Сафонов Дмитрий. Шериф

   Иногда, правда, он делал попытки переспать с женой, но почти все они оканчивались неудачей.
   Когда он пробивался наконец сквозь все эти: «Не хочу», «Я устала», «У меня еще полно дел», «У меня голова болит», «У меня месячные», «У меня нет настроения», «Сейчас начнется новая серия „Санта-Барбары“, „Я хочу спать“ и так далее, то слышал: „О боже! Ты все делаешь не так!“, „Да нет же, не туда!“, „Положи руку мне на грудь!“, „Никогда не трогай мою грудь! Это мне мешает!“, „Что ты меня мусолишь мокрыми губами?!“, „Не трогай мои волосы! Я сегодня мыла голову!“, и, как всегда, финальным аккордом: „Ну, давай быстрее! Ты все или еще нет?“
   Отличный секс, дорогая! Спасибо тебе!
   Ружецкий умылся и снова посмотрел в зеркало. И самое страшное… Самое страшное то, что он уже ко всему этому привык. Они давно уже… Как давно? Ну да, с того момента, когда Ирина забеременела Петей. Так вот, с того самого времени они не жили по-другому. А это, худо-бедно, десять лет.
   Ружецкий завидовал Шерифу. И чего он, дурак, в свое время не женился на Настасье? Да, конечно, Ирина была самой красивой, и за ней все бегали. Ружецкому льстило, что она выбрала именно его. Поначалу. Но очень скоро он понял, что красота — это не самое главное для нормальной семейной жизни. В красивые бутылки разливают самое дешевое вино. Они с Ириной живут как соседи. Одно только название — муж и жена. А на самом деле…
   Вот у Кирилла — жена. Настасья, если верить рассказам Баженова, постоянно его хочет. И главное не то, что постоянно хочет. А то, что хочет именно его. А он — ее. И живут счастливо… Чего еще надо? В конце концов, люди женятся только для двух вещей: чтобы трахаться сколько душе угодно и чтобы было с кем встретить старость. Дети получаются сами собой, когда трахаешься. Дети — это, конечно, прекрасно. Как говорят: «Дети — цветы жизни». Но… Скорее, не цветы, а листья. Подует холодный осенний ветер — старость — глядь, а листьев-то уже и нет. Улетели. У них своя жизнь, ничего с этим не поделаешь. Дети не могут — и не должны — жить ради родителей, они живут ради своих детей. Все крутится, все идет своим чередом. И с кем же ты останешься? В своей одинокой холодной старости? Неужели не понятно? С тем человеком, с которым всю жизнь делила постель. С которым всю жизнь трахалась. Больше не с кем.
   Старики, в которых жизнь теплится едва наполовину, вместе образуют один маленький полноценный огонек, который не так-то просто задуть. А мы… Обманываем друг друга. Постоянно. Без конца. Ради чего? Ради Пети? Но это — еще один обман. Самый большой. К тому же — тем самым мы взваливаем на него часть собственной вины за неудавшуюся жизнь, а это нечестно по отношению к сыну.
   Да-а-а… Ружецкий вздохнул, застегнул штаны, выключил воду и вышел из ванной.

* * *

   Он прошел на кухню. Ирина читала журнал и пила чай с бутербродами. Демократичная еда: каждый намазывает себе бутерброд сам. И никаких претензий.
   Было около двух часов, время обеда, но Ружецкий не заметил на плите ни кастрюль, ни сковородок.
   — А… что-нибудь посущественнее бутербродов… сегодня будет? — спросил он.
   — Если хочешь, готовь сам. Я занята, — ответила Ирина, не отрываясь от журнала. — И вообще, я так устала от этой постоянной готовки! Попробовал бы ты покрутиться целый день у плиты!
   — Я забыл уже, когда видел тебя у плиты. Позавчера обед готовил я, если ты помнишь. В воскресенье — приходила твоя мама, сварила борщ и пожарила котлеты.
   — Тебе надо было жениться на ней, — парировала Ирина. — Всегда был бы сыт.
   У нее на все готов ответ. А у меня — одни вопросы. Вопрос — это минус, ответ — это плюс. Я — в дерьме, она — в шоколаде.
   Ружецкому не хотелось ругаться. Возможно, еще полчаса назад он стал бы наливаться краской, наверное, даже стукнул бы по столу, прикрикнул на нее. О, Ирина бы в долгу не осталась! Голосом ее Бог не обидел. Как говорил Тамбовцев, у которого на каждый случай была готова смешная и немного похабная прибаутка, «Голос — как на жопе волос, тонок и нечист».
   «Да, — Ружецкий улыбнулся своим мыслям, — тонок и нечист».
   Но сейчас, после сеанса массажа в ванной, он был настроен более благодушно.
   Да и черт с тобой! Жри свои бутерброды.
   Через плечо он заглянул в журнал, который читала Ирина. Журнал был открыт на странице кулинарных рецептов.
   Ружецкий попробовал угадать, какой из них приглянулся его… соседке.
   Наверняка вон тот яблочный штрудель. Она его приготовит в воскресенье. С самого утра по всему дому будет стоять аромат свежей сдобы и запах антоновки. А-а-а! Вкусно! Но… Не мылься, Ружецкий, мыться не будешь. Все сожрут ее подруги, попивая ликер и нахваливая ее на разные голоса: «Ах, Ирочка, как вкусно! Вот ведь повезло твоему дураку: умница, красавица, а уж хозяйка какая! „Ммм!“. Противное чмоканье, пальцы собраны в щепоть, губы сложены куриной гузкой, и это дурацкое чмоканье. Ммм! Ммм! Ирочка, золотце! И еще по одной рюмке — хлоп! И снова — нахваливать друг друга: „Да какие же мы хорошие, да каким же уродам мы достались…“ Росомахи! И каждая про себя думает, что она — самая лучшая. Самая умная и самая красивая. И вокруг нее вращается Солнце и прочие светила. Убожества! Любая ковельская проститутка лучше всех вас, вместе взятых, потому что знает себе цену и не пытается продать мшавину между ног по цене божьего дара. Тьфу!
   — Приятного аппетита, дорогая! — Ружецкий развернулся и пошел прочь с кухни.
   Пожалуй, наскоро поем у Белки. Там же и выпью.
   Он запустил руку в карман джинсов: денег было немного, но ему хватит. Он не будет напиваться, просто чуть-чуть выпьет.
   Ружецкий просидел у Белки почти два часа, ушел из заведения незадолго до того, как туда ввалилась мамонтовская компания, поэтому драку конечно же не видел. (И даже если бы видел, встревать не стал.)
   В четыре он был уже дома, сытый и довольный, под мышкой зажата бутылка Белкиного дистиллята. Он поднялся в свою комнату, на второй этаж (они с Ириной давно уже жили в разных комнатах: соседи, что тут скажешь?), выпил еще немного и незаметно для себя уснул. Он не почувствовал запаха болотной гнили, заполнившего весь дом.

* * *

   Баженов открыл калитку, вытер об решетку налипшую на сапоги грязь, громко топая, медленно поднялся по трем ступенькам крыльца и толкнул дверь.
   Он всегда поднимался на крыльцо медленно и громко топал, словно предупреждал домашних: «Я иду. Самый главный зверь в лесу, если вы понимаете, о чем идет речь, возвращается в свою берлогу». Четкие приоритеты — вот что он считал главным в семейной жизни.
   Правда, его жена никогда и не претендовала на лидерство, но при этом никогда и не чувствовала себя в чем-либо ущемленной. Она знала, что от Кирилла всего можно добиться: надо только правильно выбрать тон и улучить нужный момент. К мужчине нужно относиться ласково и бережно, как к больному ребенку, если ему хочется играть роль главы семьи — ради бога! Пусть играется! Все равно он сделает так, как она хочет, без крика и этих изматывающих скандалов. К тому же кричать на Кирилла — себе дороже, она видела, что бывает с теми, кто осмеливается ему перечить. А ведь это все были здоровые и сильные мужчины, ее-то, пожалуй, он и убить может. Под горячую руку. Правда, жалеть потом будет. Но сгоряча может. Если она не уймет беса противоречия, стучащего острыми копытцами в сердце каждой женщины. Но с бесом Анастасия Баженова справлялась не менее умело, чем с мужем.
   Она стояла на веранде, молитвенно сложив руки, и внимательно слушала проповедь Тамбовцева: к тому моменту накал страстей в его речи достиг высшей точки. Шерифу речь старого дока больше напоминала вечернюю сказку, одну из тех, которые в годы его детства читал по радио дядюшка Римус, с небольшой поправкой — дядюшка Римус никогда не читал ТАКИХ страшных сказок.
   — …больной задыхается, — XXXX-Х! — очень натурально изображал Тамбовцев, — ему не хватает воздуха, язык чернеет, распухает и вываливается изо рта…
   — Это правда, Кирилл?
   Шериф подошел, обнял ее за то место, которое они по обоюдному согласию называли талией, и поцеловал.
   — Васька дома?
   — Дома, слава богу. Только что пришел.
   Отлично. Одной проблемой меньше. Все-таки гораздо спокойнее — И СВОБОДНЕЕ — себя чувствуешь, зная, что твои близкие в безопасности.
   «Крепкий тыл — основа фронта» — так говорил в армии их комбат. Всем хотелось служить в десанте, пограничных войсках или морской пехоте, лицом к лицу с настоящей опасностью. Но Баженов попал в обычную тыловую часть, служил водителем на «хлебовозке». Потом уже, на собственном опыте, он неоднократно убедился в правоте слов комбата — старого тридцатисемилетнего мужика, как казалось тогда. Сейчас ему самому тридцать шесть, и про крепкий тыл он знает не понаслышке. «Крепкий тыл — основа фронта».
   — Не волнуйся. Я разберусь. Ты, главное, сиди дома и Ваську никуда не пускай. Даже в туалет. Пусть мочится с заднего крыльца.
   Как был, в сапогах, он прошел в комнату. Некогда было снимать.
   Сын сидел на диване, забившись в угол.
   — Васька! Все в порядке?
   Сын, обычно такой разговорчивый, только кивнул. Шерифу не понравилось выражение его лица. Какое-то испуганное. Он подошел, присел рядом.
   — Что с тобой?
   Васька помотал головой. Это должно было означать: «Ничего».
   Анастасия видела комочки земли, упавшие со знаменитых ковбойских сапог мужа, но не сказала ни слова. «Значит, у него была причина так сделать. Мне легче убрать, чем ссориться».
   — Что случилось? — повторил Баженов. Васька молчал.
   — Испугался, наверное. Вон, по радио какие ужасы передают. Тамбовцев небось опять с утра «на кочерге». Ишь, как старается, — подала голос Анастасия.
   — Угу… — Шериф потрепал сына по голове. — Не бойся. Я контролирую ситуацию. — Любой мужчина хочет быть героем для своего сына. У Баженова это получалось. И он очень этим гордился.
   — Ну ладно. Вернусь, поговорим. — На языке у Шерифа крутился какой-то вопрос, который он хотел задать сыну. Что же он хотел спросить? Забыл. Черт возьми, напрочь забыл. Иногда это бывает.
   — Ты… это, Василий. Остаешься за старшего. Следи, чтобы мама никуда из дому не выходила. И сам никуда не уходи: кто ее будет защищать, если вдруг прибежит бешеная собака? — Шериф уже верил в эту байку про бешеную собаку так, словно не сам ее придумал час назад.
   Васька кивнул.
   — Ну пока! — Баженов встал с дивана и направился к выходу. В дверях коснулся жены — просто положил тяжелую руку ей на плечо.
   Она протянула ему сверток в промасленной бумаге. Он знал, что там лежит: бутерброды. Молча взял и пошел дальше. Никаких «спасибо» и «пожалуйста»: она не для того делала бутерброды, чтобы услышать «спасибо», просто знала, что он с утра еще ничего не ел, и этой причины было достаточно.
   На крыльце он остановился, похлопал себя по карманам. Она достала из передника пачку сигарет и протянула мужу.
   Шериф поскреб красный обветренный подбородок с пробивающимися иголками щетины и сказал:
   — Ты не бойся. Я справлюсь.
   — Я знаю, — ответила она.
   Возможно, если бы она знала, что это — их последний разговор, то бросилась бы ему на шею, начала причитать, ахать и охать… Но скорее всего, нет. Она бы так и стояла на месте, вытирая полинявшим передником красные натруженные руки. У нее никогда не было чувства, что они чего-то НЕ УСПЕЛИ. У них все было ХОРОШО.
   — Пока, — сказал Шериф и, не оглядываясь, пошел к машине.
   Часы у него на руке показывали десять минут седьмого.

* * *

   — Ну вот, пожалуй, и все, что я вам вкратце хотел рассказать про бешенство…
   У Левенталя округлились глаза. «Вкратце»?!! Старый дурень болтал без устали час с лишним и, если бы он время от времени не щипал его за локоть, вещал бы еще столько же.
   Левенталь не стал ждать милостей от природы, он запрыгнул Тамбовцеву на колени, оттеснил от микрофона и сказал:
   — Спасибо Валентину Николаевичу за полезную и содержательную лекцию.
   — Да ухожу, ухожу, — пробурчал Тамбовцев, выбираясь из-под тщедушного Левенталя. Его переполняло ощущение хорошо сделанного дела. Теперь — он был уверен на сто пятьдесят процентов, как любил говорить Шериф, — никто и носа не посмеет высунуть на улицу. Конечно, кое-где пришлось приврать. Откровенно говоря, он ни разу не видел больного бешенством. Больную собаку — видел. Восемнадцать лет назад. А человека — нет. И уж тем более он напрочь забыл все симптомы этой страшной болезни. Когда-то он учил это в институте…
   В институте… Одно из самых ярких воспоминаний — первое занятие по анатомии. На столе из блестящей нержавейки лежит мужской труп, и девчонки сразу делятся на три неравные группы: первые, самые многочисленные, стараются не смотреть на синий сморщенный член, вторые, их поменьше, смотрят с любопытством, а две оторвы — самые прожженные, он это понял с самого начала, так потом и оказалось, — деловито переворачивают его пинцетом, выражение их лиц говорит: «Ничего особенного».
   Про бешенство он помнил только то, что это — страшная и неизлечимая болезнь. И еще — слово «водобоязнь», лежащее на полке памяти где-то неподалеку от «бешенства».
   В конце концов, на что человеку дана фантазия? А она его сегодня не подвела.
   Не зря выпил. Для вдохновения. Пошло на благо: все, до последнего грамма.
   Тамбовцев наклонился — при этом он весь покраснел и коротко хрюкнул — и галантно поцеловал пухлую ручку мадам Золовкиной.
   — Валентин Николаевич! — Золовкина говорила шепотом, но все равно как-то ухитрялась пищать. — Вы не проводите меня до дома? А то я одна боюсь.
   Тамбовцев подкрутил несуществующие усы и, молодцевато тряхнув седой головой, ответил:
   — С удовольствием, Татьяна Александровна! — Он сложил калачиком левую руку и повернулся к ней. — Вот только… Одно маленькое «но»… Ваш муж, мой шер, он такой ревнивец… Что он скажет, увидев нас вместе?
   — Да ничего не скажет, — махнула рукой Золовкина. — К вам-то уж точно ревновать не будет.
   «Старая корова! Молотом — в лоб, серпом — ниже пояса. Неужели я настолько стар, что ко мне нельзя приревновать?» — с досадой подумал он, а вслух сказал:
   — Спасибо за комплимент, благоуханная!
   Золовкина украдкой обнюхала подмышки, от Тамбовцева это не укрылось. Он снова повеселел.
   Один-один. Натуральная корова! Когда-нибудь ты поймешь, что я был самым галантным кавалером в твоей скучной жизни. Вон муженек-то твой перепугался. Не пришел тебя встретить. И только доблестный рыцарь Тамбовцев оказался настолько благороден, что согласился доставить твою тушу до дома в целости и сохранности. Когда-нибудь ты это поймешь. Но будет поздно! По сути дела, уже поздно. Мое сердце отныне принадлежит другой.
   — Пойдемте, Татьяна Александровна. Она взяла его под руку, и они медленно побрели по школьному коридору. Часы на стене показывали четверть седьмого. До того момента, когда город полностью погрузился в черное, убийственное безумие, оставалось всего несколько часов.

* * *

   Шериф проехал вдоль Центральной улицы и не увидел никого. Изредка на шум мотора отдергивались занавески на окнах, и за стеклом мелькало чье-то испуганное лицо, но тут же занавески задергивались снова, и лицо исчезало.
   Даже собаки лаяли приглушенно: хозяева выгнали их из будок и заперли в сенях, опасаясь бешеного пса.
   Хорошо. Пока все идет, как надо. Мне будет спокойнее, если все будут сидеть по домам. Пусть городок вымрет, как перед набегом индейцев, Шериф сам разберется, что к чему.
   Баженов медленно катил по Горной Долине. На перекрестках он притормаживал и внимательно оглядывал переулки. Пусто! Молодец Тамбовцев! И он — тоже молодец. Версия с бешенством прокатила на «ура». Когда он на все сто пятьдесят процентов будет уверен, что город на замке, тогда выступит в сторону «дальнего» леса, чтобы перекрыть дорогу этой светящейся дряни.
   Баженов доехал до конца Центральной и по Пятому переулку повернул направо, на первом перекрестке — снова направо.
   Улица Ленинского комсомола была пустынна. Ни звука, ни лая, ни голоса. Впрочем, голос был. Левенталь говорил, что на сегодняшний день радио Горной Долины прекращает свою работу, а еженедельный концерт по заявкам состоится в другой день, о чем он сообщит дополнительно.
   Шериф задумался. Он как-то упустил из виду это обстоятельство, не принял вовремя решение: где бы ему хотелось видеть Левенталя — дома или за пультом радиоузла? Где бы он был полезнее?
   А, черт с ним. Пусть бежит домой. Все должно быть по-настоящему. Шутки закончились.
   Баженов продолжал объезд городка. Проехав — от Ног до Головы — улицу Ленинского комсомола, Шериф свернул налево.
   Московская. Самая тревожная, с ней всегда больше всего хлопот. Понятно, почему — из-за Белки.
   Баженов прокатился мимо больницы. На крыльце — никого. Этот новый док, как его там? Пинт. Наверное, он все-таки хороший парень, не имеющий к зловещей штольне никакого отношения. Ведь он его проверил. Нормальный, живой человек. Может ссать, как все. Наверняка у него красная кровь, серые мозги и сизые кишки, как у всех нормальных людей, но ведь не будешь вспарывать живот или проламывать голову для того, чтобы убедиться в этом. Гораздо проще попросить помочиться. Всего лишь только помочиться, что он и делал со всеми приезжими вот уже десять лет подряд. И ведь никто не отказывался (а как тут откажешься, Шериф умел убеждать), правда, после принудительного мочеиспускания у людей почему-то пропадало желание ехать в Горную Долину… Но ведь это— только к лучшему, не так ли? Пожалуй, новый док был первым, кто не передумал. Видимо, ему сильно приспичило. Но зачем?
   Может, есть какая-то связь между приездом Пинта и тем, что происходит в заброшенной штольне? Шериф чувствовал, что есть. Но какая? В штольне возникло свечение, потому что Пинт приехал? Тогда его надо немедленно к ногтю. Правда, пока не заметно, чтобы у нового дока имелись злые намерения… но ведь и у Микки их вроде бы не было. До поры до времени.
   А может, наоборот: Пинт приехал потому, что свечение возникло? Но, опять же, зачем? И как он узнал?
   По своему опыту Баженов знал, что никакую версию сбрасывать со счетов не стоит. Любая, даже самая головоломная и абсурдная, заслуживает рассмотрения. Но… За пределами реального не может быть никакой цельной версии, она распадается на куски, как гнилая тряпка. Реальный мир потому и реален, что причинно-следственные связи в нем ясны и очевидны, они составляют саму ткань реального мира, как только пытаешься покинуть его пределы, обычная логика перестает действовать, у иррационального свои, неведомые человеку, законы.
   То, что иррациональное существует наравне с рациональным, Шериф не сомневался. Как не сомневался и в том, что у него должны быть свои законы. Но кто знает эти законы? Увы, не он.
   Давайте поставим вопрос проще: кто он, этот Пинт? Враг или друг? Непонятно. Хорошо. Пусть пока это непонятно. Оставим это за скобками, как неизвестную величину. Некий икс. Попробуем зайти с другого конца.
   Если Пинт — друг, что тогда? Тогда, если он друг и приехал сюда не случайно, его помощь может пригодиться. Значит… что получается? Надо взять его с собой? Ладно. Возьму.
   Ну, а если Пинт — враг? Тогда его тем более надо взять с собой. «Крепкий тыл — основа фронта». А откуда взяться крепкому тылу, если там — враг?
   Как ни крути, его нужно брать с собой и держать ухо востро. Если что не так — там его и положить, рядом с этой проклятой штольней.
   Решение наконец-то было принято, и Шериф с облегчением вздохнул. Сейчас он разберется с Белкой, а потом вернется в больницу за Пиитом.
   Баженов остановил уазик перед заведением, совсем как пару часов назад.
   Из открытой двери валил сизый табачный дым. В заведении, как всегда, было полно народу.
   Подожгу на хрен! Когда-нибудь точно подожгу!
   Он спешился, оставив верного «коня» мирно пастись на пожухлой траве, поправил шляпу, постучал сапогами, сбивая остатки грязи, достал из машины ружье, разложил приклад и шагнул в дверной проем.
   Шум и гам, раздававшиеся в заведении, мгновенно стихли.
   Шериф медленно, пританцовывая, прошел между столиками до самого дальнего угла: туда, где недавно стоял несчастный Иван с торчащей в руке вилкой. Присел на корточки, убедился, что кровавые пятна тщательно вымыты, одобрительно покивал. Затем прошествовал вдоль стойки, ни на кого не глядя.
   В заведении было тихо. Ни звука, если не считать нестройного гудения мух и скрипа половиц под ковбойскими сапогами. Взоры всех присутствующих обратились к высокой широкоплечей фигуре.
   Пауза длилась долго. Шериф пялился в потолок, изучал содержимое стаканов и тарелок, стоявших на обшарпанных столах, но ни разу никому не посмотрел в глаза.
   Наконец он присвистнул и сказал, как бы про себя:
   — Не знаю, стоит ли мне здороваться. Похоже, здесь собрались одни только глухие. — Он с сожалением покачал головой и повторил: — Одни глухие.
   Он снова замолчал, будто раздумывая о чем-то. Передвинул флажок предохранителя.
   — Но я все же попробую до них достучаться. Помоги мне, Господи.
   Он вскинул ружье и выстрелил. Передернул цевье — из патронника выскочила дымящаяся гильза — и выстрелил еще раз. В потолке образовалась огромная дыра. И сразу — будто кто-то повернул ручку невидимого приемника — все вокруг загудело и зашумело.
   Шериф выждал, пока шум стихнет.
   — Что, никто из вас не слышал объявления по радио? А? — Он ухватил за шиворот ближайшего мужичка, Смоленцева-старшего, когда-то победителя социалистического соревнования, а ныне — почетного алкоголика Горной Долины. — Ты слышал?
   — Я… Чего я? Я, как все… — заплетающимся языком ответил Смоленцев.
   — Ты не понял. Я сейчас спрашиваю не у всех, а у тебя лично. Ты — слышал?
   — Ну, слышал…
   — Тогда какого хрена ты здесь делаешь? Бегом домой! — Шериф раскрутил тощего Смоленцева и отпустил как раз напротив двери, полученного ускорения хватило, чтобы тот оказался на улице.
   — Следующий… — Шериф хватал всех, без разбора. Картина повторялась — менялись лишь незначительные детали.
   Многие не стали дожидаться своей очереди: тихо-тихо, по стеночке, за спиной Баженова протискивались к выходу и разбегались по домам.
   Через две минуты Шериф остался с Белкой один на один.
   — Ну и что ты сделал? — Белка ткнула пальцем в дырявый потолок. — Кто будет чинить?
   — Не знаю, — усмехнулся Шериф. — Знаю точно, что не я. А что, разве твоя крысиная дыра не застрахована? Из-под густых бровей сверкнули злые Белкины глаза.
   — Нет.
   — Напрасно, — поучительно сказал Шериф. — Могла бы и озаботиться. С барышей-то.
   — Какие барыши? Кто их видел? — запричитала Белка. Шериф подошел к ней, положил ружье на стойку.
   — Слушай меня, Белла… Слушай внимательно. Последний раз тебя предупреждаю. Не перебегай мне дорогу. А то ведь… Мало ли что может случиться? Знаешь, как горят деревянные дома? Особенно те, которые не застрахованы? Как спички! Раз — и нет! Застрахованные — те еще так, — Баженов поморщился, — ни шатко ни валко. Они словно думают: «А кой черт нам гореть, если мы и так застрахованы?» А незастрахованные… — Шериф развел руками и повторил. С нажимом: — Как спички. Только диву даешься. Понимаешь, о чем я толкую?
   — Да, — выдавила из себя Белка и отвернулась.
   — Ну, вот и хорошо. Я рад, что мы поняли друг друга. На все сто пятьдесят процентов. — Он взял со стойки ружье и пошел к двери. С порога, не оборачиваясь, бросил через плечо: — Закрывайся, нерусь чертова. Пять минут тебе на все. — Шериф громко хлопнул дверью.

* * *

   Тамбовцева он нашел на втором этаже, в ординаторской. Старый док что-то напевал себе под нос, колдуя перед открытым сейфом с медицинским стеклом, спиртом и водой, стараясь из этих нехитрых ингредиентов создать оптимальную комбинацию, примерно как сложить фигу из трех пальцев: главное — правильная последовательность, только и всего.
   Мадам Золовкину он проводил быстро — невелик крюк— и вернулся на боевой пост, нести дежурство. Ну и… Для храбрости. А также — чтобы отметить дебют.
   — Молодец, Николаич! Лихо ты их. До завтрашнего дня никто на улицу не выйдет. Здорово! — похвалил его Шериф.
   Тамбовцев умильно улыбнулся. Он раздумывал, стоит ли предлагать спирт Шерифу. Решил, что не стоит: все-таки он при исполнении.
   — Слушай, а правда… все так, как ты говорил? — спросил Баженов.
   — Что?
   — Ну, если бешеная собака укусит?
   — Даже еще хуже. Будем здоровы! — Тамбовцев соблюдал правильную последовательность: спирт, выдох, вода.
   — Ну дела… — Шериф похлопал себя по ноге. — Слушай, а где Пинт?
   — Ушел.
   — Как «ушел»? — От былого благодушия Шерифа не осталось и следа. Эта мгновенная перемена подсказала Тамбовцеву, что он сделал что-то не так.
   — Ну… как? Я вернулся, а он… какой-то возбужденный. Говорит, можно я ненадолго отойду? Я говорю: можно. И все. Он ушел.
   — Куда ушел? — Шериф перегнулся через стол. — Куда ушел? Вспоминай, сказочник несчастный!
   — Не знаю… Он же не сказал. — Тамбовцев запер сейф. — Погоди. Он спрашивал меня. Говорит: где тут Молодежная улица? Я объяснил.
   — Молодежная? Ты ничего не путаешь? Он спрашивал именно про Молодежную?
   — Ну да. Молодежная и еще этот… — Кажется, теперь до Тамбовцева стало доходить. Он весь как-то сморщился, сдулся, словно лопнувший баскетбольный мяч. — Пятый переулок. Угол Молодежной и Пятого… Ведь это… Тот самый дом… — Он тяжело плюхнулся на стул. — Там же…