Страница:
– Испортили человеку имя! – выслушав рассказ Ринтына, проворчал Петр Петрович.– Бюрократы!
– Как сказать! – возразил хорошо одетый мужчина.– Ведь таким образом Ринтын как бы породнился с русским народом, с нами. Поэтому я предлагаю выпить за это.
Петр Петрович, огорченный тем, что его книжные сведения о чукчах оказались не совсем точными, как бы нехотя выпил и долго ловил ускользающий от него кусок селедки.
Ринтын чуточку захмелел. Он стал громко разговаривать и много есть. Наташина мама все подкладывала ему закуску, просила попробовать то одно, то другое. Ринтын попробовал студень и сказал:
– Самый лучший холодец – из моржовых ластов.
Это услышали все, и кто-то попросил:
– Расскажите о своей Чукотке. Нам интересно.
Ринтын положил вилку и задумался.
– Сейчас у нас уже настоящая зима,– медленно начал он.– Снег выпал. Чистый, белый, скрипучий. Может быть, бушует пурга, заметает новый лед на море, на лагуне. Улакцы самыми первыми в стране закончили демонстрацию. Пели, били в бубен. Собаки бродят под стойками для байдар и вельботов. Одним словом, очень хорошо на Чукотке…
Ринтын рассказывал, и перед ним вставала зимняя Чукотка с пронзительным сильным ветром, зимняя луна в окружении полярного сияния, слышался глухой раскат ледового сжатия.
Столы отодвинули к стене, включили радиолу, и начались танцы. Наташа подбежала к Ринтыну, но парень горестно развел руками:
– Этого я не умею.
– Как жаль,– сказала Наташа.
– И мне жаль,– сказал Ринтын.
Он сидел на диване, смотрел на танцующих и корил себя за то, что не научился этому важному делу. Ведь вроде так просто – шаркай по полу подошвами, обнимай девушку… В педучилище девчата предлагали научить его, а он отказывался. Болван! Теперь сиди кусай локти, смотри, как Наташа улыбается другому, танцует с этим красивым мужчиной, который двигается так, будто танец для него самое естественное дело.
В общежитии педучилища тоже иногда танцевали. Холод был такой, что никто не раздевался. Танцевали в шапках, валенках и рукавицах. Возле раскаленной печки сидели музыканты и играли танец тустеп, завезенный на берега реки Анадырь еще в довоенные годы.
Петр Петрович подсел к Ринтыну. Он был настроен благодушно.
– Милый мой,– обратился он к Ринтыну.– Как хорошо, что ты пришел к нам в гости! Ты, можно сказать, украсил наш вечер.
– Кто этот человек? – спросил Ринтын, показав пальцем на Наташиного партнера.
– Этот? – переспросил Петр Петрович.– Валькин муж. Заведующий мясным отделом нашего “Гастронома”. Видный мужик. В своем деле король! Ну кто, глядя на него, скажет, что Коля мясник? Никто. Посмотри, как он одет, как себя держит! Ну прямо хирург, а не мясник! Эрудирован! Не гляди, что он не читал романа Зернова “Человек уходит в море”. Обязательно прочтет!.. А не выпить ли нам с тобой? А? Пока наши дамы танцуют?
– Не могу больше.
– Это хорошо! – обрадовался Петр Петрович.– Сказано прямо: не могу. Другой бы стал ломаться, изображать из себя черт знает что, а он – чистосердечно, откровенно. Вот что значит неиспорченность! Вот народ!
Ринтын подумал: предложили бы кому-нибудь в Улаке выпить, с руками бы оторвали.
– Когда Наташа сказала, что пригласит чукчу на наш праздник, все ожидали тебя с большим нетерпением. Думали: вот приедет дикарь. Какой-нибудь Гайавата с томагавком… Кстати, у вас томагавки есть?
– Нет.
– Я так и думал… А Колька спросил: может, принести сырого мяса? А я ему: не надо, студент все же. А ты им всем нос утер. Обыкновенный парень, культурный и,– Петр Петрович немного отодвинулся,– симпатичный.
– Замучили тебя? – спросила подошедшая Наташа. Она слегка запыхалась.
– Да нет,– вежливо ответил Ринтын.– Мне очень интересно.
Петр Петрович часто прикладывался к бутылке и скоро совершенно окосел. Он привалился к плечу Ринтына и продолжал бормотать о томагавках и вигвамах.
Гости понемногу расходились. К Ринтыну подошел Коля-мясник.
– Как настроение, Анатолий Федорович?
– Отличное.
– Хвалю, хвалю,– Коля снисходительно похлопал Ринтына по плечу.– Ты, парень, себе на уме. Не пропадешь в городе.
Коля ушел, и тут Ринтын обнаружил, что из гостей он остался один. Петр Петрович тоже каким-то образом исчез. Должно быть, перебрался в спальню.
Ринтын посмотрел на стенные часы. Начало двенадцатого! А ведь надо еще ехать на поезде, потом с вокзала добираться до общежития.
– Я тебя провожу,– сказала Наташа и оделась.
Открыв дверь на улицу, Ринтын вскрикнул от неожиданности – шел мягкий первый снег. Он нежно ложился на черную землю, и, как ни было тепло, на земле успел образоваться слой снега, на котором темнели наполненные талой водой многочисленные следы.
– Как хорошо! – не сдержавшись, сказал Ринтын.– Снег идет.
Наташа подставила ладонь, поймала несколько снежинок и протянула Ринтыну:
– Тебе в подарок.
Ринтын заглянул, но там уже ничего не было. Только крохотные капельки воды на узкой девичьей ладони.
Наташа засмеялась и поднесла руку к лицу Ринтына. Он, даже не думая о том, что делает, коснулся губами теплой, чуть шершавой кожи и ощутил прохладную капельку.
– Спасибо за подарок,– тихо сказал он.
Наташа прятала лицо от снега, а Ринтын шел, расправив грудь, вдыхая приятный прохладный воздух.
Вино еще шумело в голове, и Ринтыну было легко. Он подумал, что Колька-мясник в общем-то неплохой парень, особенно когда не прижимает во время танца Наташу. А Петр Петрович просто забавный старик. Одним словом, Ринтыну было хорошо. Может быть, влюбился? А почему и нет? Разве Наташа плохая девушка? Пусть не такая, какой он себе ее представлял.
До вокзала путь был неблизкий, к тому же дул встречный ветер. Наташа взяла Ринтына под руку. А он был готов вот так бесконечно до самого утра шагать вместе с ней.
И опечалился, когда они дошли до вокзала. На перроне собралось много народу. Высокий парень с волосами, запорошенными снегом, играл на гармошке, а вокруг него вился хоровод девушек и парней. Они вдруг расступились, заключили в круг Ринтына и Наташу. Гармонист громко сказал:
– Поцелуйтесь!
– Ребята, ну не надо, выпустите нас,– взмолился Ринтын.
– Вон уже поезд идет,– сказал гармонист,– если не поцелуетесь, останетесь здесь.
Ринтын двинулся на крепко взявшихся за руки ребят и девчат, но его отпихнули обратно в круг, туда, где стояла растерянная Наташа.
Приближался поезд. Огненный глаз паровоза уже пробивал толщу летящего снега. Послышался свист.
И в эту минуту Ринтын почувствовал на своих губах прохладные, как ягоды недозрелой морошки, губы Наташи.
Круг распался, молодежь кинулась в вагоны.
Ринтын смущенно, наспех попрощался с Наташей и вскочил в вагон. Он нашел место у окошка. Поезд тронулся, проплыл занесенный снегом циферблат вокзальных часов, а под ним тонкая фигурка девушки.
О намерении ребят узнала Наташа и обрадованно сказала:
– Я пойду вместе с вами!
– И покажешь музей,– подхватил Ринтын.
– Я ведь в нем тоже не была,– смущенно призналась Наташа.
Кайон как-то странно моргнул и вопросительно посмотрел на Ринтына. Наташа объяснила:
– Музей был закрыт всю войну, а до этого я была маленькой.
На Дворцовом мосту Наташа принялась оживленно показывать во все стороны:
– Вот Петропавловка, а над ней шпиль, а на шпиле…
– Ангел,– сказал Кайон.
– Разве ангел, а не крест? – удивилась Наташа и замолчала, поджав губы.
На мосту дышалось легко, как в море. Вырвавшийся из каменных городских закоулков балтийский ветер терял запахи бензиновой гари, угольного дыма.
Ближе к Университетской набережной из воды торчали сваи рыболовного сооружения.
– То, что вы видите,– заговорил Кайон, показывая на них,– это древнейшее орудие рыбной ловли.
– Почему древнейшее? – с раздражением спросила Наташа, догадываясь, что Кайон ее передразнивает.
– Мы слушаем курс истории материальной, культуры,– ответил Кайон.– Вчера профессор показывал в окно на эти сваи и говорил, что такой способ ловли был известен еще в эпоху неолита.
Кайон быстро освоился в городе. Сегодня, глядя, как он уверенно шагает по ленинградским улицам, трудно было предположить, что не так давно он страдал от жестокой ностальгии и проклинал этот каменный город, который даже по ночам шумит, как неспокойный осенний океан.
На перилах моста лежал свежий снег. Ринтын собирал его в ладонь и кидал в темную, закрученную водоворотом невскую воду.
Кайон плелся позади, что-то насвистывал и, видимо, был не совсем равнодушен к тому, что Ринтын шел под руку с девушкой.
– Мне придется Эрмитаж изучать досконально,– рассуждал он вслух.– А сегодня иду так, для первого знакомства. Историку необходимо знание истории искусства для понимания эпохи…
– Какой ты стал ученый, Кайон,– насмешливо сказала Наташа.– И скучный…
Кайон смутился и замолк. И не раскрывал рот, пока в одном из музейных залов не увидел бюро из моржовой кости.
– Ты гляди, Ринтын,– моржовая кость! – крикнул он, будто встретил земляка.– И Ломоносов здесь!
Над бюро висел портрет знаменитого ученого.
Ребята постояли перед портретом Ломоносова, внимательно рассмотрели бюро, отметив, что от времени оно все же попортилось: кое-где моржовая кость облупилась и выкрошилась.
Ринтын часто оглядывался: интересны были не только экспонаты, но и посетители музея. Многие были в солдатских гимнастерках, в сапогах. От картин исходил едва уловимый свет и отражался на лицах людей странными бликами.
Перед картиной, изображающей нагую женщину, возлежащую на роскошном, но неудобном ложе, стояла группа экскурсантов. Худая женщина в черном платье устало рассказывала:
– Перед вами шедевр, созданный великим художником Рембрандтом ван Рейном. Обратите внимание на выражение лица Данаи.
Вместе со всеми Ринтын внимательно слушал экскурсовода. Ему хотелось собственным разумом понять то, о чем рассказывала грустная и очень усталая женщина.
Нагая женщина для Ринтына не была открытием. В яранге дяди Кмоля от жирников была такая жара, что обитатели ее старались сбросить с себя все, что можно. Женщины оставляли на себе лишь плотно прилегающие к телу трусики.
Ринтына больше всего заинтересовало лицо старика на заднем плане картины. Из-под широкого берета светились похотливые глазки, заплывшие старческим жирком. Главным в картине, конечно, был именно старик, а та, что лежала,– его собственность, выставленная на всеобщее обозрение.
Ребята примкнули к экскурсии и вместе с ней переходили из зала в зал. Поражало обилие наготы. Вскоре Ринтыну уже казалось, что в высоких просторных залах тепло от тучных, откормленных телес.
В зале фламандской живописи пышные лошадиные зады странным образом смешивались с лицами людей.
“Как в бане”,– подумалось ему. Но вслух он ничего не сказал: рядом была Наташа. На ее лице отражались такое неподдельное восхищение и радость, что Ринтыну даже стало немного обидно: она понимает все, а он – нет.
Навстречу открывались все новые залы, и от пола до высоченных потолков висели картины, картины, картины… Нельзя было не обратить внимания на мастерство, с каким они были написаны: человеческое тело было теплое, живое, лица выразительны, но… они не трогали сердце Ринтына. Инкрустированный паркет нравился ему больше, чем тщательно выписанная дверь в мусульманскую мечеть на картине Верещагина. “Может быть, для того, чтобы понимать такие картины, нужно долго жить в городе? – думал Ринтын.– Не станут же люди собирать в одно место такое, что им не нужно… Надо ходить и ходить сюда, как это собирается делать Кайон”.
Очень много было богов. Точнее, изображений Христа. Бледный, тонколицый человек со страдальческим выражением лица висел на грубо сколоченном кресте. На других картинах Христос лежал на земле в одной набедренной повязке, а вокруг него толпились старцы, как охотники у убитого лахтака, только что ножей у них не было в руках…
Ребята покидали Эрмитаж слегка оглушенные. Ринтын глубоко вдохнул свежий, пахнущий мокрым снегом воздух.
– Как это прекрасно! – с восторгом произнесла Наташа и повернулась к Ринтыну: – Правда, Толя?
Ринтын молча кивнул.
Через несколько дней собрались в театр. Билеты брал Кайон.
– Видел? Театральные билеты,– гордо сказал он, показав билеты Ринтыну.– Самый лучший театр в Ленинграде. Так мне сказала кассирша. И пьеса классическая – “Дядя Ваня” Чехова.
До спектакля было далеко еще, и Ринтын, чтобы освежить в памяти текст пьесы, взял в библиотеке томик Чехова. Он читал книгу и вспоминал летний теплый день в Улаке. Он сидел на камне над морем и держал в руках точно такой же томик. Ветер морщил рябью зеленую воду океана. На волнах качались чайки и смотрели круглыми красными глазами на странного человека с бумагой в руках.
“В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли”,– говорил доктор Астров, а Ринтын видел своих земляков, которые собирали вельбот на промысел. Каждый несет кожаный мешок, моторист тащит на плече двигатель… А потом ветер наполнит парус, и вельбот заскользит по воде, ломая солнечный луч… Может быть, с точки зрения человека, живущего в городе, у чукотских охотников была далеко не красивая одежда и лица их не сияли великолепием живописных эрмитажных портретов, но души и мысли их были прекрасны, потому что они делали дело, нужное для жизни человека. И вообще – что такое красота? Может ли быть так, что подлинно красивое иногда отталкивает человека, который еще не понимает это прекрасное? Может быть, красота – это только то, что приносит человеку радость?
Кайон пришил новые пуговицы на свое старое пальто и выгладил брюки. Ринтын последовал его примеру.
– Мы ведь с тобой старые театралы,– напомнил Кайон другу.
Несколько лет назад они играли в чеховской пьесе, которую поставил в педагогическом училище Филипп Филиппыч. Пьеса называлась “Юбилей”. Кайон играл Шипучина, а Ринтын Хирина. Как они волновались перед выходом на сцену! А на репетициях жалели, что никогда не бывали в настоящем театре. Филипп Филиппыч тогда сказал, что все у них впереди, и настоящий театр в том числе.
Шел редкий мохнатый снег. Он оседал в каменных складках памятника Екатерине II. Лучи электрических фонарей ловили снежинки.
Перед большими тяжелыми дверями толпился народ. Люди были нарядно одеты, особенно женщины. Каждая, проходя, распространяла вокруг себя аромат духов. Многие несли на плечах пушнину – лисьи и песцовые шкурки с аккуратно выделанными звериными головками. Вместо живых глаз в меху тускло поблескивали вставленные стеклянные бусы.
Кайон, как истый тундровик, обращал внимание на каждую шкурку:
– Гляди, горностай! А это песец! Во лисица красная! Огневка. Ты смотри, сколько пушнины носят в Ленинграде! Интересно, есть ли у Наташи какая-нибудь шкура?
Это он сказал, чтобы поддразнить Ринтына, который уже волновался: скоро начало спектакля, а Наташи нет.
Ринтын попросил Кайона постоять у подъезда, пока он сам сбегает на Невский.
– Ты говоришь глупости. Она придет, никуда не денется. А вот ты можешь потеряться – ищи потом тебя. Все женщины одинаковы,– тоном знатока заметил Кайон.– Для них большое удовольствие, когда мужчина ждет.
Ринтын заметил издали белую шапочку Наташи и кинулся навстречу.
– А мы тебя так ждали! – сказал он, пожимая ее холодные ладони.
В театре публика была совсем не та, что в музее. Здесь она казалась наряднее, а лица значительнее, с выражением всепонимания.
Гардеробщик предложил бинокли – маломощные, почти игрушечные. Ринтын повертел один, приложил к глазам и вернул.
– Не надо. Без бинокля лучше видно.
Наташа была в черном платье с глубоким вырезом на груди. Девушка вынула из сумки туфли на высоких каблуках и надела их у зеркала, держась за плечо Ринтына.
“Хорошо бы укрыть ее шею шкурой какого-нибудь зверя”,– подумалось Ринтыну. В груди стало жарко, и он глубоко вздохнул.
– Ты чего, Толя? – удивилась Наташа.
– Волнуется,– усмехнулся Кайон.– Он ведь бывший актер. Играл на анадырских подмостках.
– Правда? – воскликнула Наташа.
Незаметно для нее Ринтын ткнул в бок Кайона.
По лестнице они поднялись под самый потолок с облупившейся позолотой. Места находились сбоку. От раскинувшегося внизу огромного зрительного зала доносился людской говор. Сцену закрывал роскошный занавес. Под потолком, на уровне галерки, сияла огромная люстра. На нее было больно смотреть, как на весенний, облитый ярким солнцем снег.
– Нравится тебе? – почему-то шепотом спросила Наташа.
– Да,– ответил Ринтын. Он испытывал волнение перед первым свиданием с настоящим театральным искусством.
Медленно погасли огни. Пополз занавес, открывая загородную усадьбу. С потолка-неба свисала жиденькая зелень, блеклая, будто стираная. Все это выглядело убого и не вязалось с высоким академическим званием театра.
Актеры произнесли знакомые Ринтыну первые слова. Даже на таком далеком расстоянии были заметны грим и неживой, пепельный цвет париковых волос.
Ринтын понимал, что глупо обращать внимание на такие пустяки, что главное – это игра актеров, их мастерство. Но даже усилием воли он не мог заставить себя сосредоточиться на действии. Может быть, не следовало читать пьесу? Тогда не возникало бы внутреннего сопротивления игре актеров, у которых и доктор Астров, и Телегин, и Соня, и Войницкий были совсем другие, не те, которых узнал Ринтын, читая пьесу еще в Улаке, высоко над морем. Слова, которые имели большой скрытый смысл, звучали со сцены холодно. Пожалуй, один только Телегин был хорошо знакомым, и Ринтын всякий раз радовался, когда наступала его очередь произносить реплики.
Кончилось первое действие. Зал загремел аплодисментами. Ринтын некоторое время сидел неподвижно, но его подтолкнул Кайон, и он захлопал вместе со всеми. На сцену снова вышли исполнители и поклонились зрителям.
– Ну, что ты скажешь? – восторженно обратился к нему Кайон.– Здорово?
– Любопытно смотреть,– сдержанно отозвался Ринтын.
– Тебе бы так сыграть? Да? – подмигнул Кайон.
– Что ты ко мне пристал! – рассердился Ринтын.– Ведь сам играл в пьесе роль Шипучина. Целый месяц тренировался, бормотал даже во сне: “Замечательно подлая баба!..”
– Ладно, ладно! – замахал руками Кайон.
Ребята протолкались к буфету и купили по стаканчику мороженого.
– Мороженое должно быть национальным блюдом всех народов Севера,– сказал Кайон.– Как это мы не додумались до такой вкусной штуки!
Ринтын был задумчив, и Наташа обратила на это внимание.
– Ты что такой тихий?
Ринтын замялся, но тут, как всегда, к нему на выручку заспешил Кайон:
– Он очень переживает. Все улакские чукчи прирожденные артисты, поэтому любое зрелище для них – это волнение.
Ринтын метнул на Кайона гневный взгляд, и друг осекся.
Постепенно Ринтын перестал обращать внимание на игру актеров. Он просто следил за действием, как будто заново перечитывал пьесу. Только иной раз, когда какой-нибудь актер вдруг старательно начинал “играть”, ему становилось не по себе.
Так прошли второе, третье и четвертое действия. Пьеса кончилась, и народ повалил к выходу. Заспешили и ребята.
Снегопад прекратился, легкий мороз холодил лицо.
– Тебе понравился спектакль? – спросила Наташа.
Ринтын, не кривя душой, рассказал о своих ощущениях.
– И со мной было почти так,– заметил Кайон.
– Ребята,– Наташа даже приостановилась,– как вам еще много надо понять! Дорасти до вершин культуры! Придется часто ходить в театр, много читать, прислушиваться к мнению настоящих знатоков искусства. Я, со своей стороны, обещаю сделать все, чтобы вы проделали этот путь быстрее.
– Мне всегда казалось, что я давно сделал прыжок, из первобытности в социализм,– задумчиво сказал Кайон.– А оказывается – вон еще сколько шагать. Да еще с твоей помощью,– он повернулся к Наташе.
– Да, да! – не уловив иронии в словах Кайона, подхватила она.– Трудный путь.
На Невском проспекте Кайон попрощался и отправился домой. Проводив Наташу на поезд, Ринтын возвратился трамваем до угла Восьмой линии и Среднего проспекта, а дальше пошел пешком. Небо прояснилось, и в пролетах улицы виднелись далекие и редкие звезды.
И сердце Ринтына защемило от желания увидеть родное чукотское небо, такое богатое звездами! В эту пору уже полыхает полярное сияние, с которым ничто по красоте не может сравниться. Пусть это не волнует всех, а только одного человека, того, который родился и вырос в скалах, на пустынных берегах, под северным сиянием и холодными звездами. А когда стоишь на вершинах гор, откуда открываются просторы сразу двух океанов – Ледовитого и Тихого,– вот тогда ощущаешь подлинное величие природы.
– Тебе, тебе и тебе явиться в мой кабинет!
Кабинетом коменданта назывался закуток с нестругаными стеллажами из горбыля, на которых хранились кипы постельного белья.
В углу стоял обшарпанный письменный стол, аккуратно покрытый цветной бумагой. За столом восседал незнакомый человек в мохнатом демисезонном пальто и в ботинках на толстой каучуковой подошве. От подошв на пол натекла вода.
Перед незнакомцем лежали толстый блокнот и изящная авторучка.
– Мы же отобрали китайцев,– сказал он, бросив беглый взгляд на Черуля.
– Он не китаец,– поправил комендант,– он этот самый…
– Нанаец,– подсказал Черуль.
– О, нанайская борьба! – заулыбался незнакомец.– Как же, знаю! Хороший эстрадный номер для концерта. Но в цирке не годится. Разве только в клоунаде.
– Товарищи! – официальным тоном заговорил комендант.– Мы вас пригласили сюда, чтобы отобрать из вас участников…
– Позвольте мне! – вмешался незнакомец.– Разрешите прежде представиться: помощник режиссера Ленинградского государственного цирка Янковский… Так вот, друзья мои… К новогодней программе намечается большой пролог-парад, символизирующий нерушимую дружбу народов. Кто вы по национальности? – спросил Янковский Иржи.
– Чех.
– Чехословак?
– Чех,– повторил Иржи.
– Народный демократ?
– Коммунист.
– Годишься,– решительно сказал Янковский.– Так вот, позвольте мне закончить свою мысль. Наш цирк устраивает новогоднее представление, не имеющее равных по идейной насыщенности. В представлении примут участие самые яркие звезды циркового искусства. А вначале пройдут колонны, символизирующие дружбу народов, с флагами, транспарантами… Вы улавливаете мою мысль?
– Улавливаем,– ответил за всех комендант.
– Каждый участник должен проникнуться сознанием ответственности и представлять всю важность данного мероприятия,– важно закончил речь Янковский и кивнул Черулю: – Снимите рубашку.
– Зачем?
– Я должен посмотреть, подходите ли вы по телосложению.
Черуль с готовностью стянул через голову рубашку и предстал перед помощником режиссера во всем великолепии своих мускулов.
– Отлично! – воскликнул Янковский.– Можете одеваться.– И повернулся к Иржи: – А вы можете не раздеваться – я и так вижу, что вы подходите… А вы,– обратился он к Кайону,– извините, но должны раздеться.
Янковский поднялся со стула и потрогал пальцами небольшие, но плотные мышцы Кайона.
– В середину колонны годишься,– снисходительно произнес он.
Настала очередь Ринтына. Он сбросил рубашку и поежился: в закуточке было прохладно. Янковский кинул на него быстрый взгляд:
– Нет! Для дружбы народов вы слишком тощи! Простите меня за откровенность, но жидковаты для феерического парада. Еще раз прошу прощения.
Ринтыну стало обидно. Он почувствовал, как жаркая волна прилила к лицу, глаза быстро-быстро заморгали… Как-то не приходилось ему видеть себя со стороны, и он не думал, что выглядит так невыразительно, что не может олицетворять дружбу народов. Он стиснул зубы, овладел собой и, пока просовывал голову в вырез рубашки, почти смирился со своей участью.
Но, видимо, все заметили, как он огорчился. Янковский утешил его:
– Я вам обещаю контрамарку на первое представление. А вы, друзья,– обратился он к остальным,– должны с завтрашнего дня являться на репетицию в здание цирка. Знаете, где находится цирк?
– Знаем,– снова за всех ответил комендант.
Накануне представления Янковский протянул Ринтыну бумажку:
– Пройдете по этой контрамарке и сядете в директорской ложе.
– А нельзя ли куда-нибудь в другое место? – испугавшись, попросил Ринтын. Слово “ложа” у него связывалась с тем миром, где состоятельные люди “имели собственную ложу” на весь театральный сезон, совершали в ней неблаговидные сделки; он вспомнил, как герои Бальзака в полумраке лож продолжали растленную буржуазную светскую жизнь.
– Чудак вы! – усмехнулся Янковский.– Оттуда лучше всего видно. А кроме того, другие места у нас платные и все билеты на них проданы.
– Хорошо,– покорно согласился Ринтын и взял бумажку.
Ринтын пришел на представление загодя. В цирке еще было пусто. Горели лишь боковые бра, тускло освещая яркий ковер на манеже. Над входом на арену висел красочный занавес с гербом СССР и изображением сплетенных рук, символизирующих нерушимую дружбу.
– Как сказать! – возразил хорошо одетый мужчина.– Ведь таким образом Ринтын как бы породнился с русским народом, с нами. Поэтому я предлагаю выпить за это.
Петр Петрович, огорченный тем, что его книжные сведения о чукчах оказались не совсем точными, как бы нехотя выпил и долго ловил ускользающий от него кусок селедки.
Ринтын чуточку захмелел. Он стал громко разговаривать и много есть. Наташина мама все подкладывала ему закуску, просила попробовать то одно, то другое. Ринтын попробовал студень и сказал:
– Самый лучший холодец – из моржовых ластов.
Это услышали все, и кто-то попросил:
– Расскажите о своей Чукотке. Нам интересно.
Ринтын положил вилку и задумался.
– Сейчас у нас уже настоящая зима,– медленно начал он.– Снег выпал. Чистый, белый, скрипучий. Может быть, бушует пурга, заметает новый лед на море, на лагуне. Улакцы самыми первыми в стране закончили демонстрацию. Пели, били в бубен. Собаки бродят под стойками для байдар и вельботов. Одним словом, очень хорошо на Чукотке…
Ринтын рассказывал, и перед ним вставала зимняя Чукотка с пронзительным сильным ветром, зимняя луна в окружении полярного сияния, слышался глухой раскат ледового сжатия.
Столы отодвинули к стене, включили радиолу, и начались танцы. Наташа подбежала к Ринтыну, но парень горестно развел руками:
– Этого я не умею.
– Как жаль,– сказала Наташа.
– И мне жаль,– сказал Ринтын.
Он сидел на диване, смотрел на танцующих и корил себя за то, что не научился этому важному делу. Ведь вроде так просто – шаркай по полу подошвами, обнимай девушку… В педучилище девчата предлагали научить его, а он отказывался. Болван! Теперь сиди кусай локти, смотри, как Наташа улыбается другому, танцует с этим красивым мужчиной, который двигается так, будто танец для него самое естественное дело.
В общежитии педучилища тоже иногда танцевали. Холод был такой, что никто не раздевался. Танцевали в шапках, валенках и рукавицах. Возле раскаленной печки сидели музыканты и играли танец тустеп, завезенный на берега реки Анадырь еще в довоенные годы.
Петр Петрович подсел к Ринтыну. Он был настроен благодушно.
– Милый мой,– обратился он к Ринтыну.– Как хорошо, что ты пришел к нам в гости! Ты, можно сказать, украсил наш вечер.
– Кто этот человек? – спросил Ринтын, показав пальцем на Наташиного партнера.
– Этот? – переспросил Петр Петрович.– Валькин муж. Заведующий мясным отделом нашего “Гастронома”. Видный мужик. В своем деле король! Ну кто, глядя на него, скажет, что Коля мясник? Никто. Посмотри, как он одет, как себя держит! Ну прямо хирург, а не мясник! Эрудирован! Не гляди, что он не читал романа Зернова “Человек уходит в море”. Обязательно прочтет!.. А не выпить ли нам с тобой? А? Пока наши дамы танцуют?
– Не могу больше.
– Это хорошо! – обрадовался Петр Петрович.– Сказано прямо: не могу. Другой бы стал ломаться, изображать из себя черт знает что, а он – чистосердечно, откровенно. Вот что значит неиспорченность! Вот народ!
Ринтын подумал: предложили бы кому-нибудь в Улаке выпить, с руками бы оторвали.
– Когда Наташа сказала, что пригласит чукчу на наш праздник, все ожидали тебя с большим нетерпением. Думали: вот приедет дикарь. Какой-нибудь Гайавата с томагавком… Кстати, у вас томагавки есть?
– Нет.
– Я так и думал… А Колька спросил: может, принести сырого мяса? А я ему: не надо, студент все же. А ты им всем нос утер. Обыкновенный парень, культурный и,– Петр Петрович немного отодвинулся,– симпатичный.
– Замучили тебя? – спросила подошедшая Наташа. Она слегка запыхалась.
– Да нет,– вежливо ответил Ринтын.– Мне очень интересно.
Петр Петрович часто прикладывался к бутылке и скоро совершенно окосел. Он привалился к плечу Ринтына и продолжал бормотать о томагавках и вигвамах.
Гости понемногу расходились. К Ринтыну подошел Коля-мясник.
– Как настроение, Анатолий Федорович?
– Отличное.
– Хвалю, хвалю,– Коля снисходительно похлопал Ринтына по плечу.– Ты, парень, себе на уме. Не пропадешь в городе.
Коля ушел, и тут Ринтын обнаружил, что из гостей он остался один. Петр Петрович тоже каким-то образом исчез. Должно быть, перебрался в спальню.
Ринтын посмотрел на стенные часы. Начало двенадцатого! А ведь надо еще ехать на поезде, потом с вокзала добираться до общежития.
– Я тебя провожу,– сказала Наташа и оделась.
Открыв дверь на улицу, Ринтын вскрикнул от неожиданности – шел мягкий первый снег. Он нежно ложился на черную землю, и, как ни было тепло, на земле успел образоваться слой снега, на котором темнели наполненные талой водой многочисленные следы.
– Как хорошо! – не сдержавшись, сказал Ринтын.– Снег идет.
Наташа подставила ладонь, поймала несколько снежинок и протянула Ринтыну:
– Тебе в подарок.
Ринтын заглянул, но там уже ничего не было. Только крохотные капельки воды на узкой девичьей ладони.
Наташа засмеялась и поднесла руку к лицу Ринтына. Он, даже не думая о том, что делает, коснулся губами теплой, чуть шершавой кожи и ощутил прохладную капельку.
– Спасибо за подарок,– тихо сказал он.
Наташа прятала лицо от снега, а Ринтын шел, расправив грудь, вдыхая приятный прохладный воздух.
Вино еще шумело в голове, и Ринтыну было легко. Он подумал, что Колька-мясник в общем-то неплохой парень, особенно когда не прижимает во время танца Наташу. А Петр Петрович просто забавный старик. Одним словом, Ринтыну было хорошо. Может быть, влюбился? А почему и нет? Разве Наташа плохая девушка? Пусть не такая, какой он себе ее представлял.
До вокзала путь был неблизкий, к тому же дул встречный ветер. Наташа взяла Ринтына под руку. А он был готов вот так бесконечно до самого утра шагать вместе с ней.
И опечалился, когда они дошли до вокзала. На перроне собралось много народу. Высокий парень с волосами, запорошенными снегом, играл на гармошке, а вокруг него вился хоровод девушек и парней. Они вдруг расступились, заключили в круг Ринтына и Наташу. Гармонист громко сказал:
– Поцелуйтесь!
– Ребята, ну не надо, выпустите нас,– взмолился Ринтын.
– Вон уже поезд идет,– сказал гармонист,– если не поцелуетесь, останетесь здесь.
Ринтын двинулся на крепко взявшихся за руки ребят и девчат, но его отпихнули обратно в круг, туда, где стояла растерянная Наташа.
Приближался поезд. Огненный глаз паровоза уже пробивал толщу летящего снега. Послышался свист.
И в эту минуту Ринтын почувствовал на своих губах прохладные, как ягоды недозрелой морошки, губы Наташи.
Круг распался, молодежь кинулась в вагоны.
Ринтын смущенно, наспех попрощался с Наташей и вскочил в вагон. Он нашел место у окошка. Поезд тронулся, проплыл занесенный снегом циферблат вокзальных часов, а под ним тонкая фигурка девушки.
6
– Сколько мы живем в Ленинграде, а не были ни в театре, ни в музее,– сказал как-то Кайон.– Может быть, для начала сходим в Эрмитаж?О намерении ребят узнала Наташа и обрадованно сказала:
– Я пойду вместе с вами!
– И покажешь музей,– подхватил Ринтын.
– Я ведь в нем тоже не была,– смущенно призналась Наташа.
Кайон как-то странно моргнул и вопросительно посмотрел на Ринтына. Наташа объяснила:
– Музей был закрыт всю войну, а до этого я была маленькой.
На Дворцовом мосту Наташа принялась оживленно показывать во все стороны:
– Вот Петропавловка, а над ней шпиль, а на шпиле…
– Ангел,– сказал Кайон.
– Разве ангел, а не крест? – удивилась Наташа и замолчала, поджав губы.
На мосту дышалось легко, как в море. Вырвавшийся из каменных городских закоулков балтийский ветер терял запахи бензиновой гари, угольного дыма.
Ближе к Университетской набережной из воды торчали сваи рыболовного сооружения.
– То, что вы видите,– заговорил Кайон, показывая на них,– это древнейшее орудие рыбной ловли.
– Почему древнейшее? – с раздражением спросила Наташа, догадываясь, что Кайон ее передразнивает.
– Мы слушаем курс истории материальной, культуры,– ответил Кайон.– Вчера профессор показывал в окно на эти сваи и говорил, что такой способ ловли был известен еще в эпоху неолита.
Кайон быстро освоился в городе. Сегодня, глядя, как он уверенно шагает по ленинградским улицам, трудно было предположить, что не так давно он страдал от жестокой ностальгии и проклинал этот каменный город, который даже по ночам шумит, как неспокойный осенний океан.
На перилах моста лежал свежий снег. Ринтын собирал его в ладонь и кидал в темную, закрученную водоворотом невскую воду.
Кайон плелся позади, что-то насвистывал и, видимо, был не совсем равнодушен к тому, что Ринтын шел под руку с девушкой.
– Мне придется Эрмитаж изучать досконально,– рассуждал он вслух.– А сегодня иду так, для первого знакомства. Историку необходимо знание истории искусства для понимания эпохи…
– Какой ты стал ученый, Кайон,– насмешливо сказала Наташа.– И скучный…
Кайон смутился и замолк. И не раскрывал рот, пока в одном из музейных залов не увидел бюро из моржовой кости.
– Ты гляди, Ринтын,– моржовая кость! – крикнул он, будто встретил земляка.– И Ломоносов здесь!
Над бюро висел портрет знаменитого ученого.
Ребята постояли перед портретом Ломоносова, внимательно рассмотрели бюро, отметив, что от времени оно все же попортилось: кое-где моржовая кость облупилась и выкрошилась.
Ринтын часто оглядывался: интересны были не только экспонаты, но и посетители музея. Многие были в солдатских гимнастерках, в сапогах. От картин исходил едва уловимый свет и отражался на лицах людей странными бликами.
Перед картиной, изображающей нагую женщину, возлежащую на роскошном, но неудобном ложе, стояла группа экскурсантов. Худая женщина в черном платье устало рассказывала:
– Перед вами шедевр, созданный великим художником Рембрандтом ван Рейном. Обратите внимание на выражение лица Данаи.
Вместе со всеми Ринтын внимательно слушал экскурсовода. Ему хотелось собственным разумом понять то, о чем рассказывала грустная и очень усталая женщина.
Нагая женщина для Ринтына не была открытием. В яранге дяди Кмоля от жирников была такая жара, что обитатели ее старались сбросить с себя все, что можно. Женщины оставляли на себе лишь плотно прилегающие к телу трусики.
Ринтына больше всего заинтересовало лицо старика на заднем плане картины. Из-под широкого берета светились похотливые глазки, заплывшие старческим жирком. Главным в картине, конечно, был именно старик, а та, что лежала,– его собственность, выставленная на всеобщее обозрение.
Ребята примкнули к экскурсии и вместе с ней переходили из зала в зал. Поражало обилие наготы. Вскоре Ринтыну уже казалось, что в высоких просторных залах тепло от тучных, откормленных телес.
В зале фламандской живописи пышные лошадиные зады странным образом смешивались с лицами людей.
“Как в бане”,– подумалось ему. Но вслух он ничего не сказал: рядом была Наташа. На ее лице отражались такое неподдельное восхищение и радость, что Ринтыну даже стало немного обидно: она понимает все, а он – нет.
Навстречу открывались все новые залы, и от пола до высоченных потолков висели картины, картины, картины… Нельзя было не обратить внимания на мастерство, с каким они были написаны: человеческое тело было теплое, живое, лица выразительны, но… они не трогали сердце Ринтына. Инкрустированный паркет нравился ему больше, чем тщательно выписанная дверь в мусульманскую мечеть на картине Верещагина. “Может быть, для того, чтобы понимать такие картины, нужно долго жить в городе? – думал Ринтын.– Не станут же люди собирать в одно место такое, что им не нужно… Надо ходить и ходить сюда, как это собирается делать Кайон”.
Очень много было богов. Точнее, изображений Христа. Бледный, тонколицый человек со страдальческим выражением лица висел на грубо сколоченном кресте. На других картинах Христос лежал на земле в одной набедренной повязке, а вокруг него толпились старцы, как охотники у убитого лахтака, только что ножей у них не было в руках…
Ребята покидали Эрмитаж слегка оглушенные. Ринтын глубоко вдохнул свежий, пахнущий мокрым снегом воздух.
– Как это прекрасно! – с восторгом произнесла Наташа и повернулась к Ринтыну: – Правда, Толя?
Ринтын молча кивнул.
Через несколько дней собрались в театр. Билеты брал Кайон.
– Видел? Театральные билеты,– гордо сказал он, показав билеты Ринтыну.– Самый лучший театр в Ленинграде. Так мне сказала кассирша. И пьеса классическая – “Дядя Ваня” Чехова.
До спектакля было далеко еще, и Ринтын, чтобы освежить в памяти текст пьесы, взял в библиотеке томик Чехова. Он читал книгу и вспоминал летний теплый день в Улаке. Он сидел на камне над морем и держал в руках точно такой же томик. Ветер морщил рябью зеленую воду океана. На волнах качались чайки и смотрели круглыми красными глазами на странного человека с бумагой в руках.
“В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли”,– говорил доктор Астров, а Ринтын видел своих земляков, которые собирали вельбот на промысел. Каждый несет кожаный мешок, моторист тащит на плече двигатель… А потом ветер наполнит парус, и вельбот заскользит по воде, ломая солнечный луч… Может быть, с точки зрения человека, живущего в городе, у чукотских охотников была далеко не красивая одежда и лица их не сияли великолепием живописных эрмитажных портретов, но души и мысли их были прекрасны, потому что они делали дело, нужное для жизни человека. И вообще – что такое красота? Может ли быть так, что подлинно красивое иногда отталкивает человека, который еще не понимает это прекрасное? Может быть, красота – это только то, что приносит человеку радость?
Кайон пришил новые пуговицы на свое старое пальто и выгладил брюки. Ринтын последовал его примеру.
– Мы ведь с тобой старые театралы,– напомнил Кайон другу.
Несколько лет назад они играли в чеховской пьесе, которую поставил в педагогическом училище Филипп Филиппыч. Пьеса называлась “Юбилей”. Кайон играл Шипучина, а Ринтын Хирина. Как они волновались перед выходом на сцену! А на репетициях жалели, что никогда не бывали в настоящем театре. Филипп Филиппыч тогда сказал, что все у них впереди, и настоящий театр в том числе.
Шел редкий мохнатый снег. Он оседал в каменных складках памятника Екатерине II. Лучи электрических фонарей ловили снежинки.
Перед большими тяжелыми дверями толпился народ. Люди были нарядно одеты, особенно женщины. Каждая, проходя, распространяла вокруг себя аромат духов. Многие несли на плечах пушнину – лисьи и песцовые шкурки с аккуратно выделанными звериными головками. Вместо живых глаз в меху тускло поблескивали вставленные стеклянные бусы.
Кайон, как истый тундровик, обращал внимание на каждую шкурку:
– Гляди, горностай! А это песец! Во лисица красная! Огневка. Ты смотри, сколько пушнины носят в Ленинграде! Интересно, есть ли у Наташи какая-нибудь шкура?
Это он сказал, чтобы поддразнить Ринтына, который уже волновался: скоро начало спектакля, а Наташи нет.
Ринтын попросил Кайона постоять у подъезда, пока он сам сбегает на Невский.
– Ты говоришь глупости. Она придет, никуда не денется. А вот ты можешь потеряться – ищи потом тебя. Все женщины одинаковы,– тоном знатока заметил Кайон.– Для них большое удовольствие, когда мужчина ждет.
Ринтын заметил издали белую шапочку Наташи и кинулся навстречу.
– А мы тебя так ждали! – сказал он, пожимая ее холодные ладони.
В театре публика была совсем не та, что в музее. Здесь она казалась наряднее, а лица значительнее, с выражением всепонимания.
Гардеробщик предложил бинокли – маломощные, почти игрушечные. Ринтын повертел один, приложил к глазам и вернул.
– Не надо. Без бинокля лучше видно.
Наташа была в черном платье с глубоким вырезом на груди. Девушка вынула из сумки туфли на высоких каблуках и надела их у зеркала, держась за плечо Ринтына.
“Хорошо бы укрыть ее шею шкурой какого-нибудь зверя”,– подумалось Ринтыну. В груди стало жарко, и он глубоко вздохнул.
– Ты чего, Толя? – удивилась Наташа.
– Волнуется,– усмехнулся Кайон.– Он ведь бывший актер. Играл на анадырских подмостках.
– Правда? – воскликнула Наташа.
Незаметно для нее Ринтын ткнул в бок Кайона.
По лестнице они поднялись под самый потолок с облупившейся позолотой. Места находились сбоку. От раскинувшегося внизу огромного зрительного зала доносился людской говор. Сцену закрывал роскошный занавес. Под потолком, на уровне галерки, сияла огромная люстра. На нее было больно смотреть, как на весенний, облитый ярким солнцем снег.
– Нравится тебе? – почему-то шепотом спросила Наташа.
– Да,– ответил Ринтын. Он испытывал волнение перед первым свиданием с настоящим театральным искусством.
Медленно погасли огни. Пополз занавес, открывая загородную усадьбу. С потолка-неба свисала жиденькая зелень, блеклая, будто стираная. Все это выглядело убого и не вязалось с высоким академическим званием театра.
Актеры произнесли знакомые Ринтыну первые слова. Даже на таком далеком расстоянии были заметны грим и неживой, пепельный цвет париковых волос.
Ринтын понимал, что глупо обращать внимание на такие пустяки, что главное – это игра актеров, их мастерство. Но даже усилием воли он не мог заставить себя сосредоточиться на действии. Может быть, не следовало читать пьесу? Тогда не возникало бы внутреннего сопротивления игре актеров, у которых и доктор Астров, и Телегин, и Соня, и Войницкий были совсем другие, не те, которых узнал Ринтын, читая пьесу еще в Улаке, высоко над морем. Слова, которые имели большой скрытый смысл, звучали со сцены холодно. Пожалуй, один только Телегин был хорошо знакомым, и Ринтын всякий раз радовался, когда наступала его очередь произносить реплики.
Кончилось первое действие. Зал загремел аплодисментами. Ринтын некоторое время сидел неподвижно, но его подтолкнул Кайон, и он захлопал вместе со всеми. На сцену снова вышли исполнители и поклонились зрителям.
– Ну, что ты скажешь? – восторженно обратился к нему Кайон.– Здорово?
– Любопытно смотреть,– сдержанно отозвался Ринтын.
– Тебе бы так сыграть? Да? – подмигнул Кайон.
– Что ты ко мне пристал! – рассердился Ринтын.– Ведь сам играл в пьесе роль Шипучина. Целый месяц тренировался, бормотал даже во сне: “Замечательно подлая баба!..”
– Ладно, ладно! – замахал руками Кайон.
Ребята протолкались к буфету и купили по стаканчику мороженого.
– Мороженое должно быть национальным блюдом всех народов Севера,– сказал Кайон.– Как это мы не додумались до такой вкусной штуки!
Ринтын был задумчив, и Наташа обратила на это внимание.
– Ты что такой тихий?
Ринтын замялся, но тут, как всегда, к нему на выручку заспешил Кайон:
– Он очень переживает. Все улакские чукчи прирожденные артисты, поэтому любое зрелище для них – это волнение.
Ринтын метнул на Кайона гневный взгляд, и друг осекся.
Постепенно Ринтын перестал обращать внимание на игру актеров. Он просто следил за действием, как будто заново перечитывал пьесу. Только иной раз, когда какой-нибудь актер вдруг старательно начинал “играть”, ему становилось не по себе.
Так прошли второе, третье и четвертое действия. Пьеса кончилась, и народ повалил к выходу. Заспешили и ребята.
Снегопад прекратился, легкий мороз холодил лицо.
– Тебе понравился спектакль? – спросила Наташа.
Ринтын, не кривя душой, рассказал о своих ощущениях.
– И со мной было почти так,– заметил Кайон.
– Ребята,– Наташа даже приостановилась,– как вам еще много надо понять! Дорасти до вершин культуры! Придется часто ходить в театр, много читать, прислушиваться к мнению настоящих знатоков искусства. Я, со своей стороны, обещаю сделать все, чтобы вы проделали этот путь быстрее.
– Мне всегда казалось, что я давно сделал прыжок, из первобытности в социализм,– задумчиво сказал Кайон.– А оказывается – вон еще сколько шагать. Да еще с твоей помощью,– он повернулся к Наташе.
– Да, да! – не уловив иронии в словах Кайона, подхватила она.– Трудный путь.
На Невском проспекте Кайон попрощался и отправился домой. Проводив Наташу на поезд, Ринтын возвратился трамваем до угла Восьмой линии и Среднего проспекта, а дальше пошел пешком. Небо прояснилось, и в пролетах улицы виднелись далекие и редкие звезды.
И сердце Ринтына защемило от желания увидеть родное чукотское небо, такое богатое звездами! В эту пору уже полыхает полярное сияние, с которым ничто по красоте не может сравниться. Пусть это не волнует всех, а только одного человека, того, который родился и вырос в скалах, на пустынных берегах, под северным сиянием и холодными звездами. А когда стоишь на вершинах гор, откуда открываются просторы сразу двух океанов – Ледовитого и Тихого,– вот тогда ощущаешь подлинное величие природы.
7
В комнату заглянул комендант общежития и, ткнув пальцем в каждого, сказал:– Тебе, тебе и тебе явиться в мой кабинет!
Кабинетом коменданта назывался закуток с нестругаными стеллажами из горбыля, на которых хранились кипы постельного белья.
В углу стоял обшарпанный письменный стол, аккуратно покрытый цветной бумагой. За столом восседал незнакомый человек в мохнатом демисезонном пальто и в ботинках на толстой каучуковой подошве. От подошв на пол натекла вода.
Перед незнакомцем лежали толстый блокнот и изящная авторучка.
– Мы же отобрали китайцев,– сказал он, бросив беглый взгляд на Черуля.
– Он не китаец,– поправил комендант,– он этот самый…
– Нанаец,– подсказал Черуль.
– О, нанайская борьба! – заулыбался незнакомец.– Как же, знаю! Хороший эстрадный номер для концерта. Но в цирке не годится. Разве только в клоунаде.
– Товарищи! – официальным тоном заговорил комендант.– Мы вас пригласили сюда, чтобы отобрать из вас участников…
– Позвольте мне! – вмешался незнакомец.– Разрешите прежде представиться: помощник режиссера Ленинградского государственного цирка Янковский… Так вот, друзья мои… К новогодней программе намечается большой пролог-парад, символизирующий нерушимую дружбу народов. Кто вы по национальности? – спросил Янковский Иржи.
– Чех.
– Чехословак?
– Чех,– повторил Иржи.
– Народный демократ?
– Коммунист.
– Годишься,– решительно сказал Янковский.– Так вот, позвольте мне закончить свою мысль. Наш цирк устраивает новогоднее представление, не имеющее равных по идейной насыщенности. В представлении примут участие самые яркие звезды циркового искусства. А вначале пройдут колонны, символизирующие дружбу народов, с флагами, транспарантами… Вы улавливаете мою мысль?
– Улавливаем,– ответил за всех комендант.
– Каждый участник должен проникнуться сознанием ответственности и представлять всю важность данного мероприятия,– важно закончил речь Янковский и кивнул Черулю: – Снимите рубашку.
– Зачем?
– Я должен посмотреть, подходите ли вы по телосложению.
Черуль с готовностью стянул через голову рубашку и предстал перед помощником режиссера во всем великолепии своих мускулов.
– Отлично! – воскликнул Янковский.– Можете одеваться.– И повернулся к Иржи: – А вы можете не раздеваться – я и так вижу, что вы подходите… А вы,– обратился он к Кайону,– извините, но должны раздеться.
Янковский поднялся со стула и потрогал пальцами небольшие, но плотные мышцы Кайона.
– В середину колонны годишься,– снисходительно произнес он.
Настала очередь Ринтына. Он сбросил рубашку и поежился: в закуточке было прохладно. Янковский кинул на него быстрый взгляд:
– Нет! Для дружбы народов вы слишком тощи! Простите меня за откровенность, но жидковаты для феерического парада. Еще раз прошу прощения.
Ринтыну стало обидно. Он почувствовал, как жаркая волна прилила к лицу, глаза быстро-быстро заморгали… Как-то не приходилось ему видеть себя со стороны, и он не думал, что выглядит так невыразительно, что не может олицетворять дружбу народов. Он стиснул зубы, овладел собой и, пока просовывал голову в вырез рубашки, почти смирился со своей участью.
Но, видимо, все заметили, как он огорчился. Янковский утешил его:
– Я вам обещаю контрамарку на первое представление. А вы, друзья,– обратился он к остальным,– должны с завтрашнего дня являться на репетицию в здание цирка. Знаете, где находится цирк?
– Знаем,– снова за всех ответил комендант.
Накануне представления Янковский протянул Ринтыну бумажку:
– Пройдете по этой контрамарке и сядете в директорской ложе.
– А нельзя ли куда-нибудь в другое место? – испугавшись, попросил Ринтын. Слово “ложа” у него связывалась с тем миром, где состоятельные люди “имели собственную ложу” на весь театральный сезон, совершали в ней неблаговидные сделки; он вспомнил, как герои Бальзака в полумраке лож продолжали растленную буржуазную светскую жизнь.
– Чудак вы! – усмехнулся Янковский.– Оттуда лучше всего видно. А кроме того, другие места у нас платные и все билеты на них проданы.
– Хорошо,– покорно согласился Ринтын и взял бумажку.
Ринтын пришел на представление загодя. В цирке еще было пусто. Горели лишь боковые бра, тускло освещая яркий ковер на манеже. Над входом на арену висел красочный занавес с гербом СССР и изображением сплетенных рук, символизирующих нерушимую дружбу.