Сафонов Дмитрий. Шериф

   Но еще больше, чем пса, Васька боялся Петю. Старого друга — Малютку Джона. Потому что с Петей было что-то не так.
   Он хотел рассказать обо всем отцу, но что-то его остановило. Что? Он боялся, что отец не поверит ему? Нет. Вряд ли только это. Просто он… Он был очень сильно напуган.
   Едва они миновали городское кладбище, как с Петей что-то произошло. Он застыл на тропинке, не в силах пошевелиться. Он сказал, что слышал голос. Тогда Ваське показалось, что это ерунда. Пустяк, не заслуживающий внимания. Подумаешь, показалось. Когда играешь, всегда входишь в роль. А если игра настолько интересная, что захватывает целиком, то порой забываешь, где правда, а где — вымысел. У них с Петей игра была интересной: в Робин Гуда и его друзей-разбойничков. Особенно, конечно, интересной тем, что Робин Гудом был непременно Васька, а Петя послушно исполнял все прочие роли.
   Они дошли до хижины Лесного Отшельника и были непривычно удивлены царившей там тишиной. Обычно в хижине кто-то был: или хозяин, или его пес. Сам Иван всегда был приветлив с детьми. Это к взрослым он задирался, а с детьми играл с большим удовольствием: помогал делать рогатки и луки, показывал тайные тропы кабанов и поляны, полные земляники. Он рассказывал страшные истории, от которых мороз шел по коже: например, про таинственный лесной пруд, в котором живет динозавр. Правда, никто другой из жителей Горной Долины этого динозавра не видел, потому что не видел и самого пруда. Отец, чтобы убедить Ваську, даже показывал карту, на которой не было никакого пруда — только зеленые пятна лесов, окружавшие город со всех сторон. Васька кивал, но карту всерьез не принимал, в десять лет охотно веришь в динозавров.
   Правда, Ивана не всегда можно было застать дома, он частенько наведывался в Горную Долину за «огненной водой». В его отсутствие хижину всегда охранял Малыш, который, наоборот, был вовсе не приветлив с детьми. В общем, в уединенном жилище всегда кто-то был: или пес, или хозяин.
   Но сегодня не было ни того, ни другого.
   И Петя… Он повел себя как-то странно. Васька говорил с ним, а Петя его не слышал: он прислушивался к словам, звучащим в его голове. И отвечал невпопад — незнакомым, визгливым голосом.
   Васька сказал ему: давай возьмем направо, пройдемся по опушке леса, а Петя не послушал, пошел вглубь.
   «Бешеного пса, — сказал он, — ПРИСТРЕЛИТЬ!».
   Тогда Васька подумал, что это просто продолжение игры. В конце концов, называли же они дикими утками обычных ворон.
   Ваське даже понравилась эта идея: пойти охотиться на бешеного пса, который завелся в Шервуде ком лесу. А что, действительно, отличная идея! Правда, было не до конца понятно, кто будет бешеным псом, но так ли это важно? Кто-нибудь обязательно подвернется под меткую стрелу, а если нет — можно расстрелять какой-нибудь пень. Пень вполне сгодится на роль бешеного пса.
   Тогда Васька не понимал, что Петя говорил серьезно. Получается, он знал про бешеного пса — настоящего, взаправдашнего — еще раньше, чем его отец. Знал и молчал.
   Но то, что случилось потом, оказалось еще более странным. Странным и страшным.
   Они двинулись в глубь леса, и непривычно плотная тишина охватила их. Ваське сразу стало не по себе: казалось, ни шорох листьев, ни треск сухой ветки под ногами не долетали до его уха. Даже слова, которые он произносил, мгновенно таяли в густом воздухе, они словно растворялись в нем.
   А Петя уверенно шел вперед, не оглядываясь. И Васька… Не мог же он отставать! В конце концов, Робин Гуд — именно он, а не Петя.
   Чем глубже они заходили в лес, тем теснее смыкались над тропой густые ветви деревьев. Они шелестели над Васькиной головой, словно за его спиной договаривались о чем-то. О чем-то… нехорошем.
   — А Петя не обращал ни на что внимания. Шагал и шагал без устали до тех пор, пока они не вышли на круглую поляну. В самом центре поляны была огромная дыра, и над ней поднимался легкий парок, будто бы там, как в гигантском чане, что-то варилось. Но, несмотря на этот пар, Ваську прохватил озноб. Потому что на краю дыры он увидел… Пса!
   Ой, даже вспоминать об этом страшно! Васька забился в угол и накрылся одеялом. С экрана телевизора смотрела умная морда Рекса, но сейчас она его пугала. Васька потянулся к пульту, чтобы переключить на другую программу, и в этот момент Рекс залаял.
   И тут Васька не выдержал — закричал во все горло. Он почувствовал, как по его ногам побежало что-то горячее. На брюках расплывалось темное пятно, он обмочился.
   На крик прибежала мать.
   — Ну что ты? Васенька? Что с тобой? — Она перевела взгляд на экран, увидела собаку и все поняла. — Не бойся, отец его убьет. — Анастасия Баженова всплеснула руками и про себя подумала: «Вот ведь старый черт, напугал ребенка до смерти». Это относилось к Тамбовцеву.
   Она заметила мокрое пятно на штанах, но ругаться не стала. Сын давно уже не мочился: ни в штаны, ни в постель…
   Значит, он действительно сильно напуган. Ох уж этот
   Тамбовцев!
   — Иди в свою комнату, сынок. Переоденься. Но Васька отчаянно замотал головой. В его комнате было темно, и он не мог себя заставить войти туда. Ему казалось, что под кроватью затаился тот самый пес, который лежал на краю огромной дыры.
   Этот пес был очень похож на Малыша, и в то же время Васька сразу понял, что это не Малыш. Пес словно вывалялся в густой черной грязи, но не целиком, а отдельными местами. Грязь застыла на палевой шкуре круглыми пятнами. Но… Эти пятна росли прямо на глазах, они ширились и сливались между собой.
   Пес обернулся на шум их шагов и оскалил огромные клыки, с которых стекала такая же черная слюна. Васька — это как-то само собой получилось, честное слово, он не специально — спрятался за Петину спину.
   А дальше… Он не ожидал, что так будет. Он даже не думал, что так может быть. Петя протянул к собаке руку, и пес завилял хвостом, словно дворовая шавка, ожидающая подачки от хозяина. Затем Петя как-то странно пошевелил пальцами и подул. Пес ответил воем, от которого у Робин Гуда кровь застыла в жилах. Потом Петя еле заметно кивнул. Пес послушно нагнулся и осторожно взял своими чудовищными клыками то, что лежало между его передними лапами.
   Это было тельце лесной крысы. Оно безжизненно болталось в собачьей пасти, жидкий хвостик напоминал развязавшийся шнурок. Пес опасливо приблизился к краю ямы и разжал челюсти. Курящееся жерло встретило подношение слабой зеленоватой вспышкой. Петя одобрительно кивнул, пес снова завыл.
   — А-а-ахх! — Васька не мог вымолвить ни слова, настолько его поразило увиденное, с его губ сорвался лишь тихий сдавленный вскрик.
   Лучше бы он молчал.
   Васька увидел, как Петя застыл: он был неподвижен, но под одеждой что-то двигалось, струилось, как вода под тонким льдом. Затем Петя стал медленно поворачиваться к Ваське. Послышался треск разрываемой ткани.
   Лицо… Больше всего его испугало именно Петино лицо. Оно быстро менялось, будто бы кто-то запустил ему под кожу мышей, и они теперь беспорядочно метались в напрасных поисках выхода. И еще — глаза. Они наливались болотной жижей. Васька видел, как у Пети сначала исчезли белки, а затем и зрачки. Теперь его глаза были, как у пса, сидевшего на краю ямы: ровного зеленого цвета. Они светились.
   Васька попятился, запнулся и упал.
   Петя стал что-то чертить в воздухе указательным пальцем, как дирижер, забывший свою палочку. Только его движения были гораздо более медленными. И еще — так Ваське показалось — неуверенными. Словно бы Петя делал это через силу.
   Пес оскалил ужасные клыки, шерсть на его загривке встала дыбом. Он оставил трупики животных, сложенные на краю ямы аккуратной горкой, и шагнул к Ваське.
   Петя улыбнулся, радостно и… злобно. Никогда прежде Васька не видел у Пети такого выражения лица.
   Васька уперся пятками во влажную землю и, приподнимаясь на локтях, пополз назад, подальше от наступавшего кошмара. В какой-то момент он подумал, что ему все это кажется. Просто кажется…
   Но рычание пса становилось все ближе. Васька уловил зловонное дыхание, вырывавшееся из его пасти.
   Петя чертил в воздухе последнюю фигуру. Непонятно как, но Васька вдруг это понял. Еще немного, стоит только его указательному пальцу замкнуть круг, и все будет кончено. Пес набросится на Ваську, схватит его за горло, сожмет свои чудовищные челюсти и отнесет туда, на самый край дымящейся ямы, положит рядом с трупиками убитых зверьков. А потом, повинуясь Петиному приказу, сбросит еще теплое и податливое тело в разверстое жерло. Принесет очередную жертву. И яма примет эту жертву с радостью, отсалютует зеленоватой вспышкой.
   Но… Петин палец вдруг застыл в воздухе. Мыши под кожей на лице забегали еще быстрее, они словно взбесились, теперь они беспорядочно метались во все стороны. Казалось, еще немного, и кожа лопнет, мыши вырвутся наружу и набросятся на Ваську. Петя остановился, как механическая кукла, у которой кончился завод. Правая рука с вытянутым указательным пальцем слегка подергивалась, а сам палец бешено дрожал, силясь двинуться с места.
   Пес застыл в двух шагах от Васьки, он уже не рычал, только с ожесточением хлестал себя тяжелым хвостом по вздымающимся бокам.
   Петя закрыл глаза, но они жили независимо от его воли. Глаза стали раздуваться, пытаясь приоткрыть веки. Указательный палец перестал дрожать. Петя пытался согнуть его, но, видимо, это было нелегко. И все же… Медленно… медленно… палец согнулся и сложился вместе с другими в кулак. С Петиных губ сорвался нечленораздельный крик, вместе с криком изо рта выплеснулась черная густая жижа, точно такая же, как та, что сочилась из собачьей пасти.
   Петя рухнул навзничь. Он не покачнулся, колени его не подгибались, он рухнул как подкошенный и забился на земле в судорогах. Тело извивалось, будто уж, перерубленный лопатой. Казалось, он хотел зарыться в землю, спрятаться, скрыться от той силы, что заставляла его мучиться. И тут до Васьки донеслись слова: «Беги! Васька, беги!» Голос, несомненно, был Малютки Джона, но только он был искажен почти до неузнаваемости, словно бы кто-то душил Петю, сжимая горло безжалостной рукой.
   В этом голосе было столько страдания, что Васька поначалу не мог сдвинуться с места. Он вскочил на ноги, готовый в любую секунду броситься наутек. Но не бросился… Все-таки в теле, которое корчилось перед ним в грязи, жило еще что-то, оставшееся от его друга.
   Петя выбросил вперед руку: указательный палец снова разогнулся и показывал куда-то Ваське за спину, Петя словно хотел сказать: «Вон отсюда! Беги!», но через секунду судороги, сотрясавшие его тело, прошли, и рука медленно закачалась в воздухе, как кобра, убаюканная дудкой заклинателя.
   Она раскачивалась до тех пор, пока не вошла в привычный ритм, и тогда палец снова принялся чертить в воздухе магическую фигуру.
   И тут Ваську что-то хорошенько встряхнуло. Он понял, что ждать больше нельзя. Мальчик развернулся и бросился прочь со всех ног.
   Он никогда еще так быстро не бегал. Пустая хижина Лесного Отшельника осталась позади быстрее, чем Васька успел бы досчитать до пяти, хотя — он был готов поклясться верным луком Робин Гуда! — с Петей они шли от хижины до лесной поляны не меньше пятнадцати минут. Следом за жилищем Ивана промелькнуло кладбище, такое милое и родное. Вовсе не страшное. Васька теперь знал, что такое СТРАХ. И знал, где он живет.
   Прижимаясь к теплой и мягкой материнской груди, Васька наконец-то понял, почему он боялся рассказать обо всем отцу. Потому что отец бы его не одобрил. Сам бы он никогда не бросил друга в беде.
   А в том, что с Петей случилась беда, Васька не сомневался. И еще… Он чувствовал, что Пети больше нет и ничем ему не поможешь.

* * *

   Левенталь закрыл радиоузел и прошел по школе, заглядывая в каждый класс, каждый туалет и каждый уголок, словно намеревался там кого-то найти. Конечно же в школе никого не было. Даже во время учебного года она быстро пустела: сразу же, как только заканчивался последний урок, глупо было думать, что в каникулы кто-то из детей может добровольно прийти сюда.
   Левенталь делал это по привычке, следуя выработавшемуся стереотипу. Он был из тех людей, которые несколько раз возвращаются домой, проверяя, выключен ли утюг. Так и со школой: он не мог уйти, не убедившись, что оставляет все в порядке.
   Все было в порядке, и Левенталь с чистой совестью — главное, чтобы твоя совесть была чиста, частенько говаривал его отец — запер наружную дверь, прошел по бетонной дорожке до калитки, выкрашенной, как и вся школьная ограда, в голубой цвет, плотно закрыл на засов калитку и повесил в проушину висячий замок.
   Дом его был недалеко, в Горной Долине все было близко, из конца в конец по диагонали ее можно было пройти за каких-то полчаса. Левенталь шагал по Второму переулку. На третьем перекрестке — поворот направо, чуть пройти по Молодежной — и он дома.
   Сначала он хотел зайти в магазин, стоявший на Центральной площади напротив школы, но увидел, что поздно: «Рубинов» уже закрылся.
   Магазин этот был построен еще в благодатную эпоху студенческих строительных отрядов. Он был задуман как универмаг, с целью создать благоденствие (или видимость благоденствия) даже в таком забытом богом месте, как их городок. Магазин был построен добротно, в два этажа, пожалуй, это было самое современное здание во всей Горной Долине, школу тоже поставили загорелые ребята из «строяка», но двумя годами раньше.
   Со временем стало понятно, что второй этаж не нужен: у людей не хватало денег даже на то, что продавалось на первом. Ассортимент предлагаемых товаров постепенно уменьшался, съеживался, усыхал и, наконец, весь уместился на четырех больших прилавках.
   Соответственно и штат сократился: с четырех продавщиц до одной — Светланы Михайловны Рубиновой. Выбор пал на нее потому, что она была супругой директора магазина (а по нынешним временам — еще и снабженца, грузчика, сторожа и подсобного рабочего) — Владимира Сергеевича Рубинова.
   Получалось, что чета Рубиновых монополизировала всю торговлю в Горной Долине (если не считать рынка горячительных напитков, где безраздельно властвовала усатая Белка). Кроме того, в их полном распоряжении оказался весь второй этаж: никто не знал, как еще его можно использовать.
   Постепенно Рубиновы приспособили второй этаж под жилье, оставив свой дом единственной дочери, Людмиле. С таким приданым Людмила считалась завидной невестой: материальные достоинства перевешивали некоторые недостатки фигуры и характера, которые, если смотреть на них сквозь призму финансового благополучия, казались совсем незначительными.
   Рубинов сумел убедить Шерифа, что постоянное проживание в магазине — это единственно возможный, да к тому же — совершенно бесплатный способ борьбы с кражами, которые, стоит признать, раньше случались частенько.
   С тех пор никто в Горной Долине иначе как «Рубиновым» магазин не называл.
   Левенталь еще раз бросил тоскливый взгляд на другой конец Центральной площади: поздно!
   «Очень жаль, — подумал он. — Дома остались только макароны».
   Он поднял воротник пиджака: что-то нынче зябко на улице, и направился домой.
   Пересекая Кооперативную улицу, он вспомнил, что на днях видел в холодильнике банку кильки в томатном соусе, или, как говорил весельчак Тамбовцев, — «красной рыбы». От этой мысли Левенталь повеселел и пошел быстрее. Значит, он все-таки сможет вкусно перекусить перед сном: включит плитку, поставит на нее сковородку, вывалит туда заранее сваренные, холодные макароны и быстро подогреет. Затем он откроет баночку кильки, вывалит ее содержимое в дымящиеся макароны…
   Он сглотнул слюну.
   Вообще-то, день выдался удачным. Радиопередачи прошли хорошо (если не считать опоздания Золовкиной, но он к этому уже привык), в конце дня даже появилась СЕНСАЦИОННАЯ НОВОСТЬ, которая, безусловно, прибавит городскому радио популярности, а теперь его ожидает аппетитный ужин — как награда за труды. Совесть его чиста.
   Правда, эта самая СЕНСАЦИОННАЯ НОВОСТЬ несколько затмила сообщение, которое он сделал в утреннем эфире: про археологическую экспедицию. Наверняка самые смышленые детишки обратили на это внимание. Левенталь не блефовал. Он действительно собирался начать собственные раскопки следующим летом. Он знал, куда пойти. Пока не знал, что будет искать, но в том, что обязательно что-нибудь найдет, он не сомневался.
   Ничего. Когда вся эта шумиха с бешеной собакой уляжется, он еще раз повторит объявление про экспедицию.
   Левенталь поспешил домой, предвкушая то, что ожидало его после макарон с килькой.
   Его ждала ТАЙНА. Тайна, которая, как строптивая женщина (по части женского пола у Левенталя опыт был небольшой, и он уже не надеялся наверстать упущенное, но, по крайней мере, так писали в романах, прочитанных им в далекой юности), дрогнула и покорилась, слегка откинув вуаль, скрывающую прекрасное лицо.
   Жгучая ТАЙНА. Левенталь чувствовал это. Почти двадцать лет он бился над шифром, прежде чем начал что-то понимать.
   До той поры странные значки отказывались поведать ему свой смысл. Честно говоря, он и сейчас знал очень мало. Ему только удалось расшифровать карту. Или ему казалось, что удалось?
   В его руках была ТЕТРАДЬ в черном кожаном переплете.
   Происхождение этой тетради было весьма туманным. Как-то к нему пришел Тамбовцев с прежним участковым, Кирсановым, и спросил: мол, не поможет ли он расшифровать кое-какие записи? Тамбовцев положил перед ним на стол толстую потрепанную тетрадь, скрепленную кожаным шнурком. Левенталь снисходительно усмехнулся и приготовился прочесть краткую лекцию о маленьких хитростях тайнописи, но Тамбовцев прервал его, сказав: «Вы сначала взгляните».
   Ну что? Тетрадь как тетрадь. На обложке крупными золотыми буквами было написано: «История Горной Долины». Написание букв современное, значит, она не может быть слишком старой. Он сразу заявил об этом, как о факте решенном. Тамбовцев кивнул: «Ну а дальше что?»
   Левенталь открыл тетрадь и был сильно поражен. Мелкие непонятные значки, которые, казалось, расползались по голубоватому листу, как таинственные насекомые, не походили ни на один из известных Левенталю языков. А он их знал много. Ну, если уж быть точным, он знал не сами языки, а написание букв.
   Левенталь наморщил лоб, почесал в затылке и сказал, что ему нужно время для того, чтобы во всем разобраться. Тамбовцев с Кирсановым переглянулись. «Ну что же, — сказал доктор. — Разбирайтесь». Так тетрадь попала к Левенталю.
   Прошел месяц, но Левенталь нисколько не продвинулся в своих исследованиях. Правда, он сделал несколько странных наблюдений, но они были связаны с самой тетрадью и никак не приблизили его к пониманию написанного. Точнее, начертанного.
   Сначала он попытался решить задачу в лоб. Он предположил, что каждый значок должен обозначать какую-то букву, и стал выписывать (правильнее сказать — вырисовывать) все значки подряд. Когда их количество перевалило за сотню, Левенталь забеспокоился: он не знал языка, в котором было бы столько букв. Вскоре его ожидало еще одно, гораздо более неприятное, открытие. Оказалось, что НИ ОДИН значок — а всего в толстой тетради их было примерно пятьдесят тысяч — в тексте (если это можно было назвать текстом) не повторяется.
   Итак, он имел пятьдесят тысяч разных значков и не догадывался, что они означают. Причем располагались они подряд, безо всяких промежутков. Он даже не знал, с какой стороны подойти к решению этой задачи.
   Тогда он сам пошел к Тамбовцеву и сказал: «Валентин Николаевич, давайте поговорим начистоту. Откуда у вас эта тетрадь? Поверьте, я спрашиваю не из праздного любопытства. Я думаю, что точное знание происхождения поможет найти ключ к шифру. В том, что это — шифр, я не сомневаюсь. Ведь название написано на обычном русском языке, значит, логично предположить, что и весь текст изначально был написан на русском».
   На самом деле он сильно сомневался. Во-первых, в том, что это текст. Во-вторых, в том, что он был написан на русском. А в-третьих, в том, что он зашифрован.
   Скорее, это просто система знаков, думал Левенталь, и каждый знак означает предмет, явление, процесс и качество предмета. Почти как иероглифическое письмо, только иероглифов получалось раз в десять-двенадцать больше, чем в китайском языке. И все эти значки складываются не просто в текст, а в цельную картину. Однако этими соображениями он предпочел с Тамбовцевым не делиться.
   Валентин Николаевич покряхтел, почесал переносицу, но потом все же признался. Таинственную тетрадь он нашел у своей не менее таинственной пациентки, Екатерины Воронцовой.
   «Может, надо спросить у нее?» — поинтересовался Левенталь. Тамбовцев как-то вяло откликнулся на его предложение. «Вряд ли из этого что-нибудь получится», — сказал он. «Почему?» — «Она не хочет ни с кем разговаривать». «И все же я попробую», — решился Левенталь. «Пожалуйста».
   И вот однажды, нарядившись в свой самый лучший костюм, купив коробку конфет, Левенталь отправился в маленький домик на Молодежной — Екатерина к тому времени уже жила отдельно.
   Он деликатно постучал в калитку. Ему никто не открыл. Тогда, нарушая деревенский этикет (Горная Долина, хоть и называлась городом, по сути всегда оставалась деревней), Левенталь прошел в глубь маленького дворика и поднялся на крыльцо. Тихонько постучал в окно и, прочистив горло кашлем, сказал:
   — Екатерина… м-м-м… — Он поймал себя на том, что не знает ее отчества. Как, впрочем, никто в Горной Долине его не знал. — Откройте, пожалуйста. Мне надо с вами поговорить. Насчет вашей тетради.
   Вопреки опасениям Тамбовцева, он услышал щелканье засова. Дверь открылась. На пороге стояла статная красивая женщина. Он никогда прежде не видел Екатерину. Городок переполняли различные слухи, всем хотелось увидеть странную пациентку, найденную, если верить Кирсанову (а как можно поверить в такую чушь?!), прямо посреди чиста поля, но Тамбовцев никого не пускал на второй этаж больницы, где прятал Екатерину и ее дочек-близнецов. Потом Екатерина переехала в старый дом на отшибе, и любопытные горожане потянулись к нему под различными предлогами, но не тут-то было! Екатерина никого не пускала на порог, а Тамбовцев, как сторожевой пес, всегда почему-то оказывался поблизости. Он разгонял любопытствующих: «Идите, идите! Что вам тут, цирк, что ли? Вон, поезжайте в Ковель и сходите в шапито, а тут нечего делать». Если Тамбовцева рядом не было, то вдоль Молодежной, как грозный истребитель, барражировал Кирсанов. Он говорил примерно то же самое, но в более эмоциональной форме. Если и он был чем-то занят, роль стража выполняла Лиля, жена Кирсанова. Словом, Левенталь оказался единственным, кто был допущен к Екатерине.
   Воронцова открыла ему дверь. Левенталь поблагодарил и вошел. Екатерина указала ему на стол. Левенталь придвинул табурет и сел к столу.
   — Я к вам, собственно, вот зачем пришел…
   Екатерина стояла, чутко прислушиваясь к звукам, доносившимся из соседней комнаты. Но все было тихо. «Девочки спят», — спохватился Левенталь. Он перешел на громкий шепот.
   — Екатерина… ммм… Я знаю, что это — ваше. — Он положил перед собой тетрадь. — Я — директор школы, Франц Иосифович Левенталь. Преподаю там несколько предметов. Может быть, — Левенталь улыбнулся, — я вам известен как Книжник. Я знаю, многие меня так за глаза называют, в том числе и Валентин Николаевич.
   Лицо Воронцовой оставалось совершенно бесстрастным.
   — Валентин Николаевич Тамбовцев, наш доктор. Вы понимаете, о чем я говорю?
   С тем же успехом он мог разговаривать с мраморной статуей. Божественно красивой статуей. Холодной и молчаливой.
   — Извините, Екатерина… — он открыл тетрадь, — вы не могли бы мне пояснить, что здесь написано? — Он показал на значки, усеявшие страницу, как мелкие мухи— потолок.
   Воронцова молчала.
   Да, Тамбовцев был прав. Вряд ли от нее можно чего-нибудь добиться. По-моему, мне пора откланяться.
   Он сделал еще одну попытку:
   — Скажите, вы это сами написали? Или нашли?
   Екатерина провела раскрытой ладонью над страницей и вдруг резко отдернула руку, словно обожглась. В глазах ее появился страх.
   — Что там? — забеспокоился Левенталь, — Там… Скажите хоть что-нибудь! — Он и не заметил, как повысил голос.
   Но Воронцова по-прежнему молчала. Она не издала ни звука.
   В тот момент Левенталь понял, что его очень сильно привлекает эта женщина. Он даже понял чем. Своей загадкой.
   Он помнил все эти пошлые утверждения, что в женщине должна быть какая-то загадка. Хи-хи! Ха-ха! Неглубокая суть под наигранным кокетством. Как дешевая латунь под фальшивой позолотой.
   Но в этой женщине все было таинственным. Мистическим. Бездонным, как ее странные темно-синие глаза.
   «Наверное, потому что она все время молчит — редкая для женщины добродетель», — подумал Левенталь.
   Но штука в том, что ее молчание тоже было особенным. Казалось, оно ничего не скрывало, оно было самоценным, равновеликим той тайне, которую хранила Екатерина.
   Как догадывался Левенталь, страшной тайне. Настолько глубокой, что ее невозможно было постичь. Он вдруг подумал, что, даже если ему удастся вникнуть в тайный смысл значков и он сможет облечь их в более или менее приемлемую литературную форму, это все равно ничего не изменит. Наоборот, это все еще больше запутает.