– Оглох, что ли, товарищ?
Голос низкий, хрипловатый, со скрытой визгливостью, однако и с неуловимыми обертонами, присущими только слабому полу.
Огурцов вдруг понял, что он стоит прямо перед неопрятно одетой дамой неопределенного возраста и что эта самая дама уже в третий (подсознание зафиксировало) раз обращается к нему не то с вопросом, не то с предложением.
«Нашла себе товарища...»
– Курить есть? «Нашла себе товарища...» Огурцов никак не успевал додумать фразу до конца, все время останавливаясь на «товарище».
– Я вижу, ты удолбан, мужчина. Не вопрос, а констатация. «Нашла себе това...»
– МАРКИЗА?!!
Женщина неопределенного возраста, неопрятно одетая, открыла рот и замолчала. Зубы в неопрятном, неопределенного возраста рту были, как успел заметить Огурец, вполне респектабельные. Чуть ли не фарфоровые.
– Ты кто, мужчина? – Маркиза отошла на шаг, прищурилась. – Етит твою мать! Огурец! Ты-то здесь как? Ты же теперь крутой, говорят? Икрой рыгаешь!
Грязное троллейбусное колесо, переезжающее сухонькое тельце увядшей Анны Карениной, и красная икра в последней предсмертной отрыжке.
Коньяк «Хеннеси» поднялся из глубин желудка к гландам.
– Тебя тошнит, что ли, Огурцов? – забеспокоилась Маркиза.
– Старик «Хеннеси», – просипел Огурец.
– Кто? – не поняла Маркиза. – Ты поблюй, поблюй, как человек, покашляй макаронами, легче станет... Ой, Огурцов, тебя просто не узнать... А что за старик-то? Знакомый твой? – затараторила Маркиза.
– Более чем, – с трудом проглотив коньяк обратно, просипел Огурец.
– Иностранец?
– Угу.
– Ну, я всегда говорила, что иностранцы до добра не доведут. Помнишь, как я с ирландцами нажралась? Мне три ночи потом всякие Конаны снились, морды эти красные, ирландские, зеленые, блин, рукава... Причем, что интересно – во сне ориентируюсь нормально. Конан и Конан. А очухаюсь – что за Конан, какой Конан – откуда я знаю? Потом только сообразила – книжка такая. А как сообразила – враз мне полегчало. Потеть по ночам перестала, сон нормальный, мужики стали нормальные сниться, бабы тоже... Ну, ты знаешь. А потом мне Лео эту книжку принес – там на обложке этот Конан – ну вылитый, как тот, что ко мне во снах являлся. С чудищем каким-то пехтерится. Красочно так все, целлофанированная обложка, ну, все дела. Конан этот на обложке от крутости лопался под целлофаном. А чудище – тоже лопалось. От анатомических противоречий. Помнишь?
– А ты не изменилась. Ни на й... – Слово «йоту» Огурцу произнести не удалось. Снова подкатила тошнота, он икнул, прикрыл рот ладонью.
– Желудок не держит, – тихо вымолвил он, потея и трясясь.
– Ты тоже. Только лицом раздался. Знаешь, ты так стоял, я думала, ты под троллейбус сейчас сиганешь.
– Да? А я про Анну Каренину думал.
– Я же говорю – не изменился. В хламину пьяный – а про Анну Каренину. Или про Ленина. Курить-то есть у тебя?
– Есть. На. А ты чего, в Москве теперь живешь?
– Я где только ни живу.
Маркиза сунула в рот сигарету и вытащила из кармана бордового, с вытканными на груди желудями пальтишка – обшлага кармана были сильно потрепаны – зажигалку «Зиппо». Эта «Зиппа» по мгновенной, на уровне рефлекса, оценке Огурца должна была стоить, минимум, долларов двести. А то и все триста. Огурец чуял подлинность дорогих вещей нутром, как хороший «ломщик» или банковский служащий определяет на ощупь подлинность, достоинство и номинал любой купюры.
«Ну, пальтишко и «Зиппо» – это ее стиль. Наркотой, что ли, она торгует?»
– Наркотой торгуешь? – спросил Огурец. Последняя информация, которую он имел о Маркизе, была более чем печальна. Маркиза, по слухам, сторчалась вконец и, в этой связи, собиралась заняться курьерством. Товар возить.
– Да не-е... – Маркиза глубоко затянулась огурцовским «Мальборо». – О! Настоящие! А то я подумала было, что ты, как лох, – с «Мальборо» ларечным рассекаешь. Крутые-то, они «Мальборо» не курят.
– Это смотря какое «Мальборо», – ответил Огурец.
– Переломалась я, Саша, – сказала Маркиза очень серьезно. – Веришь?
– Верю, – неопределенно повел плечами Огурец. – Конечно, верю.
– Не веришь, – убежденно сказала Маркиза. – Никто почти не верит. Ну и хрен с тобой. А я квартиру продала питерскую, замуж вышла. Теперь вот здесь обитаю.
– А он кто?
– А какая тебе разница? Я с ним уже развелась.
– И что теперь?
– В Теплом Стане у меня квартира. Однокомнатная, так мне больше и не надо. Знаешь, кайф такой – лес из окна видно. Настоящий. Воздух, озон. Только все равно спать не могу. Дурь по ночам снится. Но я – как штык. По ночам работаю, а днем сплю. Днем сны не снятся. Я, Огурец, предел свой увидела. Ты видел предел свой? – Огурцов отвел глаза. – Видел? – требовательно спросила Маркиза.
– Видел.
Он вдруг закашлялся, и от этого ему неожиданно стало легче. Старик «Хеннеси», мурлыкнув в гортани, уполз обратно в желудок и там затаился в ожидании полной ферментации.
– А занимаешься-то чем? – чтобы как-то разрушить неожиданно печальную паузу, спросил Огурцов.
– А дизайнер я, – беспечно ответила Маркиза. – Между прочим, модный.
– Да? – с сомнением посмотрев на бордовое пальтишко, спросил Огурцов.
– А в кайф мне так, – оценив его взгляд, сказала Маркиза. – В кайф. У меня шмотья дома этого – по углам кучи лежат, в шкаф не лезет. А мне по фигу. И быки на улице не пристают. А то я пару раз вышла цивильно, так не знала, как отбиться. Мимикрия. Знаешь, что я делаю-то?
– Что?
– Обложки для всякой попсы московской. Ну, для компактов, для видеокассет... плакаты, шмакаты. Платят – боже ты мой! Сама не понимаю, за что.
– Ну да, – покачал головой Огурцов. – Я тоже не понимаю. Слушай, а ты есть не хочешь?
– Есть? Хочу. А что? У тебя бутерброд в кармане заготовленный лежит? Ты заранее знал, что мы встретимся? Взял колбаски, сырику... Вот, думаю, Маркизу встречу, колбаской накормлю.
– Перестань. Пошли в «Пекин»?
– Ну, пошли. Каждый платит за себя, или как? У меня бабки есть, могу угостить.
– Да брось, Маркиза, не выеживайся. Пошли.
* * *
Троллейбус был очень старый. Окажись он обычным, то есть новым, со сверкающими, только что вымытыми боками, с чистенькой табличкой, на которой аккуратным, хорошо читаемым шрифтом обозначен маршрут движения, не сели бы в него ни Огурцов, ни Маркиза. Ходу до «Пекина» было минут пять. Это если с задушевной беседой. Если нога за ногу. А молча, так и вовсе – рукой подать.
Но чудовище, со скрипом и стонами возникшее из-за спины Маркизы, сразу очаровало Огурцова. Если не сказать – загипнотизировало.
Как это мэр Москвы проглядел, облажался, дал маху, обмишурился, обо... Как, кто, зачем позволил появляться на свежих утренних улицах столицы невероятному средству передвижения?
Этот троллейбус был асоциален. Это был бомж в счастливой семье московских троллейбусов. Это был опустившийся, обрюзгший, потерявший ум, честь и совесть троллейбус-хмырь.
Огурцов сразу понял, что троллейбус этот чем-то похож на него. На известного писателя, который никогда в жизни не ходил проторенными путями. «Некоторые, – вспомнил Огурцов, – шагают в ногу вместе со всеми... А некоторые, – фраза капитана милиции, с которым беседовали в молодые годы Огурцов и Полянский, – некоторые гады выбирают окольные дорожки... чтобы не шагать в ногу... чтобы...»
Он сразу почувствовал симпатию к троллейбусу. Этот явно ни с кем и никогда не шагал в ногу. Точнее, не ехал в колесо со своими сверкающими, чистыми после мойки боками, цивильными и представительными транспортными средствами. Этот, совершенно точно, ездил окольными путями, подбирал бродяг на неведомых и необозначенных табличками остановках, он сворачивал в закоулки, он гулял – гулял так, как хотелось ему и его водителю. Следы прошлого говорили о многом. Вон, сбоку, плохо отрихтованная огромная вмятина, говорящая о том, что жизнь тащила его через овраги и буреломы, – троллейбус кренился на левую сторону, покачивался, словно с похмелья, скрежетал тихими, невнятными проклятиями, и казалось, что если бы он не держался за провода дистрофичными ручками-рогульками, то тут же завалился бы на бок неопрятной сине-бурой тушей.
Троллейбус подполз к остановке, на которой стояли Огурец и Маркиза, и остановился. Помедлив, но зная, что есть в мире необходимое зло, он попытался раздвинуть вялые шторки дверок-гармошек. Открылась одна – та, что в конце. Две остальные судорожно подергались и застыли в исходном положении.
Огурец и Маркиза завороженно смотрели на железного выродка. Стояли и смотрели.
Троллейбус тоже стоял. Кажется, ждал. Во всяком случае, стоял он уже значительно дольше положенного для обычной остановки времени.
– Пошли? – тихо спросила Маркиза.
– Пошли, – уверенно скомандовал Огурец.
Они бросились к задней дверце. Когда Огурцов, оступившись на скособоченной ступеньке, схватился рукой за шершавый поручень, его ощутимо дернуло током.
– Брат! – восхищенно прошептал он. В ту же секунду дверца-шторка, злорадно зашипев, неожиданно быстро сомкнулась за спиной Огурцова, защемив полу его пиджака.
* * *
Мужик смотрел в окно.
Маркиза и Огурец, несмотря на то что троллейбус был, за исключением единственного пассажира, пуст, устроились за его спиной. Остальные сиденья не могли таковыми считаться. Где-то не было обивки, где-то она была, но вся в липких, грязных, непонятного происхождения пятнах, а кое-где сидений и вовсе не было.
Оставалось одно более или менее приличное посадочное место – за уставившимся в окно гегемоном.
Солнце всходило, и лучи его били в лобовое стекло машины. Несмотря на то что оно было удручающе грязным, мутным и исцарапанным, лучи эти слепили глаза Маркизы и Огурцова. За спиной гегемона, сидящего впереди, спрятаться от солнца не удавалось. Слишком тощей и узкой была его спина, да и покачивалась она из стороны в сторону, что делало невозможным использование ее в качестве тента.
– Пересядем? – спросила Маркиза.
Огурцов снова не услышал ее вопроса. Он вдруг понял, что это тот самый, именно тот самый, троллейбус, который он загнал когда-то на «Ленфильме» ухарям с провинциальной киностудии. Вместе с Мишей Кошмаром, ныне преуспевающим бизнесменом. Он не мог ошибиться. Ему даже показалось, что он вспомнил четырехзначный номер, наляпанный масляной краской над кабиной водителя. Самого водителя видно не было – его скрывала выцветшая от времени и взглядов пассажиров кустарно отретушированная фотография Владимира Высоцкого.
– Пересядем? – повторила Маркиза.
– Ага. Давай. Только куда?
– А вот, назад. Там тоже, кажется, задницу можно пристроить.
– Если очень постараться, – хмыкнул Огурец, поднимаясь.
Они пересели на самые последние сиденья. Теперь Садовое кольцо уползало, вихляясь и покачиваясь в такт с нетвердыми и неровными движениями издыхающего средства передвижения.
Огурцов смотрел в заднее стекло. Уползало Кольцо, уползал «Флажолет», уползала еще одна ночь. «А гори оно все огнем, зато Маркизу встретил! Мы же так дружили».
Огурец вдруг понял, что «дружили» в прошедшем времени его не устраивает. Они дружат. Они встретились так, словно расстались только вчера. Информации друг о друге не было, ну, последней информации, зато как легко было. Как просто. Давно не испытывал Саша Огурцов ничего похожего. Казалось ему, что и не испытает уже никогда. А вот – на тебе.
– А ты-то как в Москве? – спросила Маркиза.
– Я? Ну, у меня тут круто... Я же теперь писатель. Книжка новая вышла, презентация вчера была.
– Ты? Писатель? – Маркиза отстранилась и внимательно посмотрела на Огурцова. – И что пишешь?
– Книги, – помрачнев ответил Огурцов. – Прозаик я. Пишу про заек. И про Ленина. Устраивает?
– Ясно. Достали тебя вопросами. Ладно. Не буду терзать. Дашь почитать что-нибудь?
– Конечно. «Почитать. Это что же значит – что мы теперь с ней будем видеться? Часто? Или это просто так, треп пустой, ни к чему не обязывающий, как вчера на презентации?»
Огурцов вдруг почувствовал, что со временем происходят странные вещи. Вот они едут, говорят, пересаживаются с места на место, а «Пекина» все нет и нет. Пешком бы уже давно дошли. Ну и троллейбус, однако.
– Сейчас-то откуда пылишь? С чего тошнит?
– Да так... В клуб тут один сходил. Музыку послушал.
– Во «Флажолет», что ли?
– Ну. Откуда знаешь?
– Так я же москвичка теперь. Мне это знать положено по чину. Правда, там мои клиенты не выступают. «Флажолет» – не попсовое место. Правильное.
Пролетарий, сидящий теперь за спинами Маркизы и Огурцова, вдруг тяжело закашлялся, заперхал, сплюнул на пол и что-то пробормотал.
Тяжелая, по-домашнему теплая, как старое ватное одеяло, волна перегара накрыла Маркизу с Огурцом, лишив возможности слышать, разговаривать, перекрыла дыхание.
– Уф-ф-ф, – выдохнула Маркиза. Огурцову показалось, что даже свет утреннего солнца потускнел, здания за окном троллейбуса, машины, несущиеся по Садовому, небо – все приобрело синюшный оттенок. Все острые углы сгладились, все прямые пересеклись, а все кривые расправились, мир потерял устойчивость и перестал подчиняться законам физики.
* * *
Старенькая Анна Каренина застыла за столом ресторана «Пекин» с крылышком бекаса во рту.
Огурец перевел дыхание и понял, что ни в какой «Пекин» они сейчас не пойдут. Пусть там Анна своих бекасов кушает в тишине и благолепии. У нее еще много дел. Не стоит мешать старушке. Да, в «Пекин» они не пойдут. А пойдут они – или поедут? – в «Россию». К Огурцу в номер. Вот куда они поедут. А там уж и бекасиков по-нормандски отожрут, и манной кашки в столовой для командированных, и черта в ступе – там уж они развернутся. Там уж они оторвутся не по-детски.
– А что, Маркиза... – втягивая носом остатки перегара, все еще плывущего с переднего сиденья, начал Огурец, – а что, Маркиза, если нам в «Пекин» не ходить? А что, если нам в номера завалиться?
– В какие еще номера?
– Ну, не в номера... Ко мне в номер. В «России» я живу. Меня там издатель мой поселил.
– А там мы пожрем? – строго вопросила Маркиза.
– Да ты что, москвичка, е-мое... Там все есть. И кабак, и столовая для командированных.
– Ну да. Так я и знала. Вы, питерские, все такие. Сэкономить желаете на девушке.
– Да ни в жисть! Ты чего, Маркиза? Давно ли ты такой стала – «вы, питерские»? Пойдем в кабак, а то... Или в номер возьмем...
– Лучше в номер.
– Да, я тоже думаю – лучше в номер. А то достало меня по клубам... По кабакам... Во «Флажолете» этом – представляешь – ничего съесть не мог. Только пил. Разве это дело?
– А чего пил-то и не ел? Там же кухня клевая.
– Музыку слушал, говорю тебе. Новая волна перегара спереди, новый взрыв кашля.
Огурцов подумал, что букет старика «Хеннеси» с его тонким ароматом никогда не победит, не переломит бодрого, вульгарного, витального запаха крепкого дешевого портвейна. Это все равно что с опусом Куперена выйти супротив «Металлики».
– Ты знаешь, – заговорил Огурцов, – я там такое видел... Таких ребят... Они играют... ну, как звери просто. В хорошем смысле. Не скажу – как боги, но рокеры настоящие. Мы все обломались. Ты вот для попсы рисуешь, я дюдики пишу... Мы сломались. Мы же это все начинали, мы хотели пробить эту стену. И сами стали кирпичами. В той же стене. Навозом легли в навозную кучу. А они... Им все по фигу. Они так чешут, давно такого не слышал. Я, знаешь, уже и дома музыку почти перестал слушать. А эти парни – они меня просто перевернули. Вот, Леков, не дожил, собака, он-то умел, он мог, но – все в бухло ушло. Все! Что бы он им сказал, этим ребятам? Что портвейн для человека больше значит, чем музыка? Понтанулся бы просто... И все. А они пашут. А мы что играли? Русский рок? Так они, знаешь, как его называют? Говнорок. И правильно. Так и нужно... А с Лековым... ты знаешь, мы дружили с ним. Насколько вообще было возможно с ним дружить. И о мертвых плохо не говорят, да. Но меня все равно зло берет. Человеку было дано такое, такое, чего даже у этих ребят молодых нет. А он... А, что говорить. Пошли, выходим. Тачку возьмем до «России».
Троллейбус забился в очередном пароксизме осознания работы как необходимого зла и приступил к торможению. Дело это было для него не простое. Заскрипев всеми своими железными членами, затрясшись от отвращения к обязательному графику, он начал замедлять ход, дергаясь и даже, кажется, потея.
Огурец встал, его качнуло, и он снова рухнул на сиденье рядом с Маркизой.
– Козлы дешевые! – раздался за его спиной сиплый пропитой голос. – Козлы вонючие!
– Чего? – успел спросить Огурцов, но тут его прошила очередь такого четкого, отборного, крепкого, как фасоль, мата, что говорить дальше он уже не мог. Только слушал со злобой, постепенно переходящей в восхищение.
– ............................................................................................................................................................................................................................................................................. понял, мудила грешный? В «Россию» ползете, плесень?
* * *
– Ешкин корень! – вдруг прошептала Маркиза. – Не может быть!..
– Ты чего? – не понял Огурец. И осекся. Маркиза, открыв рот, смотрела на гегемона. Огурец снова хотел вскочить, но ему не дали. Грязная лапа с силой надавила на плечо.
– Сами, значит, жрать... – В сиплом голосе слышалась ирония вперемешку с издевкой.
Огурец вырвался из-под лапы. Вскочил. Повернулся и...
Пролетарий был небрит и грязен. Одет в дешевую китайскую нейлоновую куртку. Лысый. С землистого цвета отечным лицом и мешками под глазами.
– Васька... – не проговорила – выдохнула Маркиза.
– Хераська, – осклабился гегемон, обнажив остатки зубов. – Вы куда без меня, твари дешевые, собрались? Пить?
И вдруг испитая харя на глазах начала меняться, трансформироваться, проходя через множество образов, знакомых и незнакомых, пока не утвердилась в неповторимо наглой роже Васьки Лекова. Такой, какой она у него всегда делалась при волшебных звуках слова «пить».
– Так тебя же убили... – растерянно протянул Огурец. – Слушай, а ты так на Славика похож.
– На какого еще Славика? А, на грузчика этого... Да ладно вам.
– Да ты же мертв, – уверенно сказала Маркиза. – Что ты нам тут мозги паришь?! Я таких глюков на своем веку перевидала...
– Да? – изумленно воззрился на свои стоптанные ботинки Леков. – Оч-чень может быть. Москва такой город... – Он сделал рукой неопределенный жест. – Опасный! Тут каждый день кого-то убивают. Так что ничего удивительного. Так пить-то поедем? Или про козлов сопливых будем лясы точить? У вас чего пить?
– Погоди. – Огурец сделал движение рукой, будто стараясь отмахнуться от невероятного видения. – Ты чего поделываешь-то? – Спросил первое, что пришло на ум.
Леков громко рыгнул.
– Живу. – Он сгреб Огурца и Маркизу за шеи и, пригнув их головы к своей, просипел, обдавая их перегаром: – Давно живу. Все вас, уродов, поджидая. Так мы едем в деревню Большие Бабки?
– Пошел ты на... – разом, не сговариваясь, ответили Маркиза и Огурец.
* * *
Тени долгой ночи вынуждают бежать
Безысходность приводит к решительным мерам
Где тот угол в котором ждут
В какой комнате заполночь не заперты двери
Угадайте кого мы поставим сегодня примером
Кто хозяин квартиры где нас ждут и на запах
Собираются те кто пока что не верит
Это Мастер Краев
Великий магистр трофейного Ордена Лени
Мастер Краев
Повелитель станков фрезою терзающих сталь
Представитель слюною забрызгавших все поколение
Отказавшийся встать на ступень чуть выше
Ступени для тех кто устал
Мастер Краев
Не бойтесь бунта вы вечный король опозданий
Мастер Краев
Заклинатель Зеленого Змия и гравер души
Искусавший все локти в попытке постичь мироздание
Стоически мечущий мятые стрелы
В субстанции тех кто спешит
Отрастивший свой хайр когда поздно всходить
В полукруг колоннады
Но все же чуждый наживы и алчущий легкой любви
Отвечайте своим знаменитым торжественным мудрым
«ТАК НАДО»
Тем кто в миг самомненья пустого пытается ставить
Вам это на вид
Мастер Краев
Достававший нам запах с возвышенных гор Гималаев
Мастер Краев
Подаривший нам право на пост
В нашем пьяном приходе
Постарайтесь догрызть свою кость никого не облаяв
Добродушно примите прощальный парад
Тех кто так безвозвратно уходит
Воистину
Мастер Краев
Весь мир повторение творения старых мелодий
Их хриплый крик укоризна скрижалям вранья
Интенсивность красного в почве признак бесплодия
На посевах разумного доброго вечного
Черным ковром спорынья собирай ее
Мастер Краев
Чтоб отчетливей стали на лицах следы вырождения
Мастер Краев
Это круче чем в полночь уйти по траве
Мы уйдем мы устали мы просим у вас снисхождения
Если каждому нечем уже дорожить,
То пожалуйста вы покажите как жить
Ожидая по-прежнему тех кто пока что не верит.
* * *
– Вахтанг, тормозни здесь.
– Здесь, Владимир Владимирович? Вавилов промолчал. Сказано – «здесь», значит – «здесь».
– За остановкой? – все-таки уточнил Вахтанг.
– Да, – сквозь зубы прошипел Вавилов. – За остановкой. И троллейбус обгони.
– Во, машины ездят по городу, – дежурно заговорил Вахтанг. – Это же надо...
Вавилов молчал. Троллейбус. Сколько же лет он не ездил на троллейбусе? На вертолете в офис летал – это было. И обратно. Дорогое удовольствие. А что делать? Жизнь – она дороже любых денег. Эх, было времечко... Москва – не Москва, милиция – не милиция, а знал Вавилов, что стоит его «БМВ» выехать из гаража – разметут в куски. Хоть там и охрана, и менты – один черт. Против лома нет приема. А уж против гранатомета «Муха» и пары-тройки автоматчиков – снайперов на крышах – и подавно. Так что приходилось разоряться на вертолет. Благо власти разрешили. Хм... Еще бы не разрешили. Сколько для них сделал тогда Вавилов, именно в этот, вертолетный период. Конечно, разрешили. Вот и летал над Первопрестольной: утром – на работу, вечером – с работы....
– Вот здесь, – бросил Вавилов.
– Вы, Владимир Владимирович, сами, что ли... – начал было Вахтанг, но Вавилов оборвал его:
– Свободен.
– Понял, – ответил понятливый водитель и нажал на педаль газа, не глядя в правое зеркало. Если шеф не поручил приглядывать – лучше не приглядывать. Себе дороже. Шеф – он такой. Приедешь завтра за ним, а он и спросит: чего, мол, ты, Вахтанг, в зеркало на меня смотрел? А? И глаза прищурит. Нехорошо так прищурит. Он умеет, шеф, глаза делать правильные. Ушлый он, шеф, ох, ушлый. И как только замечает все? Потому, видно, и крутой. Потому и крутой, что все замечает. Но на всякий случай лучше пока хотя бы троллейбус в поле зрения держать. Мало ли что с шефом случится? Где потом такую работу найдешь?
Шеф постоял перед негостеприимно раздвинувшейся гармошкой дверцы. Троллейбус не двигался с места. Шеф, зная, что стоит только притронуться к поручню, его наверняка ударит током, легко вспрыгнул на ступеньки короткой лесенки, не касаясь внутренностей железного чудовища.
Вот салон. В салоне трое. Обычные московские уроды. Бомж, вокзальная шлюха и мужик, явно из клуба какого-то бредущий, и, к гадалке ходить не надо, эти двое его сейчас раскручивают. А у мужика явно бабки есть. Ну, то есть эти, ИХ бабки. Мелочуга. Обнимаются. Знаем, знаем, сейчас из карманов все вытянут у мужика и отвалят. Обнимаются. Ха-ха.
– Ничего себе, пассажир пошел, – сказала шлюха.
– Во, точно! – бомж повернул голову, и Вавилов увидел его удивительно молодые глаза. Бомж. Куртка. Штаны. Вонь. А глаза – нарисованные. Не может быть у бомжа таких глаз. Не бывает. Слишком много наглости. Слишком много...
Вавилов сам не мог сформулировать – чего же там такого много. Уверенности? Нет. Уверенности хватает у любого ларечного продавца. Здесь что-то другое. Наглости? Да, наглость... Но какая-то не такая наглость, непривычная. Или...
Господи! Почему же с таким взглядом этот мудак не пошел до конца. С такими глазами нужно деньги зарабатывать. С такими глазами политику делают. Все имиджмейкеры умерли бы от таких глаз. А вот – Россия. Таланты пропадают. Жаль. Печально.
– Чего уставился? – спросил Вавилов нарочито нелюбезно.
– Я? – переспросил бомж. – Это я на тебя уставился? Да на кой ты мне сдался, козел старый! Подумаешь, тоже – в троллейбус сел и понты кидать. Вавилов... Да я таких Вавиловых... Клал я на вас. Понял?
Шлюха как-то странно засуетилась.
– Погоди, погоди, это же мой... И что-то яростно зашептала на ухо бомжу. Вавилов, однако, услышал слово «работодатель».
– Газеты читаешь? – спросил Вавилов, пытаясь скрыть неожиданное беспокойство. Обернулся. За лобовым стеклом троллейбуса маячил черный джип. Молодец, Вахтанг. Дело знает. – Ну, Вавилов я. И дальше что?
– А чего же ты, Вавилов, на троллейбусе рассекаешь? – встряла шлюха. – Ты не обижайся, мы просто понять хотим. Интересно нам.
– Да нам не интересно, – оборвал ее бомж. – Пошли с нами, Вавилов, пивка попьем. А? Слабо?
Впереди Вахтанг на джипе. Он не бросит. Это точно. Хотя и выговор ему обеспечен. Но – таковы правила. Зарплата его обязывает. Так. Вахтанг. А сам-то что? В носорога стрелял, кто может пулей носорога завалить? У любого охотника спросите. Невозможно. А ведь завалил, черт его знает, как. Завалил. И вообще... Не последний человек на Москве.
– Не слабо. Куда, шпана, путь держим? Может, подвезти?
– Нашел себе шпану, – сказала шлюха. – Дешевый ты, Вавилов, людей не сечешь. Хоть и работодатель мой, а скажу тебе натурально, козел ты старый, понял?
– Я твой работодатель? – искренне удивился Владимир Владимирович. – Я?
– Ты, ты. Ты мне зарплату плотишь. Кстати, спасибо. Зарплата хорошая. Могу угостить.
– Ты уволена.
– Ну и черт с тобой.
Огурец думал, что уже привык к выкрутасам невероятного троллейбуса. Но не тут-то было. Садовое кольцо – ровное. Однако троллейбус вдруг тряхнуло так, что Огурец снова обрушился на продавленное сиденье. Маркиза плюхнулась ему на колени и зашлась визгливым смехом.