Страница:
Тем временем райисполком решил отметить дядю Кмоля. Приехали фотограф и редактор газеты. Целый день они снимали семью Кмоля в разных позах. Раз десять они заставляли всех садиться за стол, пить чай, снимали Ринтына за приготовлением уроков, а дядю Кмоля все сажали под портретом Ленина, за которым был спрятан домашний кэле, и так фотографировали его.
Дело все кончилось тем, что дядю Кмоля выбрали председателем сельского Совета, несмотря на его протесты.
В Улаке все уже привыкли к новому дому, привыкли и его жильцы. Дом по самую крышу занесло снегом, и в нем было так же тепло, как в яранге.
Ринтын учился в шестом классе. Едва справившись с работами по дому, он садился за стол и занимался.
В школе кончился запас тетрадей. Писали между строками старых тетрадей, на оберточной бумаге, вместо мела употребляли белую глину.
В середине января с углем стало хуже. Школа сожгла все свои запасы, а Журин отпускал уголь с торговой базы неохотно: его там было немного. Полярная станция, как могла, помогала топливом, но и там запасы были рассчитаны до прихода первого парохода.
Ребята занимались одетые, в шапках и даже в рукавицах. В углах классов белел иней, и пар от дыхания стоял над партами. Но занятия не прекращались. Привычные к холоду чукотские ребята не очень страдали от стужи, но зато на учителей было жалко смотреть.
Как-то Ринтыну пришлось по делу зайти к Максиму Григорьевичу. В комнате был мороз, как на улице. На полочке стоял стакан с водой с вмерзшей в лед зубной щеткой. На кровати лежал спальный мешок из собачьего меха.
– Вы живете в таком холоде? – удивился Ринтын.
– Привыкаю,– ответил Максим Григорьевич и мрачно добавил: – Хоть Амундсен и говорил, что к холоду привыкнуть невозможно.
Ринтын рассказал о Максиме Григорьевиче своим товарищам, и ребята как бы новыми глазами посмотрели на своих учителей. При всех испытываемых ими лишениях они являлись на уроки всегда бодрыми, аккуратно одетыми. Щеки Максима Григорьевича, изрезанные тупой бритвой, свидетельствовали о том, каких трудов ему стоило держать себя в надлежащем виде.
Когда однажды утром тетя Рытлина, желая зачерпнуть воды из ведра, ткнулась ковшом о корку льда, она не сдержалась и осыпала дядю Кмоля упреками:
– Видишь, до чего дожили? Скоро сами превратимся в лед в этом проклятом деревянном доме!
Дядя Кмоль сидел на стуле и ничего не говорил. Да и что ему было отвечать жене, когда он даже жирники и те расколотил на радостях, когда переселялся в новый дом!
В комнате маленький Етылъын ходил в меховой камлейке и лизал толстый лед на оконных стеклах.
– Разве плохо было в теплом пологе? – продолжала ворчать тетя Рытлина, выскребая совком из ведра остатки угля.– Жили, как все люди живут, не мерзли. И вдруг захотелось человеку переселиться в деревянный дом. Глупая затея! Я знала с самого начала, что так будет. Эх ты, коммунист! Вон Кукы ведь тоже коммунистом стал, а ярангу не сломал!
Дядя Кмоль в ответ только вздыхал.
В тот день начали жечь деревянные стойки старой яранги. Распиливая ножовкой длинные сухие жерди, Ринтын обдумывал одно предприятие, мысль о котором у него зародилась давно.
Несколько вечеров он провел в сенях, кромсая ножницами куски жести. Он уже порезал пальцы на руках, но дела не бросал. Наконец первый опытный образец жировой лампы был готов. Это было простое сооружение в виде небольшой жестяной плошки с низкими краями. К одному из бортиков при помощи жестяной же планки был прижат фитиль из толстой фланели. Когда налитый в плошку растопленный нерпичий жир смочил фитиль, Ринтын зажег его. Пламя разгоралось медленно, но зато, когда огонь охватил весь край фитиля, светильник загорелся ровным, некоптящим пламенем. Ринтын иголкой поправил фитиль и внес его в комнату.
– Смотри-ка, что он соорудил! – воскликнула удивленная тетя Рытлина.– Где ты раздобыл керосин?
– Это не керосин, а обыкновенный нерпичий жир! – с гордостью ответил Ринтын и водрузил свое изделие на стол.
– Выходит, не напрасно я думал, что твоя голова устроена намного лучше, чем у других,– сказал дядя.– Ты настоящий выдумщик!
В тот же вечер Ринтын изготовил с помощью дяди Кмоля еще три такие жировые лампы, и уже через полчаса, когда их зажгли, в комнате стало заметно теплее. Лед стал таять, и на пол начала стекать вода.
На следующий день о смекалке Ринтына говорил весь Улак. В дом дяди Кмоля приходили люди и разглядывали подолгу “лампу Ринтына”, как теперь ее называли.
Через несколько дней усовершенствованная Максимом Григорьевичем “лампа Ринтына” уже горела в учительском доме и обогревала комнаты преподавателей.
Максим Григорьевич назвал Ринтына “чукотским. Кулибиным”. Имя известного русского механика-самоучки не было знакомо жителям Улака – они называли его по-своему, прибавляя к имени Ринтына чукотское слово “пылвынтаак” – “железный жирник”.
Однако изобретение Ринтына не оберегло новый дом дяди Кмоля от жестокой чукотской пурги. Во время одной из бурь ветром содрало с крыши моржовую кожу и навалило полный потолок снега. Потом подул стремительный южный ветер, мокрый снег проник сквозь щели в межстеновое пространство. Засыпка вдруг стала оседать, и под потолком образовались такие щели, что даже в небольшую метель в комнату проникал снег. Дядя Кмоль изо всех сил боролся против ополчившихся на него сил природы, но все же ему пришлось сдаться: от постоянных сквозняков Етылъын жестоко простудился и слег. Скрепя сердце дяде Кмолю пришлось натянуть меховой полог в комнате.
– Ничего,– успокаивал он себя.– Летом как следует отремонтирую дом.
– Садись, Ринтын. Послушай, что мне предлагает моржовый начальник.
– Товарищ Кмоль, я же говорил, что теперь работаю заместителем председателя райисполкома,– поправил дядю гость и обратился к Ринтыну: – Вот предлагаю твоему дяде переехать в Кытрын и работать в райисполкоме инструктором. Мы должны растить и выдвигать кадры из числа передовой части коренного населения. Национальная политика нашего государства требует, чтобы в органах местного управления решающую роль играли национальные кадры. Поскольку товарищ Кмоль проявил себя как передовой и сознательный коммунист, смело меняющий вековые нормы быта на более передовые, первый сменивший темную ярангу на светлый, просторный дом с окнами, то он, по мнению руководящих органов, должен работать в райисполкоме, нести передовую социалистическую культуру в массы.
Все эти слова бывший “моржовый начальник” произнес на одном дыхании, словно читал по бумаге.
– Как вы думаете, молодой человек?
– Коо,– ответил Ринтын.– Пусть дядя Кмоль решает.
– Правильно,– кивнул головой Кожемякин.– Пусть товарищ Кмоль сам решает.
Дядя налил гостю чаю, положил на ладонь большой кусок сахару, расколол его ножом, бросил крошки в рот и несколько раз кашлянул.
– Ты ведь меня знаешь, товарищ Кожемякин,– начал дядя Кмоль.– Может быть, я и неплохой охотник, но думаю, что в руководящих делах я запутаюсь. Если человек переселился в деревянный дом, значит ли это, что он все может? Знаешь, когда хозяин выбирает вожака упряжки, то он прежде всего думает: действительно ли он может вести за собой остальных собак?
– Ну что вы, товарищ Кмоль! Разве можно людей сравнивать с собаками?
– А почему нет? Небось, если бы я для сравнения назвал оленей, ты ничего бы не сказал. Говорят, собака – друг человека. Это верно, друг, хороший друг, помощник. А что олень? Ума нет у него. Пасется, жиреет единственно для того, чтобы быть съеденным людьми. Глупое, скажу тебе, животное.
– Товарищ Кмоль, мы отклонились от главной темы разговора. Я должен сообщить районному исполнительному комитету ваше решение.
– Разве ты не видишь – я отказываюсь? – удивился дядя.
– Но я должен тебя уговорить,– твердо сказал Кожемякин.– Такова цель моей командировки. Чего же отказываться? Районный центр не какой-нибудь Улак. Снабжение там отличное, культурное обслуживание, казенная квартира. Кроме того, опыт организаторской работы у тебя уже есть. Ты председатель Улакского сельского Совета. Я бы на твоем месте не стал раздумывать.
– Видно, мы с тобой разные люди,– задумчиво сказал дядя Кмоль.– Ты уговариваешь меня уйти от привычной жизни в Кытрын. Допустим, я соглашусь. Пройдет немного времени, и выяснится, что я не могу работать в исполкоме, малограмотный, дела не знаю. И придется мне возвращаться обратно в Улак. Какими глазами я посмотрю на людей? И какими глазами люди посмотрят на меня?
– Райисполком считает, что вам надо работать инструктором,– сказал Кожемякин.
– А я считаю – для пользы дела мне лучше оставаться в Улаке! – раздраженно ответил дядя Кмоль и добавил: – А известно ли тебе, что случилось с моим братом Гэвынто? С молодых лет с ним носились, внушали, что он особенный, призванный только распоряжаться и учить остальных. Он поверил этому, не хотел прислушиваться к мнению других людей. А что получилось с Гэвынто? Остался ни с чем, очутился где-то между своим народом и той жизнью, которую построил в своих мечтах… А ведь учился в Институте народов Севера, откуда вышло много по-настоящему грамотных людей, таких, как Откэ.
Кожемякин отодвинул чашку и тяжело поднялся.
– Хорошо,– сказал он на прощанье.– Я передам наш разговор райисполкому и райкому партии. До свидания.
– Счастливого пути,– тихо сказал дядя Кмоль, не поднимая опущенной головы.
Через две недели после этого разговора приехал сам секретарь райкома. Ринтын не знал, о чем он разговаривал с дядей Кмолем.
– Придется летом ехать в Кытрын,– объявил дядя за вечерним чаем.– Нужно будет немного на курсах поучиться, а потом буду работать в райисполкоме.
У тети Рытлины на глазах показались слезы.
– И все это из-за деревянного дома, чтобы он сгорел! – запричитала она.– Жили в яранге – никто не трогал нас.
– Надо быть сознательной,– ответил ей дядя.– Кто же, как не мы сами, должен думать о дальнейшей жизни нашего народа?
– С каких пор ты стал считать себя таким умным, что собираешься думать за других? – ехидно спросила тетя Рытлина, вытирая слезы.
– А ты знаешь, что такое Советская власть? – сердито спросил Кмоль и, не дожидаясь ответа, сказал: – Нет, не знаешь. Поэтому лучше молчи!
Тетя Рытлина прикусила губу: давно не поднимал на нее голоса дядя Кмоль.
Дядя Кмоль твердо решил переехать на работу в Кытрын.
Татро уже договорился с ним, что дом временно будет занят под колхозную пошивочную мастерскую.
Ринтына беспокоила неопределенность его собственной судьбы. Ему очень не хотелось уезжать из Улакской школы: учиться в ней оставалось всего лишь полтора года. Дядя ничего не говорил ему, а первым спрашивать Ринтын не осмеливался.
С одной стороны, он чувствовал себя уже достаточно взрослым человеком, чтобы начинать самостоятельную жизнь, а с другой – ему было совестно, что дядя иногда отказывает в покупке родному сыну игрушки и справляет Ринтыну новую рубашку или камлейку.
Выждав подходящий момент, Ринтын все это сказал дяде Кмолю.
– Ты немного подожди,– вздохнул дядя Кмоль.– До лета еще далеко, время покажет, что нужно делать. А остальные глупые мысли выбрось из головы: ведь ты мне все равно что настоящий сын.
Ринтын последовал совету дяди, старался не думать о своем будущем устройстве в жизни и все внимание обратил на ученье.
Встречаясь, охотники первым делом спрашивали друг друга: какие новости с фронта? А уж потом шли вопросы о припае, о направлении ветра, есть ли следы песца в тундре.
В светлые ночи Ринтын ездил на собаках в Кэнискун охотиться на нерп. Обычно с ним вместе отправлялся Наум Соломонович. Вместе с ружьем он брал с собой шахматы и часами сам с собой играл в торосах. Все его внимание было обращено на шахматную доску, и нерпы без опаски подплывали прямо к кромке припая. Когда Наум Соломонович хватался за ружье, на воде, кроме широко расходящихся кругов, уже ничего не было.
– Наум Соломонович,– учил его Ринтын,– нужно все время смотреть на воду и ждать.
– Глаза устают,– отвечал Наум Соломонович, щурясь на низкое солнце, заливавшее ослепительным светом морской лед.
– Настоящий охотник,– говорил ему Ринтын,– должен часами неподвижно сидеть на льдах и караулить нерпу.
– Хорошо,– отвечал Наум Соломонович и откладывал в сторону шахматную доску.
Однажды ему все-таки удалось убить нерпу. Ринтын в это время сидел в двухстах метрах от него, за большим торосом. Раздался выстрел и вслед за ним такой вопль, что Ринтын в испуге вскочил. “Прострелил себе что-нибудь”,– думал он, перепрыгивая через ропаки.
Наум Соломонович стоял, приплясывая, у края припая и то и дело вскидывал в руке винтовку.
– Что случилось? – крикнул ему Ринтын.
– Нерпу убил! Вон она плавает.– Наум Соломонович указал дулом на воду.– С одного выстрела убил!
– Что же вы стоите? Надо скорее ее вытаскивать, пока не утонула! Где ваш акын?
– На нарте лежит… Здорово же я ее саданул!
Ринтын размотал акын, зацепил нерпу и вытащил ее на лед.
– Ну, какова добыча? – с гордостью спросил Наум Соломонович, как будто он застрелил по меньшей мере моржа.
– Ничего,– ответил Ринтын,– обыкновенный старый самец. Мясо у него невкусное.
Наум Соломонович тут же потерял всякий интерес к дальнейшей охоте и стал торопить Ринтына ехать домой.
– Еще рано,– доказывал ему Ринтын.– Поохотимся еще немного.
Но Наум Соломонович был неумолим. Он оттащил к нарте нерпу и собрал рассыпанные по льду шахматные фигуры.
Всю обратную дорогу он рассуждал вслух о своей добыче:
– Печенка, пожалуй, съедобная, поскольку она богата витаминами. А из шкуры можно сшить куртку.
– Шкура-то плохая, желтая. Волос редкий. Лучше шить куртку из шкуры молодого нерпенка.
– Нет уж, Ринтын. Как-то приятно носить на себе добытое собственными руками… Ты попроси, пусть тетя Рытлина разделает нерпу.
Обычно Наум Соломонович отправлялся домой, как только нарты достигали берега улакской косы. На этот раз он изменил своей привычке и доехал вместе с Ринтыном до самого дома дяди Кмоля.
Ринтын выпряг собак, а туши нерп оставил перед порогом, зайдя в дом за водой. Он облил головы трех убитых им нерп.
– Что ты делаешь? – с удивлением спросил Наум Соломонович.
– Такой обычай,– ответил Ринтын.– Нерпы – водяные жители, пока везли, жажда их измучила. Теперь даю им попить, а то, если я им не дам воды, дух морских зверей рассердится на меня и больше не будет удачи.
– Тогда, пожалуй, и я полью мою нерпу!
Наум Соломонович отобрал у Ринтына ковш и вылил всю воду на голову своей нерпы.
С того дня Наум Соломонович перестал брать с собой на охоту шахматы. Теперь Ринтыну приходилось уговаривать ехать домой увлеченного охотничьим азартом заведующего улакским магазином.
– Послушай, Ринтын,– сказал как-то Наум Соломонович,– не поговорить ли мне с твоим дядей как с представителем власти? Слух такой есть, что у нашего Журина руки не совсем чистые.
Ринтын понял слова Наума Соломоновича буквально и даже представил себе такую картину: заведующий торговой базой погружает в белоснежную муку свои испачканные грязью руки…
Прошло несколько дней, и действительно, приехавшая из Кытрына комиссия обнаружила под полом и на чердаке домика заведующего торговой базой целый склад. Чего тут только не было! Ящики со сгущенным молоком, мешки с сахаром, с мукой, оленьи туши, связка стеариновых свечей, несколько мешков, набитых первосортными песцовыми и черно-бурыми шкурками. Восемь чемоданов были заполнены шерстяными отрезами, шелком и новенькой, неношеной обувью.
Ринтын, заглянувший в дом, был поражен обилием всевозможных вещей, в беспорядке нагроможденных друг на друга.
– Вот жадный! – с удивлением сказал Кукы, оглядывая все это богатство.
Ринтыну стало противно. Раскиданные по полу вещи представились ему пищей, исторгнутой обратно из желудка жадного, ненасытного зверя.
Наума Соломоновича назначили временно исполняющим обязанности заведующего торговой базой.
Но даже это высокое назначение не отбило у него охотничьей страсти. Едва только он закончил принимать склады, как уже просил Ринтына заехать за ним вечером.
– Говорят, в Кэнискуне утки появились,– сказал Наум Соломонович и показал Ринтыну мешочек.– Вот немного дроби я нашел в складе.
Весенняя охотничья пора почти не оставляла времени для сна. На уроках, чтобы не заснуть, Ринтын ставил на две крайние ножки скамейку, на которой он сидел за партой, и так, раскачиваясь, потихоньку дремал. Стоило ему уснуть покрепче, как скамейка с глухим стуком вставала на все четыре ножки и будила его.
Последние дни все в Улаке жили в ожидании победы, и тем не менее сообщение о капитуляции фашистской Германии ошеломило всех.
Все стойбище мгновенно украсилось красными флагами. С моря вернулись охотники: их вызвал лучом маяка монтер Тэнмав.
Деловито оглядев кумачовые полотнища, развевающиеся на весеннем ветру, старый Рычып сказал:
– Правильно сделали победу. Вовремя. Флаги от Первомая не успели далеко убрать.
Из школы вынесли на улицу несколько столов и устроили трибуну. Никто не делал доклада, каждый, кто хотел, взбирался на стол и говорил.
– Товарищи! – сказал старый Рычып.– Наконец-то мы дождались победы. Известно, что каждому хотелось быть на фронте и самому воевать. Но всякому воину нужна была опора в тылу. Вот мы и были такой опорой. Все вы помните того огромного кита, которого я внес в фонд обороны! Думаю, что на эти деньги был построен не один танк, дошедший до Берлина.– Старик снял малахай и, размахивая им, продолжал: – Война помешала нам строить нашу жизнь. Зато победа открывает нам широкую дорогу, чтобы идти дальше и дальше, и мы пойдем вперед, не останавливаясь и не оглядываясь назад…
Чем дальше говорил старик, тем речь его становилась все более плавной, фразы закругленнее и благозвучней.
– Довольно! – остановил его Кукы.– В такой день не ты один хочешь говорить!
Старик сконфуженно надел малахай и, слезая со стола, виновато сказал:
– Прости. Я вообразил себя на – колхозном собрании.
Кукы влез на стол и встал, широко раздвинув ноги. Он редко выступал перед народом, и поэтому все притихли, ожидая, что Кукы скажет что-нибудь особенно значительное.
– Товарищи! – выкрикнул Кукы и замолчал, как бы собираясь с мыслями. Он поглядел на ясное небо, на толпу людей перед собой, взглянул зачем-то себе под ноги, и, как только на глаза ему попался красный флаг, он вдруг вобрал в себя воздух и во всю силу крикнул: – Да здравствует наша героическая армия!
Оказалось, что он больше ничего не собирался сказать. Он сошел с трибуны вспотевший, хотя стоял на ней всего лишь несколько минут.
В школе все классы были открыты. Колхозный клуб не мог вместить всех желающих. В большом зале танцевали, в классах пели песни.
Наум Соломонович, яростный противник продажи спиртных напитков, на этот раз изменил своему правилу.
От вина веселье еще больше разыгралось. Смех и песни продолжались до полуночи. Самые отъявленные забияки, готовые лезть в драку после первой же рюмки, были на редкость добродушны и целовались друг с другом.
Поздно вечером с полярной станции принесли телеграмму. Она была от Анатолия Федоровича и Лены с поздравлениями по поводу победы.
Ринтын несколько раз перечитал телеграмму и долго не мог заснуть.
Все отъезжающие ожидали прихода буксирного парохода “Водопьянов”, который должен был привезти в Улак бригаду строителей на достройку здания интерната и захватить с собой пассажиров.
Ринтын решил остаться в Улаке. Сначала дядя Кмоль попытался его отговорить.
– Я не хочу уходить из нашей школы,– возражал на дядины доводы Ринтын.– Ведь остался всего лишь один год. А на новом месте и без меня у вас будет много хлопот.
– Тогда договоримся вот как,– предложил дядя Кмоль.– Сейчас ты пока остаешься в Улаке. Через месяц начнут строить аэродром недалеко от Кытрына. Там поработаешь до начала школьных занятий. Заработок весь будет твой. Если справишься, тогда можешь возвращаться в Улак и жить самостоятельно. Но в Улаке ты обязательно должен жить в интернате. Интернат – это настоящий дом, не то что наш. Ты в нем будешь не один, получишь навыки, которые пригодятся в дальнейшей жизни.
Ринтын помогал укладываться дяде Кмолю. Снимая со стены портрет Ленина, он уронил на пол спрятанного под портретом домашнего духа.
– А что с этим делать? – спросил Ринтын.
– Я совсем про него забыл,– сказал дядя Кмоль, беря в руки изображение домашнего бога.
Он долго разглядывал его, как будто впервые видел. Кто знает, сколько поколений предков Кмоля бережно сохраняли его, приносили ему жертвы и держали в самом теплом и уютном углу! Дяде Кмолю и в голову не приходило, что бога можно выкинуть. Ведь это просто мирный домашний бог. Но и брать с собой в Кытрын не было никакого смысла: даже в родном Улаке его пришлось прятать, а каково будет в Кытрыне?
Дядя Кмоль повертел бога в руках и тихо сказал Ринтыну:
– Пусть остается дома. Спрячем его под полом: там мягкий мох и тепло.
Отвернув половицу, дядя Кмоль закопал домашнего бога в прелый, остро пахнущий мох.
– Пройдет много лет…– раздумчиво сказал дядя, не отпуская Ринтына.– Ты окончишь высшую школу, приедешь в родной Улак. Здесь будет уже совсем иная жизнь. Может быть, в Улаке не будет ни одной яранги и люди не будут знать, что такое домашний бог, которого мы призывали на помощь в трудные времена, когда пурга грозила унести в море наши жилища. Тогда ты вытащишь его из-под пола и он напомнит тебе о прежней жизни…
Тетя Рытлина, прощаясь с улакцами, плакала, дядя Кмоль был суров и сдержан. Пекарю, его жене и Пете тоже было грустно расставаться со стойбищем, с его жителями, с которыми они подружились.
– Как только приедешь на место, обязательно напиши письмо,– напутствовал Петю Ринтын.– Не забудь.
– Напишу,– отвечал Петя.– Если удастся уговорить отца, обратно приеду.
Петя сначала было наотрез отказался уезжать из Улака и заявил родителям, что останется. Но слезы матери сломили его упорство, и он, понуря голову, роздал улакским ребятам свое имущество: гильзы для дробового ружья, пращи, несколько эплыкытэтов, прочные санки, сделанные старым Рычыпом.
– Как же ты будешь жить без утиной охоты? – с жалостью в голосе говорил пекарю Рычып.– Скучно станет, приезжай обратно.
– Верно говорит старик,– сказал Кукы.– Если тебе там не понравится, возвращайся в Улак, мы всегда тебе будем рады.
– Спасибо, друзья,– растроганно отвечал пекарь.– Я никогда не забуду вас.
Он обошел всех и поцеловался с каждым.
Дядя Кмоль подошел к Ринтыну и обнял его.
– Будь настоящим человеком,– сурово сказал он.– Ты остаешься один.
– Кмоль,– остановил его Кукы,– Ринтын будет вместе с нами. Улакцы никогда никого не оставляли в беде, в нашем стойбище никогда не было и не будет сирот. Можешь быть спокойным за него, Кмоль.
Вельбот отошел от берега и направился к “Водопьянову”. Громко зарыдала тетя Рытлина. Женщины, стоявшие в толпе провожающих, тоже заплакали.
Вельбот обогнул пароход, высадил пассажиров и вернулся на берег.
“Водопьянов” выбрал якорь и, басовито загудев, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее стал удаляться в сторону Ирвытгыра. Скоро он скрылся за мысом Ченлюквин, и лишь когда в небе растаял дымок от пароходной трубы, Ринтын покинул берег моря.
Книга вторая
Прошедшую зиму Ринтын прожил в новом улакском интернате, в небольшой комнате, рассчитанной на троих. В эту весну Ринтын ни разу не был на утиной охоте и все весенние длинные дни просиживал над учебниками, готовясь к экзаменам.
За окном стучали большие капли, падающие с длинных блестящих сосулек, но Ринтын, увлеченный учебником алгебры, сидел с заткнутыми ушами и ничего не слышал. Под окном бродили собаки, невольно притягивавшие взор Ринтына. Собаки с удивлением разглядывали человека со склоненной головой, сидящего за стеклами. Старый пес, принадлежащий охотнику Ыттырультыну и давно не ходивший в упряжке, особенно досаждал Ринтыну. Пес терся о стекло кончиком носа, оставляя на нем влажный след. Выведенный из терпения нахальством собаки, Ринтын со свирепым криком выбегал на улицу и кидал в пса куски отвалившихся сосулек. Но едва он входил в комнату и усаживался за стол, как за стеклом снова возникала морда старой собаки.
Дело все кончилось тем, что дядю Кмоля выбрали председателем сельского Совета, несмотря на его протесты.
В Улаке все уже привыкли к новому дому, привыкли и его жильцы. Дом по самую крышу занесло снегом, и в нем было так же тепло, как в яранге.
Ринтын учился в шестом классе. Едва справившись с работами по дому, он садился за стол и занимался.
В школе кончился запас тетрадей. Писали между строками старых тетрадей, на оберточной бумаге, вместо мела употребляли белую глину.
В середине января с углем стало хуже. Школа сожгла все свои запасы, а Журин отпускал уголь с торговой базы неохотно: его там было немного. Полярная станция, как могла, помогала топливом, но и там запасы были рассчитаны до прихода первого парохода.
Ребята занимались одетые, в шапках и даже в рукавицах. В углах классов белел иней, и пар от дыхания стоял над партами. Но занятия не прекращались. Привычные к холоду чукотские ребята не очень страдали от стужи, но зато на учителей было жалко смотреть.
Как-то Ринтыну пришлось по делу зайти к Максиму Григорьевичу. В комнате был мороз, как на улице. На полочке стоял стакан с водой с вмерзшей в лед зубной щеткой. На кровати лежал спальный мешок из собачьего меха.
– Вы живете в таком холоде? – удивился Ринтын.
– Привыкаю,– ответил Максим Григорьевич и мрачно добавил: – Хоть Амундсен и говорил, что к холоду привыкнуть невозможно.
Ринтын рассказал о Максиме Григорьевиче своим товарищам, и ребята как бы новыми глазами посмотрели на своих учителей. При всех испытываемых ими лишениях они являлись на уроки всегда бодрыми, аккуратно одетыми. Щеки Максима Григорьевича, изрезанные тупой бритвой, свидетельствовали о том, каких трудов ему стоило держать себя в надлежащем виде.
Когда однажды утром тетя Рытлина, желая зачерпнуть воды из ведра, ткнулась ковшом о корку льда, она не сдержалась и осыпала дядю Кмоля упреками:
– Видишь, до чего дожили? Скоро сами превратимся в лед в этом проклятом деревянном доме!
Дядя Кмоль сидел на стуле и ничего не говорил. Да и что ему было отвечать жене, когда он даже жирники и те расколотил на радостях, когда переселялся в новый дом!
В комнате маленький Етылъын ходил в меховой камлейке и лизал толстый лед на оконных стеклах.
– Разве плохо было в теплом пологе? – продолжала ворчать тетя Рытлина, выскребая совком из ведра остатки угля.– Жили, как все люди живут, не мерзли. И вдруг захотелось человеку переселиться в деревянный дом. Глупая затея! Я знала с самого начала, что так будет. Эх ты, коммунист! Вон Кукы ведь тоже коммунистом стал, а ярангу не сломал!
Дядя Кмоль в ответ только вздыхал.
В тот день начали жечь деревянные стойки старой яранги. Распиливая ножовкой длинные сухие жерди, Ринтын обдумывал одно предприятие, мысль о котором у него зародилась давно.
Несколько вечеров он провел в сенях, кромсая ножницами куски жести. Он уже порезал пальцы на руках, но дела не бросал. Наконец первый опытный образец жировой лампы был готов. Это было простое сооружение в виде небольшой жестяной плошки с низкими краями. К одному из бортиков при помощи жестяной же планки был прижат фитиль из толстой фланели. Когда налитый в плошку растопленный нерпичий жир смочил фитиль, Ринтын зажег его. Пламя разгоралось медленно, но зато, когда огонь охватил весь край фитиля, светильник загорелся ровным, некоптящим пламенем. Ринтын иголкой поправил фитиль и внес его в комнату.
– Смотри-ка, что он соорудил! – воскликнула удивленная тетя Рытлина.– Где ты раздобыл керосин?
– Это не керосин, а обыкновенный нерпичий жир! – с гордостью ответил Ринтын и водрузил свое изделие на стол.
– Выходит, не напрасно я думал, что твоя голова устроена намного лучше, чем у других,– сказал дядя.– Ты настоящий выдумщик!
В тот же вечер Ринтын изготовил с помощью дяди Кмоля еще три такие жировые лампы, и уже через полчаса, когда их зажгли, в комнате стало заметно теплее. Лед стал таять, и на пол начала стекать вода.
На следующий день о смекалке Ринтына говорил весь Улак. В дом дяди Кмоля приходили люди и разглядывали подолгу “лампу Ринтына”, как теперь ее называли.
Через несколько дней усовершенствованная Максимом Григорьевичем “лампа Ринтына” уже горела в учительском доме и обогревала комнаты преподавателей.
Максим Григорьевич назвал Ринтына “чукотским. Кулибиным”. Имя известного русского механика-самоучки не было знакомо жителям Улака – они называли его по-своему, прибавляя к имени Ринтына чукотское слово “пылвынтаак” – “железный жирник”.
Однако изобретение Ринтына не оберегло новый дом дяди Кмоля от жестокой чукотской пурги. Во время одной из бурь ветром содрало с крыши моржовую кожу и навалило полный потолок снега. Потом подул стремительный южный ветер, мокрый снег проник сквозь щели в межстеновое пространство. Засыпка вдруг стала оседать, и под потолком образовались такие щели, что даже в небольшую метель в комнату проникал снег. Дядя Кмоль изо всех сил боролся против ополчившихся на него сил природы, но все же ему пришлось сдаться: от постоянных сквозняков Етылъын жестоко простудился и слег. Скрепя сердце дяде Кмолю пришлось натянуть меховой полог в комнате.
– Ничего,– успокаивал он себя.– Летом как следует отремонтирую дом.
53
Вернувшись домой из школы, Ринтын застал гостя. Это был Кожемякин – “моржовый начальник”. Ринтын поздоровался и собрался было сесть подальше, но дядя Кмоль пригласил его к чайному столу:– Садись, Ринтын. Послушай, что мне предлагает моржовый начальник.
– Товарищ Кмоль, я же говорил, что теперь работаю заместителем председателя райисполкома,– поправил дядю гость и обратился к Ринтыну: – Вот предлагаю твоему дяде переехать в Кытрын и работать в райисполкоме инструктором. Мы должны растить и выдвигать кадры из числа передовой части коренного населения. Национальная политика нашего государства требует, чтобы в органах местного управления решающую роль играли национальные кадры. Поскольку товарищ Кмоль проявил себя как передовой и сознательный коммунист, смело меняющий вековые нормы быта на более передовые, первый сменивший темную ярангу на светлый, просторный дом с окнами, то он, по мнению руководящих органов, должен работать в райисполкоме, нести передовую социалистическую культуру в массы.
Все эти слова бывший “моржовый начальник” произнес на одном дыхании, словно читал по бумаге.
– Как вы думаете, молодой человек?
– Коо,– ответил Ринтын.– Пусть дядя Кмоль решает.
– Правильно,– кивнул головой Кожемякин.– Пусть товарищ Кмоль сам решает.
Дядя налил гостю чаю, положил на ладонь большой кусок сахару, расколол его ножом, бросил крошки в рот и несколько раз кашлянул.
– Ты ведь меня знаешь, товарищ Кожемякин,– начал дядя Кмоль.– Может быть, я и неплохой охотник, но думаю, что в руководящих делах я запутаюсь. Если человек переселился в деревянный дом, значит ли это, что он все может? Знаешь, когда хозяин выбирает вожака упряжки, то он прежде всего думает: действительно ли он может вести за собой остальных собак?
– Ну что вы, товарищ Кмоль! Разве можно людей сравнивать с собаками?
– А почему нет? Небось, если бы я для сравнения назвал оленей, ты ничего бы не сказал. Говорят, собака – друг человека. Это верно, друг, хороший друг, помощник. А что олень? Ума нет у него. Пасется, жиреет единственно для того, чтобы быть съеденным людьми. Глупое, скажу тебе, животное.
– Товарищ Кмоль, мы отклонились от главной темы разговора. Я должен сообщить районному исполнительному комитету ваше решение.
– Разве ты не видишь – я отказываюсь? – удивился дядя.
– Но я должен тебя уговорить,– твердо сказал Кожемякин.– Такова цель моей командировки. Чего же отказываться? Районный центр не какой-нибудь Улак. Снабжение там отличное, культурное обслуживание, казенная квартира. Кроме того, опыт организаторской работы у тебя уже есть. Ты председатель Улакского сельского Совета. Я бы на твоем месте не стал раздумывать.
– Видно, мы с тобой разные люди,– задумчиво сказал дядя Кмоль.– Ты уговариваешь меня уйти от привычной жизни в Кытрын. Допустим, я соглашусь. Пройдет немного времени, и выяснится, что я не могу работать в исполкоме, малограмотный, дела не знаю. И придется мне возвращаться обратно в Улак. Какими глазами я посмотрю на людей? И какими глазами люди посмотрят на меня?
– Райисполком считает, что вам надо работать инструктором,– сказал Кожемякин.
– А я считаю – для пользы дела мне лучше оставаться в Улаке! – раздраженно ответил дядя Кмоль и добавил: – А известно ли тебе, что случилось с моим братом Гэвынто? С молодых лет с ним носились, внушали, что он особенный, призванный только распоряжаться и учить остальных. Он поверил этому, не хотел прислушиваться к мнению других людей. А что получилось с Гэвынто? Остался ни с чем, очутился где-то между своим народом и той жизнью, которую построил в своих мечтах… А ведь учился в Институте народов Севера, откуда вышло много по-настоящему грамотных людей, таких, как Откэ.
Кожемякин отодвинул чашку и тяжело поднялся.
– Хорошо,– сказал он на прощанье.– Я передам наш разговор райисполкому и райкому партии. До свидания.
– Счастливого пути,– тихо сказал дядя Кмоль, не поднимая опущенной головы.
Через две недели после этого разговора приехал сам секретарь райкома. Ринтын не знал, о чем он разговаривал с дядей Кмолем.
– Придется летом ехать в Кытрын,– объявил дядя за вечерним чаем.– Нужно будет немного на курсах поучиться, а потом буду работать в райисполкоме.
У тети Рытлины на глазах показались слезы.
– И все это из-за деревянного дома, чтобы он сгорел! – запричитала она.– Жили в яранге – никто не трогал нас.
– Надо быть сознательной,– ответил ей дядя.– Кто же, как не мы сами, должен думать о дальнейшей жизни нашего народа?
– С каких пор ты стал считать себя таким умным, что собираешься думать за других? – ехидно спросила тетя Рытлина, вытирая слезы.
– А ты знаешь, что такое Советская власть? – сердито спросил Кмоль и, не дожидаясь ответа, сказал: – Нет, не знаешь. Поэтому лучше молчи!
Тетя Рытлина прикусила губу: давно не поднимал на нее голоса дядя Кмоль.
Дядя Кмоль твердо решил переехать на работу в Кытрын.
Татро уже договорился с ним, что дом временно будет занят под колхозную пошивочную мастерскую.
Ринтына беспокоила неопределенность его собственной судьбы. Ему очень не хотелось уезжать из Улакской школы: учиться в ней оставалось всего лишь полтора года. Дядя ничего не говорил ему, а первым спрашивать Ринтын не осмеливался.
С одной стороны, он чувствовал себя уже достаточно взрослым человеком, чтобы начинать самостоятельную жизнь, а с другой – ему было совестно, что дядя иногда отказывает в покупке родному сыну игрушки и справляет Ринтыну новую рубашку или камлейку.
Выждав подходящий момент, Ринтын все это сказал дяде Кмолю.
– Ты немного подожди,– вздохнул дядя Кмоль.– До лета еще далеко, время покажет, что нужно делать. А остальные глупые мысли выбрось из головы: ведь ты мне все равно что настоящий сын.
Ринтын последовал совету дяди, старался не думать о своем будущем устройстве в жизни и все внимание обратил на ученье.
54
Шли бои за Берлин. Улакцы с нетерпением ждали победы. Каждый вечер несколько десятков человек окружали в колхозном клубе черный репродуктор и ловили каждое слово диктора. И когда он умолкал, люди еще долго вслушивались, словно старались уловить из глубины черного диска отголоски далеких боев.Встречаясь, охотники первым делом спрашивали друг друга: какие новости с фронта? А уж потом шли вопросы о припае, о направлении ветра, есть ли следы песца в тундре.
В светлые ночи Ринтын ездил на собаках в Кэнискун охотиться на нерп. Обычно с ним вместе отправлялся Наум Соломонович. Вместе с ружьем он брал с собой шахматы и часами сам с собой играл в торосах. Все его внимание было обращено на шахматную доску, и нерпы без опаски подплывали прямо к кромке припая. Когда Наум Соломонович хватался за ружье, на воде, кроме широко расходящихся кругов, уже ничего не было.
– Наум Соломонович,– учил его Ринтын,– нужно все время смотреть на воду и ждать.
– Глаза устают,– отвечал Наум Соломонович, щурясь на низкое солнце, заливавшее ослепительным светом морской лед.
– Настоящий охотник,– говорил ему Ринтын,– должен часами неподвижно сидеть на льдах и караулить нерпу.
– Хорошо,– отвечал Наум Соломонович и откладывал в сторону шахматную доску.
Однажды ему все-таки удалось убить нерпу. Ринтын в это время сидел в двухстах метрах от него, за большим торосом. Раздался выстрел и вслед за ним такой вопль, что Ринтын в испуге вскочил. “Прострелил себе что-нибудь”,– думал он, перепрыгивая через ропаки.
Наум Соломонович стоял, приплясывая, у края припая и то и дело вскидывал в руке винтовку.
– Что случилось? – крикнул ему Ринтын.
– Нерпу убил! Вон она плавает.– Наум Соломонович указал дулом на воду.– С одного выстрела убил!
– Что же вы стоите? Надо скорее ее вытаскивать, пока не утонула! Где ваш акын?
– На нарте лежит… Здорово же я ее саданул!
Ринтын размотал акын, зацепил нерпу и вытащил ее на лед.
– Ну, какова добыча? – с гордостью спросил Наум Соломонович, как будто он застрелил по меньшей мере моржа.
– Ничего,– ответил Ринтын,– обыкновенный старый самец. Мясо у него невкусное.
Наум Соломонович тут же потерял всякий интерес к дальнейшей охоте и стал торопить Ринтына ехать домой.
– Еще рано,– доказывал ему Ринтын.– Поохотимся еще немного.
Но Наум Соломонович был неумолим. Он оттащил к нарте нерпу и собрал рассыпанные по льду шахматные фигуры.
Всю обратную дорогу он рассуждал вслух о своей добыче:
– Печенка, пожалуй, съедобная, поскольку она богата витаминами. А из шкуры можно сшить куртку.
– Шкура-то плохая, желтая. Волос редкий. Лучше шить куртку из шкуры молодого нерпенка.
– Нет уж, Ринтын. Как-то приятно носить на себе добытое собственными руками… Ты попроси, пусть тетя Рытлина разделает нерпу.
Обычно Наум Соломонович отправлялся домой, как только нарты достигали берега улакской косы. На этот раз он изменил своей привычке и доехал вместе с Ринтыном до самого дома дяди Кмоля.
Ринтын выпряг собак, а туши нерп оставил перед порогом, зайдя в дом за водой. Он облил головы трех убитых им нерп.
– Что ты делаешь? – с удивлением спросил Наум Соломонович.
– Такой обычай,– ответил Ринтын.– Нерпы – водяные жители, пока везли, жажда их измучила. Теперь даю им попить, а то, если я им не дам воды, дух морских зверей рассердится на меня и больше не будет удачи.
– Тогда, пожалуй, и я полью мою нерпу!
Наум Соломонович отобрал у Ринтына ковш и вылил всю воду на голову своей нерпы.
С того дня Наум Соломонович перестал брать с собой на охоту шахматы. Теперь Ринтыну приходилось уговаривать ехать домой увлеченного охотничьим азартом заведующего улакским магазином.
– Послушай, Ринтын,– сказал как-то Наум Соломонович,– не поговорить ли мне с твоим дядей как с представителем власти? Слух такой есть, что у нашего Журина руки не совсем чистые.
Ринтын понял слова Наума Соломоновича буквально и даже представил себе такую картину: заведующий торговой базой погружает в белоснежную муку свои испачканные грязью руки…
Прошло несколько дней, и действительно, приехавшая из Кытрына комиссия обнаружила под полом и на чердаке домика заведующего торговой базой целый склад. Чего тут только не было! Ящики со сгущенным молоком, мешки с сахаром, с мукой, оленьи туши, связка стеариновых свечей, несколько мешков, набитых первосортными песцовыми и черно-бурыми шкурками. Восемь чемоданов были заполнены шерстяными отрезами, шелком и новенькой, неношеной обувью.
Ринтын, заглянувший в дом, был поражен обилием всевозможных вещей, в беспорядке нагроможденных друг на друга.
– Вот жадный! – с удивлением сказал Кукы, оглядывая все это богатство.
Ринтыну стало противно. Раскиданные по полу вещи представились ему пищей, исторгнутой обратно из желудка жадного, ненасытного зверя.
Наума Соломоновича назначили временно исполняющим обязанности заведующего торговой базой.
Но даже это высокое назначение не отбило у него охотничьей страсти. Едва только он закончил принимать склады, как уже просил Ринтына заехать за ним вечером.
– Говорят, в Кэнискуне утки появились,– сказал Наум Соломонович и показал Ринтыну мешочек.– Вот немного дроби я нашел в складе.
Весенняя охотничья пора почти не оставляла времени для сна. На уроках, чтобы не заснуть, Ринтын ставил на две крайние ножки скамейку, на которой он сидел за партой, и так, раскачиваясь, потихоньку дремал. Стоило ему уснуть покрепче, как скамейка с глухим стуком вставала на все четыре ножки и будила его.
Последние дни все в Улаке жили в ожидании победы, и тем не менее сообщение о капитуляции фашистской Германии ошеломило всех.
Все стойбище мгновенно украсилось красными флагами. С моря вернулись охотники: их вызвал лучом маяка монтер Тэнмав.
Деловито оглядев кумачовые полотнища, развевающиеся на весеннем ветру, старый Рычып сказал:
– Правильно сделали победу. Вовремя. Флаги от Первомая не успели далеко убрать.
Из школы вынесли на улицу несколько столов и устроили трибуну. Никто не делал доклада, каждый, кто хотел, взбирался на стол и говорил.
– Товарищи! – сказал старый Рычып.– Наконец-то мы дождались победы. Известно, что каждому хотелось быть на фронте и самому воевать. Но всякому воину нужна была опора в тылу. Вот мы и были такой опорой. Все вы помните того огромного кита, которого я внес в фонд обороны! Думаю, что на эти деньги был построен не один танк, дошедший до Берлина.– Старик снял малахай и, размахивая им, продолжал: – Война помешала нам строить нашу жизнь. Зато победа открывает нам широкую дорогу, чтобы идти дальше и дальше, и мы пойдем вперед, не останавливаясь и не оглядываясь назад…
Чем дальше говорил старик, тем речь его становилась все более плавной, фразы закругленнее и благозвучней.
– Довольно! – остановил его Кукы.– В такой день не ты один хочешь говорить!
Старик сконфуженно надел малахай и, слезая со стола, виновато сказал:
– Прости. Я вообразил себя на – колхозном собрании.
Кукы влез на стол и встал, широко раздвинув ноги. Он редко выступал перед народом, и поэтому все притихли, ожидая, что Кукы скажет что-нибудь особенно значительное.
– Товарищи! – выкрикнул Кукы и замолчал, как бы собираясь с мыслями. Он поглядел на ясное небо, на толпу людей перед собой, взглянул зачем-то себе под ноги, и, как только на глаза ему попался красный флаг, он вдруг вобрал в себя воздух и во всю силу крикнул: – Да здравствует наша героическая армия!
Оказалось, что он больше ничего не собирался сказать. Он сошел с трибуны вспотевший, хотя стоял на ней всего лишь несколько минут.
В школе все классы были открыты. Колхозный клуб не мог вместить всех желающих. В большом зале танцевали, в классах пели песни.
Наум Соломонович, яростный противник продажи спиртных напитков, на этот раз изменил своему правилу.
От вина веселье еще больше разыгралось. Смех и песни продолжались до полуночи. Самые отъявленные забияки, готовые лезть в драку после первой же рюмки, были на редкость добродушны и целовались друг с другом.
Поздно вечером с полярной станции принесли телеграмму. Она была от Анатолия Федоровича и Лены с поздравлениями по поводу победы.
Ринтын несколько раз перечитал телеграмму и долго не мог заснуть.
55
В то лето, казалось, весь Улак готов был тронуться с места. Уезжали многие учителя, приехавшие по контракту на трехлетний срок, а проведшие здесь по шесть и больше лет. Пекарь дядя Павел со всей семьей перебирался на новое местожительство в бухту Гуврэль. Уезжал дядя Кмоль с женой Рытлиной работать в райисполкоме.Все отъезжающие ожидали прихода буксирного парохода “Водопьянов”, который должен был привезти в Улак бригаду строителей на достройку здания интерната и захватить с собой пассажиров.
Ринтын решил остаться в Улаке. Сначала дядя Кмоль попытался его отговорить.
– Я не хочу уходить из нашей школы,– возражал на дядины доводы Ринтын.– Ведь остался всего лишь один год. А на новом месте и без меня у вас будет много хлопот.
– Тогда договоримся вот как,– предложил дядя Кмоль.– Сейчас ты пока остаешься в Улаке. Через месяц начнут строить аэродром недалеко от Кытрына. Там поработаешь до начала школьных занятий. Заработок весь будет твой. Если справишься, тогда можешь возвращаться в Улак и жить самостоятельно. Но в Улаке ты обязательно должен жить в интернате. Интернат – это настоящий дом, не то что наш. Ты в нем будешь не один, получишь навыки, которые пригодятся в дальнейшей жизни.
Ринтын помогал укладываться дяде Кмолю. Снимая со стены портрет Ленина, он уронил на пол спрятанного под портретом домашнего духа.
– А что с этим делать? – спросил Ринтын.
– Я совсем про него забыл,– сказал дядя Кмоль, беря в руки изображение домашнего бога.
Он долго разглядывал его, как будто впервые видел. Кто знает, сколько поколений предков Кмоля бережно сохраняли его, приносили ему жертвы и держали в самом теплом и уютном углу! Дяде Кмолю и в голову не приходило, что бога можно выкинуть. Ведь это просто мирный домашний бог. Но и брать с собой в Кытрын не было никакого смысла: даже в родном Улаке его пришлось прятать, а каково будет в Кытрыне?
Дядя Кмоль повертел бога в руках и тихо сказал Ринтыну:
– Пусть остается дома. Спрячем его под полом: там мягкий мох и тепло.
Отвернув половицу, дядя Кмоль закопал домашнего бога в прелый, остро пахнущий мох.
– Пройдет много лет…– раздумчиво сказал дядя, не отпуская Ринтына.– Ты окончишь высшую школу, приедешь в родной Улак. Здесь будет уже совсем иная жизнь. Может быть, в Улаке не будет ни одной яранги и люди не будут знать, что такое домашний бог, которого мы призывали на помощь в трудные времена, когда пурга грозила унести в море наши жилища. Тогда ты вытащишь его из-под пола и он напомнит тебе о прежней жизни…
Тетя Рытлина, прощаясь с улакцами, плакала, дядя Кмоль был суров и сдержан. Пекарю, его жене и Пете тоже было грустно расставаться со стойбищем, с его жителями, с которыми они подружились.
– Как только приедешь на место, обязательно напиши письмо,– напутствовал Петю Ринтын.– Не забудь.
– Напишу,– отвечал Петя.– Если удастся уговорить отца, обратно приеду.
Петя сначала было наотрез отказался уезжать из Улака и заявил родителям, что останется. Но слезы матери сломили его упорство, и он, понуря голову, роздал улакским ребятам свое имущество: гильзы для дробового ружья, пращи, несколько эплыкытэтов, прочные санки, сделанные старым Рычыпом.
– Как же ты будешь жить без утиной охоты? – с жалостью в голосе говорил пекарю Рычып.– Скучно станет, приезжай обратно.
– Верно говорит старик,– сказал Кукы.– Если тебе там не понравится, возвращайся в Улак, мы всегда тебе будем рады.
– Спасибо, друзья,– растроганно отвечал пекарь.– Я никогда не забуду вас.
Он обошел всех и поцеловался с каждым.
Дядя Кмоль подошел к Ринтыну и обнял его.
– Будь настоящим человеком,– сурово сказал он.– Ты остаешься один.
– Кмоль,– остановил его Кукы,– Ринтын будет вместе с нами. Улакцы никогда никого не оставляли в беде, в нашем стойбище никогда не было и не будет сирот. Можешь быть спокойным за него, Кмоль.
Вельбот отошел от берега и направился к “Водопьянову”. Громко зарыдала тетя Рытлина. Женщины, стоявшие в толпе провожающих, тоже заплакали.
Вельбот обогнул пароход, высадил пассажиров и вернулся на берег.
“Водопьянов” выбрал якорь и, басовито загудев, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее стал удаляться в сторону Ирвытгыра. Скоро он скрылся за мысом Ченлюквин, и лишь когда в небе растаял дымок от пароходной трубы, Ринтын покинул берег моря.
Книга вторая
1
Прошел почти год с тех пор, как уехали в Кытрын дядя Кмоль, а в бухту Гуврэль – Павел Николаевич, тетя Дуся, Петька и Анатолий Федорович с Леной. Вновь наступило в Улаке время таяния снегов. Лучи жаркого солнца все дальше на север отгоняли зиму. Солнцу помогали первые стаи птиц, будившие криком безмолвие зимы. Воздух был прозрачен и необыкновенно чист – он стал способным далеко разносить звуки…Прошедшую зиму Ринтын прожил в новом улакском интернате, в небольшой комнате, рассчитанной на троих. В эту весну Ринтын ни разу не был на утиной охоте и все весенние длинные дни просиживал над учебниками, готовясь к экзаменам.
За окном стучали большие капли, падающие с длинных блестящих сосулек, но Ринтын, увлеченный учебником алгебры, сидел с заткнутыми ушами и ничего не слышал. Под окном бродили собаки, невольно притягивавшие взор Ринтына. Собаки с удивлением разглядывали человека со склоненной головой, сидящего за стеклами. Старый пес, принадлежащий охотнику Ыттырультыну и давно не ходивший в упряжке, особенно досаждал Ринтыну. Пес терся о стекло кончиком носа, оставляя на нем влажный след. Выведенный из терпения нахальством собаки, Ринтын со свирепым криком выбегал на улицу и кидал в пса куски отвалившихся сосулек. Но едва он входил в комнату и усаживался за стол, как за стеклом снова возникала морда старой собаки.