Страница:
Левенталь схватился за голову. Он понял, что Тамбовцева понесло, и, пока он не выговорится, останавливать его бесполезно. Первые несколько минут он очень переживал из-за этого, но потом, как всякий разумный человек, стал искать в происходящем положительную сторону. Она, безусловно, была. Сообщение о бешеной собаке в окрестностях Горной Долины — это же, как говорят в Си-эн-эн, «брейкинг ньюс». Проще говоря, сенсация, которой давно уже не было на городском радио — с тех самых пор, как три года назад горел огромный сарай с сеном. Потом, среди дымящихся головешек и сплавившихся металлических ферм, нашли два скелета — женский и мужской. Их быстро опознали: жертвы тайной любви, Толька Курашов и Ирина Рябова. И, хотя погибли они вместе, может, даже в один миг, хоронили их в разные дни. Вдова Курашова, Наталья, на похоронах не плакала, зло зыркала по сторонам сухими глазами, а если кто-то подходил выразить свои соболезнования, она только кривила в недоброй усмешке бескровные губы. На следующий день хоронили Ирину, так ее муж, Игорь, и вовсе на кладбище не пошел: пил в одиночку у усатой Белки, приговаривая: «Так ей и надо, сучке!» Но правильно говорили древние: «Время лечит раны». Не прошло и года, как обманутые — зато живые, не обугленные — супруги сошлись и теперь живут счастливо, душа в душу. Игорь не пьет, с работы сразу бежит домой, а там уже обед накрыт, да детишки за столом — две рябовские девчонки, курашовский пацан, и еще один, Никита, общий. В общем, все хорошо: без огня не бывает ни дыма, ни пожарных, ни обгоревших трупов, а иногда— и семейного счастья.
Точно так же, как без бешеной собаки не бывает интересных новостей. Левенталь успокоился. И даже немного обрадовался: о такой удаче можно только мечтать, все-таки, надо признать, жизнь в Горной Долине довольно скучна и однообразна.
Шериф выставил вверх оба больших пальца и показал Тамбовцеву: давай, жми на газ, док! Затем постучал указательным пальцем по стеклу наручных часов: мол, не стесняйся, дуй до горы! Мне нужно время, чтобы во всем разобраться.
По гулкому пустому коридору он уже бежал, и эхо, отражаясь от стен, завешанных портретами Ушинского, Макаренко, Чернышевского и прочих человеколюбцев, не могло за ним угнаться. Шериф распахнул дверь школы, широко, как когда-то делал это, отсидев шесть долгих уроков, одним прыжком перемахнул четыре маленькие ступеньки и рванул на себя дверцу верного уазика.
Баженов был сильно возбужден. Особенность профессии: периоды тоскливого ничегонеделания сменялись вдруг упругим адреналиновым душем. И черт его подери, если ему это не нравилось! Нравилось, да еще как!
Нет, ЕМУ точно не поздоровится: тому, кто вздумал светиться в заброшенной штольне. В участке, в большом сейфе у Баженова хранился динамит, который он отобрал у браконьеров несколько лет назад. Может, за давностью динамит ни на что уже не годится. А может, и рванет за-ради святого дела! Рванет, еще как рванет, Баженов в этом не сомневался.
Шериф завел двигатель. Сейчас он ехал в участок. А чего тут ехать-то: вон он, на другой стороне улицы, наискосок. Баженов нажал на газ, и машина резво взяла с места.
В участке его ждал приятный сюрприз: на скамейке перед крыльцом сидела вся «святая троица», как иногда называл их Баженов: местная шпана с Валькой Мамонтовым во главе. Правда, Шериф считал, что иерархия скоро должна измениться: не будет «сиженый» Волков стелиться перед откровенным «бакланом» Мамонтовым. Дурацкая зэковская гордость не позволит. Ну, да ему разногласия в стане врага только на руку. Поодиночке он их передавит еще быстрее, как надоедливых клопов, вылезших из старого дивана.
Шериф сунул руку в карман за ключами, пряча улыбку. «Пришли все-таки, никуда не делись. Сами пришли и дружка привели. Попробовали бы они только не прийти».
Иногда Баженова вызывали в райцентр — в Ковель. Ставили в пример другим участковым, хвалили за самые лучшие показатели в районе. Такие дни Шериф не любил: ему приходилось надевать скучную серо-голубую форму с капитанскими звездами на погонах, галстук-удавка тер загорелую шею, код фуражкой голова потела, ботинки жали… «Я думаю, залог успеха в нашем деле — это индивидуальный подход в работе с потенциальными правонарушителями», — обычно повторял он как заклинание.
В переводе на общедоступный язык это означало: разделяй и властвуй! Шериф обычно сажал хулигана в свой уазик, вывозил подальше от города, находил тихое безлюдное место, сбрасывал портупею, засучивал рукава, аккуратно клал шляпу на сиденье и вкрадчиво говорил:
— Ну что, говно? Слабо? Один на один?
Из драки он всегда выходил победителем, потому что бился люто, не жалея ни себя, ни противника. Глаза его наливались кровью, и он видел перед собой только одну картинку: ощерившаяся пасть заброшенной штольни на тихой лесной поляне и примятая трава, вся в красных брызгах.
Никто не мог его одолеть, в драке ему не было равных. Но ведь на то он и Шериф. Он ничего не боялся, потому что думал — на этом свете больше бояться нечего. По крайней мере, с тех пор, как ему повстречался этот гнусный Микки. «Зовите меня просто Микки…»
Шериф сжал зубы, да так сильно, что они громко скрипнули. «Святая троица» насторожилась. Баженов видел, как Мамонтов и Качалов напряглись и подались вперед, чтобы, в случае чего, перемахнув низенький заборчик, бежать без оглядки, врассыпную. Нет, теоретически, конечно, можно возражать Шерифу. Но теоретически можно и с водонапорной башни спрыгнуть. Правда, всего один раз — больше не получится.
— Чего расселись? Тащите его сюда. — Баженов распахнул дверь участка, маленького кирпичного домика с одним окошком, да и то в торце. Дальний конец домика занимал ИВС — изолятор временного содержания. Наша «кича» — так ласково называл изолятор Шериф. Деревянный топчан, прикрученный к стене, раковина и допотопное «очко», всегда блестевшее, как форель в ручье, — трудотерапию Шериф считал не менее важным —аспектом воспитания, чем «чудо голодания».
Толстые, в руку толщиной, стальные прутья от пола до потолка отделяли «кичу» от остального помещения. Метрах в трех от ряда прутьев стоял письменный стол, заваленный бумагами, из единственного окошка, забранного ажурной решеткой, косо падали солнечные лучи, в их неверном свете тяжелое пресс-папье из оргстекла переливалось всеми цветами радуги, как фальшивый бриллиант на пальце торговца арбузами. Позади стола, в самом углу, возвышался массивный сейф гнетуще-зеленого цвета.
Баженов подошел к решетке, открыл дверь:
— Заводи!
Волков выглядел не так, чтобы очень хорошо. Нос — точнее, это и носом-то нельзя было назвать, какая-то бесформенная лепешка. Посередине лица — сильно распух, на лбу и щеках — засохшие разводы крови с грязью пополам, глаза горят сухим горячим блеском, а вокруг глаз — фиолетовые очки.
Мамонтов и Качалов поддерживали его за локти, но, войдя в помещение участка, Волков со злостью отбросил их руки. Без поддержки он тут же покачнулся, но быстро нашел утраченное равновесие и пошел вперед — к приветливо распахнутой двери «кичи».
— Кого вы мне привели? — строго спросил Шериф. — Что-то не узнаю. Что у тебя с лицом, парнишка? — участливо спросил он Волкова. — А! — Баженов беззаботно махнул рукой. — Можешь не отвечать, я и сам знаю. Упал. Правда? — последний вопрос был уже обращен ко всем троим. Мамонтов и Качалов молчали.
— Досмеешься, гад! — процедил сквозь зубы Волков.
Баженов снял шерифскую шляпу и склонился перед Волковым в издевательском поклоне, наверное, так приглашали незадачливого Людовика на гильотину: «Добро пожаловать, ваше величество, патентованное средство от головной боли, извольте попробовать».
— Прошу вас. — Он показал на распахнутую дверь. Волков усмехнулся и вошел. Баженов сопроводил его хорошим увесистым пинком, или, как они говорили в школе, «поджопником». Щелкнул надежный замок. Волков бросился на прутья: лицо его было перекошено ненавистью, он брызгал розовой от крови слюной и шипел:
— Один хер, я тебя на нож поставлю, сука!
— Конечно, мой милый, — кокетливо ответил ему Баженов. — Когда-нибудь это случится. Но не со мной. И уж это точно будешь не ты. Потому что, — тут он набрал полную грудь воздуха, вцепился — со своей стороны — в решетку и заорал так, что Волков отпрянул назад, споткнулся и упал на пол, — ты сгниешь здесь, падаль! А потом я вывезу тебя подальше в лес и закопаю, как собаку! А пока, — голос его снова стал тихим и игривым, — я накажу тебя за оскорбление представителя власти, находящегося при исполнении должностных полномочий. — Он подошел к столу. Здесь, сантиметрах в двадцати от пола, проходили две полудюймовые водопроводные трубы. На обеих были вентили. Баженов перекрыл верхний. — Смотри, мой милый, в раковине воды больше нет. Но ты не переживай. Это не единственный источник на нашем курорте: Есть еще во-о-о-н тот родник. — Шериф показал на очко. — Сам не пил, но знающие люди утверждают, что вода из него прекрасно поправляет расшатанные нервы. Полечись, голубчик, через два дня ты мне расскажешь о своих ощущениях.
Мамонтов и Качалов стояли, остолбенев. Им хотелось поскорее отсюда убраться, но они боялись уйти, не получив разрешение Шерифа. Кто знает, что у него на уме? Наконец он обратил на них внимание.
— А вы чего здесь стоите, джентльмены? Или вы не слушаете радио? По улицам бегает бешеный пес, и этот пес — я. Я же всех попросил — по-хорошему попросил, — с нажимом сказал Шериф, но тон его ничего хорошего не сулил, — сидеть дома. Или, может, вам все равно, где сидеть? Тогда пожалуйста, — он потянулся за ключами.
— Кхм, — прокашлялся Мамонтов. — Мы пойдем.
— Как хотите. — Шериф выглядел обиженным: какие они все-таки неблагодарные, не ценят настоящего гостеприимства. — Навещайте своего товарища почаще. Можете приносить ему передачи. Но не забывайте, что у него — диета. Врач прописал ему соленые орешки, селедку и сухарики с перцем. Остальные продукты запрещены. СТРОЖАЙШЕ ЗАПРЕЩЕНЫ. — От Шерифа опять исходила угроза, явная и острая, как запах пота.
Мамонтов не стал дожидаться, во что это выльется, развернулся и рванул к выходу. Качалов засеменил следом.
Когда участок остался уже далеко позади, они перевели дух и замедлили шаг.
— Слушай, — сказал Мамонтов, — по-моему, он совсем уже того. Всегда был вольтанутый, а сегодня какой-то… — Он помотал головой, не находя нужного слова.
— Может, у него месячные? — хихикнул Качалов, с надеждой ожидая, что его шутка будет принята.
— Какие, на хрен, месячные? — обозлился Мамонтов. — Что ты плетешь, придурок? Ты что, не видишь, что он — напрочь подорванный? У него же — это… Дыра в голове.
Мамонтов и не подозревал, насколько он был прав. И сам Шериф это чувствовал. Дыра в голове. Огромная дыра. А все — из-за этого поганого свечения в заброшенной штольне. Ох, что-то будет сегодня вечером! Ох, что-то будет!
Не обращая внимания на злобно скалившегося Волкова — любому другому его взгляд давно бы прожег дырку между лопатками, но только не Шерифу! — Баженов подошел к сейфу, несколько раз повернул ключ в замке и со скрежетом открыл массивную, еще довоенной выработки, дверцу.
Достал с нижней полки связку динамитных шашек: изящных цилиндров цвета белого хлеба, перехваченных у концов слегка заржавевшей тонкой проволокой. Кое-где на шашках, как капли коричневого пота, выступил нитроглицерин. Бикфордов шнур был сухим, но пока не рассыпался в труху от старости.
Должен рвануть! Завалю эту штольню на хрен! Ох, не вовремя ТЫ вздумал светиться, если понимаешь, о чем я говорю!
Шериф еще немного пошарил на нижней полке, достал старый подсумок от противогаза и сунул туда динамит: зачем пугать понапрасну горожан? Хотя в это время они должны сидеть по домам, тихо, как мышки. И не путаться под ногами.
На этом приготовления Баженова не закончились. С верхней полки он достал две коробки — по десять патронов в каждой— крупной картечи. Диаметр шарика — 8,2 мм. Когда такой заряд попадает в голову, остается только шея-уродливым окровавленным стебельком, растущим из плеч. Уж кто-кто, а ТЫ должен это помнить! А? Одна только шея, Микки! Об одном жалею — что я тогда поторопился. Надо было сначала отстрелить тебе руки и ноги, а потом — твой паршивый конец! И только затем — голову!
— Эй! — раздался голос Волкова за спиной. — Зачем тебе динамит?
Шериф улыбнулся плотоядной улыбкой и повернулся к нему:
— А-а-а. Это опять ты. Ты, дружок, слишком заметная личность в Горной Долине. Мы — все мы — очень гордимся тобой. И хотим гордиться еще больше. Понимаешь, о чем я?
Настороженное молчание в ответ.
— Буду делать из тебя первого космонавта Горной Долины, — продолжал Шериф. — Старт назначен на, — он посмотрел на часы, — двадцать ноль-ноль. Полетишь налегке, поэтому поменьше ешь. Не бойся, это просто. Главное — покрепче держать эту связочку, — он хлопнул по зеленой брезентовой сумке с динамитом. — А уж об остальном я позабочусь — спички есть, не волнуйся.
— Ты совсем рехнулся, — медленно проговорил Волков. — Совсем с катушек сошел.
— Я рад, что ты это понимаешь. Поэтому, будь добр, сделай одолжение: и мне, и — в первую очередь — себе. Не зли меня по пустякам. И не вздумай шуметь.
Баженов еще раз окинул взглядом участок: не забыл ли он чего в спешке? Вроде ничего не забыл. Ну а раз так— вперед! Время не ждет.
— Сиди тихо! — повторил он и пошагал к двери.
— Эй! — окликнул его Волков.
Шериф резко обернулся, поднес палец к губам:
— Тссссс!
На лице его снова появилась улыбка. Вот только улыбкой назвать ее было нельзя: губы едва заметно дрогнули, но глаза оставались пустыми, как две дырки. Как две маленькие штольни.
Шериф подмигнул и вышел. Волков слышал, как дважды повернулся ключ в замке.
—…реагирует на малейший свет, звук, шевеление воздуха! — Было отчетливо слышно, как Тамбовцев причмокнул, словно рассказывал о каком-то необычайно вкусном блюде, мечте любого гурмана. Но, вместо долгожданного рецепта, в динамике раздалось: — У больного начинаются неконтролируемые судороги, все мышцы напрягаются сверх всякой меры, тело изгибается дугой. В такие моменты можно класть на него бетонную плиту весом в пять тонн, и он все равно не прогнется. — Шериф усмехнулся: живо представил себе эту картину — изогнувшееся в судорогах тело, над ним висит бетонная плита, и Тамбовцев, махая рукой, громко командует: «Майна!» — У больного начинается неконтролируемое мочеиспускание и дефекация. У мужчин — эякуляция. То есть семяизвержение, только это совсем не так приятно, как обычно. Вот так, дорогие мои. Но это еще не все…
Еще полчаса, как минимум, он продержится. Пусть нагнетает: кашу маслом не испортишь.
Он взглянул на часы: без пятнадцати шесть. Надо заскочить домой — ненадолго, вправить мозги Настасье, пусть сидит дома, что бы ни случилось. И Ваську чтобы никуда не отпускала.
СТОП! Шериф застыл на месте. А ведь Васька куда-то ушмыгнул с самого утра. Где он может быть? На школьном дворе? Вряд ли, там собираются ребята постарше: таких, как Васька, они в свою компанию не принимают. Куда он еще мог пойти? С новой рогаткой?
То, что у Васьки есть новая рогатка, Шериф знал точно. Ему не обязательно было ее видеть, он просто знал об этом, и все. На то он и Шериф. Если он знает все обо всех жителях Горной Долины: кто с кем спит, кто что ест и кто чем дышит, то уж про родного сына ему были известны самые незначительные мелочи.
В «дальний» лес! Стервец наверняка пошел в «дальний» лес! Черт! Только бы он не успел дойти до поляны, той, где заброшенная штольня! Черт!
Сейчас Баженов ругал себя на чем свет стоит. Все это миндальничание с Волковым казалось ему пустой тратой времени.
Надо было подойти к нему, когда он сидел на лавке перед участком, между Мамонтовым и Качаловым, приставить дробовик ко лбу — в самую середину — и выстрелить, посмотреть, какого цвета у него мозги. Сэкономил бы пару драгоценных минут.
Какой-то страшный, черный порыв охватил его, но лишь на несколько мгновений. Он перевел дух и застыл, потрясенный.
Что я такое говорю? «Приставить дробовик ко лбу»? Что со мной происходит? Неужели «дыра» в моей голове растет? Неужели я становлюсь таким, как и предсказывал этот поганый Микки: бешеным псом, которого необходимо пристрелить, пока он не натворил бед?
Шериф почувствовал, как покрывается липким холодным потом. Из подмышек пот струился в рукава, неприятно холодил локти и вот уже добрался до запястий. Из паха пот стекал по ногам и заливал сапоги, Баженов явственно услышал, как там захлюпало, словно он зачерпнул воды, переходя вброд глубокий ручей.
Ладони взмокли. Он медленно поднес их к лицу. Что это? Его передернуло. Что это?! Это не пот вовсе! Это… кровь!!! На мгновение ему померещилось, что его руки испачканы свежей, дымящейся кровью.
Шериф вскрикнул и покачнулся. Он зажмурился, а когда наконец нашел в себе силы вновь открыть глаза, видение исчезло. Руки как руки, никакой крови.
Он тяжело вздохнул и сел в уазик. Потянулся к ключам, торчавшим в замке зажигания, и замер. Медленно… медленно перевернул руку ладонью вверх. Нет. Никакой крови.
Он завел двигатель, включил передачу, нажал на газ. Его дом был следующим по Центральной улице, на другой стороне, но Баженов давно уже отвык ходить пешком, по городу и за его пределами он передвигался только на верном «железном коне». Он ехал, смотрел по сторонам, в зеркало заднего вида и с удовлетворением отмечал, что на улице — сколько он мог видеть, от самой Головы и до кладбища — никого нет.
Правильно! Сидите дома. Бешеный пес вышел на улицу — крутилось у него в голове, и чей-то голос, очень похожий на тот, который однажды сказал: «Зовите меня Микки…», ехидно повторял: «А ведь бешеный пес — это ты». Потом — нараспев, сладострастно: «Бешеного пссс-а-а-а…», а потом — громко, отрывисто, словно лаял: «ПРИСТРЕЛИТЬ! ПРИСТРЕЛИТЬ! ПРИСТРЕЛИТЬ!».
Ружецкий посмотрел на себя в зеркало. На лбу и кончике носа выступили капельки пота, маленькие, блестящие, как бисер, которым была вышита ее кофта. Как ее звали? Ту, последнюю? Марина? Лариса? Что-то похожее, трехсложное греческое имя с морской тематикой: Марина — значит «морская», Лариса — «чайка».
Он попробовал сосредоточиться. Вода текла в раковину шумной струей, скрадывая посторонние звуки.
Он облизал кончики черных усов. Соленые. На верхней губе у него наверняка такие же бисеринки пота, как на лбу и носу.
Да… да… Этот бисер на кофте. Сначала она сняла кофту, и Ружецкий увидел лифчик леопардовой расцветки. Не совсем то, чего бы ему хотелось. Ему больше нравится классическое, белое белье. Даже не просто белое — белоснежное, оно так красиво смотрится на загорелом поджаром теле.
Правда, эту Марину-Ларису нельзя было назвать загорелой. И уж тем более — поджарой. На вид ей было лет тридцать пять. Может, на самом деле ей было меньше, что поделаешь, женщины ее профессии быстро стареют. Очень быстро.
Ружецкий запомнил короткий ежик у нее под мышками. Это выглядело не очень аккуратно, но по-своему Трогательно. Этак по-домашнему, словно у нее давно уже не было мужчин, а для себя бриться лень.
На самом деле у нее конечно же был мужчина. Возможно, всего лишь пару часов назад, но это ничего не меняло. Ему хотелось видеть в ней домохозяйку-простушку, не слишком избалованную радостями секса.
Ружецкий напрягся и ускорил движения.
А потом… Потом она сняла джинсы. Фу, черт! Почему женщины почти перестали носить юбки? Юбки и чулки, с ажурной резиночкой, охватывающей середину бедра? Тогда бы он попросил ее не снимать чулки, подтянутая нейлоном ножка выглядит куда привлекательнее, но у этой коровы (Марины-Ларисы) под джинсами конечно же оказались колготки. Черные переливающиеся колготки с отвисшей мотней, сквозь которую просвечивали такие же леопардовые трусы. Затаившийся хищный зверь в ночном сумраке джунглей. Ха!
Он заработал быстрее.
Слава богу, колготки она стянула достаточно быстро и бросила на пол. Черным бесформенным комочком они застыли рядом с ножкой кровати.
Потом была пауза: она уходила в ванную комнату. Ружецкий слышал пение воды в трубах и шипение душа. Потом туда же отправился он, а когда вернулся, Марина-Лариса лежала, укрывшись до подбородка одеялом.
Тогда он заставил ее снова одеться — исключая, разумеется, эти отвратительные колготки! — и снова медленно раздеться, что она и сделала, по-дурацки закатывая глаза и неумело покачивая полноватыми бедрами. Хорошо, что она не поворачивалась спиной, а все время смотрела на него, плоская отвисшая задница с «апельсиновой коркой» — это не то, что может его возбудить.
Да, пожалуй, момент раздевания — пусть это выглядело всего лишь как жалкая пародия на стриптиз! — был самым волнующим. У него даже встал — без «гуманитарной помощи», как он это называл, — чего давно уже не случалось.
Правда, она все время торопилась как на пожар. Едва увидев его затвердевший кол, она бросилась разрывать обертку презерватива. И при этом постанывала, кряхтела и причмокивала, словно предвкушала невиданное доселе удовольствие.
Дура! Кого ты можешь обмануть своим сопением?
Ружецкий с ожесточением задвигал рукой и крепко сжал ноги.
Он остановил ее и показал на свои соски. Марина-Лариса понимающе кивнула и принялась их облизывать и покусывать, но опять как-то чересчур суетливо. Все не так!
Не то чтобы на него было трудно угодить, вовсе нет. Просто… Это отрыжка его счастливой семейной жизни. Всякий раз, когда Марина-Лариса-Света-Катя-Надя-Жанна начинала торопиться, он слышал голос своей жены, недовольный и презрительный: «Ну, давай быстрее! Когда же ты, наконец, кончишь?»
Ружецкий перевел дух и облизал усы. Воспоминание о жене было совсем некстати. Левой ничего не получится.
Три года назад, в одну из своих регулярных поездок в Ковель он подцепил «трипак». Тамбовцев, оглядев его распухший пенис, рассмеялся и сказал: «Надо руки менять, голубчик! Смотри-ка, член у тебя смотрит вправо, и писаешь ты небось немного вправо, — значит, и дрочишь правой рукой. Хочешь, чтобы он висел ровно, как у слона хобот — поменяй руку!» Он тогда еще покачал головой и добавил: «Молодежь, всему-то вас учить приходится». Но «трипак» вылечил.
Странно, раньше эта простая мысль не приходила Ружецкому в голову. Для того чтобы знать, иногда достаточно просто видеть. Потом Тамбовцев рассказал ему много подобных примочек — и про мужчин и про женщин, оказывается, как много можно понять, внимательно рассмотрев человеческое тело. Еще больше — изучив привычки, жесты, позы, зоны и так далее. Можно даже приблизительно подсчитать количество постоянных партнеров, бывших до тебя, их предпочтения и вкусы. Человек — словно большой камень, научись читать знаки, оставленные на нем. О, это самая интересная история!
Правой удобнее. Привычнее. Он поменял руку.
Марина-Лариса умело надела на него презерватив: ртом. Пожалуй, это было единственное, что она сделала умело. Все остальное — как-то не очень.
Ружецкий давно уже вывел для себя главное отличие секса от онанизма. Все дело в ритме. Когда ты один, чего тянуть резину? Побыстрее разгрузился, и все. В сексе же самое приятное — неспешность. Движения должны совпадать с дыханием. Или даже — быть медленнее. Чем медленнее, тем лучше.
Удивительная вещь: при такой разнице в темпе оба процесса длятся примерно одинаково. Иногда даже с партнершей получается быстрее. Да почти всегда, исключая, разумеется, жену. Его жену.
Марина-Лариса тоже была хороша. Залезла на него и поскакала в таком бешеном темпе, словно скатывалась на заднице по длинной лестнице, честно подпрыгивая на каждой ступеньке. Груди болтались, как полупустые мешочки с крупой, крашеные волосы облепили лицо, она отдувалась, когда они попадали в рот: «Пуфф! Пуфф!», и это могло бы продолжаться долго, очень долго, если бы Ружецкий не обхватил ее за плечи, крепко прижал к себе и несколькими уверенными, глубокими движениями не завершил дело.
Он дернулся и зажал пальцами нежную кожу крайней плоти, чувствуя, как она наполняется горячим семенем. Фу-у-у! Все! Смерть от спермотоксикоза откладывается как минимум на два дня.
Он часто думал: а как же обходится без секса его благоверная? Он-то хотя бы раз или два в месяц ездит в Ковель, заполняя промежутки занятиями в кружке «Умелые руки», а она? Она ведь все время сидит дома, почти никуда не выходит.
Ну да, конечно, — он усмехнулся, — в ее комнате висит над кроватью плакат с изображением Микки Рурка. (А под кроватью — стоит свечка. Еще один смешок.) Хороший актер. Может быть, и человек интересный. Может быть. Но Ирине он является только в своей бумажной ипостаси. А как же человек из мяса, костей и кожи? Обычный мужчина, пусть не такой красивый и обаятельный, как Рурк, пусть без татуировок на мощных бицепсах, пусть без этих каштановых прядей, но живой, теплый, колючий, с нормальным членом между ног? Неужели для нее это ничего не значит?
Точно так же, как без бешеной собаки не бывает интересных новостей. Левенталь успокоился. И даже немного обрадовался: о такой удаче можно только мечтать, все-таки, надо признать, жизнь в Горной Долине довольно скучна и однообразна.
Шериф выставил вверх оба больших пальца и показал Тамбовцеву: давай, жми на газ, док! Затем постучал указательным пальцем по стеклу наручных часов: мол, не стесняйся, дуй до горы! Мне нужно время, чтобы во всем разобраться.
* * *
Баженов вышел из радиоузла, тихонько прикрыв за собой дверь.По гулкому пустому коридору он уже бежал, и эхо, отражаясь от стен, завешанных портретами Ушинского, Макаренко, Чернышевского и прочих человеколюбцев, не могло за ним угнаться. Шериф распахнул дверь школы, широко, как когда-то делал это, отсидев шесть долгих уроков, одним прыжком перемахнул четыре маленькие ступеньки и рванул на себя дверцу верного уазика.
Баженов был сильно возбужден. Особенность профессии: периоды тоскливого ничегонеделания сменялись вдруг упругим адреналиновым душем. И черт его подери, если ему это не нравилось! Нравилось, да еще как!
Нет, ЕМУ точно не поздоровится: тому, кто вздумал светиться в заброшенной штольне. В участке, в большом сейфе у Баженова хранился динамит, который он отобрал у браконьеров несколько лет назад. Может, за давностью динамит ни на что уже не годится. А может, и рванет за-ради святого дела! Рванет, еще как рванет, Баженов в этом не сомневался.
Шериф завел двигатель. Сейчас он ехал в участок. А чего тут ехать-то: вон он, на другой стороне улицы, наискосок. Баженов нажал на газ, и машина резво взяла с места.
В участке его ждал приятный сюрприз: на скамейке перед крыльцом сидела вся «святая троица», как иногда называл их Баженов: местная шпана с Валькой Мамонтовым во главе. Правда, Шериф считал, что иерархия скоро должна измениться: не будет «сиженый» Волков стелиться перед откровенным «бакланом» Мамонтовым. Дурацкая зэковская гордость не позволит. Ну, да ему разногласия в стане врага только на руку. Поодиночке он их передавит еще быстрее, как надоедливых клопов, вылезших из старого дивана.
Шериф сунул руку в карман за ключами, пряча улыбку. «Пришли все-таки, никуда не делись. Сами пришли и дружка привели. Попробовали бы они только не прийти».
Иногда Баженова вызывали в райцентр — в Ковель. Ставили в пример другим участковым, хвалили за самые лучшие показатели в районе. Такие дни Шериф не любил: ему приходилось надевать скучную серо-голубую форму с капитанскими звездами на погонах, галстук-удавка тер загорелую шею, код фуражкой голова потела, ботинки жали… «Я думаю, залог успеха в нашем деле — это индивидуальный подход в работе с потенциальными правонарушителями», — обычно повторял он как заклинание.
В переводе на общедоступный язык это означало: разделяй и властвуй! Шериф обычно сажал хулигана в свой уазик, вывозил подальше от города, находил тихое безлюдное место, сбрасывал портупею, засучивал рукава, аккуратно клал шляпу на сиденье и вкрадчиво говорил:
— Ну что, говно? Слабо? Один на один?
Из драки он всегда выходил победителем, потому что бился люто, не жалея ни себя, ни противника. Глаза его наливались кровью, и он видел перед собой только одну картинку: ощерившаяся пасть заброшенной штольни на тихой лесной поляне и примятая трава, вся в красных брызгах.
Никто не мог его одолеть, в драке ему не было равных. Но ведь на то он и Шериф. Он ничего не боялся, потому что думал — на этом свете больше бояться нечего. По крайней мере, с тех пор, как ему повстречался этот гнусный Микки. «Зовите меня просто Микки…»
Шериф сжал зубы, да так сильно, что они громко скрипнули. «Святая троица» насторожилась. Баженов видел, как Мамонтов и Качалов напряглись и подались вперед, чтобы, в случае чего, перемахнув низенький заборчик, бежать без оглядки, врассыпную. Нет, теоретически, конечно, можно возражать Шерифу. Но теоретически можно и с водонапорной башни спрыгнуть. Правда, всего один раз — больше не получится.
— Чего расселись? Тащите его сюда. — Баженов распахнул дверь участка, маленького кирпичного домика с одним окошком, да и то в торце. Дальний конец домика занимал ИВС — изолятор временного содержания. Наша «кича» — так ласково называл изолятор Шериф. Деревянный топчан, прикрученный к стене, раковина и допотопное «очко», всегда блестевшее, как форель в ручье, — трудотерапию Шериф считал не менее важным —аспектом воспитания, чем «чудо голодания».
Толстые, в руку толщиной, стальные прутья от пола до потолка отделяли «кичу» от остального помещения. Метрах в трех от ряда прутьев стоял письменный стол, заваленный бумагами, из единственного окошка, забранного ажурной решеткой, косо падали солнечные лучи, в их неверном свете тяжелое пресс-папье из оргстекла переливалось всеми цветами радуги, как фальшивый бриллиант на пальце торговца арбузами. Позади стола, в самом углу, возвышался массивный сейф гнетуще-зеленого цвета.
Баженов подошел к решетке, открыл дверь:
— Заводи!
Волков выглядел не так, чтобы очень хорошо. Нос — точнее, это и носом-то нельзя было назвать, какая-то бесформенная лепешка. Посередине лица — сильно распух, на лбу и щеках — засохшие разводы крови с грязью пополам, глаза горят сухим горячим блеском, а вокруг глаз — фиолетовые очки.
Мамонтов и Качалов поддерживали его за локти, но, войдя в помещение участка, Волков со злостью отбросил их руки. Без поддержки он тут же покачнулся, но быстро нашел утраченное равновесие и пошел вперед — к приветливо распахнутой двери «кичи».
— Кого вы мне привели? — строго спросил Шериф. — Что-то не узнаю. Что у тебя с лицом, парнишка? — участливо спросил он Волкова. — А! — Баженов беззаботно махнул рукой. — Можешь не отвечать, я и сам знаю. Упал. Правда? — последний вопрос был уже обращен ко всем троим. Мамонтов и Качалов молчали.
— Досмеешься, гад! — процедил сквозь зубы Волков.
Баженов снял шерифскую шляпу и склонился перед Волковым в издевательском поклоне, наверное, так приглашали незадачливого Людовика на гильотину: «Добро пожаловать, ваше величество, патентованное средство от головной боли, извольте попробовать».
— Прошу вас. — Он показал на распахнутую дверь. Волков усмехнулся и вошел. Баженов сопроводил его хорошим увесистым пинком, или, как они говорили в школе, «поджопником». Щелкнул надежный замок. Волков бросился на прутья: лицо его было перекошено ненавистью, он брызгал розовой от крови слюной и шипел:
— Один хер, я тебя на нож поставлю, сука!
— Конечно, мой милый, — кокетливо ответил ему Баженов. — Когда-нибудь это случится. Но не со мной. И уж это точно будешь не ты. Потому что, — тут он набрал полную грудь воздуха, вцепился — со своей стороны — в решетку и заорал так, что Волков отпрянул назад, споткнулся и упал на пол, — ты сгниешь здесь, падаль! А потом я вывезу тебя подальше в лес и закопаю, как собаку! А пока, — голос его снова стал тихим и игривым, — я накажу тебя за оскорбление представителя власти, находящегося при исполнении должностных полномочий. — Он подошел к столу. Здесь, сантиметрах в двадцати от пола, проходили две полудюймовые водопроводные трубы. На обеих были вентили. Баженов перекрыл верхний. — Смотри, мой милый, в раковине воды больше нет. Но ты не переживай. Это не единственный источник на нашем курорте: Есть еще во-о-о-н тот родник. — Шериф показал на очко. — Сам не пил, но знающие люди утверждают, что вода из него прекрасно поправляет расшатанные нервы. Полечись, голубчик, через два дня ты мне расскажешь о своих ощущениях.
Мамонтов и Качалов стояли, остолбенев. Им хотелось поскорее отсюда убраться, но они боялись уйти, не получив разрешение Шерифа. Кто знает, что у него на уме? Наконец он обратил на них внимание.
— А вы чего здесь стоите, джентльмены? Или вы не слушаете радио? По улицам бегает бешеный пес, и этот пес — я. Я же всех попросил — по-хорошему попросил, — с нажимом сказал Шериф, но тон его ничего хорошего не сулил, — сидеть дома. Или, может, вам все равно, где сидеть? Тогда пожалуйста, — он потянулся за ключами.
— Кхм, — прокашлялся Мамонтов. — Мы пойдем.
— Как хотите. — Шериф выглядел обиженным: какие они все-таки неблагодарные, не ценят настоящего гостеприимства. — Навещайте своего товарища почаще. Можете приносить ему передачи. Но не забывайте, что у него — диета. Врач прописал ему соленые орешки, селедку и сухарики с перцем. Остальные продукты запрещены. СТРОЖАЙШЕ ЗАПРЕЩЕНЫ. — От Шерифа опять исходила угроза, явная и острая, как запах пота.
Мамонтов не стал дожидаться, во что это выльется, развернулся и рванул к выходу. Качалов засеменил следом.
Когда участок остался уже далеко позади, они перевели дух и замедлили шаг.
— Слушай, — сказал Мамонтов, — по-моему, он совсем уже того. Всегда был вольтанутый, а сегодня какой-то… — Он помотал головой, не находя нужного слова.
— Может, у него месячные? — хихикнул Качалов, с надеждой ожидая, что его шутка будет принята.
— Какие, на хрен, месячные? — обозлился Мамонтов. — Что ты плетешь, придурок? Ты что, не видишь, что он — напрочь подорванный? У него же — это… Дыра в голове.
Мамонтов и не подозревал, насколько он был прав. И сам Шериф это чувствовал. Дыра в голове. Огромная дыра. А все — из-за этого поганого свечения в заброшенной штольне. Ох, что-то будет сегодня вечером! Ох, что-то будет!
Не обращая внимания на злобно скалившегося Волкова — любому другому его взгляд давно бы прожег дырку между лопатками, но только не Шерифу! — Баженов подошел к сейфу, несколько раз повернул ключ в замке и со скрежетом открыл массивную, еще довоенной выработки, дверцу.
Достал с нижней полки связку динамитных шашек: изящных цилиндров цвета белого хлеба, перехваченных у концов слегка заржавевшей тонкой проволокой. Кое-где на шашках, как капли коричневого пота, выступил нитроглицерин. Бикфордов шнур был сухим, но пока не рассыпался в труху от старости.
Должен рвануть! Завалю эту штольню на хрен! Ох, не вовремя ТЫ вздумал светиться, если понимаешь, о чем я говорю!
Шериф еще немного пошарил на нижней полке, достал старый подсумок от противогаза и сунул туда динамит: зачем пугать понапрасну горожан? Хотя в это время они должны сидеть по домам, тихо, как мышки. И не путаться под ногами.
На этом приготовления Баженова не закончились. С верхней полки он достал две коробки — по десять патронов в каждой— крупной картечи. Диаметр шарика — 8,2 мм. Когда такой заряд попадает в голову, остается только шея-уродливым окровавленным стебельком, растущим из плеч. Уж кто-кто, а ТЫ должен это помнить! А? Одна только шея, Микки! Об одном жалею — что я тогда поторопился. Надо было сначала отстрелить тебе руки и ноги, а потом — твой паршивый конец! И только затем — голову!
— Эй! — раздался голос Волкова за спиной. — Зачем тебе динамит?
Шериф улыбнулся плотоядной улыбкой и повернулся к нему:
— А-а-а. Это опять ты. Ты, дружок, слишком заметная личность в Горной Долине. Мы — все мы — очень гордимся тобой. И хотим гордиться еще больше. Понимаешь, о чем я?
Настороженное молчание в ответ.
— Буду делать из тебя первого космонавта Горной Долины, — продолжал Шериф. — Старт назначен на, — он посмотрел на часы, — двадцать ноль-ноль. Полетишь налегке, поэтому поменьше ешь. Не бойся, это просто. Главное — покрепче держать эту связочку, — он хлопнул по зеленой брезентовой сумке с динамитом. — А уж об остальном я позабочусь — спички есть, не волнуйся.
— Ты совсем рехнулся, — медленно проговорил Волков. — Совсем с катушек сошел.
— Я рад, что ты это понимаешь. Поэтому, будь добр, сделай одолжение: и мне, и — в первую очередь — себе. Не зли меня по пустякам. И не вздумай шуметь.
Баженов еще раз окинул взглядом участок: не забыл ли он чего в спешке? Вроде ничего не забыл. Ну а раз так— вперед! Время не ждет.
— Сиди тихо! — повторил он и пошагал к двери.
— Эй! — окликнул его Волков.
Шериф резко обернулся, поднес палец к губам:
— Тссссс!
На лице его снова появилась улыбка. Вот только улыбкой назвать ее было нельзя: губы едва заметно дрогнули, но глаза оставались пустыми, как две дырки. Как две маленькие штольни.
Шериф подмигнул и вышел. Волков слышал, как дважды повернулся ключ в замке.
* * *
Баженов вышел на крыльцо и услышал жизнерадостный голос, доносящийся из динамика:—…реагирует на малейший свет, звук, шевеление воздуха! — Было отчетливо слышно, как Тамбовцев причмокнул, словно рассказывал о каком-то необычайно вкусном блюде, мечте любого гурмана. Но, вместо долгожданного рецепта, в динамике раздалось: — У больного начинаются неконтролируемые судороги, все мышцы напрягаются сверх всякой меры, тело изгибается дугой. В такие моменты можно класть на него бетонную плиту весом в пять тонн, и он все равно не прогнется. — Шериф усмехнулся: живо представил себе эту картину — изогнувшееся в судорогах тело, над ним висит бетонная плита, и Тамбовцев, махая рукой, громко командует: «Майна!» — У больного начинается неконтролируемое мочеиспускание и дефекация. У мужчин — эякуляция. То есть семяизвержение, только это совсем не так приятно, как обычно. Вот так, дорогие мои. Но это еще не все…
Еще полчаса, как минимум, он продержится. Пусть нагнетает: кашу маслом не испортишь.
Он взглянул на часы: без пятнадцати шесть. Надо заскочить домой — ненадолго, вправить мозги Настасье, пусть сидит дома, что бы ни случилось. И Ваську чтобы никуда не отпускала.
СТОП! Шериф застыл на месте. А ведь Васька куда-то ушмыгнул с самого утра. Где он может быть? На школьном дворе? Вряд ли, там собираются ребята постарше: таких, как Васька, они в свою компанию не принимают. Куда он еще мог пойти? С новой рогаткой?
То, что у Васьки есть новая рогатка, Шериф знал точно. Ему не обязательно было ее видеть, он просто знал об этом, и все. На то он и Шериф. Если он знает все обо всех жителях Горной Долины: кто с кем спит, кто что ест и кто чем дышит, то уж про родного сына ему были известны самые незначительные мелочи.
В «дальний» лес! Стервец наверняка пошел в «дальний» лес! Черт! Только бы он не успел дойти до поляны, той, где заброшенная штольня! Черт!
Сейчас Баженов ругал себя на чем свет стоит. Все это миндальничание с Волковым казалось ему пустой тратой времени.
Надо было подойти к нему, когда он сидел на лавке перед участком, между Мамонтовым и Качаловым, приставить дробовик ко лбу — в самую середину — и выстрелить, посмотреть, какого цвета у него мозги. Сэкономил бы пару драгоценных минут.
Какой-то страшный, черный порыв охватил его, но лишь на несколько мгновений. Он перевел дух и застыл, потрясенный.
Что я такое говорю? «Приставить дробовик ко лбу»? Что со мной происходит? Неужели «дыра» в моей голове растет? Неужели я становлюсь таким, как и предсказывал этот поганый Микки: бешеным псом, которого необходимо пристрелить, пока он не натворил бед?
Шериф почувствовал, как покрывается липким холодным потом. Из подмышек пот струился в рукава, неприятно холодил локти и вот уже добрался до запястий. Из паха пот стекал по ногам и заливал сапоги, Баженов явственно услышал, как там захлюпало, словно он зачерпнул воды, переходя вброд глубокий ручей.
Ладони взмокли. Он медленно поднес их к лицу. Что это? Его передернуло. Что это?! Это не пот вовсе! Это… кровь!!! На мгновение ему померещилось, что его руки испачканы свежей, дымящейся кровью.
Шериф вскрикнул и покачнулся. Он зажмурился, а когда наконец нашел в себе силы вновь открыть глаза, видение исчезло. Руки как руки, никакой крови.
Он тяжело вздохнул и сел в уазик. Потянулся к ключам, торчавшим в замке зажигания, и замер. Медленно… медленно перевернул руку ладонью вверх. Нет. Никакой крови.
Он завел двигатель, включил передачу, нажал на газ. Его дом был следующим по Центральной улице, на другой стороне, но Баженов давно уже отвык ходить пешком, по городу и за его пределами он передвигался только на верном «железном коне». Он ехал, смотрел по сторонам, в зеркало заднего вида и с удовлетворением отмечал, что на улице — сколько он мог видеть, от самой Головы и до кладбища — никого нет.
Правильно! Сидите дома. Бешеный пес вышел на улицу — крутилось у него в голове, и чей-то голос, очень похожий на тот, который однажды сказал: «Зовите меня Микки…», ехидно повторял: «А ведь бешеный пес — это ты». Потом — нараспев, сладострастно: «Бешеного пссс-а-а-а…», а потом — громко, отрывисто, словно лаял: «ПРИСТРЕЛИТЬ! ПРИСТРЕЛИТЬ! ПРИСТРЕЛИТЬ!».
* * *
Нет. Не получается…Ружецкий посмотрел на себя в зеркало. На лбу и кончике носа выступили капельки пота, маленькие, блестящие, как бисер, которым была вышита ее кофта. Как ее звали? Ту, последнюю? Марина? Лариса? Что-то похожее, трехсложное греческое имя с морской тематикой: Марина — значит «морская», Лариса — «чайка».
Он попробовал сосредоточиться. Вода текла в раковину шумной струей, скрадывая посторонние звуки.
Он облизал кончики черных усов. Соленые. На верхней губе у него наверняка такие же бисеринки пота, как на лбу и носу.
Да… да… Этот бисер на кофте. Сначала она сняла кофту, и Ружецкий увидел лифчик леопардовой расцветки. Не совсем то, чего бы ему хотелось. Ему больше нравится классическое, белое белье. Даже не просто белое — белоснежное, оно так красиво смотрится на загорелом поджаром теле.
Правда, эту Марину-Ларису нельзя было назвать загорелой. И уж тем более — поджарой. На вид ей было лет тридцать пять. Может, на самом деле ей было меньше, что поделаешь, женщины ее профессии быстро стареют. Очень быстро.
Ружецкий запомнил короткий ежик у нее под мышками. Это выглядело не очень аккуратно, но по-своему Трогательно. Этак по-домашнему, словно у нее давно уже не было мужчин, а для себя бриться лень.
На самом деле у нее конечно же был мужчина. Возможно, всего лишь пару часов назад, но это ничего не меняло. Ему хотелось видеть в ней домохозяйку-простушку, не слишком избалованную радостями секса.
Ружецкий напрягся и ускорил движения.
А потом… Потом она сняла джинсы. Фу, черт! Почему женщины почти перестали носить юбки? Юбки и чулки, с ажурной резиночкой, охватывающей середину бедра? Тогда бы он попросил ее не снимать чулки, подтянутая нейлоном ножка выглядит куда привлекательнее, но у этой коровы (Марины-Ларисы) под джинсами конечно же оказались колготки. Черные переливающиеся колготки с отвисшей мотней, сквозь которую просвечивали такие же леопардовые трусы. Затаившийся хищный зверь в ночном сумраке джунглей. Ха!
Он заработал быстрее.
Слава богу, колготки она стянула достаточно быстро и бросила на пол. Черным бесформенным комочком они застыли рядом с ножкой кровати.
Потом была пауза: она уходила в ванную комнату. Ружецкий слышал пение воды в трубах и шипение душа. Потом туда же отправился он, а когда вернулся, Марина-Лариса лежала, укрывшись до подбородка одеялом.
Тогда он заставил ее снова одеться — исключая, разумеется, эти отвратительные колготки! — и снова медленно раздеться, что она и сделала, по-дурацки закатывая глаза и неумело покачивая полноватыми бедрами. Хорошо, что она не поворачивалась спиной, а все время смотрела на него, плоская отвисшая задница с «апельсиновой коркой» — это не то, что может его возбудить.
Да, пожалуй, момент раздевания — пусть это выглядело всего лишь как жалкая пародия на стриптиз! — был самым волнующим. У него даже встал — без «гуманитарной помощи», как он это называл, — чего давно уже не случалось.
Правда, она все время торопилась как на пожар. Едва увидев его затвердевший кол, она бросилась разрывать обертку презерватива. И при этом постанывала, кряхтела и причмокивала, словно предвкушала невиданное доселе удовольствие.
Дура! Кого ты можешь обмануть своим сопением?
Ружецкий с ожесточением задвигал рукой и крепко сжал ноги.
Он остановил ее и показал на свои соски. Марина-Лариса понимающе кивнула и принялась их облизывать и покусывать, но опять как-то чересчур суетливо. Все не так!
Не то чтобы на него было трудно угодить, вовсе нет. Просто… Это отрыжка его счастливой семейной жизни. Всякий раз, когда Марина-Лариса-Света-Катя-Надя-Жанна начинала торопиться, он слышал голос своей жены, недовольный и презрительный: «Ну, давай быстрее! Когда же ты, наконец, кончишь?»
Ружецкий перевел дух и облизал усы. Воспоминание о жене было совсем некстати. Левой ничего не получится.
Три года назад, в одну из своих регулярных поездок в Ковель он подцепил «трипак». Тамбовцев, оглядев его распухший пенис, рассмеялся и сказал: «Надо руки менять, голубчик! Смотри-ка, член у тебя смотрит вправо, и писаешь ты небось немного вправо, — значит, и дрочишь правой рукой. Хочешь, чтобы он висел ровно, как у слона хобот — поменяй руку!» Он тогда еще покачал головой и добавил: «Молодежь, всему-то вас учить приходится». Но «трипак» вылечил.
Странно, раньше эта простая мысль не приходила Ружецкому в голову. Для того чтобы знать, иногда достаточно просто видеть. Потом Тамбовцев рассказал ему много подобных примочек — и про мужчин и про женщин, оказывается, как много можно понять, внимательно рассмотрев человеческое тело. Еще больше — изучив привычки, жесты, позы, зоны и так далее. Можно даже приблизительно подсчитать количество постоянных партнеров, бывших до тебя, их предпочтения и вкусы. Человек — словно большой камень, научись читать знаки, оставленные на нем. О, это самая интересная история!
Правой удобнее. Привычнее. Он поменял руку.
Марина-Лариса умело надела на него презерватив: ртом. Пожалуй, это было единственное, что она сделала умело. Все остальное — как-то не очень.
Ружецкий давно уже вывел для себя главное отличие секса от онанизма. Все дело в ритме. Когда ты один, чего тянуть резину? Побыстрее разгрузился, и все. В сексе же самое приятное — неспешность. Движения должны совпадать с дыханием. Или даже — быть медленнее. Чем медленнее, тем лучше.
Удивительная вещь: при такой разнице в темпе оба процесса длятся примерно одинаково. Иногда даже с партнершей получается быстрее. Да почти всегда, исключая, разумеется, жену. Его жену.
Марина-Лариса тоже была хороша. Залезла на него и поскакала в таком бешеном темпе, словно скатывалась на заднице по длинной лестнице, честно подпрыгивая на каждой ступеньке. Груди болтались, как полупустые мешочки с крупой, крашеные волосы облепили лицо, она отдувалась, когда они попадали в рот: «Пуфф! Пуфф!», и это могло бы продолжаться долго, очень долго, если бы Ружецкий не обхватил ее за плечи, крепко прижал к себе и несколькими уверенными, глубокими движениями не завершил дело.
Он дернулся и зажал пальцами нежную кожу крайней плоти, чувствуя, как она наполняется горячим семенем. Фу-у-у! Все! Смерть от спермотоксикоза откладывается как минимум на два дня.
Он часто думал: а как же обходится без секса его благоверная? Он-то хотя бы раз или два в месяц ездит в Ковель, заполняя промежутки занятиями в кружке «Умелые руки», а она? Она ведь все время сидит дома, почти никуда не выходит.
Ну да, конечно, — он усмехнулся, — в ее комнате висит над кроватью плакат с изображением Микки Рурка. (А под кроватью — стоит свечка. Еще один смешок.) Хороший актер. Может быть, и человек интересный. Может быть. Но Ирине он является только в своей бумажной ипостаси. А как же человек из мяса, костей и кожи? Обычный мужчина, пусть не такой красивый и обаятельный, как Рурк, пусть без татуировок на мощных бицепсах, пусть без этих каштановых прядей, но живой, теплый, колючий, с нормальным членом между ног? Неужели для нее это ничего не значит?