Страница:
Поднявшись на второй этаж, Шериф уверенно повернул направо. Пинт, не отстававший от него, заметил, что первая дверь по коридору немного приоткрыта.
. Шериф постоял на пороге, прислушиваясь. Было тихо. Стволом ружья он толкнул дверь и тут же моментально присел на корточки.
Дверь скрипнула и отворилась. За нею не было никого. Шериф выпрямился и медленно вошел. Пинт уткнулся в широкую спину Баженова.
— Ну, что там?
Шериф молчал. Он отступил в сторону, предоставляя Пинту возможность самому все увидеть.
Перед кроватью лежало тело молодой женщины. Голые колени, подтянутые к животу, были залиты кровью, спутанные волосы наполовину скрывали неестественно бледное лицо. Кровь была везде: на полу, на ковре, бурые брызги разлетелись по скомканной постели. Рядом с телом валялся какой-то странный сверток. Приглядевшись, Пинт понял, что это насквозь пропитавшаяся кровью подушка.
За его спиной часто-часто задышал Ружецкий. Потом раздался плач, сначала тихий, затем все громче и громче.
Шериф досадливо поморщился.
— Док, помоги ему успокоиться! Пинт поискал глазами чистое место, поставил туда прихваченный из больницы чемоданчик с красным крестом на боку, достал из него валерьянку и нашатырь и протянул Ружецкому.
— Что это? Не надо. — Подоспевший Тамбовцев отвел руку Пинта с пахучим пузырьком. Пухлой ладонью он ударил Ружецкого по щекам: хлоп! хлоп! — Лучше налейте ему немного спирта, Оскар Карлович!
— Да, конечно… Я вижу, здесь все лечится спиртом. — Пинт достал большую склянку и наполнил мензурку до половины. — Выпейте!
Валерий дрожащими пальцами схватил пластиковый стаканчик.
— Ну! Давай! — Тамбовцев сглотнул. — Не тяни! Но Ружецкий застыл с поднесенным ко рту лекарством. Он стоял, не в силах пошевелиться.
— Что с ним? — спросил Шериф. Пинт недоуменно пожал плечами.
Ружецкий стоял и, не отрываясь, смотрел куда-то за их спины.
— Валера! — окликнул его Шериф, — С тобой все в порядке?
— Вот он, — выдавил из себя Ружецкий. — Вот на кого он был похож.
Пинт проследил за направлением его взгляда. Ружецкий смотрел на плакат, висевший в изголовье. Обычный дешевенький плакат на плохом картоне. Крупная черно-белая фотография: молодой мужчина с зачесанными назад волосами, одна непослушная прядь свисает на высокий лоб, мужчина соблазнительно улыбается, слегка наклонив голову набок. Чувствуется, что этот наклон головы не случаен, как и выбившаяся прядь: он хорошо отрепетирован и многократно проверен. Мужчина курит, между пальцами с длинными ухоженными ногтями зажата сигарета без фильтра. Верхняя пуговица рубашки расстегнута, нарочито небрежно завязанный узел галстука ослаблен. Воротник дешевого пальто из грубого драпа поднят.
Это был Микки Рурк.
— Очень похож, — задумчиво повторил Ружецкий и залпом выпил.
Но больше всего Пинта поразила реакция Шерифа.
Он усмехнулся, коротко и злобно.
— Знакомое личико! — сказал он. — Помнится, я уже делал это однажды. — Он молниеносно вскинул ружье и выстрелил в плакат. В картоне появилось шестнадцать дырок, расположенных аккуратной кучкой.
— Смотрите, Шериф! Что это может означать? Баженов присмотрелся.
— Не разберу. Надо отодвинуть тело. Жаль, нет эксперта, фотография бы не помешала. Ну да ладно, отодвинем чуть-чуть, потом вернем на место.
Вдвоем они сдвинули тело. Ирина была уже холодной, но окоченение пока не наступило.
Пинт присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть неровные буквы.
«Петя… знак равенства… Ми… Микки… Петя равняется Микки…»
— Шериф, вы что-нибудь понимаете? «Петя равняется Микки»?
Второй раз за сегодняшний день он увидел тень страха на лице Шерифа. Баженов застыл, словно в ступоре. Потом встряхнул головой и уставился на Тамбовцева:
— Ну что, Николаич? ОН все-таки вернулся. Нашел способ.
Тамбовцев ответил не менее загадочно:
— Нет. Оказывается, ОН все время был здесь. Просто выжидал удобного момента.
— Послушайте, о чем вы говорите? — вмешался Пинт, но они стояли и молчали, глядя друг другу в глаза, как два дуэлянта перед барьером.
— Ясно одно, — медленно проговорил Шериф. — Он никуда не убежит. Он останется в городе.
— Знаешь… — задумчиво сказал Тамбовцев, — мне от этого почему-то не легче. Скорее наоборот…
— Док, — сказал он Пинту, — отведи Валерия вниз, и сидите пока на кухне, выпейте чего-нибудь. Мы скоро придем.
— Да, — кивнул Тамбовцев. — Мы придем. Скоро. Оскар взял под руку упирающегося Ружецкого:
— Пойдемте. Вам необходимо успокоиться. Ружецкий подчинился.
— Вы только, — в дверях он обернулся, — не делайте ей… — Похоже, он и сам не знал, что хотел сказать. Виновато качнув головой, он повторил: — Пожалуйста, не надо…
— Хорошо, хорошо, — заверил его Шериф. — Иди, Валера. — Он поймал себя на мысли, что чуть было не ответил: «Все будет в порядке».
Но он знал твердо — наверное, лучше, чем кто бы то ни было из присутствующих, — что ничего уже не будет в порядке.
Едва Ружецкий, бережно поддерживаемый Пиитом, скрылся в коридоре, Шериф затворил за ними дверь и обратился к Тамбовцеву:
— Николаич, давай осмотрим ее хорошенько.
Тамбовцев покряхтел, но согласился. Он знал, что это необходимо.
Они перевернули тело на спину. Тамбовцев, подслеповато щурясь, стал приглядываться.
— Ничего не вижу. Кирилл, раздвинь ей ноги, пожалуйста.
Баженов положил руки на голые колени трупа и, морщась от отвращения, развел ей ноги.
— Что там? — Сам он старался не смотреть. Он даже отвернулся, чтобы ничего не видеть. Конечно, если бы он был один, ему бы пришлось проделать эту неприятную процедуру самому. Но ведь рядом Тамбовцев. А Тамбовцеву он доверял.
— Боже! — Тамбовцев громко рыгнул. — Меня сейчас вырвет. — Он потянулся за легкомысленно отвергнутым нашатырем, глубоко вдохнул, стало немного лучше. — Подожди, подержи еще немножко. — Он взял большой клок ваты и накрутил его на пинцет. — Сейчас, возьму мазок. По-моему, это то, что мы… — Он не договорил.
Шерифа тоже начало мутить.
— Ну давай быстрее, чего ты копаешься?
— Все уже. — Тамбовцев с кряхтением поднялся с колен. Баженов взял покрывало, лежавшее на углу кровати, и накрыл тело.
— Так будет лучше. Ну, чего нашел? Тамбовцев покрутил головой. Он совсем не хотел рассказывать о том, что увидел. Но пришлось.
— Перед смертью ее изнасиловали. Жестоко. Куда только могли. Я только не знаю чем. Не могу себе представить такие размеры у обычного человека… — Он замолчал, словно осознав глупость своих слов: ведь речь шла не о человеке. — Всюду — страшные разрывы. Кровь, кал… И еще — вот это. — Он поднял пинцет к свету.
На куске ваты были хорошо видны потеки черной слизи, смешанной с кровью. Шериф подошел к двери, щелкнул выключателем. В темноте слизь слабо светилась — еле-еле, свечение становилось все бледнее и бледнее, она будто медленно умирала.
— Значит, это точно ОН? — спросил Шериф. Он надеялся услышать «нет», но сам был уверен в обратном. На сто пятьдесят процентов.
Тамбовцев молчал. Он взвешивал каждый довод «за» и «против». Наконец он заговорил, и Шериф услышал, что голос его дрожит:
— Боюсь, что да. Во-первых, та же самая черная дрянь. Во-вторых, портретное сходство. — Они оба, как по команде, посмотрели на плакат. Теперь сходство установить было трудно, потому что вместо лица непутевой голливудской звезды зияла черная дыра с ошметками картона, но и Тамбовцев и Шериф одновременно покачали головами, будто сочувствуя друг другу и самим себе. — В-третьих, свечение в заброшенной штольне, вряд ли это совпадение случайно.
И, в-четвертых, надпись на полу. Видимо, она хотела нас предупредить. «Петя равняется Микки…» Значит…
— Николаич, ты принимал у нее роды? — перебил Баженов.
— Нет, Валерий возил ее в Александрийск. Я только наблюдал ее на ранних сроках, но…
— Что?
Тамбовцев вспоминал. Да, поведение Ирины показалось ему тогда странным, но… Он отнес это на счет обычного невроза беременных.
— Примерно с третьего месяца она перестала ходить ко мне. Ездила в Александрийск.
— Послушай, должны были сохраниться какие-то записи… Наверняка в Александрийске завели историю болезни. Она тебе не показывала?
— Нет. Сказала, что потеряла, а я как-то… Роды прошли нормально, да и черт с ним.
— Николаич, тебе не кажется, что Петя — не от Валерки?
— Возможно… Я, конечно, нарушаю врачебную тайну… Мой молодой коллега Пинт вряд ли бы меня одобрил, но… Валерий приходил ко мне несколько раз, спрашивал, почему они живут уже пять лет, а детей все нет. И потом она вдруг забеременела. Ружецкий успокоился. Я объяснил ему, что так бывает…
— Так действительно бывает? Тамбовцев вздохнул:
— Чему тут удивляться? Ты сам знаешь, что ВСЕ бывает.
— Она родила… — Шериф пощелкал пальцами, призывая Тамбовцева на помощь.
— В конце апреля. Минус девять месяцев — конец июля. По времени все сходится. Да, — уверенно сказал Тамбовцев. — Это могло быть именно так, как ты думаешь.
— Выходит, ОН вернулся… через нее? — Шериф кивнул за спину, туда, где лежало тело Ирины.
— Он мог появиться откуда угодно. — Тамбовцев беспомощно развел руками. — Я почему-то так думаю. Но… скорее всего, ты прав. Он вернулся в этот мир через ту же самую дверь, что и все люди.
— Смотри… Если он появился именно ТАК, значит, ему это было для чего-то нужно?
— Кирилл, по-моему, — Тамбовцев невесело усмехнулся, — ты пытаешься найти логику в поступках кирпича, упавшего с крыши кому-то на голову. Это бесполезное занятие.
Шериф подошел к Тамбовцеву вплотную и сказал тихо, почти шепотом:
— Николаич… Я… боюсь, понимаешь? Боюсь, что мне с ним не справиться.
Тамбовцев ответил — так же тихо:
— Тогда — кто?
Они застыли, глядя друг другу в глаза. Между ними бездонной черной пропастью пролегло ОТЧАЯНИЕ.
— Не знаю.
— И я — тоже.
Шериф скривился, будто у него страшно разболелась голова. Он не мог найти выхода. Проще всего было прыгнуть в свой уазик, врубить фары и носиться по городку до тех пор, пока не найдет этого… Микки. Или — Петю… Но что делать дальше?
Да, он справился с ним однажды. Только… Он об этом никому не говорил, даже Тамбовцеву: справился потому, что тот сам позволил себя убить. Теперь Шериф не сомневался, что позволил не случайно. Вряд ли это повторится, «судьба никому не дает второго шанса» — любимая присказка его отца вертелась в голове, как заезженная пластинка. Отец обычно говорил так, когда ему удавалось встать раньше матери, подоить корову и потом пропить молоко. В этом смысле батя был мужик что надо: своих шансов он никогда не упускал.
Это проклятое свечение в штольне… Ему казалось, что проблему можно решить с помощью динамита. Взорвать, завалить, ЗАПЕЧАТАТЬ эту чертову штольню! Чтобы оттуда никто не выбрался. Прежде всего — тот, чье странное тело они с Тамбовцевым скинули в зияющее жерло десять лет назад.
Но… Оказалось, что он уже здесь. Он все время был здесь, опасный и молчаливый. Затаился среди людей, лежал рядом, как мина замедленного действия. Как отсроченное ПРОКЛЯТИЕ.
Шериф чувствовал себя паршиво. Видит, бог, если бы не Тамбовцев, он бы, наверное, забился в угол и расплакался, как мальчик. От страха и отчаяния. От ощущения собственного бессилия. Это пугало его гораздо больше, чем даже мысль о смерти.
В этот момент, стоя рядом с трупом Ирины, земной женщины, открывшей дорогу неведомому ЗЛУ, он понял, что уже не в силах ему противостоять. Потому что однажды переступил черту и сам стал его частью.
Но выход все же был. Он чувствовал это: выход был где-то рядом. Найти его — вот то последнее, что он может сделать.
Шериф заставил себя успокоиться. Опустил глаза и увидел острые носы потрепанных ковбойских сапог. Ему вдруг стало весело. Он улыбнулся. Потом хихикнул.
Веселье, взявшееся невесть откуда, накатывало на него безудержной волной. Шериф засмеялся, сначала тихо, потом все громче и громче. Теперь он уже хохотал, переводя взгляд со своих сапог на стоптанные полуботинки Тамбовцева. Он держался за живот правой рукой, а левой — утирал слезы, катившиеся градом по осунувшимся, но все же красным, как им и положено быть у Шерифа, обветренным щекам.
Тамбовцев не мог взять в толк, в чем причина неожиданного веселья? Но смех Шерифа был так заразителен, что он тоже не удержался: заколыхал налитым животом, пухлые, с сиреневыми прожилками, щеки задрожали. Только он хватался не за живот, а за сердце. Хохотал и коротко, по-бабьи, взвизгивал: «Ой, не могу! Ты меня уморишь, Кирюшка! Ой, не могу!»
— Я вот что думаю, Николаич… — с трудом выдавил из себя Баженов в перерыве между приступами смеха. — Не в этих ли баретках нас будут хоронить?
Эта мысль показалась обоим настолько забавной, что они, не сговариваясь, одновременно грянули новым взрывом хохота и смеялись долго, очень долго, до тех пор, пока слезы на глазах не высохли сами собой.
Он торопился отвернуться к стене и поскорее уснуть, чтобы не слышать недовольного сопения жены, в бессонные ночи ее посещали такие буйные фантазии, каких он и в юности не мог припомнить, не то чтобы реализовать. Ему, как человеку с заслуженной стенокардией, полезнее было спать. Что он и делал, доводя жену до исступления густым раскатистым храпом.
Эта ночь ничем не отличалась от остальных: Рубинова выпила тройную дозу валерьянки, махнула стопочку, и все равно — сна не было ни в одном глазу.
Рубинов же храпел на зависть кузнечным мехам — так, словно и валерьянка и стопочка достались ему, а не болезной жене.
Внезапно чуткое ухо Светланы Михайловны уловило звук разбитого стекла. Она без промедления толкнула супруга в широкую спину.
Рубинов ответил особенно громким всхрапом и пукнул.
Светлана Михайловна брезгливо поморщилась и толкнула мужа сильнее.
— А? Что? — Владимир Сергеевич перекатился на спину, придавив тщедушное тело жены.
— Пусти! Пусти, дурак! — прошипела она, отталкивая массивного Рубинова: стокилограммовый рубеж он перешагнул еще в сорок два и с тех пор уверенно двигался вперед, отвечая на упреки жены: «Забьешь меня к Рождеству. И подашь на стол с зеленью во рту и оливками вместо глаз».
— Что, Света? Что случилось?
— Кто-то разбил стекло. Там, внизу, в магазине. Он отмахнулся:
— Да брось ты. Кто туда полезет? — Он снова повернулся на бок и приготовился продолжить «маленькую ночную серенаду для носоглотки с оркестром». Его партия была главной.
— Чего бросать? — Острый локоть вонзился Рубинову между лопаток. — Встань, иди посмотри.
— Утром, Света, утром посмотрю, — сладко причмокивая, отозвался Рубинов.
— Иди сейчас, — не унималась супруга. Рубинов ответил невнятным бульканьем.
Ничего, Светлана Михайловна знала, что нужно делать. Она приподнялась на локте и острыми зубами впилась мужу в загривок. Она знала, что это средство — самое действенное.
Рубинов громко охнул и сел на кровати. Сон моментально прошел.
— Ну, чего тебе надо? — Если и была в его тоне доброжелательность, то самую малость. Уловить эту малость могла только жена.
— Стекло внизу разбили, — терпеливо повторила она. — Иди посмотри.
Рубинов по инерции зевнул. Поднял руку, почесал под мышкой. Полосатая пижама делала его похожим на особо опасного преступника, приговоренного к расстрелу.
Он пригладил седые волосы, редкими пучками торчавшие над крупными оттопыренными ушами. Нащупал под кроватью успевшие остыть шлепанцы.
— Ну, чего сидишь? Иди быстрее.
— Сейчас.
Он тщательно почесался: везде, где только доставали руки. Пупок, и область под ним пока еще были в пределах Досягаемости.
— Иди быстрее, тюлень чертов! — Рубинова пнула пяткой в широкую поясницу.
— Ага… — Он наконец поднялся, тугие пружины кровати, освободившись от тяжести в полтора центнера весом, выбросили Светлану Михайловну вверх, как снаряд из катапульты.
Рубинов снова зевнул, прикрывая рот рукой. Пошаркал к лестнице, ведущей на первый этаж. По пути снял со стены старое ружье. Оно висело на всякий случай, как и неработающий огнетушитель на пожарном щите: Рубинов все равно никогда не заряжал его.
Зажав ружье под мышкой, Рубинов стал медленно спускаться.
Лестничные пролеты были небольшие, но крутые. Рубинов держался за перила, чтобы не упасть спросонья.
В нижнем помещении, или, как они говорили, «торговом зале», было тихо. Свет от уличного фонаря падал сквозь большую витрину на пол, кусочки кварца, залитые бетоном, загадочно мерцали, словно рассыпанные бриллианты.
При взгляде на витрину Рубинову показалось, что с ней что-то не так. Он плохо видел и обычно надевал очки, когда читал газету или считал выручку, но сейчас очки ему не потребовались.
Толстое стекло ощерилось острыми осколками подобно зубастой пасти. Металлические прутья были аккуратно раздвинуты.
Рубинов уловил шорох за спиной. Он почувствовал, как кровь ударила в голову, лицо горело, словно он попал в баню, в ушах громко стучало. Он подумал, что для человека его возраста, таскающего с собой стенокардию, ишемию и гипертонию, словно роскошный свадебный букет, который он рано или поздно преподнесет безносой красавице с острой косой, разбитая витрина, погнутые прутья и шорох за спиной, — это большое потрясение. Пожалуй, даже чересчур большое.
Рубинов стал медленно продвигаться к выключателю, напряженно прислушиваясь.
В темноте кто-то чавкал. Сначала раздавался отчетливый хруст, затем громкое хлюпанье, а потом — чавканье.
Владимир Сергеевич подошел к большому черному выключателю и нажал на кнопку. Люминесцентные лампы под потолком нехотя вспыхнули, нестройно загудели и, поднатужившись, сообща озарили магазин молочно-белым мертвящим светом.
Рубинов посмотрел туда, откуда доносилось чавканье. В дальнем углу продовольственной секции стоял невысокий человек и ел сырые яйца. Он запихивал их в рот целиком, хрустел скорлупой, давился и дергал головой, словно хотел тут же отрыгнуть съеденное. По подбородку стекал прозрачный студенистый белок.
— Стой! Ни с места! Или я стреляю! — грозно крикнул Рубинов. По крайней мере, ему самому показалось, что грозно.
Человек медленно поднял голову и посмотрел на него.
Рубинов вскинул ружье к плечу, будто прицеливался.
— Света! — крикнул он. — Звони в милицию!
Это был блеф чистейшей воды — телефона в магазине Рубинова отродясь не водилось.
Полночный пожиратель яиц смотрел на него, не отрываясь. И молчал. Не глядя, он протянул руку и взял еще одно яйцо. Жадно запихал его в рот. Скорлупа тихо хрустнула. Затем еще одно. И еще.
«Сколько это может продолжаться? — с тревогой подумал Рубинов. — Он сожрет весь товар!»
— Эй! А ну, прекрати! Или я стреляю!
Человек только улыбнулся ему в ответ. В его улыбке явственно читалась угроза.
Он был невысокого роста. Полтора метра. Хотя нет, наверное, чуть больше. Казалось, Рубинов мог его прихлопнуть одной рукой, и все же… Было в нем что-то такое, чего следовало опасаться.
Его зеленые глаза, лишенные белков, рассматривали Рубинова, словно диковинную бабочку. Они завораживали, притягивали к себе, как магнитом. И еще — они пугали.
Зеленоглазый продолжал жевать, торопливо запихивая яйца в рот. Но Рубинов ничего не мог с этим поделать. Не могло быть и речи о том, чтобы попытаться помешать ему. Почему — он и сам не знал. Знал только, что с ним лучше не связываться.
Рубинов опустил ружье и медленно попятился.
— Эй… Я вызываю милицию. Ты понял? С тобой будет разбираться Шериф. А он у нас не слишком-то церемонится с ночными воришками.
Ни слова в ответ. Зеленоглазый молчал. Было в нем что-то пугающее и мерзкое одновременно: белые кусочки яичной скорлупы прилипли к подбородку, белок дрожащими прозрачными нитями стекал из углов рта на широкую мускулистую грудь, едва прикрытую порванной рубашкой, и еще — от него сильно воняло. Сначала Рубинов подумал, что яйца стухли, но потом опомнился, их привезли только утром — совсем свежие. Как они могли стухнуть? Воняло от зеленоглазого.
Этот странный человек ростом напоминал ребенка, но был сложен как взрослый мускулистый мужчина. Казалось, он рос и наливался силой прямо на глазах.
Рубинов почувствовал, что во рту у него все пересохло.. Шершавая, будто выложенная наждачной бумагой, гортань никак не отпускала сдавленный крик на волю.
«Где она застряла? — подумал Рубинов о жене. — Когда не надо, она всегда тут как тут, а когда надо — ее не дозовешься».
За грудиной ломило, Рубинов подумал о спасительной таблетке нитроглицерина, но прозрачная пластиковая гильза с лекарством осталась лежать на тумбочке рядом с кроватью.
— Света! — попытался он крикнуть еще раз, но воздуха не хватило. Рубинов поперхнулся и закашлялся.
Зеленоглазый уставился на него, словно что-то вспоминая. На губах заиграла недобрая улыбка. За мгновение до того, как он открыл рот, Рубинов уже догадывался… нет, не догадывался — знал наверняка, что он скажет…
— Мне нужна веревка… Крепкая веревка.
Рубинов схватился за сердце, ружье выпало из-под руки и с глухим стуком ударилось о пол.
Он знал, он всегда чувствовал, что рано или поздно ему придется еще раз услышать эти слова.
Рубинов захрипел, на щеках появился нездоровый румянец кирпичного оттенка.
— Мы больше… не держим… веревок, — через силу сказал он.
Зеленоглазый отложил яйца в сторону и облизнулся.
— Ммм, как вкусно, — промурлыкал он. — Это то, что надо. И еще… Мне нужна веревка… Крепкая веревка.
Его слова звучали как проклятие. Приглашение к гибельному адскому танцу. Прошло десять лет с тех пор, как Рубинов услышал их впервые. С тех пор, как в его магазине объявился странный покупатель веревок.
Десять лет: много это или мало? Смотря для чего. Для памяти оказалось мало. Иногда Рубинов просыпался, схваченный холодными липкими щупальцами кошмара, который грозил утащить его с собой в черную пучину небытия. Каждый раз — один и тот же кошмар, в мельчайших подробностях повторявший происшествие, которое случилось десять лет назад. Хотя тогда это еще не было кошмаром. Тогда ему не было страшно. Ну, может, немного не по себе, но не страшно. Потому что он не знал, чем все закончится. А сейчас — знал.
Он хотел хоть что-нибудь изменить, отложить пробуждение на несколько секунд, чтобы успеть помешать, позвать на помощь, предупредить… но… Не мог.
Рубинов был в магазине один: горожане не стремились лишний раз выйти на улицу. Вентилятор, стоявший на прилавке, разгонял влажный тяжелый воздух, но легче от этого не становилось — будто кто-то перемешивал в кружке горячий чай. Липучки для мух, свисавшие с потолка, как серпантин с новогодней елки, были сплошь усеяны черными трупиками, но заменить их на новые Рубинову было лень. Ему вообще не хотелось двигаться в такую жару. Казалось, теперь так будет всегда: вечное изнуряющее лето пришло в город, чтобы остаться в нем навеки.
Рубинов смотрел сквозь раскаленную витрину в окно: на улице не было ни души.
«Все сидят по домам, пьют холодный квас, — неприязненно подумал он. — А я тут торчу, как проклятый, и мечтаю, чтобы старые холодильники, пыхтящие из последних сил, не накрылись, иначе убытки до зимы не окупишь».
Рубинов медленно отвернулся от витрины и… вздрогнул. Прямо перед ним стоял молодой мужчина в линялых джинсах и белой хлопковой рубашке. Длинные рукава рубашки были закатаны до локтей, пуговицы расстегнуты до середины, открывая гладкую мускулистую грудь. Мужчина смотрел на Рубинова, слегка наклонив голову, и улыбался. Улыбался… как Чеширский Кот.
Сначала Рубинов опешил: «Откуда он мог взяться?» Этот вопрос следовало бы разделить на два. Первый — откуда он мог взяться, если последние несколько минут Рубинов не отрываясь смотрел на улицу и наверняка заметил бы любого входящего в магазин? И второй — откуда он ВООБЩЕ мог взяться в Горной Долине? Незнакомцы здесь — большая редкость. Их недолюбливают. Им не доверяют, как новым купюрам после денежной реформы.
. Шериф постоял на пороге, прислушиваясь. Было тихо. Стволом ружья он толкнул дверь и тут же моментально присел на корточки.
Дверь скрипнула и отворилась. За нею не было никого. Шериф выпрямился и медленно вошел. Пинт уткнулся в широкую спину Баженова.
— Ну, что там?
Шериф молчал. Он отступил в сторону, предоставляя Пинту возможность самому все увидеть.
Перед кроватью лежало тело молодой женщины. Голые колени, подтянутые к животу, были залиты кровью, спутанные волосы наполовину скрывали неестественно бледное лицо. Кровь была везде: на полу, на ковре, бурые брызги разлетелись по скомканной постели. Рядом с телом валялся какой-то странный сверток. Приглядевшись, Пинт понял, что это насквозь пропитавшаяся кровью подушка.
За его спиной часто-часто задышал Ружецкий. Потом раздался плач, сначала тихий, затем все громче и громче.
Шериф досадливо поморщился.
— Док, помоги ему успокоиться! Пинт поискал глазами чистое место, поставил туда прихваченный из больницы чемоданчик с красным крестом на боку, достал из него валерьянку и нашатырь и протянул Ружецкому.
— Что это? Не надо. — Подоспевший Тамбовцев отвел руку Пинта с пахучим пузырьком. Пухлой ладонью он ударил Ружецкого по щекам: хлоп! хлоп! — Лучше налейте ему немного спирта, Оскар Карлович!
— Да, конечно… Я вижу, здесь все лечится спиртом. — Пинт достал большую склянку и наполнил мензурку до половины. — Выпейте!
Валерий дрожащими пальцами схватил пластиковый стаканчик.
— Ну! Давай! — Тамбовцев сглотнул. — Не тяни! Но Ружецкий застыл с поднесенным ко рту лекарством. Он стоял, не в силах пошевелиться.
— Что с ним? — спросил Шериф. Пинт недоуменно пожал плечами.
Ружецкий стоял и, не отрываясь, смотрел куда-то за их спины.
— Валера! — окликнул его Шериф, — С тобой все в порядке?
— Вот он, — выдавил из себя Ружецкий. — Вот на кого он был похож.
Пинт проследил за направлением его взгляда. Ружецкий смотрел на плакат, висевший в изголовье. Обычный дешевенький плакат на плохом картоне. Крупная черно-белая фотография: молодой мужчина с зачесанными назад волосами, одна непослушная прядь свисает на высокий лоб, мужчина соблазнительно улыбается, слегка наклонив голову набок. Чувствуется, что этот наклон головы не случаен, как и выбившаяся прядь: он хорошо отрепетирован и многократно проверен. Мужчина курит, между пальцами с длинными ухоженными ногтями зажата сигарета без фильтра. Верхняя пуговица рубашки расстегнута, нарочито небрежно завязанный узел галстука ослаблен. Воротник дешевого пальто из грубого драпа поднят.
Это был Микки Рурк.
— Очень похож, — задумчиво повторил Ружецкий и залпом выпил.
Но больше всего Пинта поразила реакция Шерифа.
Он усмехнулся, коротко и злобно.
— Знакомое личико! — сказал он. — Помнится, я уже делал это однажды. — Он молниеносно вскинул ружье и выстрелил в плакат. В картоне появилось шестнадцать дырок, расположенных аккуратной кучкой.
* * *
Когда звон в ушах постепенно утих, а пороховой дым рассеялся, Пинт заметил рядом с телом какие-то знаки, судя по всему, написанные кровью. Он подозвал Шерифа:— Смотрите, Шериф! Что это может означать? Баженов присмотрелся.
— Не разберу. Надо отодвинуть тело. Жаль, нет эксперта, фотография бы не помешала. Ну да ладно, отодвинем чуть-чуть, потом вернем на место.
Вдвоем они сдвинули тело. Ирина была уже холодной, но окоченение пока не наступило.
Пинт присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть неровные буквы.
«Петя… знак равенства… Ми… Микки… Петя равняется Микки…»
— Шериф, вы что-нибудь понимаете? «Петя равняется Микки»?
Второй раз за сегодняшний день он увидел тень страха на лице Шерифа. Баженов застыл, словно в ступоре. Потом встряхнул головой и уставился на Тамбовцева:
— Ну что, Николаич? ОН все-таки вернулся. Нашел способ.
Тамбовцев ответил не менее загадочно:
— Нет. Оказывается, ОН все время был здесь. Просто выжидал удобного момента.
— Послушайте, о чем вы говорите? — вмешался Пинт, но они стояли и молчали, глядя друг другу в глаза, как два дуэлянта перед барьером.
— Ясно одно, — медленно проговорил Шериф. — Он никуда не убежит. Он останется в городе.
— Знаешь… — задумчиво сказал Тамбовцев, — мне от этого почему-то не легче. Скорее наоборот…
* * *
Баженов провел ладонью по лбу, словно пытался таким образом прогнать мрачные мысли. Возможно, где-то в городке, прямо сейчас, происходило нечто ужасное, так что времени на раздумья было немного. Точнее, его совсем не было.— Док, — сказал он Пинту, — отведи Валерия вниз, и сидите пока на кухне, выпейте чего-нибудь. Мы скоро придем.
— Да, — кивнул Тамбовцев. — Мы придем. Скоро. Оскар взял под руку упирающегося Ружецкого:
— Пойдемте. Вам необходимо успокоиться. Ружецкий подчинился.
— Вы только, — в дверях он обернулся, — не делайте ей… — Похоже, он и сам не знал, что хотел сказать. Виновато качнув головой, он повторил: — Пожалуйста, не надо…
— Хорошо, хорошо, — заверил его Шериф. — Иди, Валера. — Он поймал себя на мысли, что чуть было не ответил: «Все будет в порядке».
Но он знал твердо — наверное, лучше, чем кто бы то ни было из присутствующих, — что ничего уже не будет в порядке.
Едва Ружецкий, бережно поддерживаемый Пиитом, скрылся в коридоре, Шериф затворил за ними дверь и обратился к Тамбовцеву:
— Николаич, давай осмотрим ее хорошенько.
Тамбовцев покряхтел, но согласился. Он знал, что это необходимо.
Они перевернули тело на спину. Тамбовцев, подслеповато щурясь, стал приглядываться.
— Ничего не вижу. Кирилл, раздвинь ей ноги, пожалуйста.
Баженов положил руки на голые колени трупа и, морщась от отвращения, развел ей ноги.
— Что там? — Сам он старался не смотреть. Он даже отвернулся, чтобы ничего не видеть. Конечно, если бы он был один, ему бы пришлось проделать эту неприятную процедуру самому. Но ведь рядом Тамбовцев. А Тамбовцеву он доверял.
— Боже! — Тамбовцев громко рыгнул. — Меня сейчас вырвет. — Он потянулся за легкомысленно отвергнутым нашатырем, глубоко вдохнул, стало немного лучше. — Подожди, подержи еще немножко. — Он взял большой клок ваты и накрутил его на пинцет. — Сейчас, возьму мазок. По-моему, это то, что мы… — Он не договорил.
Шерифа тоже начало мутить.
— Ну давай быстрее, чего ты копаешься?
— Все уже. — Тамбовцев с кряхтением поднялся с колен. Баженов взял покрывало, лежавшее на углу кровати, и накрыл тело.
— Так будет лучше. Ну, чего нашел? Тамбовцев покрутил головой. Он совсем не хотел рассказывать о том, что увидел. Но пришлось.
— Перед смертью ее изнасиловали. Жестоко. Куда только могли. Я только не знаю чем. Не могу себе представить такие размеры у обычного человека… — Он замолчал, словно осознав глупость своих слов: ведь речь шла не о человеке. — Всюду — страшные разрывы. Кровь, кал… И еще — вот это. — Он поднял пинцет к свету.
На куске ваты были хорошо видны потеки черной слизи, смешанной с кровью. Шериф подошел к двери, щелкнул выключателем. В темноте слизь слабо светилась — еле-еле, свечение становилось все бледнее и бледнее, она будто медленно умирала.
— Значит, это точно ОН? — спросил Шериф. Он надеялся услышать «нет», но сам был уверен в обратном. На сто пятьдесят процентов.
Тамбовцев молчал. Он взвешивал каждый довод «за» и «против». Наконец он заговорил, и Шериф услышал, что голос его дрожит:
— Боюсь, что да. Во-первых, та же самая черная дрянь. Во-вторых, портретное сходство. — Они оба, как по команде, посмотрели на плакат. Теперь сходство установить было трудно, потому что вместо лица непутевой голливудской звезды зияла черная дыра с ошметками картона, но и Тамбовцев и Шериф одновременно покачали головами, будто сочувствуя друг другу и самим себе. — В-третьих, свечение в заброшенной штольне, вряд ли это совпадение случайно.
И, в-четвертых, надпись на полу. Видимо, она хотела нас предупредить. «Петя равняется Микки…» Значит…
— Николаич, ты принимал у нее роды? — перебил Баженов.
— Нет, Валерий возил ее в Александрийск. Я только наблюдал ее на ранних сроках, но…
— Что?
Тамбовцев вспоминал. Да, поведение Ирины показалось ему тогда странным, но… Он отнес это на счет обычного невроза беременных.
— Примерно с третьего месяца она перестала ходить ко мне. Ездила в Александрийск.
— Послушай, должны были сохраниться какие-то записи… Наверняка в Александрийске завели историю болезни. Она тебе не показывала?
— Нет. Сказала, что потеряла, а я как-то… Роды прошли нормально, да и черт с ним.
— Николаич, тебе не кажется, что Петя — не от Валерки?
— Возможно… Я, конечно, нарушаю врачебную тайну… Мой молодой коллега Пинт вряд ли бы меня одобрил, но… Валерий приходил ко мне несколько раз, спрашивал, почему они живут уже пять лет, а детей все нет. И потом она вдруг забеременела. Ружецкий успокоился. Я объяснил ему, что так бывает…
— Так действительно бывает? Тамбовцев вздохнул:
— Чему тут удивляться? Ты сам знаешь, что ВСЕ бывает.
— Она родила… — Шериф пощелкал пальцами, призывая Тамбовцева на помощь.
— В конце апреля. Минус девять месяцев — конец июля. По времени все сходится. Да, — уверенно сказал Тамбовцев. — Это могло быть именно так, как ты думаешь.
— Выходит, ОН вернулся… через нее? — Шериф кивнул за спину, туда, где лежало тело Ирины.
— Он мог появиться откуда угодно. — Тамбовцев беспомощно развел руками. — Я почему-то так думаю. Но… скорее всего, ты прав. Он вернулся в этот мир через ту же самую дверь, что и все люди.
— Смотри… Если он появился именно ТАК, значит, ему это было для чего-то нужно?
— Кирилл, по-моему, — Тамбовцев невесело усмехнулся, — ты пытаешься найти логику в поступках кирпича, упавшего с крыши кому-то на голову. Это бесполезное занятие.
Шериф подошел к Тамбовцеву вплотную и сказал тихо, почти шепотом:
— Николаич… Я… боюсь, понимаешь? Боюсь, что мне с ним не справиться.
Тамбовцев ответил — так же тихо:
— Тогда — кто?
Они застыли, глядя друг другу в глаза. Между ними бездонной черной пропастью пролегло ОТЧАЯНИЕ.
— Не знаю.
— И я — тоже.
Шериф скривился, будто у него страшно разболелась голова. Он не мог найти выхода. Проще всего было прыгнуть в свой уазик, врубить фары и носиться по городку до тех пор, пока не найдет этого… Микки. Или — Петю… Но что делать дальше?
Да, он справился с ним однажды. Только… Он об этом никому не говорил, даже Тамбовцеву: справился потому, что тот сам позволил себя убить. Теперь Шериф не сомневался, что позволил не случайно. Вряд ли это повторится, «судьба никому не дает второго шанса» — любимая присказка его отца вертелась в голове, как заезженная пластинка. Отец обычно говорил так, когда ему удавалось встать раньше матери, подоить корову и потом пропить молоко. В этом смысле батя был мужик что надо: своих шансов он никогда не упускал.
Это проклятое свечение в штольне… Ему казалось, что проблему можно решить с помощью динамита. Взорвать, завалить, ЗАПЕЧАТАТЬ эту чертову штольню! Чтобы оттуда никто не выбрался. Прежде всего — тот, чье странное тело они с Тамбовцевым скинули в зияющее жерло десять лет назад.
Но… Оказалось, что он уже здесь. Он все время был здесь, опасный и молчаливый. Затаился среди людей, лежал рядом, как мина замедленного действия. Как отсроченное ПРОКЛЯТИЕ.
Шериф чувствовал себя паршиво. Видит, бог, если бы не Тамбовцев, он бы, наверное, забился в угол и расплакался, как мальчик. От страха и отчаяния. От ощущения собственного бессилия. Это пугало его гораздо больше, чем даже мысль о смерти.
В этот момент, стоя рядом с трупом Ирины, земной женщины, открывшей дорогу неведомому ЗЛУ, он понял, что уже не в силах ему противостоять. Потому что однажды переступил черту и сам стал его частью.
Но выход все же был. Он чувствовал это: выход был где-то рядом. Найти его — вот то последнее, что он может сделать.
Шериф заставил себя успокоиться. Опустил глаза и увидел острые носы потрепанных ковбойских сапог. Ему вдруг стало весело. Он улыбнулся. Потом хихикнул.
Веселье, взявшееся невесть откуда, накатывало на него безудержной волной. Шериф засмеялся, сначала тихо, потом все громче и громче. Теперь он уже хохотал, переводя взгляд со своих сапог на стоптанные полуботинки Тамбовцева. Он держался за живот правой рукой, а левой — утирал слезы, катившиеся градом по осунувшимся, но все же красным, как им и положено быть у Шерифа, обветренным щекам.
Тамбовцев не мог взять в толк, в чем причина неожиданного веселья? Но смех Шерифа был так заразителен, что он тоже не удержался: заколыхал налитым животом, пухлые, с сиреневыми прожилками, щеки задрожали. Только он хватался не за живот, а за сердце. Хохотал и коротко, по-бабьи, взвизгивал: «Ой, не могу! Ты меня уморишь, Кирюшка! Ой, не могу!»
— Я вот что думаю, Николаич… — с трудом выдавил из себя Баженов в перерыве между приступами смеха. — Не в этих ли баретках нас будут хоронить?
Эта мысль показалась обоим настолько забавной, что они, не сговариваясь, одновременно грянули новым взрывом хохота и смеялись долго, очень долго, до тех пор, пока слезы на глазах не высохли сами собой.
* * *
Светлана Михайловна Рубинова спала очень чутко. Можно сказать, она совсем не спала. Объясняла это «женскими делами», мол, у нее до сих пор приливы и отливы и все такое прочее, хотя эти беды миновали ее уже десять лет назад. Но она по-прежнему считала, что находится в «стадии длительного угасания», и регулярно наведывалась к Тамбовцеву с настойчивыми просьбами «хоть чем-нибудь помочь». Тамбовцев с неизменным спокойствием прописывал ей валерьянку и, как всегда, советовал махнуть стопочку перед сном. Рубинова поджимала тонкие губы и уходила, рассерженная. «Этот старый осел не может понять всех тонкостей моего организма», — жаловалась она мужу. Рубинов привычно соглашался: да, мол, не может. На то он и старый осел.Он торопился отвернуться к стене и поскорее уснуть, чтобы не слышать недовольного сопения жены, в бессонные ночи ее посещали такие буйные фантазии, каких он и в юности не мог припомнить, не то чтобы реализовать. Ему, как человеку с заслуженной стенокардией, полезнее было спать. Что он и делал, доводя жену до исступления густым раскатистым храпом.
Эта ночь ничем не отличалась от остальных: Рубинова выпила тройную дозу валерьянки, махнула стопочку, и все равно — сна не было ни в одном глазу.
Рубинов же храпел на зависть кузнечным мехам — так, словно и валерьянка и стопочка достались ему, а не болезной жене.
Внезапно чуткое ухо Светланы Михайловны уловило звук разбитого стекла. Она без промедления толкнула супруга в широкую спину.
Рубинов ответил особенно громким всхрапом и пукнул.
Светлана Михайловна брезгливо поморщилась и толкнула мужа сильнее.
— А? Что? — Владимир Сергеевич перекатился на спину, придавив тщедушное тело жены.
— Пусти! Пусти, дурак! — прошипела она, отталкивая массивного Рубинова: стокилограммовый рубеж он перешагнул еще в сорок два и с тех пор уверенно двигался вперед, отвечая на упреки жены: «Забьешь меня к Рождеству. И подашь на стол с зеленью во рту и оливками вместо глаз».
— Что, Света? Что случилось?
— Кто-то разбил стекло. Там, внизу, в магазине. Он отмахнулся:
— Да брось ты. Кто туда полезет? — Он снова повернулся на бок и приготовился продолжить «маленькую ночную серенаду для носоглотки с оркестром». Его партия была главной.
— Чего бросать? — Острый локоть вонзился Рубинову между лопаток. — Встань, иди посмотри.
— Утром, Света, утром посмотрю, — сладко причмокивая, отозвался Рубинов.
— Иди сейчас, — не унималась супруга. Рубинов ответил невнятным бульканьем.
Ничего, Светлана Михайловна знала, что нужно делать. Она приподнялась на локте и острыми зубами впилась мужу в загривок. Она знала, что это средство — самое действенное.
Рубинов громко охнул и сел на кровати. Сон моментально прошел.
— Ну, чего тебе надо? — Если и была в его тоне доброжелательность, то самую малость. Уловить эту малость могла только жена.
— Стекло внизу разбили, — терпеливо повторила она. — Иди посмотри.
Рубинов по инерции зевнул. Поднял руку, почесал под мышкой. Полосатая пижама делала его похожим на особо опасного преступника, приговоренного к расстрелу.
Он пригладил седые волосы, редкими пучками торчавшие над крупными оттопыренными ушами. Нащупал под кроватью успевшие остыть шлепанцы.
— Ну, чего сидишь? Иди быстрее.
— Сейчас.
Он тщательно почесался: везде, где только доставали руки. Пупок, и область под ним пока еще были в пределах Досягаемости.
— Иди быстрее, тюлень чертов! — Рубинова пнула пяткой в широкую поясницу.
— Ага… — Он наконец поднялся, тугие пружины кровати, освободившись от тяжести в полтора центнера весом, выбросили Светлану Михайловну вверх, как снаряд из катапульты.
Рубинов снова зевнул, прикрывая рот рукой. Пошаркал к лестнице, ведущей на первый этаж. По пути снял со стены старое ружье. Оно висело на всякий случай, как и неработающий огнетушитель на пожарном щите: Рубинов все равно никогда не заряжал его.
Зажав ружье под мышкой, Рубинов стал медленно спускаться.
Лестничные пролеты были небольшие, но крутые. Рубинов держался за перила, чтобы не упасть спросонья.
В нижнем помещении, или, как они говорили, «торговом зале», было тихо. Свет от уличного фонаря падал сквозь большую витрину на пол, кусочки кварца, залитые бетоном, загадочно мерцали, словно рассыпанные бриллианты.
При взгляде на витрину Рубинову показалось, что с ней что-то не так. Он плохо видел и обычно надевал очки, когда читал газету или считал выручку, но сейчас очки ему не потребовались.
Толстое стекло ощерилось острыми осколками подобно зубастой пасти. Металлические прутья были аккуратно раздвинуты.
Рубинов уловил шорох за спиной. Он почувствовал, как кровь ударила в голову, лицо горело, словно он попал в баню, в ушах громко стучало. Он подумал, что для человека его возраста, таскающего с собой стенокардию, ишемию и гипертонию, словно роскошный свадебный букет, который он рано или поздно преподнесет безносой красавице с острой косой, разбитая витрина, погнутые прутья и шорох за спиной, — это большое потрясение. Пожалуй, даже чересчур большое.
Рубинов стал медленно продвигаться к выключателю, напряженно прислушиваясь.
В темноте кто-то чавкал. Сначала раздавался отчетливый хруст, затем громкое хлюпанье, а потом — чавканье.
Владимир Сергеевич подошел к большому черному выключателю и нажал на кнопку. Люминесцентные лампы под потолком нехотя вспыхнули, нестройно загудели и, поднатужившись, сообща озарили магазин молочно-белым мертвящим светом.
Рубинов посмотрел туда, откуда доносилось чавканье. В дальнем углу продовольственной секции стоял невысокий человек и ел сырые яйца. Он запихивал их в рот целиком, хрустел скорлупой, давился и дергал головой, словно хотел тут же отрыгнуть съеденное. По подбородку стекал прозрачный студенистый белок.
— Стой! Ни с места! Или я стреляю! — грозно крикнул Рубинов. По крайней мере, ему самому показалось, что грозно.
Человек медленно поднял голову и посмотрел на него.
Рубинов вскинул ружье к плечу, будто прицеливался.
— Света! — крикнул он. — Звони в милицию!
Это был блеф чистейшей воды — телефона в магазине Рубинова отродясь не водилось.
Полночный пожиратель яиц смотрел на него, не отрываясь. И молчал. Не глядя, он протянул руку и взял еще одно яйцо. Жадно запихал его в рот. Скорлупа тихо хрустнула. Затем еще одно. И еще.
«Сколько это может продолжаться? — с тревогой подумал Рубинов. — Он сожрет весь товар!»
— Эй! А ну, прекрати! Или я стреляю!
Человек только улыбнулся ему в ответ. В его улыбке явственно читалась угроза.
Он был невысокого роста. Полтора метра. Хотя нет, наверное, чуть больше. Казалось, Рубинов мог его прихлопнуть одной рукой, и все же… Было в нем что-то такое, чего следовало опасаться.
Его зеленые глаза, лишенные белков, рассматривали Рубинова, словно диковинную бабочку. Они завораживали, притягивали к себе, как магнитом. И еще — они пугали.
Зеленоглазый продолжал жевать, торопливо запихивая яйца в рот. Но Рубинов ничего не мог с этим поделать. Не могло быть и речи о том, чтобы попытаться помешать ему. Почему — он и сам не знал. Знал только, что с ним лучше не связываться.
Рубинов опустил ружье и медленно попятился.
— Эй… Я вызываю милицию. Ты понял? С тобой будет разбираться Шериф. А он у нас не слишком-то церемонится с ночными воришками.
Ни слова в ответ. Зеленоглазый молчал. Было в нем что-то пугающее и мерзкое одновременно: белые кусочки яичной скорлупы прилипли к подбородку, белок дрожащими прозрачными нитями стекал из углов рта на широкую мускулистую грудь, едва прикрытую порванной рубашкой, и еще — от него сильно воняло. Сначала Рубинов подумал, что яйца стухли, но потом опомнился, их привезли только утром — совсем свежие. Как они могли стухнуть? Воняло от зеленоглазого.
Этот странный человек ростом напоминал ребенка, но был сложен как взрослый мускулистый мужчина. Казалось, он рос и наливался силой прямо на глазах.
Рубинов почувствовал, что во рту у него все пересохло.. Шершавая, будто выложенная наждачной бумагой, гортань никак не отпускала сдавленный крик на волю.
«Где она застряла? — подумал Рубинов о жене. — Когда не надо, она всегда тут как тут, а когда надо — ее не дозовешься».
За грудиной ломило, Рубинов подумал о спасительной таблетке нитроглицерина, но прозрачная пластиковая гильза с лекарством осталась лежать на тумбочке рядом с кроватью.
— Света! — попытался он крикнуть еще раз, но воздуха не хватило. Рубинов поперхнулся и закашлялся.
Зеленоглазый уставился на него, словно что-то вспоминая. На губах заиграла недобрая улыбка. За мгновение до того, как он открыл рот, Рубинов уже догадывался… нет, не догадывался — знал наверняка, что он скажет…
— Мне нужна веревка… Крепкая веревка.
Рубинов схватился за сердце, ружье выпало из-под руки и с глухим стуком ударилось о пол.
Он знал, он всегда чувствовал, что рано или поздно ему придется еще раз услышать эти слова.
Рубинов захрипел, на щеках появился нездоровый румянец кирпичного оттенка.
— Мы больше… не держим… веревок, — через силу сказал он.
Зеленоглазый отложил яйца в сторону и облизнулся.
— Ммм, как вкусно, — промурлыкал он. — Это то, что надо. И еще… Мне нужна веревка… Крепкая веревка.
Его слова звучали как проклятие. Приглашение к гибельному адскому танцу. Прошло десять лет с тех пор, как Рубинов услышал их впервые. С тех пор, как в его магазине объявился странный покупатель веревок.
Десять лет: много это или мало? Смотря для чего. Для памяти оказалось мало. Иногда Рубинов просыпался, схваченный холодными липкими щупальцами кошмара, который грозил утащить его с собой в черную пучину небытия. Каждый раз — один и тот же кошмар, в мельчайших подробностях повторявший происшествие, которое случилось десять лет назад. Хотя тогда это еще не было кошмаром. Тогда ему не было страшно. Ну, может, немного не по себе, но не страшно. Потому что он не знал, чем все закончится. А сейчас — знал.
Он хотел хоть что-нибудь изменить, отложить пробуждение на несколько секунд, чтобы успеть помешать, позвать на помощь, предупредить… но… Не мог.
* * *
То лето выдалось жарким. Собственно говоря, лето в Горной Долине всегда было жарким, но ожесточение, с которым солнце в тот год выжигало все живое, запомнилось надолго. А то, что произошло потом, запомнилось навсегда.Рубинов был в магазине один: горожане не стремились лишний раз выйти на улицу. Вентилятор, стоявший на прилавке, разгонял влажный тяжелый воздух, но легче от этого не становилось — будто кто-то перемешивал в кружке горячий чай. Липучки для мух, свисавшие с потолка, как серпантин с новогодней елки, были сплошь усеяны черными трупиками, но заменить их на новые Рубинову было лень. Ему вообще не хотелось двигаться в такую жару. Казалось, теперь так будет всегда: вечное изнуряющее лето пришло в город, чтобы остаться в нем навеки.
Рубинов смотрел сквозь раскаленную витрину в окно: на улице не было ни души.
«Все сидят по домам, пьют холодный квас, — неприязненно подумал он. — А я тут торчу, как проклятый, и мечтаю, чтобы старые холодильники, пыхтящие из последних сил, не накрылись, иначе убытки до зимы не окупишь».
Рубинов медленно отвернулся от витрины и… вздрогнул. Прямо перед ним стоял молодой мужчина в линялых джинсах и белой хлопковой рубашке. Длинные рукава рубашки были закатаны до локтей, пуговицы расстегнуты до середины, открывая гладкую мускулистую грудь. Мужчина смотрел на Рубинова, слегка наклонив голову, и улыбался. Улыбался… как Чеширский Кот.
Сначала Рубинов опешил: «Откуда он мог взяться?» Этот вопрос следовало бы разделить на два. Первый — откуда он мог взяться, если последние несколько минут Рубинов не отрываясь смотрел на улицу и наверняка заметил бы любого входящего в магазин? И второй — откуда он ВООБЩЕ мог взяться в Горной Долине? Незнакомцы здесь — большая редкость. Их недолюбливают. Им не доверяют, как новым купюрам после денежной реформы.