Всего-то метров семь.
Сержант Михалков в прошлом и сам был неплохим брейк-дансером. Поэтому он невольно оценил изящество и законченность «волны», которая прошла по телу поручика Огурцова, – от колен к шее, с широкой амплитудой.
Несколько лет назад брейк победно прошествовал по салонам обеих столиц. А теперь вот и до здешних мест добрался. В другой только ипостаси.
Сержант Михалков вставил запасной рожок.
Глава третья
ВОЛШЕБНЫЙ МАЖОР
Я всегда опасался писать о нем. И не только потому, что в теме есть привкус вульгарности.
Э. Радзинский
«Кому-то жизнь – карамелька...» – думал Царев, размашистым уверенным шагом двигаясь от «Сайгона» к Московскому вокзалу.
Он не грустил. Грусть – это обычное человеческое чувство, это нормальное состояние, которое приходит, уходит, снова возвращается, и в конце концов к нему привыкаешь. Грусть можно залить водкой – совсем немного бывает нужно – грамм сто, если в хорошей компании. А в плохой – допустим, триста. И уходит грусть, исчезает, как и не было.
Можно ее, матушку, работой заглушить. Загрузить себя под завязку, сидеть в офисе до ночи и сверять цифры, или, ежели не в офисе, то на стройплощадке какой во вторую смену вписаться, или двор мести вместо двух раз в сутки – четыре, да лестницы помыть – это уж кто на что горазд. С грустью справиться, короче говоря, русскому человеку проще пареной репы. Тут не грусть, тут другое.
Он не думал даже о том, за что его так подставил Грек. В том, что операцию по уничтожению неугодного сотрудника провел именно он, Царев не сомневался ни секунды. Не был бы он Греком, если бы поступил по-другому.
Сначала Царев не понимал, для чего было нужно Георгию Георгиевичу затевать всю эту историю – он ведь, Царев, отвалил от его бизнеса уже больше года назад. По-хорошему отвалил, хвостов так называемых за собой не оставил. Долгов – и подавно. Это нужно идиотом быть, чтобы таких людей, как Грек, в кредиторах у себя держать.
Грек даже посоветовал ему тогда недвижимостью заняться и людей нужных показал, и бухгалтера присоветовал. Женщина вполне с виду приличная, Надежда Петровна, полненькая, пожилая, скромненький такой хомячок в пуховом платочке, который она даже летом не снимала с покатых своих плеч.
Дело пошло, ух как пошло. Дело-то новое было, неосвоенное. Конкурентов не было практически. Коммуналок, как грязи: расселяй – не хочу.
«Хочу», – говорил Царев.
Расселяли.
Квартир столько в городе пустующих: люди за кордон валят – покупай – не хочу.
«Хочу», – говорил Царев.
Покупали.
Потом, натурально, продавали. Новым этим, как они о себе говорили, русским.
Дочерние предприятия стали образовываться. Ремонтные конторы. Новые эти самые русские, они же ни в качестве квартир, ни в качестве ремонта ни черта не понимали. Грек – он гением был. Настоящим. На пяти языках говорил. Хотя и инженер по специальности. Именно он и выдумал этот неологизм – «евроремонт». И всех сразу одним этим словом купил.
«Euro-repair». Ремонт Европы. Если с английского. Почти план Маршалла. А если с французского «Euro-remonte» – восстановление Европы из руин.
Хотя, может быть, и есть в этом сермяжная правда. И восстановление прогнивших коммунальных квартир, и наведение порядка в городском хозяйстве, и даже смутные прогнозы на введение единой европейской валюты с ее неизбежными спадами и подъемами в борьбе с юрким, словно ящерица, и таким же зеленым долларом.
Но Грек-то сообразил. Выдумал новое слово. И как покупались на него – сказка просто. Белые стены, черная мебель. Качество никого не волновало. Стояки не меняли, красили, замазывали, панелями закрывали. Потолки подвесные – это отдельная песня. Пенопласт в дело шел, облагороженный, правда, подкрашенный, подрубленный... Но случись пожар – даже думать не хочется.
Не хотелось.
Никто об этом тогда не думал. О количестве ядовитой заразы, которую пенопласт этот вкачает в квартиру, случись что – кому до этого дело было? Белые стены, черная мебель. Денег срубили на этом за год – каждый вечер Царев со старым другом Ихтиандром либо в «Астории», либо в «Прибалтийской», либо просто дома у Царева – тоже неплохо квартирку отделал, благодаря дочерним предприятиям. Сходили бы и в «Европу», да, как на грех, ремонт там случился. Хоть и не очень хорошо сделали, но шведы с финнами про «евроремонт» ведать не ведали и сделали по старинке – «ремонт пятизвездочного отеля». Как деды-прадеды завещали, ja. Чтобы, допустим, герр Шаляпин приехал – и доволен остался.
Новые-то эти приходили в свои евроквартиры, проверяли стены. Тест у них специальный для «евроремонта» был. Три выстрела из волыны – либо вся штукатурка сразу на головы падает, либо три аккуратных дырочки остаются после обстрела. Если вся – каюк продавцу. Штукатуры никого не интересовали. Если три дырочки – вот тебе, братан, денег на шпатлевку, вот тебе за моральный ущерб, а квартиру берем, какой базар. Просто просится такая квартирка...
Нервная работа, конечно, но Царев воспитан был на фарцовочной беготне, нервы у Царева были крепкие, он понимал, что вышел на другой уровень – «жувачки – пу-рукумми-йе», джинсы, видаки, потом – машины битые, подновленные, теперь вот – квартирки... Ничего, выдержим. Прорвемся.
Впереди маячили совсем уже головокружительные перспективы – «цветмет». Знакомые, которые этим делом занимались, давно говорили Цареву: бери «цветмет» – золотое дно. Действительно, золотое дно.
По всей России необъятной этот «цветмет» висел, лежал, стоял: в проводах, отрубленных от линий электропередач, таился в земле в виде кабельных месторождений, прыщами вскакивал в виде бюстов, бюстиков, головогрудей унесенных ветром перемен вождей, лидеров, секретарей, пионеров, пионерок, решеток, собачек, доярок, девушек с веслами, с косами, с флагами. Мужчин дорогостоящих также было немало – с пионерками, с решетками, с собачками, с веслами, с косами, с флагами и без.
Про то, что на заводах творилось, – даже думать не хотелось. Сразу слюни течь начинали. Заводы – особая статья. Царев с детства любил читать книжки братьев Стругацких. Особенно любил «Пикник на обочине». Понимал, что при каждом заводе свой Сталкер имеется. Соваться туда не стоит. Каждый завод – это Зона, через которую только местный Сталкер может провести. На самом деле хватит и девушек с веслами, головогрудей, бюстов и прочих металлических кунштюков.
Времени не хватало. Квартиры, ремонты, вечеринки с Ихтиандром не позволяли Цареву заняться конфискацией головогрудей с их последующей переплавкой в твердоконвертируемую валюту.
Грек уже исчез с горизонта, дело шло, Царев иногда вспоминал Георгия Георгиевича добрым словом – вообще, он стал добрым, еще бы: с такими деньгами и злиться – странно даже как-то было бы.
Ихтиандр, хотя и продолжал с Греком работать, завидовал Цареву. Говорил: «Таких бабок, брателло, я даже во сне не нюхал. Ну ты и раскрутился...»
А Надежда Петровна вдруг взяла да и исчезла в одночасье.
Растворилась. Да ладно бы – она одна. А то – с печатью предприятия, с документами, с тройной бухгалтерией. Со столами письменными, с компьютерами-факсами-принтерами, с сейфом, со всем штатом девочек-секретарш, с мальчиками-менеджерами. Сгинули все.
Царев пришел в родной офис и не увидел офиса. Сначала подумал, что это похмельные штучки. Ну, ладно...
Закрыл глаза, снова открыл.
Вчера еще здесь был офис. Была железная дверь, глазок в ней – маленький, сверкающий, подозрительно смотрящий на каждого, кто к двери приблизится. А теперь – зияющая дыра вместо двери, за ней – пустые комнаты, на полу – клочки оберточной бумаги, веревочки какие-то, оборванные телефонные провода – и, как насмешка, табличка на одной из дверей – «Генеральный директор В. А. Царев».
Вот тогда-то он все и понял. Понял, что грустить не стоит. Чего грустить, если лично на нем, на этой самой «черной», мать ее, бухгалтерии, которая во всех случаях через его подпись проходила, на всех его личных обязательствах перед новыми, теми, которые из пушек по стенам стреляют, чтобы качество штукатурки проверить, – на нем висит (он быстро прикинул) не меньше, чем поллимона зеленых.
Все ясно. Никто ему ночью не позвонил, никто даже не подмигнул вчера, когда он с работы пораньше ушел.
Выпить уж очень хотелось. И дело шло... Само катилось, как по рельсам.
Вот и уехало. Вместе с охранниками – Гришей, Васей и Борисом, вместе с девочками-секретаршами, которых он любил иногда у себя в кабинете, как ему по званию положено, вместе с бухгалтером – серой мышкой, Греком к нему приставленной, – все уехало – ту-ту!..
Убьют теперь. Ну, ясно, убьют. Так чего горевать? Все равно от этих ребят не убежишь.
«Сайгон».
Старые времена. Васька Леков – сколько вместе портвейна выпито, сколько раз он на его концертах квартирных, подпольных, сидел. Правда, Васька-сука его на Грека и вывел, сам того не желая... Да что теперь? Какая разница...
На дачу нужно ехать. Воздухом подышать. Посидеть на приступочке, не думая ни о чем, выкурить беломорину-другую... Соседке Верке подмигнуть, покалякать с ней...
Прошел по Рубинштейна, вышел на Невский.
Пересек Владимирский – как реку переплыл.
Вошел в знакомую дверь – сразу, не колеблясь.
И тотчас Витю Царева обступил желтоватый тусклый свет, неясное мелькание лиц, краснеющие над стойкой автоматы-кофеварки. И запах.
Говорят, именно запахи острее всего будят в человеке воспоминания.
Будят – не то слово. Слишком слабое. Все шесть – или сколько их там у человека – чувств воспряли разом, пробужденные этим густым духом, почти вонью, пережаренного кофе «плантейшн». И еще к нему примешивался неуловимый запах, застрявший в волосах и свитерах собравшихся. Сладковатый – анаши, кисловатый – старого пота.
И все это был «Сайгон».
Царев был дома. Среди своих.
И мгновенно окунулся в атмосферу полной свободы духа, ради которой, собственно, и ездил сюда все годы.
Вынырнул Витя-Колесо, вычленив Царева взглядом. Заговорил утробно-трепещущим голосом:
– С-с-слушай, м-мужик... д-д-д... д-добавь на коф-фе. Н-не хв-ватает...
Царев развел руками.
– Нету у меня. Самому бы кто добавил. Колесо понимающе закивал и куда-то унырнул. Блин, неужели действительно он так и не выпьет здесь кофе? Ведь это – в последний раз! В самый последний! В постпоследний!
Кругом тусовались. Аборигенов в толпе было немного – процентов десять от силы. Дремучие хиппи. Остальные в «Сайгоне» были посетители. Гости. Так называемые «приличные люди», интеллигентные мальчики и девочки, которым почему-то вольно дышалось только здесь. И совсем уже спившиеся персонажи. Но случайных людей здесь не водилось. Или почти не водилось.
Полутемные зеркала в торце зала отражали собравшихся, умножая их число вдвое. До какого-то года этих зеркал не было – на их месте находились ниши, где тоже сидели. Потом «Сайгон» на некоторое время закрывали. Делали косметический ремонт. Этот ремонт воспринимался городом очень болезненно. Видели в нем происки партии и правительства в лице близлежащего райкома. Знали бы, что их ждет через несколько лет! Но они не знают. Их счастье.
Одно время после косметического ремонта в «Сайгоне» не было кофе. Якобы в городе дефицит этого продукта. Якобы кофеварки сломались. Или еще что-то малоубедительное. Предлагали чай.
Брали семерной чай – издевательски. Мол, пожалуйста, чашку кипятку и семь пакетиков заварки. Спасибо.
С этим пытались бороться, наливая прохладную воду, чтобы чай хуже заваривался. Чайная эпопея продержалась не дольше месяца, хотя оставила болезненную зарубку в памяти. Потом то ли сдались, то ли смилостивились – вернули в «Сайгон» кофе.
После того достопамятного косметического ремонта и появились зеркала...
Кругом велись длинные мутные разговоры, безнадежно затуманивая и без того не отягощенные ясностью мозги. Рядом с Царевым кто-то пытался выяснить у кого-то судьбу какой-то Кэт. В беседу вступили еще несколько пиплов. Нить разговора была потеряна почти мгновенно. Даже Цареву, которому сейчас наплевать было на всех этих Кэт, через три минуты стало очевидно, что пиплы имеют в виду, по крайней мере, четырех девиц по имени Кэт. Судьбы и похождения этих Кэт в разговоре причудливо переплелись. Так, Кэт из Ухты однозначно не могла совершать подвиги, явно позаимствованные из биографии той Кэт, что тусовалась в Москве и была обрита наголо в КПЗ, причем злобные менты сперва поджигали ей хайр зажигалками, а потом уже брили электробритвой. Так и не разобравшись, о какой из Кэт, собственно, речь, пиплы плавно перетекли на совершенно иную тему.
Кругом звучали неспешные диалоги:
– Слушай, ты откуда?
– Из Лиепаи.
– А... Ты знаешь Серегу... Боба?
– А как он выглядит?
– Волосы светлые, бородка жиденькая такая... Он из Киева.
– А... Знаю, конечно.
– Он опять в психушке.
– А... Слушай, ты знаешь Томми из Краснодара?
– А как он выглядит?
...Крошечная, очень беременная девица в феньках до локтей бойко поедала чахлый бутерброд и не без иронии рассказывала о потугах Фрэнка создать рок-группу. Мол, она уже перевела для него с английского очень классные тексты. И усилитель купили. На шкафу лежит, большой, как слон...
...И словно въяве видел Царев эту комнату, где стоит этот шкаф, – какую-то нору в коммуналке где-нибудь на Загородном или Рубинштейна, эти голые стены в засаленных обоях, исписанные по-русски и по-английски, но больше по-английски, эту вечно голодную тощую кошку, грязноватый матрас на полу вместо постели... И полное отсутствие какой-либо жизни. Принципиальная и исчерпывающая нежизнеспособность.
«...Ой, пойдем, пойдем, пока вон тот человек к нам не привязался. Вон тот, видишь? Я его... побаиваюсь. Знаешь, он недавно решил, что он – Иисус Христос. Пришел в церковь во время службы и говорит: спокойно, мол, батюшка, все в порядке – Я пришел...»
– А тебя как зовут?
– Дима... А в последнее время... (застенчивая улыбка) стали звать Тимом...
По соседству беседовали об ином. Человек, обличьем диковатый и удивительно похожий на древнего германского варвара, захлебываясь слюной и словами, талдычил, что вообще-то он собирается на Тибет. Через Киргизию. Сразу нашел троих попутчиков. Причем один из них на Тибете уже был...
– ...Слушай, пойдем домой. Мне что-то холодно.
– Чего тебе холодно?
– Да я джинсы постирал и сразу надел.
– А зачем ты их постирал?..
– ...Имя Господа моего славить дай мне голос!
– Это ты сочинил?..
– Эй, чувачок! Царев, завороженно слушавший эту дикую симфонию, не сразу сообразил, что обращаются к нему.
– Эй! Его легонько дернули за рукав. Он обернулся. Перед ним стояла тощая девица с лихорадочно блестящими глазами. Голенастая. В вылинявших джинсах и необъятном свитере неопределенного оттенка. У нее были длинные светлые секущиеся волосы. И тут он ее узнал.
– Маркиза? Она замешкалась. Опустила руку. Склонила голову набок, прищурилась.
– Вообще-то меня Херонка зовут, – резковато проговорила она. – Слушай, а откуда я тебя знаю? – И уже деловито осведомилась: – Слушай, ты Джулиана знаешь?
Царев покачал головой. Это ни в малейшей степени не обескуражило Маркизу-Херонку.
– Может, ты Джона знаешь? Только не того, что в Москве, а нашего. С Загородного. Ну, у него еще Шэннон гитару брал, правда, плохую, за шестнадцать рублей, и струны на ней ножницами обрезал по пьяни. Не знаешь Джона?
Царев понимал, что может сейчас запросто сознаться в знакомстве с Джоном и наврать про этого Джона с три короба, и все это вранье будет проглочено, переварено и усвоено Великой Аморфной Массой «Сайгона», все это разойдется по бесконечным тусовкам и сделается частью Великой Легенды, и припишется множеству Джонов, умножая их бессмысленную славу.
Однако Цареву не хотелось ничего врать Маркизе. Не знал он никакого Джона. И Шэннона не знал. И Джулиана – тоже.
– А Ваську знаешь?
– Это который Леков? – сказал Царев. – Знаю. – Ему вдруг сделалось грустно.
– Во! – ужасно обрадовалась Маркиза. – Слушай, а ты «Кобелиную любовь» слышал?
– Нет... Слушай, мать. Угости кофейком. Маркиза нахмурилась.
– Идем.
И деловито протолкалась к одному из столиков. Приткнула Царева.
Ушла. Вернулась. Принесла кофе. Сахар в голубеньких аэрофлотовских упаковках. Царев положил себе один кусочек, Маркизе досталось три.
Маркиза рядом тарахтела, мало интересуясь, слушают ее или нет.
Царев поглядывал на нее, поглядывал на остальных...
Теперь Царев знал, что все они – кто доживет до тридцати, до сорока – неудачники. Возможно, они и сами – осознанно или нет – программировали свою жизнь как полный социальный крах.
Здесь, в «Сайгоне», который мнился им пупом земли, и был корень глобальной неудачливости целого поколения. Здесь угнеталось тело ради бессмертного духа, здесь плоть была жалка и неприглядна, а поэзия и музыка царили безраздельно. Битлз. Рок-клуб. «Кобелиная любовь», в конце концов.
И неостановимо, со страшной закономерностью это принципиальное угнетение тела ради духа вело к полному краху – как тела, так и духа.
А пройдет еще лет десять – и настанет эпоха настоящих европейских унитазов.
– ...Ты что смурной такой? – донесся до Царева голос Маркизы. – Пошли лучше покурим. Слушай, у тебя курить есть?
– Курить есть.
Они вышли на Владимирский. Уже совсем стемнело. Мимо грохотали трамваи.
Маркиза зорко бросила взгляд направо, налево, знакомых не приметила, полузнакомых отшила вежливо, но решительно.
– Что ты куришь-то? Царев, обнищав, перешел на «Даллас».
– Ну ты крут! Ты че, мажор?
– Нет.
Маркиза затянулась, поморщилась. Посмотрела на Царева.
– «Родопи»-то лучше.
– Лучше, – согласился Царев. И вспомнив, снял с шеи забавную феньку. – Держи.
– Ты это правда? Я думала, ты шутишь.
– Какие тут шутки. Владей. Она тебе удачу принесет. Мужа крутого по фамилии... Вавилов. И будет он, муж твой, царем земли и всех окрестностей ея. И даст он тебе... – Маркиза-Херонка засмеялась. – Даст он тебе, – повторил Царев.
– Да я сама такому крутому дам, чего уж... – отозвалась Маркиза.
После сайгоновского кофе Цареву вдруг показалось, что мир наполнился звуками и запахами. Их было так много, что воздух сгустился.
И вдруг от короткого замыкания вспыхнули троллейбусные провода. Прохожие сразу шарахнулись к стенам домов. Царев обнял Маркизу-Херонку за плечи, и они вместе прижались к боку «Сайгона».
Сейчас Царев был счастлив. Над головой горели провода, бесконечно тек в обе стороны вечерний Невский, и впервые за много лет он, Царев, никуда не торопился. Он был никто в этом времени. Его нигде не ждали. Его здесь вообще не было.
Он стоял среди хипья, чувствуя лопатками стену. Просто стоял и ждал, когда приедет аварийная служба и избавит его от опасности погибнуть от того, что на него, пылая, обрушится небо.
И «Сайгон», как корабль с горящим такелажем, плыл по Невскому медленно, тяжело и неуклонно.
На прощание Маркиза поцеловала странного мажора, сказала «увидимся» и нырнула обратно в чрево «Сайгона». Царев пробормотал, поглядев ей в спину:
– Увидимся, увидимся...
И перешел Невский. В кулаке он сжимал десять копеек, которые Маркиза сунула ему, чтобы он, бедненький, мог доехать до дому.
Ехать домой Цареву было не нужно. Ему нужно было на дачу. Воздухом подышать. С соседкой побалагурить. Папироску выкурить.
Оглянулся. Чтобы на «Сайгон» еще разик взглянуть.
На углу Владимирского и Невского стоял чистенький, в розовых тонах, совсем европейского вида дом. Швейцар у входа. Сверкающие витрины. За витринами – унитазы.
Царев закрыл глаза. Открыл. Нет, все в порядке. Маркиза сидит на приступочке, рядом с ней – народ прихиппованный тусуется. Все в порядке.
Царев быстрым шагом пошел к Московскому вокзалу. В город со своей дачи он уже не вернулся. Как и предполагал.
* * *
Ихтиандр-Куйбышев еще не очень хорошо изучил топографию завода. Судя по всему, те два парня внизу шли с участка гибкого автоматизированного производства. Ихтиандр посмотрел на часы. Обеденный перерыв. В столовую идут, выходит. А где же здесь столовая-то, черт бы все это побрал? Куйбышев знал, где находится главное – административное здание, бухгалтерия, гараж, литейный цех, но разобраться в лабиринте заводских построек еще не успел. Жрать хотелось.
Ихтиандр-Куйбышев посмотрел вниз. Ребята явно о нем говорят. Интересно, что же они говорят? Хотя – какая разница? Явно в столовую намыливаются.
Ихтиандр-Куйбышев сошел с Бронзовой горы.
– День добрый, – сказал он, обращаясь к Лео.
– Здравствуйте, – осторожно ответил тот.
– В столовую? – весело спросил Ихтиандр-Куйбышев.
– Ну, – сказал Серж.
– Ребята, с ходу – анекдот. Стоят на горе, – Ихтиандр-Куйбышев махнул рукой в сторону Бронзовой горы, – два бычка – молодой и старый. А внизу – стадо телок.
– Эх, – выдохнул Серж. – Телок бы...
– Не перебивай, – сказал Лео. – Продолжайте, пожалуйста.
– Стадо телок, – кивнул Ихтиандр-Куйбышев и взглядом обласкал еще и Медную гору. Какие перспективы... – Молодой бычок и говорит старому, – продолжил он, – пойдем, мол, в темпе, говорит, трахнем вон ту, белую. Старый молчит. Пойдем, говорит молодой, быстренько трахнем тогда вон ту, пятнистую. Старый молчит. Пойдем, наконец взъярившись, мычит молодой, хотя бы ту, рыженькую, стремительным домкратом оприходуем.
Ихтиандр-Куйбышев сделал короткую паузу.
– Ну и? – не выдержал Серж.
– Ну... Баранки гну, – ухмыльнулся Ихтиандр-Куйбышев, новый замдиректора завода. – Старый подумал, помолчал, рогом поводил... Сейчас, говорит, мы с тобой спустимся с горы без лишней спешки и трахнем все стадо.
Лео громко расхохотался, а Серж просто хмыкнул и внимательно посмотрел на новоиспеченного замдиректора.
– Вы, простите, кто? – спросил он на всякий случай, хотя заранее знал ответ.
– Я новый замдиректора этого... – Ихтиандр-Куйбышев обвел взглядом Бронзовую, Медную и Железную горы, Аллюминиевый пик, Стальной кряж, – этого предприятия. А вы кто?
– Лео, – сказал Лео, протягивая руку новому начальству.
– Серж.
– Куйбышев, – широко улыбаясь, сказал Ихтиандр. – Мне кажется, парни, мы с вами сработаемся.
– Очень может быть, – осторожно заметил Серж. – А зампредседателя Совнаркома вам, случайно, не родственник?
– Да что там – Совнарком? Какого хрена нам о Совнаркомах думать тут, да, парни? – весело вскричал Куйбышев. – Где тут у вас кормят?
– А вы не знаете? – изумился Лео.
– Все недосуг было, – гаркнул Ихтиандр. – Не до сук. Дела, ребята... Работы – море. Запустили тут у вас производство. Надо выгребать как-то. День и ночь в кабинете, покушать некогда... Ну, ничего. С такими орлами... – он хлопнул хайрастого Лео по плечу. Лео вздрогнул. – С такими орлами мы горы свернем. Ведите меня, юноши, ведите в харчевню вашу.
А в делах плотских на этом заводе начальство толк понимает, думал Ихтиандр-Куйбышев, сидя после очень даже недурственной трапезы у себя в кабинете. Да, сущий заповедник зубров. А еще не верят, что в этой стране деньги под ногами валяются. Гибкое автоматизированное производство – это, конечно, чушь. Год-два пройдет – никто и не вспомнит. А вот основные цеха – это Клондайк.
Если перепрофилировать по-грамотному. Цветмет – за бугор. Оттуда – комплектуюшие. Здесь – сборка. Грамотные ребята есть, эти за меня, точнее, за бабки от меня, – за них зубами держаться будут. Остальные – остальных в шею. Балласт. Зубров – в первую очередь. И крутиться – оч-чень быстро крутиться. Потому как лафа эта не вечная. Года три-четыре от силы есть, чтобы подняться, раскрутиться и свернуться. Грек так и рекомендовал. Года три-четыре, в неразберихе, которая уже начинается. А дальше – новое дело. Оно и правильно. Как там у Ивана Ефремова в «Туманности Андромеды»: покрутился по Великому Кольцу, жирком пооброс – пора на подводные рудники, кайлом с аквалангом за плечами махать, пузыри пускать. А оттуда – еще куда-нибудь.
Любил Игорь Куйбышев советскую фантастику. Особый прикол в ней находил. И не в новой, не в Стругацких – хотя и в них тоже, – а в старой. В Ефремове том же, в Беляеве, который человека-амфибию воспел.
* * *
У Спаса-на-Крови каяк, в котором плыли Маркиза и Лео, чуть не перевернули. Тот самый давнишний катер со здоровенным обломом и ляльками. Впрочем, обломов было теперь двое. Расплодиться, что ли, успели. Второй был как две капли воды похож на первого. Или это так показалось в темноте.
В ярко освещенном кабаке напротив оглушающе ревела попса, далеко разносясь по округе. Одно время Лео каждую ночь проходил вон там, мимо решеток Михайловского сада: вечерами халтурил, возвращался к разводке мостов. Кабак этот слышен был еще с Марсова поля. Здесь, возле собора, он всегда воспринимался как что-то особенно непотребное. По крайней мере, Лео это так казалось. Хотя религиозным человеком Лео не был.
А кабак был неистребим. В каком году он открылся? Лет пять уже. Или шесть. Место уж больно завлекательное. Все иностранцы, как только Спас увидят, кипятком начинают писать. А тут тебе и посидеть-оттянуться. С видом на историческую достопримечательность.
Внизу, на воде, звуки музыки приобретали какое-то странное какафоническое звучание. Вверху мерцали золотом лики, устремленные на кабак.
Над головами слышались голоса, звуки шагов. Хлопнула дверца машины...
Катер появился будто из ниоткуда. Странно, что ни Лео, ни Маркиза его не услышали. Просто их вдруг оглушил рев мотора, а вслед за этим брезентовую посудину завалило набок. В нос ударило выхлопом. Лео инстинктивно навалился на другой борт, удерживая равновесие. Верткое суденышко плясало на взбаламученной воде.