– Не оставит. Я верю в него…
   Дальше Ринтын ничего не слышал. Он закрыл глаза, и невольно перед ним возникли образы Лены и Анатолия Федоровича. Где-то они?
   Рано утром Эрмэтэгин разбудил всех и велел Аккаю завести на шхуне мотор. Было тихо, над бухтой раскинулось чистое небо, и где-то за сопками уже всходило солнце.
   Эрмэтэгин встал за рулевое колесо. Мотор пыхтел, но не заводился. Капитан перегнулся через край люка и крикнул:
   – Что ты там копаешься? Заводи скорее!
   – Не выходит.– Аккай высунул наружу измазанное в мазуте лицо.– Что-то случилось с мотором.
   – Молокосос! – выругался Эрмэтэгин и полез в люк.
   Через несколько минут показалась его голова, и он велел Ринтыну бросить якорь.
   Секретарь райкома снял свое кожаное пальто и нырнул в люк следом за Эрмэтэгином.
   Прошло еще полчаса. Наконец на палубу вышел Аккай и шепотом, как великую тайну, сообщил:
   – Секретарь чинит мотор.
   Через час мотор был в порядке. Аккай снова вернулся к двигателю. “Касатка” двинулась к выходу из бухты.
   Секретарь, перегнувшись через борт, вымыл руки и вытер их носовым платком. Когда “Касатка” вышла в открытое море, Эрмэтэгин передал штурвал Ринтыну и сел на бочонок рядом с секретарем райкома.
   Закурив предложенную папиросу, он спросил:
   – Где вы этому научились?
   – Я одно время работал механиком в гараже,– ответил секретарь, сдувая столбик пепла.
   – А-а…– протянул Эрмэтэгин, оглядывая тучную фигуру секретаря.
   – Что вы меня так разглядываете? – засмеялся секретарь райкома.
   – Да, уж глядя на вас, теперь трудно поверить, что вы когда-то работали механиком.
   – Сердце больное у меня – вот и толстею,– вздохнул секретарь.
   – А в Улак к нам зачем едете? – спросил Эрмэтэгин.
   – Посмотреть. Ведь я на Чукотке человек новый. Затем надо будет вручить члену вашего колхоза Кмолю партийный билет.
   – А вот его племянник,– кивнул головой в сторону Ринтына Эрмэтэгин.– Тоже недавно получил билет. Комсомольский.
   – Поздравляю,– сказал секретарь,– будущий студент. Этот лес, который мы везем, пойдет на продажу местному населению. Посмотрим, что из этого выйдет. Словом, стоит вопрос о переселении местных жителей из яранг в дома. Как вы думаете?
   Эрмэтэгин долго не отвечал на вопрос. Он зажег потухшую папиросу и сказал, выпуская дым изо рта:
   – Трудно будет.
49
   Вторую баржу с лесом приволок в Улак буксирный пароход “Водопьянов”. Каждое бревно с этой баржи имело номер. Это был большой дом в разобранном виде – будущий улакский интернат. Колхозники, мигом раскупив лес с первой баржи, потребовали привезти еще. Таким образом, “Касатка” только и занималась тем, что буксировала баржи с лесом из Кытрына в Улак.
   Понемногу команда “Касатки” приняла морской облик. Каждый обзавелся высокими резиновыми сапогами, широкими суконными брюками. На первые же заработанные деньги Ринтын купил у матроса с парохода “Водопьянов” старый, замасленный бушлат и застиранную тельняшку. А свою кепку превратил в некоторое подобие бескозырки, отодрав от нее козырек.
   Уже пять барж приволокла “Касатка” в Улак, а леса все не хватало. Почти все улакцы вдруг захотели перестроить свои яранги. Дядя Кмоль загорелся желанием построить настоящий дом и возвел уже четыре двойные дощатые стены. Каждое утро он обходил дома, где были печки, и собирал золу для засыпки стен.
   В конце июля председатель колхоза Татро премировал команду “Касатки”. Каждый получил по четыреста рублей, а фотография Эрмэтэгина была помещена на колхозной Доске почета.
   Улакские ребята завидовали Ринтыну, Аккаю и Пете, просили Эрмэтэгина зачислить их в команду, но капитан “Касатки” решительно отказал, ссылаясь на штатное расписание.
   Короткое лето подходило к концу. Все чаще бушующее море заставляло “Касатку” стоять без дела в улакской лагуне или же в Кытрынском заливе.
   Однажды жестокий шторм застиг “Касатку” на подходе к Кытрыну. Шхуна успела проскочить в залив, а шедший за ней буксирный пароход “Водопьянов” едва не выбросило на камни Нунямского мыса.
   Шесть дней провела “Касатка” у кытрынского причала, и все это время Эрмэтэгин переругивался с капитаном “Водопьянова” из-за места у причала.
   Однажды утром, когда “Водопьянов” ушел за пресной водой, Эрмэтэгин поставил “Касатку” на место его стоянки. Довольный, он подмигнул Ринтыну и послал его в магазин за продуктами.
   В тесном магазине, занимавшем половину большого дома, как всегда, было много народу. Ринтын пристроился в хвост очереди и начал медленно продвигаться к продавцу. Когда перед ним было человека четыре, в магазин вошла нарядная женщина, ведя за руку маленькую девочку лет трех-четырех. Ринтын взглянул на лицо женщины и вздрогнул. Это была его мать, Арэнау!
   Она была по-прежнему красива, Ринтыну даже показалось, что мать еще больше похорошела. Арэнау прошла прямо к продавцу и, как мать, имеющая ребенка, без очереди получила две банки сгущенного молока. Расплатившись, она повернулась и встретилась взглядом с Ринтыном.
   У Ринтына бешено заколотилось сердце, кровь бросилась в голову. Он не отрываясь смотрел в эти большие глаза, с удивлением уставившиеся на него.
   – Ты кто? – тихо спросила Арэнау.
   – Ринтын…
   – Выйдем отсюда,– сказала Арэнау, видя, что стоявшие в очереди повернулись к ним.
   На улице девочка спросила Арэнау:
   – Кто этот дяденька?
   – Это твой брат,– ответила мать, с любопытством разглядывая Ринтына.– Какой большой вырос. Красивый… Ты что здесь делаешь?
   – Работаю на шхуне “Касатка”,– ответил Ринтын.
   В это время он заметил направляющегося в их сторону мужчину. Ринтын узнал в нем Таапа. Ему не хотелось с ним встречаться.
   – Мне нужно на шхуну,– сказал он и пошел прочь.
   Ему очень хотелось оглянуться. Он чувствовал, что мать смотрит вслед своими большими черными глазами. Немного задержав шаг, Ринтын услышал, как Таап спросил у Арэнау:
   – Кто этот юноша?
   – Да это сынок Гэвынто,– ответила мать.
   Услышав “сынок Гэвынто”, Ринтын бросился бегом на берег. Горячие слезы текли по его щекам. Лишь у самого причала он остановился, вытер глаза и пошел медленным шагом человека, погруженного в тяжелые думы.
   – Ты ничего не принес? – удивился Эрмэтэгин, скользнув взглядом по пустым рукам Ринтына.
   Ринтын молча положил деньги на компасный ящик, вошел в кубрик и бросился ничком на койку.
   – Что с тобой? – вошел за ним следом Эрмэтэгин.– Не заболел ли?
   Ринтын молчал.
50
   Осенней ночью, когда море немного успокоилось, “Касатка” ушла в Кытрын в последний рейс. Пассажиром была Номнаут. Ринтын помог ей втащить на борт большой тюк с постелью.
   – Ты совсем уезжаешь из Улака? – с удивлением спросил ее Эрмэтэгин.
   – Да, капитан,– ответила девушка.– Совсем. Замуж выхожу.
   Эрмэтэгин выпустил из рук бинокль. Он с немым удивлением смотрел на девушку и часто моргал глазами.
   – Это правда?
   Голос капитана походил на шипение воздуха, выходящего из пых-пыха.
   – Правда! – Номнаут посмотрела прямо в глаза Эрмэтэгину и улыбнулась. Белые зубы ее сверкнули на одно мгновение, как шаровая молния.
   – Ты с ума сошла! – выкрикнул Эрмэтэгин.– Ты ведь знаешь, как часто кончаются браки с приезжими. Это безрассудство. Выйти замуж за человека, не знающего нашего языка! Да еще такой культурной девушке! Вспомни нунямскую Гэматвааль! Да этот человек рано или поздно бросит тебя.
   Вместо ответа раздался звук, как будто крупная рыба изо всех сил ударила хвостом по мокрой палубе. Номнаут быстро спустилась в кубрик.
   Ринтын оглянулся. Эрмэтэгин стоял на месте и пальнем ощупывал покрасневшую щеку. Поймав взгляд Ринтына, он злобно пробормотал:
   – Пусть ее постигнет участь нунямской Гэматвааль!
   Кто не знал печальной судьбы Гэматвааль из стойбища Нунямо! Она умерла лет двадцать назад, но народная память в мельчайших подробностях сохранила ее историю. Это случилось в те времена, когда моря Чукотки посещались всевозможными кораблями китобойцев из разных стран. Дочь известного охотника из стойбища Нунямо влюбилась в матроса шхуны “Сейвал”. Капитан шхуны отказался взять на борт девушку, согласившуюся следовать за своим возлюбленным. Тогда сам матрос решил остаться в Нунямо. Казалось, счастье никогда не уйдет из яранги Гэматвааль и ее мужа. Шли годы, уже четверо сыновей с волосами, похожими на витую медную проволоку, бегали по ярангам стойбища, лакомились тюленьими глазами и кислыми, очищенными от шерсти ластами, когда вдруг на горизонте показалась шхуна. Это был “Сейвал”. На нем приехали родители мужа Гэматвааль за своим сыном. Долго колебался муж Гэматвааль, но уговоры отца и старой матери, желание увидеть родную землю взяли свое. Вся семья решилась ехать в далекую, неведомую Данию. Перед самым отходом шхуны Гэматвааль сошла на берег попрощаться с родными, в последний раз пройтись по земле отцов. Но возвратиться на корабль ей не было суждено. Распустив паруса, стуча двигателем, “Сейвал” умчался в открытое море. И ни одна байдара, будь она с самыми лучшими гребцами, не могла бы догнать шхуну. С той поры Гэматвааль потеряла рассудок и до самой смерти, едва завидев на горизонте корабль, мчалась на берег моря и лезла в воду, пытаясь вплавь добраться до судна. Так она и умерла, утонув в море…
   В Кытрыне Номнаут, прежде чем сойти на берег, сказала Эрмэтэгину:
   – Приглашаю на свадьбу всю команду “Касатки”. Будет настоящая русская свадьба.
   – Хорошо, придем,– ответил капитан.
   Свадьба состоялась на второй день в большой столовой пограничной заставы. Было много гостей. Ринтын, Петя и Аккай побаивались, как бы их не прогнали, как вон тех ребятишек, которые прильнули к окнам. На пороге их встретила сама Номнаут и рассадила за столом. Кругом стоял шум, как на птичьем базаре. В углу кто-то пробовал гармошку, высокий краснолицый пограничник настраивал гитару, патефон наигрывал свадебный марш.
   Наконец соединенными усилиями пограничников, жениха и невесты удалось установить относительную тишину.
   Произносились тосты, русские, к удивлению чукотских гостей, зачем-то кричали: “Горько!”, призывая молодых целоваться. Номнаут, в белом, как у доктора, платье, сидела раскрасневшаяся, счастливая. Эрмэтэгин пил стопку за стопкой и мутными глазами разглядывал сидящих за столом. Схватив непослушными руками бутылку, он встал из-за стола и направился к выходу.
   Поддерживаемый под руки своими ребятами, капитан взошел на борт “Касатки”, приказал запускать мотор и ушел в каюту.
   Под утро, когда показался улакский маяк, Эрмэтэгин вышел на палубу по-прежнему пьяный. Ринтын, стоявший у штурвала, посадил его рядом с собой, чтобы тот не свалился за борт.
   – Все пропало! – орал навстречу ветру Эрмэтэгин.– Все пропало!
   Уставившись пьяными глазами на Ринтына, он, плача, повторял:
   – Бедная Номнаут! Бедная Номнаут!
   Перед входом в пролив Эрмэтэгин оттолкнул Ринтына и вцепился в рулевое колесо. “Касатка” вильнула в сторону и несколько раз вздрогнула, ударившись днищем о камни.
   Мотор взревел. Ринтыну на минуту показалось, что шхуна разваливается. С двух сторон на корабль мчались высокие, с ободранным дерном берега. Отпихнув в сторону Эрмэтэгина, Ринтын взялся за рулевое колесо.
   С берега заметили, что шхуна движется что-то очень медленно. Около места, куда обычно приставала “Касатка”, собралась толпа.
   Ринтын подвел шхуну к самому берегу.
   – Бросай якорь! – крикнул он Эрмэтэгину.
   Эрмэтэгин встал одной ногой на бухту каната, а другой столкнул в воду якорь. Канат, стремительно разворачиваясь, захлестнул ноги Эрмэтэгина, и он полетел в воду вслед за якорем.
   В толпе закричали.
   Эрмэтэгин не показывался на поверхности. Расталкивая людей, снимая на ходу ватник, бросился в воду Максим Григорьевич. Он несколько раз нырнул там, где виднелись пузырьки. Затаив дыхание все ждали, но каждый раз Максим Григорьевич показывался на поверхности один. На помощь к нему поплыл Наум Соломонович, только что спустившийся к берегу.
   Вдвоем им, наконец, удалось вытащить на берег Эрмэтэгина. Голова у капитана была залита кровью: должно быть, при падении он ударился о якорную лапу.
   Пришел Семен Иванович и с помощью Максима Григорьевича и Наума Соломоновича начал делать пострадавшему искусственное дыхание.
   Ринтын, стоявший впереди, смотрел на безжизненно мотавшуюся голову капитана, и ему было почему-то очень обидно.
   Наконец, после долгих усилий Семена Ивановича Эрмэтэгин застонал и открыл глаза. Он посмотрел на Ринтына и взглядом позвал его.
   – Ты молодец,– отчетливо прохрипел он,– мои книги возьмешь себе…– и снова впал в забытье.
   Эрмэтэгин умер вечером, не приходя больше в сознание. Его похоронили на склоне горы Линлиннэй, на пустом месте – он не имел родственников среди умерших.
   Ребята, притихшие, вернулись на шхуну, приспустили флаг на корме и долго молча сидели в кубрике.
   – Давайте на могилу ему наш запасной якорь вместо памятника поставим,– предложил грустно Ринтын.
   Ребята согласились и рано утром следующего дня снесли якорь на могилу капитана. Отсюда, с высоты, “Касатка”, маленькая в обширной лагуне, показалась осиротевшей – даже жалко ее стало, словно живую.
   Ринтын прожил на “Касатке” еще несколько дней, пока правление не продало шхуну Люрэнскому колхозу. Узнав об этом, он собрал свои нехитрые пожитки, книги Эрмэтэгина и большой старинный бинокль с помутневшими, как стариковские глаза, стеклами. Когда Ринтын последний раз сходил по доске, переброшенной на берег, у него сжалось сердце, и едва слышно, одними губами, он прошептал:
   – Прощай, “Касатка”.
51
   Строительная бригада, прибывшая из бухты Провидения, возводила здание интерната для Улакской школы у подножия маяка. Когда выпал снег и начались осенние пурги с мокрым, мгновенно замерзающим на земле снегом, строители уехали. Лишь один участок в Улаке не прекращал работы – то было строительство нового дома для семьи дяди Кмоля.
   Уже были возведены четыре стены и межстеновое пространство засыпано шлаком и гарью, собранными со всех улакских печек. За неимением кровельного железа крышу покрыли старым брезентом, а поверх него моржовой кожей. Для того чтобы вид нового дома не портили камни, обычно наваливаемые на кровлю на случай сильных ветров, дядя Кмоль аккуратно прибил моржовую кожу деревянными планками. Издали дом дяди Кмоля выглядел как настоящий: два небольших окна – одно на южной стене, другое на восточной – придавали ему вид европейского строения.
   Ринтын с нетерпением ждал того дня, когда, наконец, они переселятся в новый дом. До сильных морозов он даже ухитрился готовить уроки на большом дощатом верстаке под окном нового здания.
   По всей видимости, до новоселья оставалось немного времени: дядя Кмоль уже сколачивал стол, табуретки и чинил подаренную Наумом Соломоновичем большую двуспальную железную кровать. Каждый житель Улака в свободное от работы время считал своим долгом непременно зайти в новый дом осведомиться, как двигается дело. На стройке дома всегда было много народу. Разговор в основном шел о том, как заживет дядя Кмоль, не трудно ли ему будет привыкать.
   Старого Рычыпа больше всего беспокоило отсутствие меховой занавеси.
   – Вдруг тебе ночью захотелось глотнуть свежего воздуха,– рассуждал старик,– что будешь делать? Высунешь голову в форточку или в дверную щель? В форточку твоя голова не пролезет, а откроешь дверь – в комнату холода напустишь. Нет уж, в этом смысле наш чукотский полог куда лучше. Захотел освежиться – высунул голову в чоттагын, а вокруг шеи меховую занавесь наподобие воротника обмотал, чтобы в полог студеный воздух не проникал. Лежишь и наслаждаешься – все тело в тепле, а голова на холодке. И глазам нескучно – в чоттагыне собаки. Глядишь, какой-нибудь щенок-шалун лизнет тебя в нос теплым шершавым языком – и душа радуется.
   – Комната – это не полог,– возражал старику дядя Кмоль.– В ней всегда будет свежий воздух. Жирников не будет, значит и воздух будет чистый. Главное в доме – чистота! На полу в комнате уже не будем спать, а только ходить ногами по нему будем. Хочешь сидеть – садись на табурет, спать – пожалуйста на кровать. И ешь высоко от пола – на столе. Нет уж, настоящий дом – это не яранга!
   – Все же на подставке спать страшновато,– замечал старый Рычып.– Нехорошие сны будут сниться. Так и будет казаться, что лежишь на краю обрыва.
   – Ничего, привыкнем,– храбро отвечал дядя Кмоль.
   Печь для нового дома сложил учитель Максим Григорьевич, который славился в Улаке и как мастер печного дела.
   Переселяться решили в праздничный день – седьмого ноября.
   Накануне дядя Кмоль купил несколько одеял, простыни, настриженным оленьим волосом набил подушки, повесил занавески. Он был уверен, что все это он сделает лучше жены. Сотрудники полярной станции подарили платяной шкаф, учителя – книжную полку и висячую керосиновую лампу с новым, совсем целым стеклом.
   Последний подарок был особенно ценным, потому что на улакскую электростанцию – особенно зимой, с ее непрерывной пургой, надолго выводившей из строя ветродвигатель,– мог надеяться только самый беспечный человек.
   Рано утром седьмого ноября, еще до начала праздничной демонстрации, семья Кмоля переселилась в новый дом. Как всегда бывает при переезде на новое место, в старой маленькой яранге оказалось столько хлама, что не могло быть и речи о том, чтобы все эти вещи тащить в новое жилище. Ярангу решили до следующего лета не разрушать, сняв с нее лишь меховой полог.
   – А то собакам негде будет жить,– сказал дядя Кмоль.– Может случиться еще, что приедет гость, непривычный к жизни в деревянном доме.
   Почерневшую фигурку домашнего бога – деревянного белого медведя – дядя Кмоль тайком перенес в новый дом и замаскировал его за портретом Ленина.
   В полдень демонстранты поравнялись с домом Кмоля. Каждому хотелось взглянуть на новое жилище, пришлось впускать посетителей небольшими группами. В дверях стоял Кукы и останавливал особенно напористых:
   – Куда лезете? Не видели деревянного дома? Отойдите и не напирайте. По десять человек входите.
   В комнате дядя Кмоль с гордостью показывал нехитрую мебель и объяснял назначение вещей, хотя каждому ясно было, для чего, например, предназначена широкая, выкрашенная зеленой краской кровать.
   – Еще не пробовали на ней спать? – спросила старая Пээп и, заглянув под кровать, заметила: – Снизу будет дуть.
   – Правильно, что повесили материю на окна,– одобрил Тэюттын,– не все же время на улицу смотреть. Да и каждый прохожий будет заглядывать.
   В сенях визгливым голосом ругалась великанша Рытыр:
   – Вы только посмотрите! Всю спину загваздала. Ведь только сегодня утром новую камлейку надела! Ни за что бы не стала жить в доме с такой белой печкой.
   Возле дома Василий Львович произнес небольшую речь:
   – Мы сегодня, в день двадцать седьмой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, присутствуем при знаменательном событии. Наш колхозник, товарищ Кмоль, переехал из старой дедовской яранги в новый дом. Вдумайтесь, товарищи, в значение этого события, и вы откроете в нем великий смысл. Покидая ярангу, товарищ Кмоль смело шагнул навстречу новой жизни, оставил позади темноту вековых предрассудков. Представьте себе, товарищи, пройдет еще немного времени, и в Улаке не останется ни одной яранги, от подножия маяка до ветродвигателя протянутся ряды деревянных домов. Честь и хвала коммунисту товарищу Кмолю, что он первый положил начало этому делу!
   Вечером в новый дом дяди Кмоля начали собираться гости. И хотя комната была в несколько раз больше полога, скоро в ней стало тесно. За столом поместились далеко не все приглашенные, и скрепя сердце дядя Кмоль разрешил остальным гостям расположиться прямо на полу.
   – Ничего,– подбодрил дядю старый Рычып,– доски еще чистые, не успели истоптать.
   Выпили за новый дом, за здоровье хозяев.
   Как ни старался дядя Кмоль придать праздничному вечеру хоть какой-нибудь порядок, захмелевшие гости не повиновались. Каждый говорил что хотел, не заботясь о том, слушают ли его. Кукы с раскрасневшимся от выпитого вина лицом пытался что-то сыграть на гармошке, извлекая из нее невероятно громкие и резкие звуки. Старый Рычып беседовал с Прасковьей Кузьминичной по-английски, не сразу убедив ее ради удобства сесть рядом с ним на пол.
   Старуха Пээп слезно умоляла Гуковского раскрыть ей тайну предсказания погоды. Жена Журина порывалась петь и едва начинала выводить первую ноту, как муж закрывал ей ладонью рот и сердито шептал:
   – Заткнись, моя красавица. Не помнишь, где находишься?
   Дядя Кмоль от шума совсем растерялся. Он смущенно разводил руками, то и дело откашливаясь. Видя его растерянность, дядя Павел отобрал у Кукы гармошку и передал ее Тэнмаву.
   – А ну, сыграй-ка нам нашу, русскую! – крикнул он и очистил небольшое пространство на полу.
   Тэнмав заиграл. Пекарь несколько раз топнул ногой так, что дом задрожал. Гости сразу же притихли: их внимание переключилось на танцы. Когда запыхавшийся от танца пекарь остановился, дядя Кмоль отвел его в сторону и с улыбкой сказал:
   – Если все так будут плясать, от моего нового дома ничего не останется!
   Пекарь расхохотался, хлопнул дядю Кмоля по спине и сказал:
   – Наоборот, крепче будет дом!
   После танцев гости пожелали послушать Йока.
   – Давай ярар,– попросил Рычып у Кмоля.
   Дядя Кмоль смущенно развел руками.
   – Что? Бубна нет? – удивился старик.– Куда же ты его девал? Проткнул небось и выкинул? Нехорошо сделал. Хоть ты и переселился в деревянный дом, но чукчей остался. Ринтын, сбегай в ярангу Пээп – она ближе живет – и принеси ярар.
   Ринтын принес ярар и подал его Йоку.
   Дядя Кмоль шепотом спросил Василия Львовича:
   – Удобно ли будет? Ярар-то шаманский. Может, другой принести?
   – Ничего,– успокоил хозяина Василий Львович.– Смотри, шаманка ваша уже учится метеорологии.
   Гуковский, с трудом подбирая чукотские слова, излагал старой Пээп основы научного природоведения.
   – Воздух давит? – хихикала старуха.– Как толстое меховое одеяло? Здорово!
   Йок попробовал ярар, нащупал руками на столе стакан и вылил из него содержимое на натянутую кожу, чтобы она лучше звенела.
   – Что ты сделал? – сокрушенно сказал Кукы.– Чистый спирт на ярар вылил.
   – Пусть,– сказал Йок,– песня будет звонче.
   Йок некоторое время напевал вполголоса, подбирая слова. По напряженному его лицу, как тени, пробегали судороги. Никто никогда не слышал того, что сейчас пел слепой Йок. Песня рождалась на глазах у всех в новом доме охотника Кмоля. В ней было непривычно много слов.
   Певец рисовал картину недалекого будущего, когда в Улаке каждый будет иметь просторный деревянный дом, в котором легче петь, чем в душном пологе.
   Яркие, освещенные окна будут рассеивать мрак холодной зимней ночи. Пусть Йок слеп, пел певец, но множество окон, смотрящих на мир, будут его глазами…
   Гости разошлись далеко за полночь. Каждый перед уходом желал хозяевам спокойно провести ночь на новом месте, а старый Рычып, не удержавшись от шутки, посоветовал:
   – Ты, Кмоль, все же привяжись веревочкой к подставке. Свалишься.
   Когда гости ушли, Ринтын вышел на улицу. Ярко светились окна нового жилища дяди Кмоля. Среди темных яранг дом дяди Кмоля выделялся ярким пятном.
52
   Первая ночь в новом доме прошла благополучно, если не считать того, что среди ночи Рытлина обнаружила исчезновение маленького Етылъына. Оказалось, что, сонный, он свалился на пол, заполз под кровать и там снова уснул. Пошлепав его по заду, тетя Рытлина положила его между собой и дядей Кмолем.
   Ринтыну снилось, что он спит на улице, прямо на снегу. Проснувшись, он сначала не мог разобраться, где находится. Вокруг был синеватый утренний полумрак. Лишь когда ему на глаза попался оконный переплет, Ринтын вспомнил все, что произошло.
   Скрипнув дверью, в комнату вошел дядя Кмоль. Как всегда, он встал раньше всех и уже растопил печку.
   Ринтын удивился, что дядя не разбудил тетю Рытлину. Обычно в пологе жирник разжигала тетя, и это занятие искони считалось женским делом.
   Ринтын встал, умылся и помог дяде собрать на стол чайные чашки.
   – Тетю будем будить? – шепотом спросил он.
   – Не надо. Пусть поспит,– тихо ответил дядя Кмоль.– Она вчера сильно устала.
   Ринтын удивленно посмотрел на дядю.
   Поймав его взгляд, дядя Кмоль наставительно сказал:
   – Женщину надо уважать.
   Переселение в новый дом резко изменило уклад жизни в семье дяди Кмоля. Это объяснялось не только строгим соблюдением принципа, по которому в семье уважали женщину, но и тем, что тетя Рытлина просто не имела представления о том, как вести хозяйство в новых, непривычных условиях. В вопросах устройства быта в новом доме первый голос принадлежал Ринтыну, как единственному члену семьи, чаще других бывавшему в домах русских. Он помогал тете Рытлине застилать кровать, тщетно стараясь соорудить из плоских, набитых свалявшимся оленьим волосом подушек такую же пышную горку, какую он видел в доме пекаря.
   Часто в этом ему помогал Петя. Он садился на стул и оттуда наблюдал за работой Ринтына. Если что-нибудь было неправильно, он говорил:
   – А мама не так делает.
   Понемногу жизнь в новом доме налаживалась. Тетя Рытлина научилась растапливать печку, поддерживать в ней огонь так, чтобы дым не шел обратно в комнату.