Но к нему, к Огурцову, однако, ни разу не лезли. Было в нем, наверное, что-то ущербное, какая-то патология скрытая. Или запах неправильный он выделял, на который пористые пидорские носы не реагировали. Поэтому и любил он в «Катькином садике» посидеть, носком ботинка по гравию повозить, сигаретку-другую выкурить, молодость вспомнить.
Потом встать, плюнуть в сторону запруженного народом Невского и уйти по переулку Крылова, мимо ОВИРа, в котором свой первый заграничный паспорт получал, – какое волнение было, какой трепет душевный он испытывал, сколько адреналина было в его кровь выброшено смущенным и напрягшимся, готовым к бою организмом, пока битых два часа слушал Огурцов истории, рассказываемые соседями по очереди. Очереди за счастьем. За документом, открывающим путь в огромный и прекрасный мир. Теперь половина его знакомых и друзей живет в этом Огромном и Прекрасном, и сам он там, в этом Прекрасном и Огромном, побывал. Поездил, водки с пивом попил, марихуаны покурил, поглазел на достопримечательности Огромного и Прекрасного. Амбиции не дали только остаться там, далеко, по ту сторону океана.
Европа сразу отпала – слишком близко. Ощутимо близко, а хотелось оторваться, хотелось преграду выстроить между осточертевшим «совком» и собой, забыть навсегда и все пути к возвращению отрезать.
Амбиции, будь они неладны.
А другие ведь живут по сю пору – и ничего. Вполне довольны. Кто поваром на Манхэттене, кто маляром, деньги друг у друга занимают, что, вообще-то, там не принято. Но – довольны.
И Дюк доволен.
В лесу живет, на отшибе, говорит, что никакой у него тут Америки нет в радиусе двадцати миль. И вообще никакой страны – есть только владения сорокапятилетнего хиппи Марка, который наследство получил да и прикупил участок в глухом лесу.
Вокруг фермы Марка поселились его старые друзья по Вудстоку – тоже люди все не бедные. Дети – цветы. Уходили в свое время, в конце шестидесятых, из домов своих обеспеченных родителей, мотались по миру – от Индии до Австралии и от Тибета до России – с заездами в Европу. Многие не выдержали тягот и лишений общинной жизни, вернулись в офисы и университеты, кое-кто помер от передозы или экзотических европейских болезней, а часть – вот такие, как Марк и его товарищи, – дождались благополучной кончины престарелых родичей и оказались владельцами состояний, что сколачивались долгие годы трудолюбивыми, патриотичными и набожными отцами.
Марк и его соседи жили исключительно своим трудом. Так, по крайней мере, считалось. Возились в земле, сажали огороды, пахали, сеяли, били зверя в глухом лесу – от вегетарианства уже давно отошли древние хиппи, баловались ружьишками. Возводили теплицы, цветы сажали, торговали этими цветами через Интернет.
Если ломался у Марка, к примеру, трактор, то он просто снимал со своего наследного счета деньги и через тот же Интернет спокойно покупал новый. Понятно, что трактор доставляли поставщики, – Марку даже в город ездить не приходилось, хотя пара машин у него была – старенький, но мощный джип и форд для деловых поездок, которые, с появлением в его доме хорошего компьютера, случались не часто.
Дюк снимал у Марка домишко о двух этажах, на отшибе участка, расчищенного от леса.
Огурец гостил у старого приятеля, выходил перед сном на двор и часами глазел в бархатную тьму леса. Такой тишины он не слышал никогда и нигде. Ни на подмосковных дачах, ни на Карельском перешейке, ни в Сибири, ни, уж тем более, в Крыму или на Кавказе.
Тишина медленно текла из невидимого леса, заполняла лощинку, в которой размещалась ферма старого хиппи Марка, заполняла с верхом. Огурцов физически чувствовал, что стоит на дне глубокого черного пруда, даже движения его рук в тот момент, когда он решал прикурить очередную сигарету, были замедленны, затруднены, словно он проделывал свои манипуляции под водой.
Ни звука не раздавалось из-за стены деревьев, вплотную подходящих к дому Полянского. Но он уже знал, что тишина эта обманчива. В черном безмолвии бродили олени, еноты, какие-то граундхоги, живущие только в этом полушарии, иногда, рассказывал Полянский, появлялись и медведи. Как это они умудрялись передвигаться совершенно бесшумно, было Огурцову решительно непонятно. Ни веточка не треснет, ни трава не зашуршит. Да еще – медведи. Сказки какие-то. Тут город недалеко – двадцать миль... И вообще – Америка. Цивилизация. Хоть и глухомань, конечно, жуткая, но все-таки.
Когда в словах гостя появлялась ирония, Полянский спрашивал его, мол, как ты думаешь, зачем мне собачка? Ну как это, пожимал плечами Огурцов, – дом охранять.
А от кого здесь мне дом охранять, снова задавал вопрос Полянский. Здесь частная территория. Сюда никто не сунется. Опасно для жизни. Марк и выстрелить может, несмотря на то, что хиппи. У него оружия – полон дом. А собачка у меня на пороге ночами спит, если медведя учует – сразу вой подымет. Или там – лай.
«А это видел? – спрашивал Полянский и показывал новенький винчестер. – Что ты думаешь, я карабин боевой купил, чтобы по банкам консервным стрелять? Мало ли – мохнатый забредет, так выбора не будет. Либо я его шугану, либо он меня. Впрочем, мы с Марком, да с его арсеналом, да с этой игрушкой, – он взвешивал винчестер в руках, – как-нибудь отобъемся. Медведь – это ведь не КГБ, против которого и вправду ни карабин, ни лом, ни топор, что бы там Солженицын ни писал – никакое оружие не работает. Не получается. А медведь – это для меня после «совка» – так, легкое приключение».
Вечерами, когда было еще не совсем темно, Огурцов, сидя на завалинке, наблюдал, как на ближайшие деревья карабкались, срываясь иногда на нижние ветки, тяжело взмахивая крыльями и неуклюже лавируя пышными длинными хвостами, павлины.
Это было настоящим откровением – узнать, что павлины ночуют на деревьях. Застывают на такой высоте, где ветви еще могут, хоть и опасно прогнувшись, удержать вес их массивных тушек, и висят там всю ночь неподвижными черными сгустками.
Павлинов в приступе сентиментальности купил Марк. Когда Полянский спросил его: зачем? – Марк ответил: чтобы больше было похоже на рай.
За день до отъезда на родину Огурцов и Полянский гуляли по этому раю, остановились возле водопада – ровная стальная полоска лесной речки резко обламывалась под прямым углом и, дробясь на бесчисленное множество осколков, летела вниз, на огромные серые камни, взлетала блестящим бисером брызг и продолжала свой путь уже в другом качестве – бурля и пенясь, шипя, извиваясь, стремилась вниз, туда, где в низине развалился лениво небольшой, уютный и стандартный, как дешевый диван, обыкновенный американский городок.
Огурцов достал из кармана паспорт, проверил, на месте ли обратный билет, и заметил усмешку на лице Полянского.
– Ты чего? – спросил он.
– Холишь и лелеешь? – Улыбка на лице Полянского стала шире. – Краснокожую свою паспортину, говорю, холишь и лелеешь?
– Да нет, просто проверил...
– А слабо сейчас ее порвать и в речку?
– То есть? – не понял Огурцов.
– То есть взять и жизнь свою изменить. Причем, как мне кажется, в лучшую сторону.
– Нелегалом, что ли, тут остаться?
– Человеком. Свободным человеком. Начать новую жизнь. Вместо одной жизни прожить две. Может быть, вторая и будет трудной, хуевой... Несчастной. Хотя, здесь это вряд ли, рай ведь. Павлины... Но, в любом случае, у тебя их будет не одна, как у большинства людей, а две. А? Что скажешь?
Огурцов молчал. Он знал, что и Полянский пять лет жил в Штатах на нелегальном положении. Знал он и то, что все в руках человека. Знал также, что если чего-то сильно хочешь, то обязательно получишь желаемое. Хоть грин-карту, хоть домик в деревне. Хоть «Мерседес» или еще что. Нужно только очень хотеть.
– Нет, Леша. Я поеду к себе. У меня же там работа, и вообще, не так уж там страшно, как прежде. Жить можно.
– Ну-ну, – хмыкнул Полянский. – Приезжай к нам еще. Мы гостям всегда рады. – Он плюнул в водопад. – Пошли обедать, – сказал тот, кого в Ленинграде называли Дюком, странно заикнувшись, словно слезы проглотил. И, быстро повернувшись к Огурцову спиной, зашагал по густой траве в сторону дома.
* * *
Он посидел на лавочке в «Катькином саду». Выкурил две сигареты. В последнее время много стал курить. Две пачки в день – норма.
А Полянский, вот, в Америке не курит. И за те десять лет, что они не виделись, почти не изменился. Потолстел, порозовел, разве что. И, что удивительно, ростом выше стал. Не вырос, конечно, в наши годы не растут. Позвоночник распрямился. Перестал товарищ к земле голову клонить. Гордо на мир смотрит из своего леса.
Огурцов сегодня, перед тем, как покинуть родной дом, зашел в ванную и посмотрел на себя в зеркало. Просто так. Мешки под глазами, отеки, хоть и не пьет уже несколько лет, а вид – краше в гроб кладут.
Черт с ним.
Выбросил сигарету на гравий, встал, шагнул в сторону ненавистного Невского.
«В клуб «Зомби» пойду, – решил он. – По старой памяти. Там, кажется, сегодня «Вечерние совы» работают. Вот и послушаем, чего эти девчонки могут. А то разговоров вокруг этой группы просто шквал».
Огурцов никогда не слышал «Вечерних сов», равно как и большинства современных молодых групп. Неинтересно. Посмотрел пару раз МТV, заскучал и не то чтобы крест поставил на подобного рода развлечениях, а просто равнодушно отвернулся от бесперебойно работающей, не останавливающейся ни на секунду конвейерной ленты шоу-бизнеса. Он не любил все, что связано с заводами. И пролетариат не любил. Юные же дарования, одно за другим выкатывающиеся из цехов по выковыванию сценических героев, ничего, кроме завода имени Ленина, на котором он трудился в ранней юности, ему не напоминали. На заводе имени Ленина тоже производили блестящие, красивые металлические агрегаты – с виду – загляденье. А в цехах – грязь, вонь, мат-перемат и тупость в разговорах и глазах товарищей по работе. Не любил Огурец ничего, что напоминало ему заводы. В любой форме. Хоть тебе MTV, хоть современная детективная литература, хоть Государственная дума. Тот же конвейер, те же стандартные операции и тот же, заранее известный, запланированный и рассчитанный инженерами результат.
Клуб «Зомби», который Огурцов помнил еще по началу девяностых, пьяных и бессмысленных, теперь превратился во вполне респектабельное заведение с опостылевшим уже бильярдом на втором этаже, с неплохим баром и средней, но вполне приемлемой кухней, с удобными столиками и уютным светом.
Концертный зал располагался ниже, и, пожалуй, самой большой находкой дизайнеров и строителей была отличная звукоизоляция – если кому-то не нравилась группа, играющая на первом этаже, он спокойно мог подняться на второй и мгновенно забыть о том, что творится внизу.
Огурцов, заплатив охраннику несколько червонцев, сразу прошел в зал и через десять минут уже сидел в баре.
Группа была в точности такой, какой он представлял ее себе, еще не слыша, собственно, музыки, а исходя из рассказов приятелей. Безголосые девчонки, бубнящие убогие, часто игнорирующие правила русского языка, тексты, примитивные гармонии, отсутствие мелодий и слабое исполнение. Все это, впрочем, было в современной отечественной музыке в порядке вещей, и такого рода коллективы пользовались большой популярностью.
На втором этаже было получше. Из нескольких задрапированных колонок, развешанных по стенам, доносилась музыка. Тоже не бог весть что, но все-таки мелодия, игра, качество европейское. Эрик Клэптон – поздний.
Огурцов тяжело вздохнул, посмотрел с завистью на сидящих за соседними столиками девушек – в первую очередь, потом – на юношей – все они пили пиво, коньяк или элементарную водку, – и заказал себе кофе.
«Хорошо бы сейчас нажраться, – подумал он, прихлебывая «Эспрессо». – Вон с той девушкой, длинноногой. Нажраться, начать анекдоты рассказывать, за бока ее хватать. А потом – к ней поехать. Или в гостиницу. Денег на гостиницу хватит. Почему нет? Да только у нее наверняка дома папа с мамой, в гостиницу она с незнакомым мужчиной потасканного вида не пойдет, а мне пить нельзя. В бильярд, что ли, попробовать? Да ну его на хрен».
– Позволите компанию составить? Низкорослый, плечистый мужичок с очень ухоженным лицом, отличной стрижкой, распространяющий вокруг себя запах хорошего одеколона, вырос рядом со столиком Огурцова. Одет был мужичок в традиционный для бизнесменов и бандитов средней руки просторный черный костюм и ботинки, почему-то из крокодиловой кожи. Ботинки никак не вязались с общим обликом странного господина. Огурцов быстро прикинул, что обувка эта стоит на порядок дороже, чем весь гардероб коренастого.
– Ради Бога, – лениво ответил он и отвернулся.
– Винцом не угостишь? – вдруг спросил мужичок, присевший напротив Огурцова.
– Что?
Саша удивленно повернул голову и уставился на странного соседа.
– Винца, говорю, не нальешь, бригадир?
Мужичок улыбался. Огурцов никогда не любил банальных фраз вроде «он улыбался, но глаза его оставались холодными». Ничего похожего. Человек, если улыбается, – то улыбается всем лицом. Он может быть злобным типом, может радоваться несчастью другого, но если он радуется – то радуется. От души. А если «глаза оставались холодными» – то он и не улыбается вовсе. Так просто – рожи корчит.
Сосед Огурцова улыбался. Искренне.
– Я не понял. Это вы мне?
– Огурец, слушай, короткая же у тебя память.
– Я, право... – забормотал Огурцов, – я, честно говоря... Напомните, пожалуйста... Извините...
– «Ленфильм» помнишь?
– Ну...
Огурцов начал судорожно перебирать в памяти лица знакомых режиссеров, актеров, светотехников, гримеров – несть числа лицам, которые он перевидал, пока трудился на киностудии.
– Э-э-э...
– Троллейбус-то забыл наш?
– Миша Кошмар!
– Михаил Васильевич, – корректно поправил его Миша Кошмар. – Ну, наконец-то.
– Господи... ты изменился, Миша... Прости, Михаил Васильевич.
Огурцов вдруг почувствовал себя неуютно.
– Да и ты, Огурец, заматерел слегка. Был-то полным сопляком. А в людях вообще не разбирался. Сейчас, не знаю – может, насобачился... Хотя – вряд ли. Такому не учат. Такое либо есть у человека внутри, либо нет. И ни зона этого не даст, ни война, ничто.
– Да-да... – неопределенно протянул Огурцов. – А ты... То есть вы, как сейчас?
– Что это – «как»?
– Ну, где работаете? Чем занимаетесь?
– Чем занимаюсь? Троллейбусы впариваю разным козлам, – ответил Миша Кошмар и вытащил из кармана пачку «Кента». – А если серьезно, то контора у меня.
– Контора? – Огурец еще сильнее ощутил уже почти физическое неудобство от присутствия этого неприятного ему гостя из прошлого. Явно криминальный тип. Мешает отдыхать. Нигде покоя нет – ни дома, ни в клубе... Только, разве, в «Катькином садике». Да и то – покой относительный.
– Контора, – подтвердил Миша Кошмар. – А ты, я вижу, как был босяком, так и остался.
– Послушай, Миша...
– Михаил Васильевич, – снова улыбнувшись, сказал Кошмар.
– Да. Конечно. Это все хорошо. Все замечательно. Я все помню, конечно. Только, Михаил Васильевич, я сейчас не в настроении беседовать. Да?
Он постарался посмотреть на Кошмара так, как смотрели на врагов герои его романов, – жестко, пристально, убедительно и т. д. и т. п.
Кошмар пожевал губами.
– Да... Другой бы кто так мне сказал – проблем бы огреб по самое «не могу». А тебя прощаю. Подельник, все-таки. Но ты не залупайся особенно, Огурец. А то не ровен час нахамишь незнакомому человеку и – пиши пропало. Ты же пишешь там чего-то? Как это называется?.. Писатель – инженер человеческих душ. Точно?
– Ну... Огурцов никак не мог с легкостью произнести «вы» в отношении Миши Кошмара – бывшего беспаспортного, затюканного и замороченного какими-то своими микроскопическими проблемами разнорабочего с «Ленфильма», мужичка на побегушках, которым помыкали все и вся.
– Ну, в общем... Так, по-разному.
– Ладно, не крути тут. Я все про тебя знаю.
– Да? В самом деле?
– В самом, в самом. Ну что, по водочке, писатель? Ты меня не бойся...
«А я и не боюсь», – хотел сказать Огурцов, но осекся. Понял, что на самом деле боится этого непредсказуемого персонажа, который как снег на голову свалился за его столик. И, судя по всему – и по нынешнему виду Миши, и по тому, как легко он тогда, пятнадцать лет назад, его, Огурцова, руками украл с киностудии троллейбус, – он мужик далеко не простой. И что самое неприятное – опасный. Непредсказуемый. Черт его знает, в каком он сейчас статусе находится? Может быть, вообще крутой бандит. А с крутыми бандитами Огурцов дела иметь не любил. И самих их, бандитов, тоже не любил очень сильно. Хотя и написал о них несколько книжек – книгами он сам никогда эти произведения не называл. «Мое личное средство против дефолта», – посмеиваясь, говорил он приятелям и издателям, когда заходил разговор о его ранних детективных романах. Действительно, детективы помогли им с женой пережить трудное время, он даже получал денег гораздо больше, чем прежде, в благодатные и стабильные времена короткого додефолтного периода, когда казалось, что жизнь в стране наладилась, что люди начали зарабатывать деньги без мордобоев, стрельбы, когда ушел в прошлое грубый уличный рэкет, незаметно исчезли с улиц бритые парни в спортивных костюмах, когда начал расцветать шоу-бизнес и издательское дело, когда большинство из тех, кто хоть что-то мог и умел делать, увидели перед собой некую перспективу.
– Не бойся, – повторил Кошмар. – Я тебя случайно увидел. Память-то у меня на лица – будь здоров. Никогда не жаловался. Вот и решил со старым знакомым водочки выпить.
– Так я ведь не...
– Ой, только не надо, не надо. Я не мальчик тебе. Зашитый, что ли?
– Да нет, просто так...
– Просто так не бывает. Кодировался?
– Нет, говорю же... работы просто много, а я, как пить начинаю – так и все. Никакой работы.
– Ну, ты просто меня удивляешь, бригадир. Помнишь, как на студии говорили: «Если водка мешает работе – брось...»
– Работу, – печально качая головой, закончил Огурцов.
– Ну вот. Помнишь. Короче, давай, бригадир, за наш троллейбус. Я ведь с тобой его так и не обмыл.
«Конечно. На меня все повесил и свалил, – подумал Огурцов. – А если бы прихватили меня – сидел бы я сейчас в этом кабаке? Вся жизнь могла бы обломаться».
– Не думай о грустном, бригадир, – словно прочитав мысли Огурцова, сказал Кошмар. – Давай бутылочку раскатаем.
«Да что я, в самом деле? Дома – полный мрак, в голове пусто, жить не хочется... Из дому ушел... Миша этот ни с того ни с сего...»
– А давай, – сказал Огурцов. – Была не была.
– Дело.
Кошмар махнул рукой, и тут же перед столиком появилась высокая девушка в мини-юбке, которая вполне могла бы сойти за купальник. Кроме юбки на черноволосой, стриженной под мальчика официантке был так называемый «топик» – коротенькая маечка, заканчивающаяся сразу под увесистой, очень правильной формы и очень соблазнительной грудью.
«Ух ты, – пронеслось в голове Огурцова. – Может быть, этот Кошмар – он действительно перст судьбы? Поворотный пункт в моей жизни? Сколько раз она уже менялась... И все время вот так – резко. Неожиданно и круто. И ничего со мной страшного не случилось. Все время вывозила нелегкая. Все, если разобраться, к лучшему складывалось».
– Вот что, милая моя, – говорил Миша Кошмар. – Ты нам водочки принеси, самой хорошей. Ну, ты меня понимаешь.
– Конечно, Михаил Васильевич, – улыбнулась официантка.
«Так он тут свой человек, – удивился Огурцов. – Это и к лучшему. Если его тут знают, значит, все в порядке».
Он не мог мотивировать, откуда в его голове появился такой странный вывод, из каких предпосылок и логических выкладок, но почему-то был уверен в его справедливости.
– Ну и закусить там... Что у вас?
– Да все, как всегда, Михаил Васильевич.
– Ну вот и давай, Глаша, неси как всегда. «Глаша? – вздрогнул Огурцов. – Глаша...» Что за мистика? Сначала Миша Кошмар, невесть откуда взявшийся, теперь – Глаша...
– Что, понравилась девочка?
– Да... То есть... Не в этом дело.
– Ох, бригадир, сложный ты стал человек. «Не в этом дело». В этом, милый, в этом. Проще надо быть, и народ к тебе потянется. Какой с телкой может быть разговор? Либо понравилась, либо нет. Что еще?
Огурцов покачал головой. Конечно, не прост этот Миша Кошмар, ох, не прост. Но не объяснять же ему все.
– Ладно, не хочешь – не говори. А если понравилась, все-таки скажи.
– Зачем? – быстро спросил Огурцов. Кошмар хлопнул себя ладонями по коленям.
– Ну ты даешь... Видно, у вас, писателей, точно в головах полный бардак. Я, вообще-то, всегда так думал. Теперь убедился.
Бутылка «Родниковой» уже стояла на столе. Уже дымились жюльены в блестящих металлических чашечках, уже матово блестели сочные с виду яблоки, груши, виноград в широкой низкой вазе, Кошмар уже наливал в рюмки, а Огурцов все никак не мог прийти в себя.
«Эта ночь должна что-то значить. Не может она закончиться просто так».
– Давай, бригадир, за то, чтобы все у нас было. Чокнулись.
Огурцов выпил – с опаской: несколько лет ничего крепче кефира ведь не употреблял. Однако водка прошла привычно, словно и не делал он долгой паузы, когда казалось ему, что и вкус водочный позабыл. Прошла и зажглась в животе горячей светлой лампочкой с отражателем, поставленным таким образом, чтобы свет от этой лампочки был направлен в голову.
Кошмар сразу же налил по второй.
– Давай теперь за наш троллейбус. А, бригадир? У меня тогда трудный период в жизни был. Много денег должен был людям серьезным. И личные проблемы. В общем, пил, опустился... А деньги – знал, где взять, только время нужно было. Думаешь, я на этой студии работал за эту гребаную зарплату? Шухерился просто. Мимикрия – есть такое слово.
– Ну да, знаю.
– Конечно, знаешь. Ты же писатель. Ты все должен знать. В общем, сваливать мне было нужно. Вычислили меня. А бабок не было – ну вообще. Я же не грабитель, не вор квартирный. Такими делами никогда не занимался. Вот, троллейбус наш мне и помог. Старт легкий дал. Выкарабкался, в общем. Ну, если бы не он, что-нибудь другое бы придумал. Так что давай за то, что помог ты мне тогда сильно. Вперед, бригадир!
– Вперед. – Огурцов чувствовал, как все его тело становится легким, послушным, ловким и сильным.
– Я тебя случайно увидел, – повторил Кошмар. – Решил отблагодарить. У нас... – он сделал многозначительную паузу, – у нас принято за добро добром платить. Что ты думаешь по этому поводу, писатель?
– Я...
Огурцов вдруг вспомнил, что несколько лет уже исповедывал жесткий, как ему казалось, принцип – с бандитами не пить, подарков от них не принимать и дел совместных не вести. А Кошмар – явный бандит. Они ведь разные бывают – бандиты. Могут и не убивать своими руками, и морды не бить, и, как вот он говорит, в квартиры чужие не лазить. А один черт – бандиты.
– Я...
– Что, западло, что ли? – весело спросил Кошмар. – Или боишься все-таки?
– Ничего мне не западло, – сказал Огурцов. – И не боюсь я. У меня все нормально.
– Ну, вот и ладушки, – сказал Миша. – Тогда на дачу ко мне поедем. Идет? Покажу тебе дачу свою. Увидишь, чего умный человек в наши дни достичь может.
«Хвастаться начал. Ну, точно бандит. Из грязи в князи и – хвастать первому встречному – во какой я крутой. Во у меня всего сколько».
– Поехали, – сказал Огурцов. Авось пригодится материал для какой-нибудь книги. Писатель иногда должен жизнь наблюдать непосредственно. На одной фантазии далеко не уедешь.
– Глаша! – крикнул Кошмар. – Глашенька, поди сюда, солнышко мое...
«Сон. Просто сон», – снова подумал Огурцов.
* * *
– Глашка...
– Да?
– Почему мы с тобой раньше не встретились?
– Всему свое время. Мой приятель один так говорил: всякому овощу – свой фрукт.
– Нет, это неправильно.
– Слушай, принеси чаю.
Дача у Миши Кошмара была двухэтажной, спрятанной от соседних дачных домиков за небольшой березовой рощицей. Проехать к ней можно было только по узкой лесной дорожке, петляя и прыгая на ухабах.
«Ну и местечко выбрал Кошмар для своей резиденции, – думал Огурцов, мягко – благо джип был приспособлен к бездорожью – взлетая и опускаясь на заднем сиденье. – Неужели не мог поближе к дороге человеческой? Не такой уж он и бедный, судя по всему».
– Люблю глухомань, – сказал хозяин джипа. Миша сам вел машину, несмотря на то, что изрядно, даже по меркам Огурцова, выпил в клубе.
Огурцову не впервой было ездить на машинах с пьяными водителями, и он не особенно беспокоился по этому поводу. Судя по всему, Кошмар был водителем классным, не лез на рожон, не лихачил, не гнал по ночным пустым улицам, хотя и мог бы: деньги для штрафов у него были в достатке – это Огурцов заметил еще в клубе, – да и машин на всем пути от клуба до дачи им встретилось крайне мало.
В предутренние часы накануне выходных ездить по городу – одно удовольствие.
А если человек отдает себе отчет в собственных действиях и головы не теряет – он может по пустой улице и пьяным проехать.
Но на самом деле Огурцов на протяжении всего пути не думал ни о Кошмаре, ни о том, куда они едут и чем будут заниматься по прибытии на место. Он держал за руку Глашу – девушку из собственных снов, девушку, о которой писал новый роман, которую он никогда в жизни не видел, но знал лучше, чем кого бы то ни было в этом городе. Да и не только в городе. Он держал за руку девушку, о которой мечтал всю жизнь.