояснениями к оным» Абила ибн Мошша Гар-Рашана, прозванного…
– Все, все, довольно! – Шпильман, рассмеявшись, поднял обе руки вверх. – Сдаюсь. Виноват, опростоволосился. Забыл, с кем дело имею. Странствующим рыцарям всем положено чудищ изучать или ты сам решил?
– Ну… – Годимир замялся. – Вообще-то рыцари и не должны ничего изучать. По правде сказать, не многие из нашего сословия грамоту уважают. А я для себя решил… Можно ведь по-всякому странствовать, чести и славы добиваться. Например, стать у моста и всех проезжающих на поединок вызывать. И слава о тебе пойдет…
– Ага, пока на такого рыцаря не нарвешься, что тебе бока намнет.
– Ну, такого можно и не вызывать.
– А как же слава, а?
– А как же бока?
Они расхохотались, довольные друг другом.
– Так что, берешься меня учить, а? – повторил вопрос через некоторое время Олешек.
– Ну, беру, беру. Ты б не акал каждый раз, а? Тьфу, прицепилось! – плюнул под копыта рыцарь.
– Ну, так и ты нукаешь, что ни слово, – в тон ему ответил певец. – Тьфу, привязалось! – И добавил: – Я тебя тоже подучить берусь, если где-то с рифмой чего не так, размер там подкачал. Господь наш, Пресветлый и Всеблагой, учит помогать ближнему.
– Ага, особенно, если ближний помогает тебе.
– Так в том и есть высшая справедливость! И у меня о том сложена песня. Сейчас я ее…
Олешек полез за цистрой, но рыцарь движением руки остановил его:
– Погоди. Глянь, что там?
На обочине, заслоняемое пока густыми зарослями белолоза, виднелось странное сооружение – потемневшие от времени и непогоды бревна с жердинами. Кое-где тускло поблескивал сквозь слой ржи металл.