Страница:
Ее заведение стояло на углу Московской и Третьего переулка. Когда-то оно именовалось «Рюмочной», о чем свидетельствовали полустершиеся белые буквы на мутной витрине, но сейчас все называли его просто по имени, точнее, прозвищу, хозяйки. Заведение усатой Белки.
Одноэтажный деревянный дом с большим навесом и обширным настилом перед входом, внутри всегда полумрак, свет тусклых лампочек едва пробивается сквозь густые облака табачного дыма, за грязной обшарпанной стойкой монументом зеленому змию возвышается сама Белка, у нее за спиной — два ряда напитков вполне официальных, разрешенных к продаже, а под прилавком — пара ящиков, забитых бутылками с мутноватой жидкостью, горлышки заткнуты скрученной бумагой. Эту картину можно было наблюдать ежедневно, с раннего утра и до позднего вечера, без выходных и праздников, даже без перерывов на обед.
В тот день Белка открылась в десять. Она, как обычно, подошла к двери, достала ключ и открыла ржавый висячий замок, такой огромный, что им можно было запереть целый город. Белка распахнула дверь, изнутри ударил целый букет запахов, ставших для нее настолько привычными, что она их уже не замечала: застоявшегося табачного дыма, грязных полов и какой-то кислятины.
Белка, не глядя, нашарила на стене выключатель, отметила, что из трех лампочек одна перегорела, и по скрипучим половицам зашагала к стойке.
Уличный свет, лившийся через дверной проем, на мгновение погас. Белка обернулась и увидела знакомую фигуру.
— Доброе утро! — сказала фигура сиплым голосом.
— Здравствуй, Иван!
Иван подошел к стойке: в руках у него была полная корзина отличных белых грибов. Строго говоря, Ивана нельзя было считать жителем Горной Долины, он жил в четырех километрах от города в уединенной лесной хижине. За это его и прозвали Лесным Отшельником.
Летом он собирал грибы и ягоды, продавал их по дешевке на площади перед магазином, а зимой работал у кого-нибудь по хозяйству, проще говоря, батрачил. Тем и кормился.
— Возьмешь? — спросил он, протягивая корзину.
Грибы у него всегда были отборные, в этом Ивану не было равных, окрестные леса он знал даже лучше, чем дорогу к заведению. —
Белка посмотрела оценивающе.
— И еще лампочку вкрути, — накинула цену Белка, но Иван даже не подумал спорить.
— О чем разговор? Конечно. Давай лампочку.
— Сейчас принесу. — Белка вышла из-за стойки, подхватила корзину и скрылась за неприметной дверью, ведущей в кладовку.
Вернулась она уже с пустой корзиной в одной руке и новой лампочкой — в другой. Протянула ее Ивану:
—На!
— Ага!
Отшельник подвинул ближайший стол и принялся было снимать сапоги, но Белка его остановила:
— Не надо. Ноги-то у тебя, поди, еще грязнее. Вот, возьми газету, постели.
Иван постелил газету, ловко запрыгнул на стол и заменил лампочку. Затем слез, аккуратно сложил газету и сунул в карман:
— Почитаю вечером.
— Да она с прошлой недели.
— Какая мне разница?
Белка нагнулась под прилавок, достала бутылку. Иван схватил со стойки стакан, протер его рукавом, посмотрел на свет и налил до краев самогон.
— Ну, будем здоровы.
Белка задумчиво кивнула, она в это время протирала стойку.
Иван выпил стакан мелкими глоточками и довольно крякнул:
— Только в путь! Что б я без тебя делал?
— Пил бы меньше, — не глядя, ответила Белка. Она сейчас обдумывала свою традиционную утреннюю мысль: а не обшить ли стойку куском тонкого железа? А то вон — вся в царапинах да подпалинах от бычков. К тому же железную мыть было бы легче.
Кусок железа давно дожидался своего часа в кладовке, но Белка жадничала, ведь надо было платить за работу, а это значит — бутылку долой.
Никто никогда не знал, сколько она заработала своим винокуренным промыслом: жила Белка одиноко, в маленькой развалюхе по соседству, на южной окраине той же самой Московской улицы, никакой живности не держала, огорода у нее не было. «Она замужем за своим самогонным аппаратом», — едко замечал Шериф, и он был прав.
Иван закупорил бутылку тем же самым кусочком бумаги и сунул ее в бездонный внутренний карман телогрейки — такой засаленной, что определить ее первоначальный цвет было невозможно.
— Пойду я. У меня еще дела…
Белка молча кивнула. Она уже догадалась, что за дела торопили Ивана: наверняка набрал кучу грибов, теперь их надо побыстрее продать. Ну а коли так, вырученные деньги будут жечь ему ляжку: через пару часов он как миленький вернется в заведение. И оставит у Белки все до копеечки.
На пороге Иван обернулся:
— Ты знаешь, а у меня ведь Малыш пропал. В глазах у Ивана стояли слезы.
Белка почувствовала легкий укол в сердце. Ее нельзя было назвать доброй или сентиментальной. Никто в Горной Долине ее не любил, и она никого не любила. Она терпела мужиков — этих грязных, вечно похмельных мужиков — только потому, что они приносили ей деньги: замусоленные бумажки, мятые и рваные, сложенные вчетверо или скрученные в трубочку. Терпела, но никакой симпатии к ним не испытывала. Женщины же ненавидели ее за то, что Белкина деятельность пробивала в каждом семейном бюджете огромную дыру, по сравнению с которой пробоина, пустившая на дно «Титаник», казалась легкой неприятностью. Белка платила им той же монетой.
Белка жила в состоянии войны со всем городком. Она забрасывала вражеские окопы бутылками с зажигательной смесью, она постоянно наступала — давала самогон в долг, под запись, не брезговала брать плату продуктами и различными услугами, но она никогда не обольщалась, потому что знала — стоит ей остановиться, перекрыть краник хотя бы на пару дней, и конец. Ее сожгут, как Гитлера с Евой Браун, завернув в ковер и облив бензином. Она давно уже стала заложницей своего промысла, кидала сахар и дрожжи в огромные бутыли браги с обреченностью грешника, подбрасывающего уголек в топку с адским пламенем.
Все это озлобило и ожесточило ее, иногда набравшиеся посетители пытались излить перед ней душу, но их пьяные откровения Белку никогда не трогали, она просто пропускала их мимо ушей, считала за хитрую уловку, предпринятую с целью выпросить дармовой стаканчик зелья.
Поэтому сейчас она удивилась, почувствовав что-то вроде жалости и сочувствия к Иванову горю, высказанному в такой простой и трогательной форме.
— Пропал… Третий день уже нет.
Все в Горной Долине знали Малыша — собаку Ивана. Помесь дворняжки и невесть откуда взявшегося в этих краях колли, вечно худой, голодный, с торчащими ребрами, он был завсегдатаем городской помойки, не брезговал мышами и крысами, выкапывал корешки, — словом, находил, себе пропитание везде, где только мог. Постоянная забота о еде обострила его разум — если допустить, что у собак он есть, — но не сделала Малыша злобным. Он был предан Ивану и, кое-как набив брюхо, всегда прибегал домой, к хозяину, сопровождал его в дальних походах по окрестным лесам и сторожил пустую хижину в его отсутствие, хотя красть у Ивана было нечего.
Малышу частенько доставалось от Ивана, однажды в приступе белой горячки он избил его тяжелой осиновой палкой — так сильно, что пес чуть не сдох, но для Малыша это ничего не меняло, благородство и верность были у него в крови.
Теперь Малыш пропал. Так сказал Иван, хозяин, привыкший к частым отлучкам своего пса.
Почему-то это сильно тронуло казавшееся каменным сердце усатой самогонщицы: наверное, если бы Иван сказал, что у него рак или гангрена, Белка бы только покивала головой, думая про себя: «Да когда же ты уберешься наконец?» Но искренняя тоска по пропавшему любимцу заставила Белку испытать давно забытое чувство жалости. Жалости и сострадания.
Она отложила в сторону тряпку:
— Не переживай. Вернется еще. Просто забежал далеко. Нагуляется — и вернется. Как все вы, кобели, возвращаетесь.
Последнее заявление было странно слышать от Белки: она никогда не была замужем (если не считать самогонного аппарата — ехидный голос Шерифа за кадром). Тем более странно было говорить это никогда не женатому Ивану. Но они поняли друг друга: Белка, как могла, сочувствовала, Иван принимал ее сочувствие.
Он обреченно махнул рукой и, не сказав ни слова, вышел.
Ни одна драка в Горной Долине не обходилась без их участия. Точнее, там, где появлялась эта неразлучная троица, всегда возникала драка. Чаще всего без причины, просто так, от избытка чувств. Они считали себя главными героями в этой нудной и затянувшейся пьесе, огни рампы били им в глаза, а невидимая в темноте публика рукоплескала и требовала действия.
Троица уселась за самый лучший в заведении, столик у окна. Никто не смел его занимать, все знали, чем это обычно заканчивается, даже когда заведение было полно народу, этот столик оставался свободным, а те неудачники, которым не хватило места, предпочитали жаться к стойке.
Валька Мамонтов с грохотом отодвинул стул и с размаху уселся на него, смачно припечатав жирные ягодицы к дерматиновому сиденью. Его спутники глупо заржали и последовали примеру предводителя.
Валька оглядел заведение. Его мутные с прожилками глаза напоминали атлас автомобильных дорог европейской части России: тот же бледно-зеленый фон и причудливая паутина красных изломанных линий — с той разницей, что в развороте атласа было куда больше смысла.
В дальнем темном углу он заметил парочку изгоев: отверженные существуют в любой социальной системе, с этим ничего не поделаешь. Иван, к тому времени продавший все грибы и вернувшийся, как и предполагала Белка, в заведение, делил бутылку с самым горьким алкашом городка — Кузей. Кузя пропил все, что мог — дом с мебелью, участок с сараем, мозги с печенью и даже отчество с фамилией. Больше у него не было ничего. Он бы пропил и последнюю одежду, но охотников на его завшивленное тряпье не находилось.
Иван был по-своему благороден, он никогда ничего не крал и с охотой делился всем, что у него было, не требуя ничего взамен. Сейчас он угощал Кузю огненной водой и рассказывал ему о своей печали.
Мамонтов прислушался к их разговору.
— Эй, вы чего там шепчетесь?
— Да ничего. — Иван втянул голову в плечи и отвернулся. — Малыш у меня пропал… Вот мы… — Он развел руками, словно говоря, что дальнейшие объяснения бессмысленны.
Троица засмеялась.
— Эй, хозяйка! Дай нам бутылочку. Пожрать чего-нибудь есть? — Эти трое были единственными, кого Белка обслуживала лично.
— Грибочки белые пожарила. Хотите, мальчики? Отличные грибочки, как раз на закуску. — Морщины на ее лице, как круги на воде, расплылись в приторной улыбке, усы топорщились, словно она их накручивала на шомполе. — Свеженькие, только что из лесу.
Она причитала и уже спешила к их столику с подносом в руках: бутылка самогона, три стакана, три чистые тарелки и большая сковородка жареных грибов.
Шпана одобрительно загудела:
— Давай, давай.
Белка разлила самогон по стаканам: первый — всегда до краев, она хорошо знала привычки своих завсегдатаев, смахнула тряпкой со столешницы невидимые крошки и умильно сложила руки на животе.
— На здоровье, ребятки!
Трое чокнулись и выпили. Белка кивнула, забрала пустую бутылку и поспешила за второй.
Валька наложил себе полную тарелку грибов и сейчас с аппетитом закусывал. Витька Качалов от него не отставал. А Волков ковырялся вилкой в тарелке с почти нескрываемым отвращением. Он был худой, некрасивый, с землистым лицом: тюрьма — не санаторий, здоровья она не прибавляет, это точно. Все мужчины в их роду знали об этом не понаслышке, но тем не менее, словно по заранее заведенному расписанию, друг за другом отправлялись на «кичу».
Наконец Волков отложил вилку и закурил.
— Слышь, ты! А чего это от тебя кобель убежал? — громко спросил он Ивана.
В заведении стало тихо: слышно было только довольное чавканье Мамонтова и жужжание мух под потолком.
Иван вздрогнул, словно его ударили. Он помедлил немного, взял в руку стакан и сказал, не поднимая глаз:
— Не знаю. Убежал и убежал.
— «Не знаю…» — ощерился Волков. — Зато я знаю. Небось ты его затрахал до полусмерти. Больше-то тебе трахать в твоем лесу некого. А? Или ты дрочишь? А может, и то и другое? — Он заржал, обнажив крупные, изъеденные кариесом зубы и белесые, как брюхо дохлой рыбы, десны.
Иван молчал. Взгляды всех присутствующих обратились к нему. Даже Валька Мамонтов отодвинул тарелку и развернулся к Ивану.
— Ну, чего молчишь? Я с тобой разговариваю. Язык, что ли, проглотил? — не унимался Волков. Главному герою срочно потребовался статист, мальчик для битья. Текста статисту не полагалось: так, одна-две ничего не значащих реплики. У него была другая задача — быстро получить в морду и смыться за кулисы, пока главный герой, жеманно раскланиваясь, будет упиваться заслуженными аплодисментами.
Иван увидел, как сжался Кузя. Он выглядел так, словно его уже побили: делайте, что хотите, но только не трогайте меня, я здесь ни при чем.
Иван медленно обвел глазами все заведение и наконец скрестил взгляд с нахальным прищуром Женькиных глаз.
— Я… вспоминаю.
— Что ты вспоминаешь, дурак? — Волков, не ожидая никакого подвоха, распалял себя все больше и больше.
— Как-то на днях к Малышу прибегал знакомый кобель из городских. Я… вспоминаю их разговор, — повторил Иван.
— Интересно послушать. И о чем же они говорили? — встрял Мамонтов.
Иван сохранял бесстрастное выражение лица.
— Он сказал, что в Горную Долину недавно вернулась одна классная «дунька». Очко, сказал, у нее замечательное уж на зоне-то постарались, там в таких вещах знают толк. Говорит, дает всем подряд. Любит это дело. Вот Малыш и побежал — попробовать. Ну как? — Иван хитро подмигнул, глядя Волкову прямо в глаза. — Задница не болит?
Волков в бешенстве вскочил. Стул отлетел в угол. Он схватил со стола вилку и бросился на Ивана.
Кузя завопил — громко и отчаянно, как собака, попавшая под машину, — и опрометью метнулся на улицу.
— Караул, убивают! — кричал он, вихрем пролетая по Московской.
Иван сжал дрожащими пальцами горлышко бутылки. Жалко, там еще почти половина, успела промелькнуть мысль. Он отошел в угол и стоял, ожидая нападения. Он почти не боялся — вилка так вилка, не все ли равно, как будет поставлена точка в пустой и бездарной жизни? — но сердце его щемила тоска, оттого что в этот момент рядом с ним не было никого. Даже верного пса.
— Горы? — В голосе Шерифа послышалось недоумение.
— Ну да, горы. Ведь город называется Горная Долина.
— Ах, вот оно что… Да черт его знает! Никогда здесь не было гор.
— Странно. Откуда же такое название?
— Не знаю. Просто звучит красиво, вот и все. Разве название обязательно должно что-нибудь означать? Пинт пожал плечами:
— Наверное.
Ухабистая дорога, в течение получаса петлявшая в лесу, теперь выпрямилась, как туго натянутая веревка, потом густые кроны деревьев, смыкавшиеся где-то высоко вверху, остались позади, и машина выехала на открытое пространство. Оказалось, что веревка привязана к невидимому колышку между двумя почти симметричными холмами. Но холмы — это не горы. Пинт ожидал увидеть горы.
— Сделаем так. Я отвезу тебя в больницу. Там есть маленький домик для персонала. Тамбовцев, наш старый док, живет в городе, и домик пустует уже много лет. Первое время можно пожить там, пока не придумаем чего-нибудь получше. Согласен?
— Вполне.
Уазик миновал указатель с надписью «Горная Долина». Здесь Баженов повернул сначала направо, а на втором перекрестке — налево.
«Московская улица», — прочел Пинт на табличке, прикрученной к фасаду дома, стоявшего по левую руку, справа домов не было, поросшая мелким кустарником обочина вздымалась, как волна, и круто уходила вверх, и чем выше она поднималась, тем меньше растительности на ней оставалось, макушка холма и вовсе была голая. «Как лысина», — подумал Пинт. Вот только форма холма напоминала совсем не лысину, скорее…
— Правая Грудь, — бросил Шериф, заметив, куда смотрит Пинт.
— Простите?
— Я говорю, этот холм называется Правая Грудь. А тот, — он махнул рукой в противоположную сторону, туда, где, скрытый домами, возвышался второй холм, — Левая.
— Еще одно красивое название?
— Ну да.
Наверное, есть какой-то глубокий смысл в том, чтобы давать простым вещам красивые названия. Дегтеобразный стул при раке желудка тоже называется красиво — «мелена».
От размышлений его оторвал Шериф. Баженов резко затормозил — так, что Пинт едва не пробил головой лобовое стекло.
Причиной остановки был маленький мужичок в пузырящихся тренировочных штанах и расползающейся по швам футболке. На ногах у него были порванные кеды: правый зашнурован куском белого провода, а левый болтался как попало, мужичок приволакивал ногу, чтобы он не слетел.
— Караул! Убивают! — вопил мужичок во всю глотку. Он бежал к милицейскому уазику, нелепо размахивая руками.
Шериф вышел из машины, но мотор глушить не стал. Он поправил шляпу, подтянул штаны и сразу стал как-то солиднее, собраннее.
«Хозяин вернулся и обнаружил, что у него дома — бардак, — с легким оттенком злорадства подумал Пинт. — Но сейчас он наведет порядок бестрепетной рукой».
Надо отдать должное Шерифу: выдержка ему не изменила. Он стоял на месте как вкопанный — до тех пор, пока мужичок не подбежал к нему вплотную.
— Чего орешь, Кузя? — негромко спросил Баженов. — Опять допился до чертиков?
— Какое там, Кирилл Александрович, — отмахнулся Кузя. Он был невысокого роста, и ему приходилось задирать голову, чтобы разговаривать с Шерифом. Вся шея у Кузи была покрыта коричневыми коростами, из-под которых сочился густой белый гной. Кое-где седая щетина пробивалась сквозь коросты, что придавало картине особенно живописный вид.
«Стрептодермия, — машинально отметил про себя Пинт. — Меня встречают мои пациенты, надо же, как трогательно».
— Там, у усатой Белки, — Кузя показывал большим пальцем себе за спину, — там Ивана убивают. Женька Волков. Зарежет к свиньям собачьим, Кирилл Александрович.
Шериф молча сел в уазик и рванул с места. Не глядя, он нащупал на панели какие-то тумблеры и переключатели, щелкнул ими, и под капотом пронзительно завыла сирена. На крыше замигали яркие огни световой сигнализации, даже в приглушенном свете дня Пинт видел голубые сполохи, мелькающие то с одной, то с другой стороны машины.
Похоже, люди живут здесь весело, решил он, и в животе приятно заурчало от ожидания близкой драки.
Странно, но сейчас он был целиком на стороне Шерифа, хотя еще полчаса назад ни за что не поверил бы в это.
Шериф распахнул дверцу и проворно спрыгнул на землю. Большой уазик стоял, перегородив вход. Не раздумывая, Баженов шагнул в полутемное вонючее помещение. Мысли работали четко, словно по секундомеру, в голове установился размеренный и очень быстрый ритм. Время вязким туманом повисло на широких шерифских плечах, сейчас он опережал время — фантастический навык, выработанный годами. Может, для учителя начальных классов это бесполезное умение, но для Шерифа, если он хочет дослужить до пенсии, — совершенно необходимое.
То, что он увидел, подтвердило его самые худшие опасения. В дальнем углу жался Иван. Он вяло отмахивался бутылкой: при каждом взмахе из горлышка тонкой струйкой плескала мутноватая жидкость. В левой ладони Ивана, обращенной к нападавшему, торчала вилка. Казалось, весь скудный свет в этом убогом заведении падал на сверкающую ручку вилки и разлетался в полумраке серебристыми брызгами, словно от шара, крутящегося под потолком дискотеки. Темная кровь стекала в рукав телогрейки, крупные капли падали на стол, которым он пытался загородиться. По другую сторону стола прыгал, пытаясь достать Ивана, Волков, дружки делали вид, что оттаскивают его, но не особенно усердствовали.
Баженов набрал полную грудь воздуха.
— Уру-ру! — крикнул он хриплым басом.
Услышав знакомый сигнал, означающий на блатном языке неожиданную атаку, Волков резко обернулся и увидел надвигающегося Шерифа.
— Ну что, падла, снова баланды захотелось? — Шериф широко шагая через зал, не обращая ни на кого внимания. Мамонтов и Качалов посчитали, что благоразумнее будет не связываться с Баженовым, и отступили от Волкова на шаг, точно так же, как пару минут назад сделал Кузя. — Во вкус вошел? Ничего. Второй срок я тебе на рога намотаю. Не хуже первого. — Он говорил все это на ходу, глядя Волкову прямо в глаза, и так же, не замедляя движения, отрывисто и сильно ударил его ногой в пах.
— А-А-АХХХ!!! — Волков задохнулся от страшной боли и согнулся пополам, как складной нож.
Баженов обеими руками ухватил его за тощую шею и с размаху ударил лицом об стол. Что-то хрустнуло: то ли столешница, то ли нос, не разберешь, потому что Волков упал ничком на пол, вытянулся и замер, были видны только взъерошенные рукой Шерифа волосы на его затылке и выступающие худые лопатки.
— Ну, ты чего, Саныч? — с укоризной и в то же время стараясь, чтобы его голос звучал как можно более миролюбиво, сказал Мамонтов. — Чего разошелся-то?
Шериф так резко развернулся в его сторону, что опешивший Мамонтов попятился.
— Ты, — Баженов ткнул в него крепким пальцем, — и ты, — это относилось уже к Качалову, — приведете его ко мне в участок, когда очухается. Вопросы?
Парни молчали. Внезапно на сцене возник еще один персонаж. Его появление не было запланировано по ходу пьесы, но всем своим видом он ясно давал понять, что сейчас — время его монолога. И не дай бог кто-нибудь посмеет его перебить. Не дай бог! Ведь он, черт побери, настоящий Шериф. И сейчас ружье в ЕГО руках, если вы понимаете, о чем идет речь. Ребята в заведении усатой Белки это понимали.
— А ты, — кивнул Шериф Ивану, — пойдешь со мной.
Иван отодвинул стол и послушно засеменил за Шерифом. Правой рукой он крепко обхватил запястье левой, но кровь все равно не унималась: сочилась из раны и капала на пол.
Шериф шел по залу, не глядя по сторонам. Казалось, он не обращает ни на кого внимания, но это было обманчивое впечатление — достаточно было взглянуть на бугрившиеся под рубашкой мускулы, чтобы понять: он готов отразить любое нападение. Причем отразить настолько жестко, что лучше не испытывать судьбу — она, как любая женщина, всегда на стороне победителя.
На пороге его встретил Пинт. Он уважительно покачал головой и сказал одно лишь слово:
— Впечатляет.
Шериф молча кивнул ему в ответ и обратился к Ивану:
— Залезай назад. Закапаешь кровью сиденье — сам будешь отмывать.
— Конечно, конечно.
Шериф сел за руль, выключил «светомузыку» и со злостью процедил сквозь зубы:
— Когда-нибудь я подпалю к чертям эту усатую Белку.
Тон, которым он это произнес, не позволял усомниться е твердости его намерений.
Пинт, наделенный богатым воображением, уже видел перед глазами эту картину: объятый пламенем огромный деревянный сарай, голубыми вспышками взрываются бутылки с чистейшим самогоном, и черные фигурки, в ужасе закрывая голову руками, скачут через разбитую витрину и узкий дверной проем на улицу, подбадривая себя вялым матом.
Баженов со скрежетом — музыка, давно ставшая привычной для всех, кто ездит на уазике, — включил первую, и они покатили обратно, поднимаясь вверх по Московской улице.
Пинт с опаской оглядывался на их странного пассажира.
Похоже, моим первым пациентом в Горной Долине станет именно этот парень с вилкой в руке. Кровотечение довольно сильное. Наверняка задет какой-то сосуд. А может, и нет. Черт, надо незаметно достать из чемодана анатомический атлас и учебник по оперативной хирургии. Шесть лет учился и не помню, как у человека располагается пальмарная артериальная дуга. Тем более не помню технику операции, когда она повреждена. Дело дрянь, приходится признать, что в профессиональном плане Шериф справляется со своими обязанностями куда лучше меня. Не хотелось бы ударить перед ним лицом в грязь.
— Голова не кружится?
Пинт повернулся к Ивану и спрашивал это с ПРОФЕССИОНАЛЬНО-УЧАСТЛИВЫМ видом, морщил лоб и хмурил брови, так, словно от ответа зависело СЛИШКОМ многое.
«А больной перед смертью потел?» — «А как же доктор, потел, ой как потел!» — «Это хорошо, очень хорошо».
— Да нет. Чего ей кружиться? Я же не пьяный.
— Это наш новый док, — бросил через плечо Шериф. — Он заштопает твои дырки в два счета, не успеешь оглянуться.
— А-а-а… — В голосе Ивана появился оттенок уважения. Док — это круто. Док — это первый человек. После Шерифа. И, возможно, после Белки.
Больница оказалась совсем рядом — через дом от заведения усатой Белки вверх по Московской улице. Двухэтажное приземистое здание из красного кирпича, крытое блестящим кровельным железом. Рядом, под сенью высокого тополя, притулился маленький зеленый домик.
Одноэтажный деревянный дом с большим навесом и обширным настилом перед входом, внутри всегда полумрак, свет тусклых лампочек едва пробивается сквозь густые облака табачного дыма, за грязной обшарпанной стойкой монументом зеленому змию возвышается сама Белка, у нее за спиной — два ряда напитков вполне официальных, разрешенных к продаже, а под прилавком — пара ящиков, забитых бутылками с мутноватой жидкостью, горлышки заткнуты скрученной бумагой. Эту картину можно было наблюдать ежедневно, с раннего утра и до позднего вечера, без выходных и праздников, даже без перерывов на обед.
В тот день Белка открылась в десять. Она, как обычно, подошла к двери, достала ключ и открыла ржавый висячий замок, такой огромный, что им можно было запереть целый город. Белка распахнула дверь, изнутри ударил целый букет запахов, ставших для нее настолько привычными, что она их уже не замечала: застоявшегося табачного дыма, грязных полов и какой-то кислятины.
Белка, не глядя, нашарила на стене выключатель, отметила, что из трех лампочек одна перегорела, и по скрипучим половицам зашагала к стойке.
Уличный свет, лившийся через дверной проем, на мгновение погас. Белка обернулась и увидела знакомую фигуру.
— Доброе утро! — сказала фигура сиплым голосом.
— Здравствуй, Иван!
Иван подошел к стойке: в руках у него была полная корзина отличных белых грибов. Строго говоря, Ивана нельзя было считать жителем Горной Долины, он жил в четырех километрах от города в уединенной лесной хижине. За это его и прозвали Лесным Отшельником.
Летом он собирал грибы и ягоды, продавал их по дешевке на площади перед магазином, а зимой работал у кого-нибудь по хозяйству, проще говоря, батрачил. Тем и кормился.
— Возьмешь? — спросил он, протягивая корзину.
Грибы у него всегда были отборные, в этом Ивану не было равных, окрестные леса он знал даже лучше, чем дорогу к заведению. —
Белка посмотрела оценивающе.
— И еще лампочку вкрути, — накинула цену Белка, но Иван даже не подумал спорить.
— О чем разговор? Конечно. Давай лампочку.
— Сейчас принесу. — Белка вышла из-за стойки, подхватила корзину и скрылась за неприметной дверью, ведущей в кладовку.
Вернулась она уже с пустой корзиной в одной руке и новой лампочкой — в другой. Протянула ее Ивану:
—На!
— Ага!
Отшельник подвинул ближайший стол и принялся было снимать сапоги, но Белка его остановила:
— Не надо. Ноги-то у тебя, поди, еще грязнее. Вот, возьми газету, постели.
Иван постелил газету, ловко запрыгнул на стол и заменил лампочку. Затем слез, аккуратно сложил газету и сунул в карман:
— Почитаю вечером.
— Да она с прошлой недели.
— Какая мне разница?
Белка нагнулась под прилавок, достала бутылку. Иван схватил со стойки стакан, протер его рукавом, посмотрел на свет и налил до краев самогон.
— Ну, будем здоровы.
Белка задумчиво кивнула, она в это время протирала стойку.
Иван выпил стакан мелкими глоточками и довольно крякнул:
— Только в путь! Что б я без тебя делал?
— Пил бы меньше, — не глядя, ответила Белка. Она сейчас обдумывала свою традиционную утреннюю мысль: а не обшить ли стойку куском тонкого железа? А то вон — вся в царапинах да подпалинах от бычков. К тому же железную мыть было бы легче.
Кусок железа давно дожидался своего часа в кладовке, но Белка жадничала, ведь надо было платить за работу, а это значит — бутылку долой.
Никто никогда не знал, сколько она заработала своим винокуренным промыслом: жила Белка одиноко, в маленькой развалюхе по соседству, на южной окраине той же самой Московской улицы, никакой живности не держала, огорода у нее не было. «Она замужем за своим самогонным аппаратом», — едко замечал Шериф, и он был прав.
Иван закупорил бутылку тем же самым кусочком бумаги и сунул ее в бездонный внутренний карман телогрейки — такой засаленной, что определить ее первоначальный цвет было невозможно.
— Пойду я. У меня еще дела…
Белка молча кивнула. Она уже догадалась, что за дела торопили Ивана: наверняка набрал кучу грибов, теперь их надо побыстрее продать. Ну а коли так, вырученные деньги будут жечь ему ляжку: через пару часов он как миленький вернется в заведение. И оставит у Белки все до копеечки.
На пороге Иван обернулся:
— Ты знаешь, а у меня ведь Малыш пропал. В глазах у Ивана стояли слезы.
Белка почувствовала легкий укол в сердце. Ее нельзя было назвать доброй или сентиментальной. Никто в Горной Долине ее не любил, и она никого не любила. Она терпела мужиков — этих грязных, вечно похмельных мужиков — только потому, что они приносили ей деньги: замусоленные бумажки, мятые и рваные, сложенные вчетверо или скрученные в трубочку. Терпела, но никакой симпатии к ним не испытывала. Женщины же ненавидели ее за то, что Белкина деятельность пробивала в каждом семейном бюджете огромную дыру, по сравнению с которой пробоина, пустившая на дно «Титаник», казалась легкой неприятностью. Белка платила им той же монетой.
Белка жила в состоянии войны со всем городком. Она забрасывала вражеские окопы бутылками с зажигательной смесью, она постоянно наступала — давала самогон в долг, под запись, не брезговала брать плату продуктами и различными услугами, но она никогда не обольщалась, потому что знала — стоит ей остановиться, перекрыть краник хотя бы на пару дней, и конец. Ее сожгут, как Гитлера с Евой Браун, завернув в ковер и облив бензином. Она давно уже стала заложницей своего промысла, кидала сахар и дрожжи в огромные бутыли браги с обреченностью грешника, подбрасывающего уголек в топку с адским пламенем.
Все это озлобило и ожесточило ее, иногда набравшиеся посетители пытались излить перед ней душу, но их пьяные откровения Белку никогда не трогали, она просто пропускала их мимо ушей, считала за хитрую уловку, предпринятую с целью выпросить дармовой стаканчик зелья.
Поэтому сейчас она удивилась, почувствовав что-то вроде жалости и сочувствия к Иванову горю, высказанному в такой простой и трогательной форме.
— Пропал… Третий день уже нет.
Все в Горной Долине знали Малыша — собаку Ивана. Помесь дворняжки и невесть откуда взявшегося в этих краях колли, вечно худой, голодный, с торчащими ребрами, он был завсегдатаем городской помойки, не брезговал мышами и крысами, выкапывал корешки, — словом, находил, себе пропитание везде, где только мог. Постоянная забота о еде обострила его разум — если допустить, что у собак он есть, — но не сделала Малыша злобным. Он был предан Ивану и, кое-как набив брюхо, всегда прибегал домой, к хозяину, сопровождал его в дальних походах по окрестным лесам и сторожил пустую хижину в его отсутствие, хотя красть у Ивана было нечего.
Малышу частенько доставалось от Ивана, однажды в приступе белой горячки он избил его тяжелой осиновой палкой — так сильно, что пес чуть не сдох, но для Малыша это ничего не меняло, благородство и верность были у него в крови.
Теперь Малыш пропал. Так сказал Иван, хозяин, привыкший к частым отлучкам своего пса.
Почему-то это сильно тронуло казавшееся каменным сердце усатой самогонщицы: наверное, если бы Иван сказал, что у него рак или гангрена, Белка бы только покивала головой, думая про себя: «Да когда же ты уберешься наконец?» Но искренняя тоска по пропавшему любимцу заставила Белку испытать давно забытое чувство жалости. Жалости и сострадания.
Она отложила в сторону тряпку:
— Не переживай. Вернется еще. Просто забежал далеко. Нагуляется — и вернется. Как все вы, кобели, возвращаетесь.
Последнее заявление было странно слышать от Белки: она никогда не была замужем (если не считать самогонного аппарата — ехидный голос Шерифа за кадром). Тем более странно было говорить это никогда не женатому Ивану. Но они поняли друг друга: Белка, как могла, сочувствовала, Иван принимал ее сочувствие.
Он обреченно махнул рукой и, не сказав ни слова, вышел.
* * *
Ближе к четырем часам в заведение завалилась компания Вальки Мамонтова: сам Валька, старший из братьев Волковых, Женька, недавно вернувшийся из мест, не столь отдаленных от родного городка, и Витька Качалов, — местная шпана, как презрительно называл их Баженов, хотя самому младшему, Витьке Качалову, было уже за тридцать.Ни одна драка в Горной Долине не обходилась без их участия. Точнее, там, где появлялась эта неразлучная троица, всегда возникала драка. Чаще всего без причины, просто так, от избытка чувств. Они считали себя главными героями в этой нудной и затянувшейся пьесе, огни рампы били им в глаза, а невидимая в темноте публика рукоплескала и требовала действия.
Троица уселась за самый лучший в заведении, столик у окна. Никто не смел его занимать, все знали, чем это обычно заканчивается, даже когда заведение было полно народу, этот столик оставался свободным, а те неудачники, которым не хватило места, предпочитали жаться к стойке.
Валька Мамонтов с грохотом отодвинул стул и с размаху уселся на него, смачно припечатав жирные ягодицы к дерматиновому сиденью. Его спутники глупо заржали и последовали примеру предводителя.
Валька оглядел заведение. Его мутные с прожилками глаза напоминали атлас автомобильных дорог европейской части России: тот же бледно-зеленый фон и причудливая паутина красных изломанных линий — с той разницей, что в развороте атласа было куда больше смысла.
В дальнем темном углу он заметил парочку изгоев: отверженные существуют в любой социальной системе, с этим ничего не поделаешь. Иван, к тому времени продавший все грибы и вернувшийся, как и предполагала Белка, в заведение, делил бутылку с самым горьким алкашом городка — Кузей. Кузя пропил все, что мог — дом с мебелью, участок с сараем, мозги с печенью и даже отчество с фамилией. Больше у него не было ничего. Он бы пропил и последнюю одежду, но охотников на его завшивленное тряпье не находилось.
Иван был по-своему благороден, он никогда ничего не крал и с охотой делился всем, что у него было, не требуя ничего взамен. Сейчас он угощал Кузю огненной водой и рассказывал ему о своей печали.
Мамонтов прислушался к их разговору.
— Эй, вы чего там шепчетесь?
— Да ничего. — Иван втянул голову в плечи и отвернулся. — Малыш у меня пропал… Вот мы… — Он развел руками, словно говоря, что дальнейшие объяснения бессмысленны.
Троица засмеялась.
— Эй, хозяйка! Дай нам бутылочку. Пожрать чего-нибудь есть? — Эти трое были единственными, кого Белка обслуживала лично.
— Грибочки белые пожарила. Хотите, мальчики? Отличные грибочки, как раз на закуску. — Морщины на ее лице, как круги на воде, расплылись в приторной улыбке, усы топорщились, словно она их накручивала на шомполе. — Свеженькие, только что из лесу.
Она причитала и уже спешила к их столику с подносом в руках: бутылка самогона, три стакана, три чистые тарелки и большая сковородка жареных грибов.
Шпана одобрительно загудела:
— Давай, давай.
Белка разлила самогон по стаканам: первый — всегда до краев, она хорошо знала привычки своих завсегдатаев, смахнула тряпкой со столешницы невидимые крошки и умильно сложила руки на животе.
— На здоровье, ребятки!
Трое чокнулись и выпили. Белка кивнула, забрала пустую бутылку и поспешила за второй.
Валька наложил себе полную тарелку грибов и сейчас с аппетитом закусывал. Витька Качалов от него не отставал. А Волков ковырялся вилкой в тарелке с почти нескрываемым отвращением. Он был худой, некрасивый, с землистым лицом: тюрьма — не санаторий, здоровья она не прибавляет, это точно. Все мужчины в их роду знали об этом не понаслышке, но тем не менее, словно по заранее заведенному расписанию, друг за другом отправлялись на «кичу».
Наконец Волков отложил вилку и закурил.
— Слышь, ты! А чего это от тебя кобель убежал? — громко спросил он Ивана.
В заведении стало тихо: слышно было только довольное чавканье Мамонтова и жужжание мух под потолком.
Иван вздрогнул, словно его ударили. Он помедлил немного, взял в руку стакан и сказал, не поднимая глаз:
— Не знаю. Убежал и убежал.
— «Не знаю…» — ощерился Волков. — Зато я знаю. Небось ты его затрахал до полусмерти. Больше-то тебе трахать в твоем лесу некого. А? Или ты дрочишь? А может, и то и другое? — Он заржал, обнажив крупные, изъеденные кариесом зубы и белесые, как брюхо дохлой рыбы, десны.
Иван молчал. Взгляды всех присутствующих обратились к нему. Даже Валька Мамонтов отодвинул тарелку и развернулся к Ивану.
— Ну, чего молчишь? Я с тобой разговариваю. Язык, что ли, проглотил? — не унимался Волков. Главному герою срочно потребовался статист, мальчик для битья. Текста статисту не полагалось: так, одна-две ничего не значащих реплики. У него была другая задача — быстро получить в морду и смыться за кулисы, пока главный герой, жеманно раскланиваясь, будет упиваться заслуженными аплодисментами.
Иван увидел, как сжался Кузя. Он выглядел так, словно его уже побили: делайте, что хотите, но только не трогайте меня, я здесь ни при чем.
Иван медленно обвел глазами все заведение и наконец скрестил взгляд с нахальным прищуром Женькиных глаз.
— Я… вспоминаю.
— Что ты вспоминаешь, дурак? — Волков, не ожидая никакого подвоха, распалял себя все больше и больше.
— Как-то на днях к Малышу прибегал знакомый кобель из городских. Я… вспоминаю их разговор, — повторил Иван.
— Интересно послушать. И о чем же они говорили? — встрял Мамонтов.
Иван сохранял бесстрастное выражение лица.
— Он сказал, что в Горную Долину недавно вернулась одна классная «дунька». Очко, сказал, у нее замечательное уж на зоне-то постарались, там в таких вещах знают толк. Говорит, дает всем подряд. Любит это дело. Вот Малыш и побежал — попробовать. Ну как? — Иван хитро подмигнул, глядя Волкову прямо в глаза. — Задница не болит?
Волков в бешенстве вскочил. Стул отлетел в угол. Он схватил со стола вилку и бросился на Ивана.
Кузя завопил — громко и отчаянно, как собака, попавшая под машину, — и опрометью метнулся на улицу.
— Караул, убивают! — кричал он, вихрем пролетая по Московской.
Иван сжал дрожащими пальцами горлышко бутылки. Жалко, там еще почти половина, успела промелькнуть мысль. Он отошел в угол и стоял, ожидая нападения. Он почти не боялся — вилка так вилка, не все ли равно, как будет поставлена точка в пустой и бездарной жизни? — но сердце его щемила тоска, оттого что в этот момент рядом с ним не было никого. Даже верного пса.
* * *
— А где горы? — спросил Пинт Баженова.— Горы? — В голосе Шерифа послышалось недоумение.
— Ну да, горы. Ведь город называется Горная Долина.
— Ах, вот оно что… Да черт его знает! Никогда здесь не было гор.
— Странно. Откуда же такое название?
— Не знаю. Просто звучит красиво, вот и все. Разве название обязательно должно что-нибудь означать? Пинт пожал плечами:
— Наверное.
Ухабистая дорога, в течение получаса петлявшая в лесу, теперь выпрямилась, как туго натянутая веревка, потом густые кроны деревьев, смыкавшиеся где-то высоко вверху, остались позади, и машина выехала на открытое пространство. Оказалось, что веревка привязана к невидимому колышку между двумя почти симметричными холмами. Но холмы — это не горы. Пинт ожидал увидеть горы.
— Сделаем так. Я отвезу тебя в больницу. Там есть маленький домик для персонала. Тамбовцев, наш старый док, живет в городе, и домик пустует уже много лет. Первое время можно пожить там, пока не придумаем чего-нибудь получше. Согласен?
— Вполне.
Уазик миновал указатель с надписью «Горная Долина». Здесь Баженов повернул сначала направо, а на втором перекрестке — налево.
«Московская улица», — прочел Пинт на табличке, прикрученной к фасаду дома, стоявшего по левую руку, справа домов не было, поросшая мелким кустарником обочина вздымалась, как волна, и круто уходила вверх, и чем выше она поднималась, тем меньше растительности на ней оставалось, макушка холма и вовсе была голая. «Как лысина», — подумал Пинт. Вот только форма холма напоминала совсем не лысину, скорее…
— Правая Грудь, — бросил Шериф, заметив, куда смотрит Пинт.
— Простите?
— Я говорю, этот холм называется Правая Грудь. А тот, — он махнул рукой в противоположную сторону, туда, где, скрытый домами, возвышался второй холм, — Левая.
— Еще одно красивое название?
— Ну да.
Наверное, есть какой-то глубокий смысл в том, чтобы давать простым вещам красивые названия. Дегтеобразный стул при раке желудка тоже называется красиво — «мелена».
От размышлений его оторвал Шериф. Баженов резко затормозил — так, что Пинт едва не пробил головой лобовое стекло.
Причиной остановки был маленький мужичок в пузырящихся тренировочных штанах и расползающейся по швам футболке. На ногах у него были порванные кеды: правый зашнурован куском белого провода, а левый болтался как попало, мужичок приволакивал ногу, чтобы он не слетел.
— Караул! Убивают! — вопил мужичок во всю глотку. Он бежал к милицейскому уазику, нелепо размахивая руками.
Шериф вышел из машины, но мотор глушить не стал. Он поправил шляпу, подтянул штаны и сразу стал как-то солиднее, собраннее.
«Хозяин вернулся и обнаружил, что у него дома — бардак, — с легким оттенком злорадства подумал Пинт. — Но сейчас он наведет порядок бестрепетной рукой».
Надо отдать должное Шерифу: выдержка ему не изменила. Он стоял на месте как вкопанный — до тех пор, пока мужичок не подбежал к нему вплотную.
— Чего орешь, Кузя? — негромко спросил Баженов. — Опять допился до чертиков?
— Какое там, Кирилл Александрович, — отмахнулся Кузя. Он был невысокого роста, и ему приходилось задирать голову, чтобы разговаривать с Шерифом. Вся шея у Кузи была покрыта коричневыми коростами, из-под которых сочился густой белый гной. Кое-где седая щетина пробивалась сквозь коросты, что придавало картине особенно живописный вид.
«Стрептодермия, — машинально отметил про себя Пинт. — Меня встречают мои пациенты, надо же, как трогательно».
— Там, у усатой Белки, — Кузя показывал большим пальцем себе за спину, — там Ивана убивают. Женька Волков. Зарежет к свиньям собачьим, Кирилл Александрович.
Шериф молча сел в уазик и рванул с места. Не глядя, он нащупал на панели какие-то тумблеры и переключатели, щелкнул ими, и под капотом пронзительно завыла сирена. На крыше замигали яркие огни световой сигнализации, даже в приглушенном свете дня Пинт видел голубые сполохи, мелькающие то с одной, то с другой стороны машины.
Похоже, люди живут здесь весело, решил он, и в животе приятно заурчало от ожидания близкой драки.
Странно, но сейчас он был целиком на стороне Шерифа, хотя еще полчаса назад ни за что не поверил бы в это.
* * *
Баженов затормозил у самого заведения, как всегда, очень резко, но на этот раз Пинт был готов — он уперся ногами в пол и для верности схватился за ручку, торчавшую под лобовым стеклом.Шериф распахнул дверцу и проворно спрыгнул на землю. Большой уазик стоял, перегородив вход. Не раздумывая, Баженов шагнул в полутемное вонючее помещение. Мысли работали четко, словно по секундомеру, в голове установился размеренный и очень быстрый ритм. Время вязким туманом повисло на широких шерифских плечах, сейчас он опережал время — фантастический навык, выработанный годами. Может, для учителя начальных классов это бесполезное умение, но для Шерифа, если он хочет дослужить до пенсии, — совершенно необходимое.
То, что он увидел, подтвердило его самые худшие опасения. В дальнем углу жался Иван. Он вяло отмахивался бутылкой: при каждом взмахе из горлышка тонкой струйкой плескала мутноватая жидкость. В левой ладони Ивана, обращенной к нападавшему, торчала вилка. Казалось, весь скудный свет в этом убогом заведении падал на сверкающую ручку вилки и разлетался в полумраке серебристыми брызгами, словно от шара, крутящегося под потолком дискотеки. Темная кровь стекала в рукав телогрейки, крупные капли падали на стол, которым он пытался загородиться. По другую сторону стола прыгал, пытаясь достать Ивана, Волков, дружки делали вид, что оттаскивают его, но не особенно усердствовали.
Баженов набрал полную грудь воздуха.
— Уру-ру! — крикнул он хриплым басом.
Услышав знакомый сигнал, означающий на блатном языке неожиданную атаку, Волков резко обернулся и увидел надвигающегося Шерифа.
— Ну что, падла, снова баланды захотелось? — Шериф широко шагая через зал, не обращая ни на кого внимания. Мамонтов и Качалов посчитали, что благоразумнее будет не связываться с Баженовым, и отступили от Волкова на шаг, точно так же, как пару минут назад сделал Кузя. — Во вкус вошел? Ничего. Второй срок я тебе на рога намотаю. Не хуже первого. — Он говорил все это на ходу, глядя Волкову прямо в глаза, и так же, не замедляя движения, отрывисто и сильно ударил его ногой в пах.
— А-А-АХХХ!!! — Волков задохнулся от страшной боли и согнулся пополам, как складной нож.
Баженов обеими руками ухватил его за тощую шею и с размаху ударил лицом об стол. Что-то хрустнуло: то ли столешница, то ли нос, не разберешь, потому что Волков упал ничком на пол, вытянулся и замер, были видны только взъерошенные рукой Шерифа волосы на его затылке и выступающие худые лопатки.
— Ну, ты чего, Саныч? — с укоризной и в то же время стараясь, чтобы его голос звучал как можно более миролюбиво, сказал Мамонтов. — Чего разошелся-то?
Шериф так резко развернулся в его сторону, что опешивший Мамонтов попятился.
— Ты, — Баженов ткнул в него крепким пальцем, — и ты, — это относилось уже к Качалову, — приведете его ко мне в участок, когда очухается. Вопросы?
Парни молчали. Внезапно на сцене возник еще один персонаж. Его появление не было запланировано по ходу пьесы, но всем своим видом он ясно давал понять, что сейчас — время его монолога. И не дай бог кто-нибудь посмеет его перебить. Не дай бог! Ведь он, черт побери, настоящий Шериф. И сейчас ружье в ЕГО руках, если вы понимаете, о чем идет речь. Ребята в заведении усатой Белки это понимали.
— А ты, — кивнул Шериф Ивану, — пойдешь со мной.
Иван отодвинул стол и послушно засеменил за Шерифом. Правой рукой он крепко обхватил запястье левой, но кровь все равно не унималась: сочилась из раны и капала на пол.
Шериф шел по залу, не глядя по сторонам. Казалось, он не обращает ни на кого внимания, но это было обманчивое впечатление — достаточно было взглянуть на бугрившиеся под рубашкой мускулы, чтобы понять: он готов отразить любое нападение. Причем отразить настолько жестко, что лучше не испытывать судьбу — она, как любая женщина, всегда на стороне победителя.
На пороге его встретил Пинт. Он уважительно покачал головой и сказал одно лишь слово:
— Впечатляет.
Шериф молча кивнул ему в ответ и обратился к Ивану:
— Залезай назад. Закапаешь кровью сиденье — сам будешь отмывать.
— Конечно, конечно.
Шериф сел за руль, выключил «светомузыку» и со злостью процедил сквозь зубы:
— Когда-нибудь я подпалю к чертям эту усатую Белку.
Тон, которым он это произнес, не позволял усомниться е твердости его намерений.
Пинт, наделенный богатым воображением, уже видел перед глазами эту картину: объятый пламенем огромный деревянный сарай, голубыми вспышками взрываются бутылки с чистейшим самогоном, и черные фигурки, в ужасе закрывая голову руками, скачут через разбитую витрину и узкий дверной проем на улицу, подбадривая себя вялым матом.
Баженов со скрежетом — музыка, давно ставшая привычной для всех, кто ездит на уазике, — включил первую, и они покатили обратно, поднимаясь вверх по Московской улице.
Пинт с опаской оглядывался на их странного пассажира.
Похоже, моим первым пациентом в Горной Долине станет именно этот парень с вилкой в руке. Кровотечение довольно сильное. Наверняка задет какой-то сосуд. А может, и нет. Черт, надо незаметно достать из чемодана анатомический атлас и учебник по оперативной хирургии. Шесть лет учился и не помню, как у человека располагается пальмарная артериальная дуга. Тем более не помню технику операции, когда она повреждена. Дело дрянь, приходится признать, что в профессиональном плане Шериф справляется со своими обязанностями куда лучше меня. Не хотелось бы ударить перед ним лицом в грязь.
— Голова не кружится?
Пинт повернулся к Ивану и спрашивал это с ПРОФЕССИОНАЛЬНО-УЧАСТЛИВЫМ видом, морщил лоб и хмурил брови, так, словно от ответа зависело СЛИШКОМ многое.
«А больной перед смертью потел?» — «А как же доктор, потел, ой как потел!» — «Это хорошо, очень хорошо».
— Да нет. Чего ей кружиться? Я же не пьяный.
— Это наш новый док, — бросил через плечо Шериф. — Он заштопает твои дырки в два счета, не успеешь оглянуться.
— А-а-а… — В голосе Ивана появился оттенок уважения. Док — это круто. Док — это первый человек. После Шерифа. И, возможно, после Белки.
Больница оказалась совсем рядом — через дом от заведения усатой Белки вверх по Московской улице. Двухэтажное приземистое здание из красного кирпича, крытое блестящим кровельным железом. Рядом, под сенью высокого тополя, притулился маленький зеленый домик.