Страница:
Я скажу тебе: терпение
Вот устав устадов славных,
На ристалище игиту
Быть со старшими на равных!..
Будто ветром утренним повеяло по рядам. Лица просветлели. Все поняли, что чаша ученического терпения переполнилась, и, должно быть, близится исход затянувшегося турнира. Как взошли в душе его эти слова, какой годос нашептал их, - этот примирительный зачин, призыв к миру и согласию, но затем молодой ашуг выдал такое, что подивились даже искушенные старцы, чья память хранила несметные клады слова.
Проняло старого ашуга. Да так, что готов был с досады искромсать свой саз. Прошелся по кругу, раз-другой губу прикусил. Взоры всех прикованы к устам устада - верили, что он сотворит чудо, найдет-таки ответ на строфу с заданной немыслимой рифмой. Но старый мастер безмолвствовал. Постепенно унялись и звуки саза. А тут ученик крутанулся еще разок, выпалил вторую, третью строфу. Да еще как! В них была и боль, и сожаление, и обида... и легкая укоризна... И еще в его словах сквозило что-то прощальное... Всех так заворожила, так ослепила вспышка новой звезды, что и не заметили, как старый кумир покинул торжество... Только за порогом тойханы его догнал музыкант, игравший на балабане:
- Что стряслось, устад?
- Уведи меня из этого бедлама!
... Они шли горной тропой. Пряный аромат чабреца заполнил округу. Вдруг старый ашуг остановился. Похоже, притомился и хочет перевести дух. Потер лоб, а потом медленно провел ладонью по глазам. И впервые за всю дорогу обратил лицо свое к музыканту.
- Ладно, я сказал: уведи, но ты-то почему меня послушался? Чего ради на ночь глядя в путь пустились?
Балабанчи как громом поразило. Глянул на солнце, пылавшее над головой, всмотрелся в глаза старого ашуга - поволока в них. Только сейчас он осознал, что ашуг больше не видит...
Сколь велик и чтим аксакал, столь горьки и трагичны его ошибки и заблуждения.
Так говорит вековой народный опыт, и такова заповедь народной нравственности.
Иными словами аксакал - велик, он - пример, идеал, стало быть, за ним власть и воля, которыми он вовек не вправе злоупотреблять...
Нельзя посягать на саз - как и на землю. Саз несет людям свет. Он не приемлет черных намерений...
Я сказал "саз" и вспомнил гопуз наших озанов, произнес "гопуз", и вспомнил комуз, сопутствующий народу - собрату в его поэтических исповедях и судьбе...
Во Фрунзе киргизские друзья пригласили меня в гости. Здесь была и самая известная в Киргизии исполнительница на комузе. Какими родными и близкими были звуки этого инструмента! В тот вечер мы побывали в нескольких домах, и всюду звучали чарующие звуки комуза.
Мне же в тот вечер казалось, что все мы рождены одной общей песней. И в каждом доме живет саз или комуз, как эхо этой общей песни.
В Тебризе, как только подавили демократическое движение снесли символический памятник Ашугу. Враги пугались его. Потому что и саз, и ашуг выражение народного самостояния, народного духа, народного бытия, народного бессмертия...
КАПЛЯ, ОТРАЖАЮЩАЯ МОРЕ
Жизнь начинается с колыбели. Крохотные роднички питают огромные реки. Большие дороги начинаются с маленьких тропинок. За порогом невеликих очагов мы вступаем в мир великой Родины. Без чувства отчего очага нет чувства Отечества.
Есть гнезда, оперяющие нас. В этих гнездах познали мы материнскую и отцовскую любовь, дедовскую суровость и бабушкино всепрощение, метаморфозы красок и настроений - весну и лето, осень и зиму; родной язык и упоительность первых песен на родном языке, счастье встреч и горечь разлук, колыбельную у колыбели, слезные причитания на кладбищенских дорогах, пронзительные и пронизывающие, радость бытия и цену труда, - словом, все изначальные тайны мира. Здесь мы полюбили природу, говорящую на тысячеголосом языке, от призывного мерцания дальних звезд до невнятного шепота еле различимых цветочков.
Капля - ключ к тайне океана,
Очаг - око в мироздание.
Если есть чистота в наших помыслах, если есть зоркость в разуме нашем, если есть крылья у нашей мечты - мы всем этим обязаны отчему очагу.
И я хочу рассказать об отчем очаге, о капле, в которой отражается море, о родном гнезде, которое дало мне крылья.
Это первая и, естественно, самая хрупкая, трепетная страница книги жизни моей...
* * *
По-моему, творчество, личность, характер, начинаются с родного очага, с пяди родной земли. У поэта может ничего не быть - но у него должны быть дом, материнское лоно земли, куда он может прийти, окрыленный счастьем и радостью, или согбенный бременем утраты; земли, к которой он может прижаться лицом, исповедаться о своем счастье и злосчастье. Великое благо возвращаться в свой очаг, в мир своего детства, окунуться в него, очиститься душой: великое благо - иметь возможность поведать самые сокровенные свои думы родной природе, вошедшей в нашу плоть и кровь с молоком матери и колыбельной песней, поведать бездонной голубизне родного неба, целительному воздуху, первый глоток которого вдохнул здесь, на этой земле. Очаг может жить только в надеждах и обещаниях, как для тысяч палестинцев, может жить в тоске, с которой, полными слез глазами вглядываются наши братья и сестры с Юга, оторванные от родины сорокалетней разлукой, заволокшей дымкой снов и грез баррикады борьбы... Даже порушенный, переставший существовать очаг, отчий кров, а шире - отечество, должны жить магической силой своей, оберегающей нас тайной, надеждой, утешением и оплотом...
В моих глазах самые прекрасные дороги - те, которые ведут в отцовский дом моих друзей, в края, где они родились и выросли. Если попытаться найти самые счастливые из прожитых дней, то я найду их на тех дорогах, которые вели к родным очагам, родным огням, рассеянным по всему Азербайджану. Огни эти могут быть небольшим светильником, но за ними стоит целая земля, край, миры.
Так или иначе, в творчестве, наряду с самим автором, его духовным миром, проступает и образ его очага, и сейчас образы моих товарищей по перу предстают в этой нерасторжимости: в Джебраиле - отчий очаг Сабира Ахмедова, в Таузе - Мамед Исмаила и Айдына Ибрагимова, в Исмаиллах - Мусы Ягуба, в Кельбаджарах - Мамеда Аслана, в Борчалах - Аббаса Абдуллы, в Караязы - Исы Исмаилзаде, в Мегри - Идаята, в Казахе - Давуда Насиба, в Шамхоре - Сиявуша Сарханлы, в Физули - Сейрана Сехавета, в Амираджанах - Рамиза Ровшана, в Ленкорани - Шакяра Аслана, в Закатанах - Мамеда Мурада, в Сальянах - Тофика Абдина, в Агдаме - Агиля Аббаса, в Нахичевани - Исы Габибова, в Амасии Рамиза Аскера, в Евлахе - Илхама Рагимли, в Дербенте - Наримана Агасиева... Каждый из очагов, в которые мне довелось вступить, - целый мир, целый океан, и как корабли, плывущие в бесконечном океанском просторе под собственным флагом, у каждого из них свое имя, свой путь, свои заботы, издалека мы чувствуем их тепло, лад, ощущаем их радушную открытость и приязнь, нас осеняет их свет, нам кажется, что и самой малой удачей мы обязаны им, их напутствию, благословению, которые доносятся из самых разных и самых отдаленных уголков. Сколько пришлось мне перевидать стариков в этих родных гнездах, скольких из них уже нет на свете, - и все они были единодушны в своем порыве защитить и благословить нас, своих собственных детей и их друзей, да и всех, всех нас.
В их двери стучались мы в разные времена года, в различные часы дня. И каждое из этих родных гнезд и запечатлелось в моей памяти по-разному: то в цвету абрикосовых, персиковых, гранатовых деревьев, то одиноко приютившимся на зеленом склоне, то стиснутым, зажатым обступившими пятиэтажками, то под тутовыми деревьями, осыпающими нас ягодами, то раздирающим душу своей беспомощностью и беззащитностью, то утопающим в осеннем золоте, вызывающим чувство покоя и умиротворенности, то в белоснежном безмолвии, то бедным, неказистым... то благолепным и ухоженным... Но все они в равной степени родные, в равной степени дорогие...
* * *
Мне кажется, что обращение к детским воспоминаниям не обязывает к однозначным идиллическим тонам, главное для меня в том, чтобы показать значение истоков судьбы, народной духовности. Что и где мы растеряли, отвернувшись от народных этических начал?..
У каждой местности есть свой знак, свои природные атрибуты. Баку известен нефтью и ветром, Гянджа - чинарами, Ленкорань - чаем, Геокчай гранатами, Kyбa - яблоками. Ярдымлы же начинается со своих дорог. Один конец дорог ведет к знойным степям, другой - к снежным вершинам, одни - к голубому Каспию, другие... обрываются на полпути, так и не дойдя до Савалана...
Поезда моих дальних странствий брали разгон с этих горных троп, корабли, которыми я плыл, отчалили от этих стремнин, самолеты - взмывали ввысь с этих вершин. Первые мои радости, первые надежды, первые ожидания остались на этих дорогах, простертых как руки матери вослед упорхнувшему сыну...
Когда-то я искал дороги, которые уводили из дому, сейчас - ищу те, которые возвращают домой...
Через наше село, словно упавшее на дно горной чаши шли дороги, на которые долгие годы я смотрел как на нечто недоступное, ведущее в неведомые дали. Эти дороги манили, влекли, они говорили о тайнах волшебного мира, в который можно по ним попасть! Мне хотелось быстрее вырасти, чтобы махнуть за тридевять земель, перевалить через горы и долы, увидеть воочию, что же таит в себе тот недоступный мир?
Но теперь, когда я устаю от суетного мира, мне хочется вернуться назад, в безмолвие, в тишину моего села. Дороги Ярдымлов, которые тянутся по узкой долине, вдоль реки Вилеш-чай, кажется, ведут туда, где нет никаких признаков жизни. Однако тех, кому знакомы эти дороги, их безлюдье не гнетет. Тропы, сбегающие вправо и влево, не исчезают в темных чащах, а карабкаются по склонам, и достигают дивных сел, как хурджуны - переметные сумы перекинутых через плечи гор.
* * *
Природа - мудрая мать! Каждый раз она чему-нибудь да научит. В каждое время года обновляется песня этих дорог. Каждый раз, когда я слушаю эту песню, неизменно ощущаю: мы всего-навсего частица природы - и больше ничего!
Я люблю раннюю весну и осень наших лесов. Именно в эту пору можно увидеть, что у каждого дерева есть свой цвет, своя судьба. Весной и деревья похожи на сельских мальчишек, шагающих по своей тропе. Пройдет время и им придется встать в общий ряд, делать общее дело!
Вдруг обнаруживаешь, что лесные поляны покрыты бело-розовыми цветами: зацвела алыча. Это - первые шаги весны.
Среди голых деревьев меняется цвет земли. Спешат встретить весну подснежники, фиалки своими нежными ручонками теребят толстые комли деревьев, своими тоненькими голосками, еле слышными песнями хотят разбудить их, пробудить к новой жизни. А потом начинается такая феерия! Темная палитра леса, что ни день окрашивается в новый цвет. Возникает бездна оттенков зеленого цвета. Потом эти оттенки сольются в один плотный зеленый цвет. А осень? Есть ли на свете что-либо печальнее осеннего леса? Первыми оголяются плодовые деревья. Они отдали свои плоды, исполнили долг... им не до себя, не до увядающей красы... Как и нашим матерям! А эти кряжистые дубы похожи на отцов. Натруженные ладони ярко-красные листья огрубели, потяжелели, как подует ветер, они ударяются друг об друга со звоном, будто железные. Опадая с ветвей, они хлестко ударяются о землю, но пока осень окончательно не вступила в свои права, пока деревья полны жизни и не собираются прощаться со своими листьями, они ярко полыхают на склонах гор как последний очаг жизни, как прощальный ее костер.
Сколько оттенков может быть у красного цвета и сколько - у желтого?
Жаль вершины! Поздно добирается до них весна и рано покидает.
В ущельях же времена года часто ломают привычный порядок. Деревья охорашиваясь, подолгу сохраняют листву, стоят в полном убранстве. Глядишь, нагрянули снега, веткам не под силу тяжесть снежного покрова, обламываются!
... Дорога - чудо! Мир, в который окунают нас дороги - тоже чудо. Впервые, я это понял на здешних крутых, петляющих дорогах.
Здесь впервые увидел я звездопад маков ("Маки на склонах - падучие звезды..."), впервые здесь защемило сердце мое несбыточной мечтой превратиться в родник у обочины, в мосточек через пропасть, стать вечным наперсником родных далей, родных людей этой красоты земной...
Мне бы век одолжить у дубов вековых,
Стать мостом через бездну ущелий родных.
Или петь как студеный и чистый родник.
У дорог Ярдьшлы...
В ярдымлинских лесах - плодов и ягод уйма, может быть, именно поэтому раньше в иных селах не было принято держать приусадебные сады. Ведь леса здесь сродни необъятному плодоносному саду.
Отступление: Во дворе нашего старого дома я посадил кусты диких роз, принесенные из леса. Потом эти розы украсили многие дворы. Леса здесь были "двухэтажными": под вековыми дубами расположился "этаж" кустов роз. Аксакалы говорили, что раньше здесь стояло село... в этих лесах есть любые фрукты, и я уже нигде и никогда не встречал столь вкусных диких яблок и груш, мушмулы, черники, лесного ореха, ежевики и земляники, грибов, шляпка за шляпкой выраставших из-под земли и усеивавших окрестные поляны.
* * *
У середины дороги день и ночь шумит водопад. Прямо в саду нашего односельчанина, с пары родников начинается горная речушка. Леса, карабкающиеся на скалы, бесконечная песнь водопада, тоненький горный родник... Кажется, все здесь создано для того, чтобы дарить отдохновение душе! Зимой здесь выпадает обильный снег, покрывающий толстым одеялом поля и леса, и когда в это время года окажешься здесь, хочется раствориться в этом безмолвии, навсегда остаться в нем. С этой природой, с этими лесами, с этими водопадами связаны мои самые счастливые дни с друзьями, наши общие праздники и будни.
* * *
Леса постепенно редеют, долина раздается вширь, и дорога подходит к районному центру, расположенному в узком пространстве, ограниченном горными речками и стиснутом подступившими со всех сторон горами.
Старая дорога, ведущая из Ярдымлов в Мугань, шла вдоль границы и наискосок вела в Джалилабад, в сторону Шахриярской равнины.
Большинство посевных площадей здешних сел осталось по ту сторону границы,
С какой стороны ни подъезжай, в какую сторону ни уезжай, всюду натыкаешься на запретительные знаки, упираешься в колючую проволоку, которая перерезала долины и поля. По горам, до самых вершин, видны сторожевые пограничные вышки - длинной цепочкой они протянулись вдоль гор. С тех пор как помню себя, помню и разговоры о разлуке, о разъединении...
Здесь - обособленный мир... Свои горы, свои реки, своя древняя крепость, свой город и свои села, своя Девичья башня, еще и Юношеская башня, леса, луга, поля и яйлаги, на которых и летом держится снег... И особые люди, с первого взгляда кажущиеся наивными, простоватыми, а в сущности очень искренние и непосредственные, с худой сумой, но с широкой душой...
Запах скошенных трав. В середине мая наши горы - сама красота: ни с чем не сравнить это чудо. Взыграют речки, с гор и холмов грянут потоки, заискрятся на солнце до ряби в глазах. Оживут леса, и их дыхание окатит окрестные села. Аромат лугов, изумрудных полей, скошенных трав опьяняет. Я родился в это время года и, может, потому аромат скошенных трав, аромат стогов соломы мне кажется самым родным, самым близким, - он волнует и будоражит душу.
* * *
Деды наши, деды... Два очага было у них: один в наших горах, другой в Мугани. Для них Мугань была столь же родной, как и наше село. И хотя жизнь их проходила в переездах, они не считали себя кочевниками. Низина и яйлаг были для них как два родника родного края, как две комнаты одной обители... По преданию, наш прадед по отцу перебрался в эти края из окрестностей Ардебиля. В памяти сохранились имена семи-восьми поколений наших предков. Иначе говоря, в памяти жило всего лет двести - об этих годах рассказывали, как о живом близком прошлом, как о живых реальных событиях.
... Первый брак Рустамхан-киши был неудачным. Не сбылась его мечта о собственных детях. Во второй раз он умыкнул девушку в вечер накануне ее свадьбы - это было в теперешнем Джалилабадском районе, в направлении Астанлы. Он спросил у девушки: "Поедешь со мной?" и получив согласие, увез ее на своей лошади - это и была наша прабабушка Гызбес...
К новобрачной своей он пришел только на седьмой день: неделю он провел на охоте, в развлечениях. Пригнувшись, переступил порог и воздел руки к небу: "О, аллах ниспошли мне семерых сыновей". Аллах внял его молитве...
Память поколения. Несколько лет тому назад, семья моей тети по отцу переехала в Джалилабад. Когда через некоторое время я услышал, что их сын похитил обрученную с другим девушку, я не мог сдержать смеха. Ведь девушка, которую он похитил, была из тех же краев, что и его прабабушка. Это в наши-то дни парень умчал девушку верхом на коне, не подозревая, что повторил поступок своего прапрадеда...
Разговор об этом уголке моей родины - о маленькой капельке - я неспроста начал с предков.
Пусть назовут их отжившими, пусть назовут их патриархальными, но у этих далеких сел сохранились свои неписаные нормы морали и, сдается мне, что наша сила и в них. Основной "пункт" этой морали - в уважении к старшим, к отцу и матери, уважении, доходящем до почитания, до поклонения.
Самая лакомая еда нашего детства: донышко молочных кастрюль бабушек наших и еще умадж (блюдо вроде клецек) зимними утрами; самые ласковые песни, самые ласковые звуки нашего детства, волнующие, трогающие душу - стенания тростниковой свирели моего дедушки, утренний намаз, монотонные, убаюкивающие звуки прялки по вечерам и звуки маслобойки по утрам...
Жить бы так - и горе не беда!
Гордились честным, благоприобретенным. Я видывал и тех, кто обменивал сомнительные пачки на честные дедовские рубли, чтобы купить благоприобретенные ковры для своих покойников...
Во всех селах и уголках живут предания, одно прекраснее другого, о праведной и честной жизни, о мужестве и доблести наших дедов.
НАДПИСЬ НА ВОРОТАХ
В Закаталах, на древнем камне,
вложенном в арку ворот отчего дома
Сулеймана Сулейманова, написано:
"Кто войдет в этот дом пьяным или
принесет нечестно нажитое, пусть
не найдет блага".
Слова - судьба родного очага.
То предков наших клятва и наука,
И к стенке припирает алчность внука.
Одна окаменевшая строка.
Познай величье пращуров своих
С поклоном преступай порог и благодарствуй.
Ворота - святы, и разрушить их
Не легче, чем разрушить государство.
Нас осеняет праведный алтарь.
Вражду пресечь лишь праведной рукою.
Ворота эти - нравственный словарь.
В начале - "честность", с трезвой головою.
Исчезни в мире эти ворота,
Мы захлебнемся кровью до едина,
Нет чистых рук, нет трезвых дум - беда...
Чти надпись эту - как коран старинный.
В пустынях лет теряются следы.
Но надпись эта навсегда нетленна.
Устав души народа, чистоты
Закон хранят и возглашают стены!..
И этот мост обязан преступить
Любой, кто пожелает знаться с нами.
Ту надпись, словно каменное знамя,
Должны над краем нашим водрузить!
Праведность. Завещание деда Камиля - зеркало жизни его поколения. Когда недуг одолел его, он вызвал к себе своего друга и родича, Шахверан-киши из соседнего села, Шахверан-киши тоже был очень высоким мужчиной. У постели больного он выглядел покрытой снегом горой.
Слово опущу, другое скажу. Они были самыми последними, уже совершенно исчезающими "азманами" наших краев. Не наклонившись, не могли пройти в дверь. Однажды трое этих великанов куда-то собрались, а впереди них навьюченные лошади. Было время половодья как ни бились, пройти реку не смогли. Тогда они решили сесть сверху поклажи, причем вдвоем на одну лошадь, так как на другой был большой груз. Посреди реки лошадь споткнулась, и они свалились в разные стороны. Товарищ их, стоявший на берегу, увидел, что они "плотиной загородили реку", а лошадь вот-вот захлебнется. Кричит им: "Эй, окаянные, быстрее вставайте, дайте дорогу воде!".
... Да, что и говорить. Дед Камиль обращается к одному из этих последних "могикан", своему родственнику с последней просьбой:
- Шахверан!
- Джан, слушаю!
- Прости меня, я побеспокоил тебя, попросив прийти.
Большие белые брови Шахверан-киши пуще нахмурились, нависнув над глазами.
- Все, кого я позвал, пришли, да будет им божья благодать, не осталось в сердце у меня не высказанных слов. Ты тоже помоги мне покаяться, очиститься.
- Какой у тебя может быть грех, чтобы просить очищения? Чистым ты пришел в этот мир, чистым уйдешь...
- Совесть грызет меня...
- Говори, облегчи душу.
- Послушай! Не считай меня таким уж безгрешным. Нет рабов божьих, кто был бы совершенно безгрешен. Как-то пара из молодых сельчан украли барана и прирезали его в лесу. Не помню в каком это было году. Я не дотронулся до мяса, но когда хозяин спросил у меня, я не признался. Правда, потом все раскрылось, и он не обиделся на меня... Но все равно, грех этот засел в сердце занозой.....
Эта улыбчивая быль говорит о высоких нравственных принципах наших стариков. Но настораживает пропасть, которая возникла между дедами и внуками. Как случилось, что на место тех людей, чистых, праведных, довольствовавшихся малым, тем, что бог послал, никогда не зарившихся на чужое добро, пришли те, у кого зачастую глаза завидущие, руки загребущие, людишки, для которых нет ничего святого?.. Где разорвалась цепочка нравной преемственности? Где распустилась наша пряжа? Чем навлекли на себя "гнев божий"? Сейчас понятия: "чистота" и "праведность" кажутся смешными и наивными, как рыцарство Дон Кихота. Разве не странно, что вместо уважения и почитания, на подобных людей смотрят как на чудаков, неумех и неудачников?
Может быть, и благодать вся была в руках тех стариков. Осенними днями, когда горы и долины окутывала сонная тоскливая тишина, мужчины нашего села распахивали к засевали косогоры. Картина эта может показаться архаичной, но она на нашей памяти. Косьбу и молотьбу они могли доверить молодым, но вспашка и сев были делом аксакалов. Зерно должны бросать в борозду только опытные, чистые и праведные руки.
Я и сейчас помню, как в страду пахари затягивали зычными голосами песню - "холавар", древнюю, как этот мир, завещанную дедами и прадедами. И еще, помнится, когда они хоронили своих близких, они исторгали стон, от которого волосы вставали дыбом.
Холовар. У каждой поры есть своя песнь. В холаварах - осенних песнях земледельцев - есть заунывная грусть, созвучная грусти самой осени. Землепашец разговаривает с землей, с работающими на ней буйволом, быком. Он просит быка потерпеть и будто извиняется за тяжелый труд, который ему приходится выполнять. В холаварах есть дружеская, братская доверительность обращение: "хо, друг мой, хо". Когда этот звук оглашал горы, казалось, дрожит земля, ворочается под копытами буйвола, под ногами пахаря и постепенно успокаивается, становится покладистой.
И еще песни пахарей напоминали мне колыбельные наших бабушек, наших матерей. "Колыбельная" же наших отцов пелась над огромной колыбелью, имя которой - земля; это была колыбельная каждому зерну, посеянному в борозду. Ведь от этого зерна зависела судьба всего рода и всей земли.
Мне хотелось слиться с этой песней, которая рождена нашим прошлым, духом аксакалов, далекими, отшумевшими мирами. По дороге на яйлаг своеобразным монументом старине, благодатной земле, холаварам, идущим из глубин веков, возвышается камень Холавар
Старик и гора. Когда-то я прочел, что в одной из восточных стран есть странное дерево-художник. На его стволе отпечатывается рисунок окружающей среды.
Когда я думаю о местах, где родился - о прямодушных, открытых людях наших гор, - мне вспоминается это дерево.
Может, таковы и мы, люди? Внутри нас живет образ мира, в котором мы родились.
Природа с непостижимой гармонией, с ювелирным изяществом отпечатала в наших душах неведомые нам узоры: скольким же мы обязаны природе?
... Старинной дорогой возвращались мы в наше сельцо в Хачаюрде. Дорога проходила между огромных дубов, каждый из которых походил на утес, и поднималась в гору. На повороте Ходжа дорога сужается в тропу, по которой может проехать один всадник, проходит тропа всего на сто-сто пятьдесят метров ниже самой высокой в здешних местах вершины. Когда смотришь с этого поворота, то видны все земли Ярдымлы, тянущиеся по трем-четырем долинам рек, гряды гор, которые ряд за рядом спускаются к Каспию, с трудом различимые, смутные краски далекого моря, с другой же стороны - громада Савалана, кажется, тяжелого для самой земли. Панораму эту можно сравнить разве только с обзором с самолета. Но в таком созерцании пейзажа, который раскрывается, когда поднимаешься по горной тропе верхом на лошади, есть свое преимущество: звук лошадиных подков создает ощущение близости к земле, близости к родному краю... ты чувствуешь, что ты на земле, нет ощущения отторженности.
Десять-двенадцать человек, мужчины и женщины, молча ехали на лошадях над пропастью.
Только поэзией, только песней можно передать те чувства, которые испытывает человек, оставаясь лицом к лицу с вершиной. Высокий голос моего дедушки, который и в восемьдесят лет не знал хрипоты, прервал мои размышления. Я впервые осознал, как этот много повидавший человек, жизнь которого близилась к закату, похож на эти горы. И почему-то мне показалось, что это последняя песнь, прощальная песнь, и нет никого на свете, кто понимает эти баяты, как мой дед и как эти горы.
Вот устав устадов славных,
На ристалище игиту
Быть со старшими на равных!..
Будто ветром утренним повеяло по рядам. Лица просветлели. Все поняли, что чаша ученического терпения переполнилась, и, должно быть, близится исход затянувшегося турнира. Как взошли в душе его эти слова, какой годос нашептал их, - этот примирительный зачин, призыв к миру и согласию, но затем молодой ашуг выдал такое, что подивились даже искушенные старцы, чья память хранила несметные клады слова.
Проняло старого ашуга. Да так, что готов был с досады искромсать свой саз. Прошелся по кругу, раз-другой губу прикусил. Взоры всех прикованы к устам устада - верили, что он сотворит чудо, найдет-таки ответ на строфу с заданной немыслимой рифмой. Но старый мастер безмолвствовал. Постепенно унялись и звуки саза. А тут ученик крутанулся еще разок, выпалил вторую, третью строфу. Да еще как! В них была и боль, и сожаление, и обида... и легкая укоризна... И еще в его словах сквозило что-то прощальное... Всех так заворожила, так ослепила вспышка новой звезды, что и не заметили, как старый кумир покинул торжество... Только за порогом тойханы его догнал музыкант, игравший на балабане:
- Что стряслось, устад?
- Уведи меня из этого бедлама!
... Они шли горной тропой. Пряный аромат чабреца заполнил округу. Вдруг старый ашуг остановился. Похоже, притомился и хочет перевести дух. Потер лоб, а потом медленно провел ладонью по глазам. И впервые за всю дорогу обратил лицо свое к музыканту.
- Ладно, я сказал: уведи, но ты-то почему меня послушался? Чего ради на ночь глядя в путь пустились?
Балабанчи как громом поразило. Глянул на солнце, пылавшее над головой, всмотрелся в глаза старого ашуга - поволока в них. Только сейчас он осознал, что ашуг больше не видит...
Сколь велик и чтим аксакал, столь горьки и трагичны его ошибки и заблуждения.
Так говорит вековой народный опыт, и такова заповедь народной нравственности.
Иными словами аксакал - велик, он - пример, идеал, стало быть, за ним власть и воля, которыми он вовек не вправе злоупотреблять...
Нельзя посягать на саз - как и на землю. Саз несет людям свет. Он не приемлет черных намерений...
Я сказал "саз" и вспомнил гопуз наших озанов, произнес "гопуз", и вспомнил комуз, сопутствующий народу - собрату в его поэтических исповедях и судьбе...
Во Фрунзе киргизские друзья пригласили меня в гости. Здесь была и самая известная в Киргизии исполнительница на комузе. Какими родными и близкими были звуки этого инструмента! В тот вечер мы побывали в нескольких домах, и всюду звучали чарующие звуки комуза.
Мне же в тот вечер казалось, что все мы рождены одной общей песней. И в каждом доме живет саз или комуз, как эхо этой общей песни.
В Тебризе, как только подавили демократическое движение снесли символический памятник Ашугу. Враги пугались его. Потому что и саз, и ашуг выражение народного самостояния, народного духа, народного бытия, народного бессмертия...
КАПЛЯ, ОТРАЖАЮЩАЯ МОРЕ
Жизнь начинается с колыбели. Крохотные роднички питают огромные реки. Большие дороги начинаются с маленьких тропинок. За порогом невеликих очагов мы вступаем в мир великой Родины. Без чувства отчего очага нет чувства Отечества.
Есть гнезда, оперяющие нас. В этих гнездах познали мы материнскую и отцовскую любовь, дедовскую суровость и бабушкино всепрощение, метаморфозы красок и настроений - весну и лето, осень и зиму; родной язык и упоительность первых песен на родном языке, счастье встреч и горечь разлук, колыбельную у колыбели, слезные причитания на кладбищенских дорогах, пронзительные и пронизывающие, радость бытия и цену труда, - словом, все изначальные тайны мира. Здесь мы полюбили природу, говорящую на тысячеголосом языке, от призывного мерцания дальних звезд до невнятного шепота еле различимых цветочков.
Капля - ключ к тайне океана,
Очаг - око в мироздание.
Если есть чистота в наших помыслах, если есть зоркость в разуме нашем, если есть крылья у нашей мечты - мы всем этим обязаны отчему очагу.
И я хочу рассказать об отчем очаге, о капле, в которой отражается море, о родном гнезде, которое дало мне крылья.
Это первая и, естественно, самая хрупкая, трепетная страница книги жизни моей...
* * *
По-моему, творчество, личность, характер, начинаются с родного очага, с пяди родной земли. У поэта может ничего не быть - но у него должны быть дом, материнское лоно земли, куда он может прийти, окрыленный счастьем и радостью, или согбенный бременем утраты; земли, к которой он может прижаться лицом, исповедаться о своем счастье и злосчастье. Великое благо возвращаться в свой очаг, в мир своего детства, окунуться в него, очиститься душой: великое благо - иметь возможность поведать самые сокровенные свои думы родной природе, вошедшей в нашу плоть и кровь с молоком матери и колыбельной песней, поведать бездонной голубизне родного неба, целительному воздуху, первый глоток которого вдохнул здесь, на этой земле. Очаг может жить только в надеждах и обещаниях, как для тысяч палестинцев, может жить в тоске, с которой, полными слез глазами вглядываются наши братья и сестры с Юга, оторванные от родины сорокалетней разлукой, заволокшей дымкой снов и грез баррикады борьбы... Даже порушенный, переставший существовать очаг, отчий кров, а шире - отечество, должны жить магической силой своей, оберегающей нас тайной, надеждой, утешением и оплотом...
В моих глазах самые прекрасные дороги - те, которые ведут в отцовский дом моих друзей, в края, где они родились и выросли. Если попытаться найти самые счастливые из прожитых дней, то я найду их на тех дорогах, которые вели к родным очагам, родным огням, рассеянным по всему Азербайджану. Огни эти могут быть небольшим светильником, но за ними стоит целая земля, край, миры.
Так или иначе, в творчестве, наряду с самим автором, его духовным миром, проступает и образ его очага, и сейчас образы моих товарищей по перу предстают в этой нерасторжимости: в Джебраиле - отчий очаг Сабира Ахмедова, в Таузе - Мамед Исмаила и Айдына Ибрагимова, в Исмаиллах - Мусы Ягуба, в Кельбаджарах - Мамеда Аслана, в Борчалах - Аббаса Абдуллы, в Караязы - Исы Исмаилзаде, в Мегри - Идаята, в Казахе - Давуда Насиба, в Шамхоре - Сиявуша Сарханлы, в Физули - Сейрана Сехавета, в Амираджанах - Рамиза Ровшана, в Ленкорани - Шакяра Аслана, в Закатанах - Мамеда Мурада, в Сальянах - Тофика Абдина, в Агдаме - Агиля Аббаса, в Нахичевани - Исы Габибова, в Амасии Рамиза Аскера, в Евлахе - Илхама Рагимли, в Дербенте - Наримана Агасиева... Каждый из очагов, в которые мне довелось вступить, - целый мир, целый океан, и как корабли, плывущие в бесконечном океанском просторе под собственным флагом, у каждого из них свое имя, свой путь, свои заботы, издалека мы чувствуем их тепло, лад, ощущаем их радушную открытость и приязнь, нас осеняет их свет, нам кажется, что и самой малой удачей мы обязаны им, их напутствию, благословению, которые доносятся из самых разных и самых отдаленных уголков. Сколько пришлось мне перевидать стариков в этих родных гнездах, скольких из них уже нет на свете, - и все они были единодушны в своем порыве защитить и благословить нас, своих собственных детей и их друзей, да и всех, всех нас.
В их двери стучались мы в разные времена года, в различные часы дня. И каждое из этих родных гнезд и запечатлелось в моей памяти по-разному: то в цвету абрикосовых, персиковых, гранатовых деревьев, то одиноко приютившимся на зеленом склоне, то стиснутым, зажатым обступившими пятиэтажками, то под тутовыми деревьями, осыпающими нас ягодами, то раздирающим душу своей беспомощностью и беззащитностью, то утопающим в осеннем золоте, вызывающим чувство покоя и умиротворенности, то в белоснежном безмолвии, то бедным, неказистым... то благолепным и ухоженным... Но все они в равной степени родные, в равной степени дорогие...
* * *
Мне кажется, что обращение к детским воспоминаниям не обязывает к однозначным идиллическим тонам, главное для меня в том, чтобы показать значение истоков судьбы, народной духовности. Что и где мы растеряли, отвернувшись от народных этических начал?..
У каждой местности есть свой знак, свои природные атрибуты. Баку известен нефтью и ветром, Гянджа - чинарами, Ленкорань - чаем, Геокчай гранатами, Kyбa - яблоками. Ярдымлы же начинается со своих дорог. Один конец дорог ведет к знойным степям, другой - к снежным вершинам, одни - к голубому Каспию, другие... обрываются на полпути, так и не дойдя до Савалана...
Поезда моих дальних странствий брали разгон с этих горных троп, корабли, которыми я плыл, отчалили от этих стремнин, самолеты - взмывали ввысь с этих вершин. Первые мои радости, первые надежды, первые ожидания остались на этих дорогах, простертых как руки матери вослед упорхнувшему сыну...
Когда-то я искал дороги, которые уводили из дому, сейчас - ищу те, которые возвращают домой...
Через наше село, словно упавшее на дно горной чаши шли дороги, на которые долгие годы я смотрел как на нечто недоступное, ведущее в неведомые дали. Эти дороги манили, влекли, они говорили о тайнах волшебного мира, в который можно по ним попасть! Мне хотелось быстрее вырасти, чтобы махнуть за тридевять земель, перевалить через горы и долы, увидеть воочию, что же таит в себе тот недоступный мир?
Но теперь, когда я устаю от суетного мира, мне хочется вернуться назад, в безмолвие, в тишину моего села. Дороги Ярдымлов, которые тянутся по узкой долине, вдоль реки Вилеш-чай, кажется, ведут туда, где нет никаких признаков жизни. Однако тех, кому знакомы эти дороги, их безлюдье не гнетет. Тропы, сбегающие вправо и влево, не исчезают в темных чащах, а карабкаются по склонам, и достигают дивных сел, как хурджуны - переметные сумы перекинутых через плечи гор.
* * *
Природа - мудрая мать! Каждый раз она чему-нибудь да научит. В каждое время года обновляется песня этих дорог. Каждый раз, когда я слушаю эту песню, неизменно ощущаю: мы всего-навсего частица природы - и больше ничего!
Я люблю раннюю весну и осень наших лесов. Именно в эту пору можно увидеть, что у каждого дерева есть свой цвет, своя судьба. Весной и деревья похожи на сельских мальчишек, шагающих по своей тропе. Пройдет время и им придется встать в общий ряд, делать общее дело!
Вдруг обнаруживаешь, что лесные поляны покрыты бело-розовыми цветами: зацвела алыча. Это - первые шаги весны.
Среди голых деревьев меняется цвет земли. Спешат встретить весну подснежники, фиалки своими нежными ручонками теребят толстые комли деревьев, своими тоненькими голосками, еле слышными песнями хотят разбудить их, пробудить к новой жизни. А потом начинается такая феерия! Темная палитра леса, что ни день окрашивается в новый цвет. Возникает бездна оттенков зеленого цвета. Потом эти оттенки сольются в один плотный зеленый цвет. А осень? Есть ли на свете что-либо печальнее осеннего леса? Первыми оголяются плодовые деревья. Они отдали свои плоды, исполнили долг... им не до себя, не до увядающей красы... Как и нашим матерям! А эти кряжистые дубы похожи на отцов. Натруженные ладони ярко-красные листья огрубели, потяжелели, как подует ветер, они ударяются друг об друга со звоном, будто железные. Опадая с ветвей, они хлестко ударяются о землю, но пока осень окончательно не вступила в свои права, пока деревья полны жизни и не собираются прощаться со своими листьями, они ярко полыхают на склонах гор как последний очаг жизни, как прощальный ее костер.
Сколько оттенков может быть у красного цвета и сколько - у желтого?
Жаль вершины! Поздно добирается до них весна и рано покидает.
В ущельях же времена года часто ломают привычный порядок. Деревья охорашиваясь, подолгу сохраняют листву, стоят в полном убранстве. Глядишь, нагрянули снега, веткам не под силу тяжесть снежного покрова, обламываются!
... Дорога - чудо! Мир, в который окунают нас дороги - тоже чудо. Впервые, я это понял на здешних крутых, петляющих дорогах.
Здесь впервые увидел я звездопад маков ("Маки на склонах - падучие звезды..."), впервые здесь защемило сердце мое несбыточной мечтой превратиться в родник у обочины, в мосточек через пропасть, стать вечным наперсником родных далей, родных людей этой красоты земной...
Мне бы век одолжить у дубов вековых,
Стать мостом через бездну ущелий родных.
Или петь как студеный и чистый родник.
У дорог Ярдьшлы...
В ярдымлинских лесах - плодов и ягод уйма, может быть, именно поэтому раньше в иных селах не было принято держать приусадебные сады. Ведь леса здесь сродни необъятному плодоносному саду.
Отступление: Во дворе нашего старого дома я посадил кусты диких роз, принесенные из леса. Потом эти розы украсили многие дворы. Леса здесь были "двухэтажными": под вековыми дубами расположился "этаж" кустов роз. Аксакалы говорили, что раньше здесь стояло село... в этих лесах есть любые фрукты, и я уже нигде и никогда не встречал столь вкусных диких яблок и груш, мушмулы, черники, лесного ореха, ежевики и земляники, грибов, шляпка за шляпкой выраставших из-под земли и усеивавших окрестные поляны.
* * *
У середины дороги день и ночь шумит водопад. Прямо в саду нашего односельчанина, с пары родников начинается горная речушка. Леса, карабкающиеся на скалы, бесконечная песнь водопада, тоненький горный родник... Кажется, все здесь создано для того, чтобы дарить отдохновение душе! Зимой здесь выпадает обильный снег, покрывающий толстым одеялом поля и леса, и когда в это время года окажешься здесь, хочется раствориться в этом безмолвии, навсегда остаться в нем. С этой природой, с этими лесами, с этими водопадами связаны мои самые счастливые дни с друзьями, наши общие праздники и будни.
* * *
Леса постепенно редеют, долина раздается вширь, и дорога подходит к районному центру, расположенному в узком пространстве, ограниченном горными речками и стиснутом подступившими со всех сторон горами.
Старая дорога, ведущая из Ярдымлов в Мугань, шла вдоль границы и наискосок вела в Джалилабад, в сторону Шахриярской равнины.
Большинство посевных площадей здешних сел осталось по ту сторону границы,
С какой стороны ни подъезжай, в какую сторону ни уезжай, всюду натыкаешься на запретительные знаки, упираешься в колючую проволоку, которая перерезала долины и поля. По горам, до самых вершин, видны сторожевые пограничные вышки - длинной цепочкой они протянулись вдоль гор. С тех пор как помню себя, помню и разговоры о разлуке, о разъединении...
Здесь - обособленный мир... Свои горы, свои реки, своя древняя крепость, свой город и свои села, своя Девичья башня, еще и Юношеская башня, леса, луга, поля и яйлаги, на которых и летом держится снег... И особые люди, с первого взгляда кажущиеся наивными, простоватыми, а в сущности очень искренние и непосредственные, с худой сумой, но с широкой душой...
Запах скошенных трав. В середине мая наши горы - сама красота: ни с чем не сравнить это чудо. Взыграют речки, с гор и холмов грянут потоки, заискрятся на солнце до ряби в глазах. Оживут леса, и их дыхание окатит окрестные села. Аромат лугов, изумрудных полей, скошенных трав опьяняет. Я родился в это время года и, может, потому аромат скошенных трав, аромат стогов соломы мне кажется самым родным, самым близким, - он волнует и будоражит душу.
* * *
Деды наши, деды... Два очага было у них: один в наших горах, другой в Мугани. Для них Мугань была столь же родной, как и наше село. И хотя жизнь их проходила в переездах, они не считали себя кочевниками. Низина и яйлаг были для них как два родника родного края, как две комнаты одной обители... По преданию, наш прадед по отцу перебрался в эти края из окрестностей Ардебиля. В памяти сохранились имена семи-восьми поколений наших предков. Иначе говоря, в памяти жило всего лет двести - об этих годах рассказывали, как о живом близком прошлом, как о живых реальных событиях.
... Первый брак Рустамхан-киши был неудачным. Не сбылась его мечта о собственных детях. Во второй раз он умыкнул девушку в вечер накануне ее свадьбы - это было в теперешнем Джалилабадском районе, в направлении Астанлы. Он спросил у девушки: "Поедешь со мной?" и получив согласие, увез ее на своей лошади - это и была наша прабабушка Гызбес...
К новобрачной своей он пришел только на седьмой день: неделю он провел на охоте, в развлечениях. Пригнувшись, переступил порог и воздел руки к небу: "О, аллах ниспошли мне семерых сыновей". Аллах внял его молитве...
Память поколения. Несколько лет тому назад, семья моей тети по отцу переехала в Джалилабад. Когда через некоторое время я услышал, что их сын похитил обрученную с другим девушку, я не мог сдержать смеха. Ведь девушка, которую он похитил, была из тех же краев, что и его прабабушка. Это в наши-то дни парень умчал девушку верхом на коне, не подозревая, что повторил поступок своего прапрадеда...
Разговор об этом уголке моей родины - о маленькой капельке - я неспроста начал с предков.
Пусть назовут их отжившими, пусть назовут их патриархальными, но у этих далеких сел сохранились свои неписаные нормы морали и, сдается мне, что наша сила и в них. Основной "пункт" этой морали - в уважении к старшим, к отцу и матери, уважении, доходящем до почитания, до поклонения.
Самая лакомая еда нашего детства: донышко молочных кастрюль бабушек наших и еще умадж (блюдо вроде клецек) зимними утрами; самые ласковые песни, самые ласковые звуки нашего детства, волнующие, трогающие душу - стенания тростниковой свирели моего дедушки, утренний намаз, монотонные, убаюкивающие звуки прялки по вечерам и звуки маслобойки по утрам...
Жить бы так - и горе не беда!
Гордились честным, благоприобретенным. Я видывал и тех, кто обменивал сомнительные пачки на честные дедовские рубли, чтобы купить благоприобретенные ковры для своих покойников...
Во всех селах и уголках живут предания, одно прекраснее другого, о праведной и честной жизни, о мужестве и доблести наших дедов.
НАДПИСЬ НА ВОРОТАХ
В Закаталах, на древнем камне,
вложенном в арку ворот отчего дома
Сулеймана Сулейманова, написано:
"Кто войдет в этот дом пьяным или
принесет нечестно нажитое, пусть
не найдет блага".
Слова - судьба родного очага.
То предков наших клятва и наука,
И к стенке припирает алчность внука.
Одна окаменевшая строка.
Познай величье пращуров своих
С поклоном преступай порог и благодарствуй.
Ворота - святы, и разрушить их
Не легче, чем разрушить государство.
Нас осеняет праведный алтарь.
Вражду пресечь лишь праведной рукою.
Ворота эти - нравственный словарь.
В начале - "честность", с трезвой головою.
Исчезни в мире эти ворота,
Мы захлебнемся кровью до едина,
Нет чистых рук, нет трезвых дум - беда...
Чти надпись эту - как коран старинный.
В пустынях лет теряются следы.
Но надпись эта навсегда нетленна.
Устав души народа, чистоты
Закон хранят и возглашают стены!..
И этот мост обязан преступить
Любой, кто пожелает знаться с нами.
Ту надпись, словно каменное знамя,
Должны над краем нашим водрузить!
Праведность. Завещание деда Камиля - зеркало жизни его поколения. Когда недуг одолел его, он вызвал к себе своего друга и родича, Шахверан-киши из соседнего села, Шахверан-киши тоже был очень высоким мужчиной. У постели больного он выглядел покрытой снегом горой.
Слово опущу, другое скажу. Они были самыми последними, уже совершенно исчезающими "азманами" наших краев. Не наклонившись, не могли пройти в дверь. Однажды трое этих великанов куда-то собрались, а впереди них навьюченные лошади. Было время половодья как ни бились, пройти реку не смогли. Тогда они решили сесть сверху поклажи, причем вдвоем на одну лошадь, так как на другой был большой груз. Посреди реки лошадь споткнулась, и они свалились в разные стороны. Товарищ их, стоявший на берегу, увидел, что они "плотиной загородили реку", а лошадь вот-вот захлебнется. Кричит им: "Эй, окаянные, быстрее вставайте, дайте дорогу воде!".
... Да, что и говорить. Дед Камиль обращается к одному из этих последних "могикан", своему родственнику с последней просьбой:
- Шахверан!
- Джан, слушаю!
- Прости меня, я побеспокоил тебя, попросив прийти.
Большие белые брови Шахверан-киши пуще нахмурились, нависнув над глазами.
- Все, кого я позвал, пришли, да будет им божья благодать, не осталось в сердце у меня не высказанных слов. Ты тоже помоги мне покаяться, очиститься.
- Какой у тебя может быть грех, чтобы просить очищения? Чистым ты пришел в этот мир, чистым уйдешь...
- Совесть грызет меня...
- Говори, облегчи душу.
- Послушай! Не считай меня таким уж безгрешным. Нет рабов божьих, кто был бы совершенно безгрешен. Как-то пара из молодых сельчан украли барана и прирезали его в лесу. Не помню в каком это было году. Я не дотронулся до мяса, но когда хозяин спросил у меня, я не признался. Правда, потом все раскрылось, и он не обиделся на меня... Но все равно, грех этот засел в сердце занозой.....
Эта улыбчивая быль говорит о высоких нравственных принципах наших стариков. Но настораживает пропасть, которая возникла между дедами и внуками. Как случилось, что на место тех людей, чистых, праведных, довольствовавшихся малым, тем, что бог послал, никогда не зарившихся на чужое добро, пришли те, у кого зачастую глаза завидущие, руки загребущие, людишки, для которых нет ничего святого?.. Где разорвалась цепочка нравной преемственности? Где распустилась наша пряжа? Чем навлекли на себя "гнев божий"? Сейчас понятия: "чистота" и "праведность" кажутся смешными и наивными, как рыцарство Дон Кихота. Разве не странно, что вместо уважения и почитания, на подобных людей смотрят как на чудаков, неумех и неудачников?
Может быть, и благодать вся была в руках тех стариков. Осенними днями, когда горы и долины окутывала сонная тоскливая тишина, мужчины нашего села распахивали к засевали косогоры. Картина эта может показаться архаичной, но она на нашей памяти. Косьбу и молотьбу они могли доверить молодым, но вспашка и сев были делом аксакалов. Зерно должны бросать в борозду только опытные, чистые и праведные руки.
Я и сейчас помню, как в страду пахари затягивали зычными голосами песню - "холавар", древнюю, как этот мир, завещанную дедами и прадедами. И еще, помнится, когда они хоронили своих близких, они исторгали стон, от которого волосы вставали дыбом.
Холовар. У каждой поры есть своя песнь. В холаварах - осенних песнях земледельцев - есть заунывная грусть, созвучная грусти самой осени. Землепашец разговаривает с землей, с работающими на ней буйволом, быком. Он просит быка потерпеть и будто извиняется за тяжелый труд, который ему приходится выполнять. В холаварах есть дружеская, братская доверительность обращение: "хо, друг мой, хо". Когда этот звук оглашал горы, казалось, дрожит земля, ворочается под копытами буйвола, под ногами пахаря и постепенно успокаивается, становится покладистой.
И еще песни пахарей напоминали мне колыбельные наших бабушек, наших матерей. "Колыбельная" же наших отцов пелась над огромной колыбелью, имя которой - земля; это была колыбельная каждому зерну, посеянному в борозду. Ведь от этого зерна зависела судьба всего рода и всей земли.
Мне хотелось слиться с этой песней, которая рождена нашим прошлым, духом аксакалов, далекими, отшумевшими мирами. По дороге на яйлаг своеобразным монументом старине, благодатной земле, холаварам, идущим из глубин веков, возвышается камень Холавар
Старик и гора. Когда-то я прочел, что в одной из восточных стран есть странное дерево-художник. На его стволе отпечатывается рисунок окружающей среды.
Когда я думаю о местах, где родился - о прямодушных, открытых людях наших гор, - мне вспоминается это дерево.
Может, таковы и мы, люди? Внутри нас живет образ мира, в котором мы родились.
Природа с непостижимой гармонией, с ювелирным изяществом отпечатала в наших душах неведомые нам узоры: скольким же мы обязаны природе?
... Старинной дорогой возвращались мы в наше сельцо в Хачаюрде. Дорога проходила между огромных дубов, каждый из которых походил на утес, и поднималась в гору. На повороте Ходжа дорога сужается в тропу, по которой может проехать один всадник, проходит тропа всего на сто-сто пятьдесят метров ниже самой высокой в здешних местах вершины. Когда смотришь с этого поворота, то видны все земли Ярдымлы, тянущиеся по трем-четырем долинам рек, гряды гор, которые ряд за рядом спускаются к Каспию, с трудом различимые, смутные краски далекого моря, с другой же стороны - громада Савалана, кажется, тяжелого для самой земли. Панораму эту можно сравнить разве только с обзором с самолета. Но в таком созерцании пейзажа, который раскрывается, когда поднимаешься по горной тропе верхом на лошади, есть свое преимущество: звук лошадиных подков создает ощущение близости к земле, близости к родному краю... ты чувствуешь, что ты на земле, нет ощущения отторженности.
Десять-двенадцать человек, мужчины и женщины, молча ехали на лошадях над пропастью.
Только поэзией, только песней можно передать те чувства, которые испытывает человек, оставаясь лицом к лицу с вершиной. Высокий голос моего дедушки, который и в восемьдесят лет не знал хрипоты, прервал мои размышления. Я впервые осознал, как этот много повидавший человек, жизнь которого близилась к закату, похож на эти горы. И почему-то мне показалось, что это последняя песнь, прощальная песнь, и нет никого на свете, кто понимает эти баяты, как мой дед и как эти горы.