Сандерс Джон. Валентина

Довольный созданным, ты почиешь от трудов своих, равнодушный к его
судьбам. Ты вкладываешь в нас разумную душу, и с твоего же соизволения
несчастье губит ее! Будь же ты проклят, будь также проклято чрево,
носившее меня!
С этими мыслями злосчастный юноша зарядил пистолеты, разодрал себе
грудь ногтями и, уже не думая о том, что ему следует таиться, взволнованно
зашагал вперед. Внезапно разум, или, вернее, некое просветление среди
бреда озарило его. Есть средство спасти Валентину от этой гнусной,
оскорбительной тирании, есть средство покарать эту бессердечную мать,
которая холодно обрекает дочь на узаконенное посрамление, на худшее из
посрамлений, какому можно подвергнуть женщину, - на насилие.
"Да, насилие! - яростно твердил Бенедикт (не надо забывать, что
Бенедикт был натурой крайностей, натурой исключительной). - Каждый день
именем бога и общества какой-нибудь мужлан или подлец добивается руки
несчастной девушки, которую родители, честь или нищета вынуждают задушить
в груди чистую и священную любовь. И на глазах общества, которое одобряет,
благословляет, целомудренная и трепещущая дева, сумевшая устоять перед
порывами своего возлюбленного, сдается, униженная объятиями ненавистного
ей властелина! И это неизбежно свершится!"
И Валентине, прекраснейшему творению создателя, нежной,
простодушно-чистой Валентине, предназначено познать, как и всем прочим,
подобное оскорбление! Ее слезы, бледность, оцепенение должны были бы
открыть глаза матери и насторожить деликатность супруга. Но тщетно! Ничто
не защитит эту страдалицу от позора, даже слабость, даже болезнь, даже
изнурительная лихорадка. Найдется же на земле столь подлый человек,
который скажет: "Какое мне дело!", найдется столь же жестокосердная мать,
которая закроет глаза на это преступление!
- Нет, - воскликнул он, - этому не бывать! Клянусь в том честью своей
матери!
Он снова зарядил пистолеты и бросился вперед, не разбирая дороги. Вдруг
негромкое сухое покашливание донеслось до его слуха, и он остановился как
вкопанный. В состоянии нервного раздражения, в котором находился Бенедикт,
он по безотчетной вспышке ненависти понял, что невинное покашливание
говорит о близком присутствии господина де Лансака.
Оба они шли теперь по аллее садика, разбитого на английский манер, по
узкой, тенистой и извилистой аллее. Плотная стена елей скрыла Бенедикта.
Он углубился в их темную чащу и готовился каждую минуту размозжить череп
своего врага.
Господин де Лансак только что покинул павильон, расположенный в глубине
парка, где из соображений благоприличия помещался во время своих визитов в
Рембо; он направлялся в замок. От его фрака исходил запах амбры, ставший
Бенедикту столь же ненавистным, как сам господин де Лансак; под его шагами
поскрипывал гравий. Сердце Бенедикта учащенно билось, кровь застыла в
жилах, однако рука не дрожала, а взгляд был зорок.
Но в ту самую минуту, когда, держа палец на курке, он уже прицелился в
ненавистный лоб, раздались шаги: кто-то шел по следам Бенедикта. Он
задрожал при мысли об этой досадной помехе; появление нежелательного
свидетеля грозило сорвать его замысел и помешать - нет, не убить Лансака,
ибо Бенедикт чувствовал, что не существует такой силы, которая могла бы
спасти графа от его ненависти, но убить себя самого сразу же после того,
как враг падет от пули. Мысль об эшафоте бросала Бенедикта в дрожь, он
понимал, что в своем распоряжении общество имеет самые позорные кары за
самое героическое преступление, на которое толкала его любовь.
Он остановился в нерешительности и услышал следующий диалог:
- Ну, Франк, что ответила вам графиня де Рембо?
- Что граф может к ней подняться, - ответил лакей.
- Чудесно, можете ложиться спать, Франк. Вот, возьмите ключ от моей
спальни.
- Вы не вернетесь?
- И он еще сомневается! - сквозь зубы процедил господин де Лансак, как
бы говоря с самим собой.
- Дело в том, граф, что... маркиза... и Катрин...
- Все ясно, идите спать...
Две тени разошлись в разных направлениях, и Бенедикт увидел, что враг
его приближается к замку. Как только он потерял графа из виду, решимость
вновь вернулась к нему.
- Неужели упущу я последнюю возможность, - вскричал он, - неужели
позволю ему переступить порог замка и осквернить спальню, где находится
Валентина!
Бенедикт бросился бежать, но граф был уже далеко, и юноша понял, что
его можно настичь только в самом замке.
Граф шел совсем один, в окружении тайны, без факелоносцев, будто принц,
идущий на завоевание вражеской страны. Он легко взбежал на крыльцо, прошел
через прихожую и поднялся на второй этаж, так как предполагаемая беседа с
тещей была лишь предлогом, - того требовали соблюдения приличий, - чтобы
граф не выдал перед лакеем истинной причины спешки. Лансак условился с
графиней, что она даст ему знать, как только Валентина согласится принять
своего супруга. Как мы видели, мадам де Рембо не сочла нужным
посоветоваться на сей счет с дочерью, она даже не подумала, что это
необходимо!
Но в ту самую минуту, когда Бенедикт с заряженным пистолетом в руке
чуть было не настиг графа, пробираясь за ним в темноте, компаньонка
маркизы шмыгнула к правоверному супругу со всей ловкостью, на какую только
была она способна в свои шестьдесят лет и в своем туго зашнурованном
корсете.
- Маркиза хочет поговорить с вами, - шепнула она, догнав графа.
Господину де Лансаку пришлось переменить направление и последовать за
компаньонкой. Все это произошло мгновенно, и оставшийся во мраке Бенедикт
ломал себе голову над тем, из-за каких адских махинаций его жертва вновь
ускользнула от расправы.
По огромному дому, где умышленно погасили все огни и под различными
предлогами удалили немногочисленных слуг, что не пошли на свадьбу, в
одиночестве бродил Бенедикт, бродил наудачу, стараясь припомнить, где
находится комната Валентины. Его решение было неизменно: он избавит
Валентину от ожидающей ее участи, либо убив ее супруга, либо ее самое. Не
раз он смотрел из парка на окно Валентины и сразу узнавал его долгими
бессонными ночами по свету лампы, свидетельствовавшему, что его владычица
бодрствует, но как найти ее спальню, как не сбиться с пути в потемках и в
состоянии ужасного волнения!
Он решил отдаться на волю случая. Зная лишь то, что комната Валентины
на втором этаже, он прошел по галерее и остановился, чтобы прислушаться. В
дальнем конце галереи он заметил луч света, пробивавшийся из-под
полуоткрытых дверей, и ему почудилось даже, будто он слышит приглушенные
женские голоса. Это оказалась спальня маркизы, она позвала к себе своего
новоявленного внука, чтобы попытаться отговорить его от восторгов первой
брачной ночи, и Катрин, которую кликнули к маркизе, чтобы она
засвидетельствовала болезненное состояние своей хозяйки, расписывала, как
могла, недуги Валентины. Но господина де Лансака не слишком убедили все
эти доводы, к тому же он считал смехотворным, что женщины уже суют нос в
его семейную жизнь, любопытствуют и стараются на него повлиять; поэтому он
оказал им вежливое сопротивление и поклялся честью, что беспрекословно
удалится, если это прикажет ему сама Валентина.
Бесшумно следуя за графом, Бенедикт притаился у дверей и слышал все эти
препирательства, хотя они велись вполголоса из боязни привлечь внимание
графини, так как она одним-единственным словом свела бы на нет все эти
переговоры.
"Хватит ли у Валентины мужества приказать графу удалиться? - думал
Бенедикт. - О, с какой охотой я отдал бы ей всю свою силу!"
И он снова стал ощупью пробираться к другому, более слабому лучу света,
просачивавшемуся в щель под закрытой дверью, и приник к створке ухом;
наконец-то он у цели! В этом убедило его бешеное биение собственного
сердца и слабое дыхание Валентины, уловить и узнать которое было дано лишь
человеку, обуреваемому страстью.
Задыхаясь, чувствуя стеснение в груди, он оперся о створку двери и
вдруг убедился, что она подается; тогда он толкнул дверь, и она бесшумно
открылась.
"Великий боже, - подумал Бенедикт, готовый превратить любой пустяк в
новую для себя пытку, - значит, она ждала его?"
Он шагнул вперед; кровать была расположена таким образом, что лежащий
не мог видеть двери. Под матовым стеклянным колпаком горел ночник. Значит,
это здесь? Он сделал еще один шаг. Полог был наполовину поднят, на
постели, совсем одетая, дремала Валентина. Поза ее достаточно ясно
свидетельствовала о пережитом страхе - она прикорнула на краю ложа,
опустив ноги на ковер, и дремала, уронив отуманенную усталостью голову на
подушки; лицо ее было смертельно бледно, и по учащенному биению вздувшихся
на шее и висках артерий можно было воочию видеть, как лихорадочно кипит ее
кровь.
Едва Бенедикт успел проскользнуть за изголовье кровати и протиснуться в
узкий промежуток между стеной и пологом, как в коридоре послышались шаги
господина де Лансака.
Он направлялся сюда, сейчас он войдет в спальню. Бенедикт по-прежнему
сжимал в руке пистолет; здесь враг не уйдет от него, достаточно ему
ступить вперед, чтобы пасть мертвым, не коснувшись белоснежных простыней
брачного ложа.
Шорох, который произвел Бенедикт, прячась за пологом, разбудил
Валентину, она слабо вскрикнула и резко выпрямилась, но, не увидев ничего
подозрительного, прислушалась и различила в тишине шаги мужа. Тогда она
поднялась и бросилась к двери.
Тут Бенедикт вдруг понял все. Он выступил из своего убежища, готовясь
всадить пулю в лоб этой бесстыдной и лживой женщины, но Валентина
бросилась к двери с единственным намерением запереть ее.
Пять долгих минут прошло в полной тишине, к великому удивлению
Валентины и Бенедикта, который снова спрятался за полог; потом в дверь
тихонько постучали. Валентина не отозвалась, а Бенедикт, высунувшись из-за
занавесок, услышал только ее неровное, прерывистое дыхание, увидел ее
лицо, искаженное ужасом, побелевшие губы, пальцы, которые судорожно
сжимали защищавшую ее дверную задвижку. "Мужайся, Валентина, - чуть было
не крикнул он, - нас двое, и мы выдержим любой натиск". Тут послышался
голос Катрин.
- Откройте, барышня, - проговорила она, - не бойтесь, это я, я одна.
Граф ушел, он внял нашим с маркизой доводам, я умоляла его от вашего имени
не приходить сюда. Мы ему такого наговорили о вашей болезни, чего,
надеюсь, у вас и в помине нет, - добавила добрая женщина, входя в спальню
и заключая Валентину в объятия. - Только не вздумайте действительно
расхвораться так серьезно, как мы расписали.
- О, я думала, что умру, - ответила Валентина, целуя свою кормилицу, -
но теперь мне легче, ты спасла меня хоть на несколько часов! А там да
защитит меня господь!
- Ох, дитя мое, что это вы такое вздумали! - воскликнула Катрин. -
Ложитесь-ка в постель. А я посижу у вас до утра.
- Нет, Катрин, не надо, иди спать. Ты и без того провела при мне много
бессонных ночей. Иди, я требую, слышишь! Мне сейчас лучше, я спокойно
засну. Только закрой спальню, возьми ключ с собой и не ложись в постель
раньше, чем не закроют все двери.
- Не беспокойтесь. Уже запирают; слышите, как стукнула входная дверь?
- Да, слышу, покойной ночи, няня, милая моя нянюшка.
Но Катрин не сразу решилась уйти и выдумывала все новые предлоги, лишь
бы побыть с Валентиной: она боялась, как бы ее питомице не сделалось ночью
худо. Наконец она уступила и, закрыв дверь, унесла с собой ключ.
- Если вам что потребуется, позвоните мне! - крикнула она через дверь.
- Хорошо, не волнуйся, спи спокойно, - ответила Валентина.
Она опустила щеколду и встряхнула головой - длинные ее волосы
рассыпались по плечам, - и охватила лоб руками; дышала она тяжело, как
человек, только что избегший опасности, потом села, вернее - бессильно
опустилась на постель скованным, неловким движением, словно сраженная
отчаянием или недугом. Слегка пригнувшись, Бенедикт мог ее видеть. Если бы
он даже вышел из своего убежища, Валентина ничего не заметила бы. Уронив
руки, вперив взоры в пол, она сидела неподвижно, как застывшая
безжизненная статуя; казалось, все силы ее истощены, а сердце угасло.

23

Бенедикт слышал, как в доме одну за другой заперли все двери.
Мало-помалу шаги слуг затихли где-то в нижнем этаже, последние отблески
света, еще пробегавшие по листве, погасли, глухую тишину нарушали лишь
отдаленные звуки музыки да пистолетные выстрелы, которыми в Берри в знак
общего веселья и по установившемуся обычаю сопровождаются церемонии свадеб
и крестин. Бенедикт очутился в удивительном положении, о котором не посмел
бы даже грезить. Эта ночь, эта страшная ночь, которую он по воле судеб
должен был провести, терзаемый яростью и страхом, эта ночь соединяла его с
Валентиной! Господин де Лансак вернулся в павильон, а Бенедикт, безнадежно
отчаявшийся Бенедикт, который собирался пустить себе пулю в лоб где-нибудь
в овраге, очутился в спальне Валентины, в ее запертой на ключ спальне! Его
мучила совесть за то, что он отринул бога, проклял день своего рождения.
Эта нежданная радость, пришедшая на смену мысли об убийстве и
самоубийстве, овладела им столь властно, что он не подумал даже о тех
ужасных последствиях, которые повлечет его пребывание здесь. Он не желал
признаться себе в том, что, узнай родные о его присутствии в этой спальне,
Валентина погибла бы, он не задумывался над тем, не сделает ли этот
неожиданный и мимолетный триумф еще более горькой мысль о неизбежности
смерти. Он всецело был во власти лихорадочного упоения, которое охватывало
его при мысли, что он оказался сильнее судьбы. Прижав обе руки к груди, он
пытался утишить жгущий его пламень. Но в ту самую минуту, когда страсть
возобладала и Бенедикт уже готов был выдать свое присутствие, он замер,
укрощенный страхом оскорбить Валентину, укрощенный почтительной и
стыдливой робостью, которая и есть отличительное свойство всякой истинной
любви.
Не зная, на что решиться, объятый тоской и нетерпением, он уже готов
был выйти из своего укрытия, как вдруг Валентина дернула за сонетку, и
через минуту появилась Катрин.
- Дорогая нянечка, - проговорила Валентина, - ты забыла дать мне
настойку.
- Ах, да, настойку! - отозвалась добрая женщина. - А я-то думала, что
сегодня вы ее принимать не будете. Пойду приготовлю.
- Нет, это слишком долго. Накапай немножко опиума в флердоранжевую
воду.
- А вдруг вам это повредит?
- Нет, теперь опиум не может мне причинить вреда.
- Не знаю, как и быть, вы ведь не врач. Хотите, я попрошу маркизу зайти
к вам?
- О, ради бога, не делай этого. Ничего не бойся, дай-ка мне коробочку,
я сама знаю дозу.
- Ох, вы же вдвое больше капаете...
- Да нет, раз я сегодня смогу спокойно спать, я хочу воспользоваться
случаем. Хоть во время сна я ни о чем не буду думать.
Катрин печально покачала головой и разбавила водой довольно сильную
дозу опиума, которую Валентина, продолжая раздеваться, выпила в несколько
глотков; наконец, надев пеньюар, она отослала свою кормилицу и легла в
постель.
Бенедикт, забившись в угол своего убежища, не смел шелохнуться. Однако
страх, что его заметит кормилица, был менее силен, чем страх, какой он
испытал, оставшись вновь наедине с Валентиной. После мучительной борьбы с
самим собой он отважился отогнуть край полога. Шуршание шелка не разбудило
Валентину, опиум, уже оказывал свое действие. Однако Бенедикту показалось,
будто она приоткрыла глаза. Он испугался и снова опустил полог, бахрома
задела бронзовый светильник, стоявший на столике, и он с грохотом свалился
на пол. Валентина вздрогнула, но не вышла из летаргии. Тогда Бенедикт
приблизился к постели и стал любоваться ею еще смелее, чем в тот день,
когда он с таким обожанием созерцал ее личико, отраженное водами Эндра.
Один у ее ног, в торжественном молчании ночи, под защитой искусственного
сна, который он не властен был нарушить, Бенедикт действовал как бы по
магическому велению судьбы. Теперь ему нечего было опасаться гнева
Валентины, он мог упиваться своим счастьем, смотреть на нее, не боясь, что
радость его будет омрачена, мог говорить с ней, зная, что она его не
услышит, мог выразить ей всю любовь, все муки, не прогнав загадочной и
слабой улыбки, игравшей на ее полуоткрытых губах. Он мог прижать свои уста
к этим устам, зная, что Валентина не оттолкнет его. Но сознание полной
безопасности не прибавило ему отваги. Ведь в сердце своем он создал чуть
ли не религиозный культ Валентины, и она не нуждалась в посторонней защите
от него самого. Он был ее защитником, ее стражем против себя самого.
Опустившись на колени, он ограничился лишь тем, что взял ее руку,
свисавшую с постели, и держал ее, любуясь тонкими белоснежными пальцами, и
наконец прижался к ним дрожащими губами. На этой руке красовалось
обручальное кольцо - первое звено тяжелой и нерасторжимой цепи. Бенедикт
мог снять это кольцо и уничтожить его, но он не хотел. Более нежные
чувства овладели им, он поклялся чтить в Валентине все - даже этот символ,
воплощение ее долга.
В состоянии пьянящего экстаза он вскоре забыл обо всем. Он видел себя
счастливым, полным веры в будущее; как в лучшие дни на ферме, ему
казалось, будто ночь эта никогда не кончится, будто Валентина никогда не
проснется, и он познает здесь вечное блаженство.
Сначала это созерцание не представляло никакой опасности: ангелы не
столь чисты, как сердце двадцатилетнего юноши, особенно полное страстной
любви; Бенедикт затрепетал, когда Валентина, взволнованная блаженным
сновидением, какие вызывает опиум, нежно склонилась к нему и пожала его
руку, невнятно что-то пролепетав. Бенедикт вздрогнул и, испугавшись самого
себя, отпрянул от постели.
- О Бенедикт! - медленно проговорила Валентина слабым голосом. -
Бенедикт, ведь это вы обвенчались со мной сегодня? А мне почудилось, будто
это кто-то другой; скажите скорее, что это были вы!
- Да, я, я! - страстно шептал Бенедикт, прижимая к бешено бьющемуся
сердцу руку Валентины, искавшую его руки.
Еще не проснувшись окончательно, Валентина чуть приподнялась, открыла
глаза и устремила на Бенедикта мутный от опиума взор, еще витавший в
царстве сна, и по лицу ее пробежал испуг; потом, закрыв глаза, она с
улыбкой откинулась на подушку.
- Я любила только вас, - сказала она, - но как же они это допустили.
Говорила она тихо, еле произнося слова, и Бенедикт внимал им, как пению
ангелов, которое слышишь в сновидениях.
- О моя любимая! - воскликнул он, склонившись над Валентиной. -
Повторите эти слова еще раз, повторите их, чтобы я мог умереть от счастья
у ваших ног!
Но Валентина оттолкнула его.
- Оставьте меня, - прошептала она.
И снова пролепетала что-то невнятное.
Бенедикт догадался, что теперь она принимает его за господина де
Лансака. Несколько раз он повторил свое имя, и Валентина, витая где-то
между сном и действительностью, то просыпаясь, то вновь засыпая,
простодушно выдала ему все свои тайны. Потом ей показалось, будто ее
преследует муж со шпагой в руке, она бросилась на грудь Бенедикту и,
закинув руки ему на шею, сказала:
- Хочешь, умрем вместе!
- О, хочу! - воскликнул он. - Будь моей, а потом умрем.
Положив пистолеты на столик, он заключил в свои объятия гибкое,
податливое тело Валентины. Но она успела еще сказать:
- Оставь меня, друг мой, я умираю от усталости. Дай мне поспать.
Ее головка упала на грудь Бенедикта, и он не посмел шевельнуться, боясь
нарушить сон Валентины. Каким невероятным счастьем было видеть, как она
покоится в его объятиях! Он не мог поверить, что существует иное счастье
на земле, кроме этого.
- Спи, спи, моя жизнь! - твердил он, нежно касаясь губами ее лба. -
Спи, мой ангел! Ты, без сомнения, видишь в небесах деву Марию, и она, твоя
защитница, улыбается тебе. И мы с тобой соединимся там, в небесах!
Он не мог устоять перед желанием снять с нее кружевной чепчик и
коснуться ее рассыпавшихся роскошных пепельных волос, которыми он столько
раз любовался с обожанием, такие они были шелковистые, так благоухали, что
свежее их прикосновение зажгло в нем безумную и лихорадочную страсть!
Десятки раз он вцеплялся зубами в край простыни, кусал собственные руки,
чтобы острая боль заглушила в нем ликующий порыв страсти. Присев на край
ложа и ощутив прикосновение тонкого душистого белья, он задрожал и
бросился на колени возле постели, надеясь овладеть собой и
удовольствоваться лицезрением Валентины. Целомудренно прикрыв волнами
вышитого муслина ее юную, мирно дышавшую девственную грудь, Бенедикт даже
чуть задернул занавески полога, лишь бы не видеть ее лица и найти в себе
силы уйти прочь. Но Валентина, повинуясь бессознательной потребности
глотнуть свежего воздуха, отодвинула мешавший ей полог и склонилась к
Бенедикту, как бы ожидая его ласк с наивно-доверчивым видом. Он приподнял
с подушки прядь ее волос, взял ее в рот, чтобы заглушить рвущиеся крики,
он рыдал от ярости и любви. Наконец в приступе неслыханной муки он впился
зубами в белое круглое плечо Валентины, выглядывавшее из-под муслина. Он
больно укусил ее, и Валентина проснулась, но, видимо, не почувствовала
боли. Увидев, что Валентина снова приподнялась в постели, что она
внимательно всматривается в него и даже касается его рукой, как бы желая
убедиться, что перед нею не призрак, Бенедикт, который сидел рядом с ней,
решил, что он погиб; вся кровь его вскипела, потом застыла в жилах, он
побледнел и сказал, сам не зная, что говорит:
- Валентина, простите, я умираю, сжальтесь надо мной.
- Сжалиться над тобой! - повторила она сильным и ясным голосом
сомнамбулы. - Что с тобой? Ты страдаешь? Приди опять в мои объятия, приди!
Разве ты не счастлив?
- О Валентина! - воскликнул Бенедикт, теряя разум. - Ты действительно
хочешь этого? Ты узнаешь меня? Знаешь ли ты, кто я?
- Да, - ответила она, снова опустив головку на его плечо, - ты моя
добрая нянюшка!
- Нет, нет, я Бенедикт, слышишь, Бенедикт, человек, который любит тебя
превыше жизни. Я Бенедикт!
И он стал трясти ее за плечи, надеясь разбудить, но это оказалось
невозможным. Напротив, он лишь разжег пламень ее снов. На сей раз она
заговорила так разумно, что ввела Бенедикта в заблуждение:
- Да, это ты! - сказала она, садясь в постели. - Ты мой супруг, я знаю
это, Бенедикт, я тоже люблю тебя. Обними меня, но только не смотри на
меня. Потуши свет, дай я спрячу лицо на твоей груди.
С этими словами она обвила его шею и привлекла к себе с неестественно
лихорадочной силой. На щеках ее играл живой румянец, губы пылали. В
потухших глазах вспыхнул огонь - она, очевидно, была в бреду. Но разве мог
Бенедикт отличить эту болезненную взволнованность от страстного опьянения,
пожиравшего его самого? Он с отчаянием набросился на нее и, уже готовясь
уступить своим бурным мукам, испустил нервный пронзительный крик. Сразу же
за дверью послышались шаги, в замочной скважине скрипнул ключ, и Бенедикт
едва успел спрятаться за постель, как вошла Катрин.
Нянька оглядела Валентину, удивилась, увидев, что простыни сбиты и что
сон ее так лихорадочен, затем пододвинула стул и с четверть часа просидела
у кровати. Бенедикт вообразил, что она проведет здесь всю ночь и в душе
проклинал ее. Тем временем Валентина, не смущаемая более огненным дыханием
влюбленного, впала в мирный сон, оцепенела в неподвижности. Успокоенная
Катрин решила, что ей во сне почудился крик, оправила постель, разгладила
простыни, убрала косы Валентины под чепчик и запахнула на ее груди складки
ночной кофты, желая уберечь девушку от свежего ночного ветерка, потом
бесшумно вышла из спальни и дважды повернула ключ в замочной скважине.
Таким образом, Бенедикту был отрезан путь к отступлению.
Когда он вновь оказался полным властелином своей любимой, сознавая
опасность своего положения, он с ужасом отошел от постели и рухнул на стул
в дальнем углу спальни. Обхватив голову руками, он пытался разобраться в
случившемся, взвесить последствия ночного приключения.
Его покинула та жестокая отвага, которая несколько часов назад
позволила бы ему хладнокровно убить Валентину. После того, как он
любовался ее скромной и трогательной прелестью, он уже не найдет в себе
силы уничтожить это прекрасное творение господне: убить надо господина де
Лансака. Но Лансак не может умереть один, за ним должен последовать он
сам; а что станется с Валентиной, лишившейся одновременно и мужа и
возлюбленного? На что ей смерть одного, если не остается у нее того,
другого? И потом, как знать, не проклянет ли она убийцу своего нелюбимого
мужа? Она, такая чистая, набожная, с такой прямой и честной душой, поймет
ли она всю возвышенность столь необузданно-жестокого преклонения? А что,
если в сердце ее останется жить мрачное и страшное воспоминание о
Бенедикте, запятнанном этой кровью и заклейменном ужасным словом "убийца"?
"О, раз я никогда не смогу обладать ею, - подумал он, - пусть хоть она
не возненавидит память обо мне! Я умру один, и, быть может, она осмелится
оплакивать меня в тайных своих молитвах".
Он подвинул стул к бюро Валентины; здесь было все, что требовалось для
письма. Он зажег ночник, задернул полог постели, чтобы не видеть больше
Валентины и найти в себе силы сказать ей последнее прости. Закрыв дверь на
задвижку, чтобы его не застали врасплох, он стал писать письмо:
"Сейчас два часа ночи, и я здесь один с вами, Валентина, один в вашей
спальне, я полный ваш властелин, каким никогда не будет ваш муж; ибо вы