Сандерс Джон. Валентина

незаметно сунула мне конверт и многозначительно на меня поглядела. А через
два года, когда мы жили под Парижем, я заметила у калитки женщину, по виду
нищенку, и хотя видела ее раньше всего только минуту, только мельком,
сразу ее узнала. Я спросила: "Вы принесли мне письмо?", и она ответила:
"Да, а завтра приду за ответом". Тогда я бросилась в свою комнату и
заперлась там, но меня окликнули, не спускали с меня глаз целый день.
Вечером у моей постели с вязаньем в руках чуть не до полночи сидела
гувернантка. Я сделала вид, что сплю, и тогда она удалилась в свою
комнату, но унесла свечу. Сколько трудов стоило мне раздобыть спички,
светильник и написать письмо. Я старалась не шуметь, чтобы не разбудить
свою надзирательницу! Мне удалось это сделать, но я капнула чернилами на
простыню, и как же меня допрашивали утром, как бранили, чем только не
угрожали! И как бесстыдно я лгала, с каким легким сердцем перенесла
наказание! Старуха пришла снова и предложила продать мне козленочка. Я
вручила ей письмо и вырастила козочку. Хотя козочку я получила не из ваших
рук, как же я ее любила. О Луиза, быть может, вам я обязана тем, что
сердце мое не зачерствело, и как ни старались родные с детства иссушить
его, задушить в самом зародыше чувствительность, ваш бесценный образ, ваши
нежные ласки, ваша доброта оставили в моей памяти неизгладимый след. Ваши
письма пробуждали во мне живое чувство признательности; четыре этих письма
были четырьмя событиями в моей жизни, не прошедшими бесследно: каждое из
них лишь укрепляло мое стремление быть доброй, укрепляло ненависть к
нетерпимости, презрение к предрассудкам, и, смею сказать, каждое по-своему
обогащало мою духовную жизнь. Луиза, сестра моя, это вы поистине сотворили
меня, это вы меня воспитывали вплоть до сегодняшнего дня.
- Ты подлинный ангел чистоты и добродетели! - воскликнула Луиза. - Это
я должна пасть перед тобой на колени...
- Быстрее, быстрее... - раздался голос Бенедикта внизу лестницы, -
прощайтесь быстрее! Мадемуазель де Рембо, вас ищет господин де Лансак.

8

Валентина выбежала из комнаты; появление господина де Лансака было
приятной для нее неожиданностью, ей хотелось приобщить его к своей
радости, но, к великому ее неудовольствию, Бенедикт сказал, что направил
его по ложному пути и на все его расспросы отвечал, что, покинув праздник,
ничего не слышал о мадемуазель де Рембо. Бенедикт извинился, добавив в
свое оправдание, что ему неизвестно отношение господина де Лансака к
Луизе. Но в глубине души он испытывал какое-то недоброе удовлетворение при
мысли, что незадачливый жених носится ночью по полям, а он, Бенедикт,
охраняет его невесту.
- Возможно, я солгал не так-то уж ловко, - продолжал Бенедикт, - но
двигали мною самые лучшие побуждения, и сейчас поздно раскаиваться в
содеянном. Простите, мадемуазель, но вам следует не теряя времени
возвратиться в замок. Я провожу вас до ворот парка, а вы скажете вашим,
что заблудились и без всякой посторонней помощи, лишь благодаря
счастливому случаю, нашли дорогу.
- Разумеется, после того как господин де Лансак, введенный в
заблуждение, уехал, это, пожалуй, самое благоразумное, что можно сделать,
- растерянно произнесла Валентина. - А что, если мы его встретим?
- Тогда я скажу ему, - живо подхватил Бенедикт, - что, разделяя его
беспокойство, поскакал вас искать, и фортуна улыбнулась именно мне.
Валентина и в самом деле не без тревоги думала о всех последствиях
сегодняшнего приключения, но в конце концов помочь ничему не могла. Луиза,
накинув на плечи шубку, тоже спустилась вниз. Выхватив свечу из рук
Бенедикта, она поднесла ее к лицу сестры, желая хорошенько разглядеть ее
при свете и полюбоваться ею.
- Бог мой, - восторженно воскликнула она, обращаясь к Бенедикту, -
посмотрите же, как прекрасна моя Валентина!
Валентина зарделась, а Бенедикт зарделся еще пуще. Луиза была слишком
опьянена своей радостью и не заметила их смущения. Она осыпала сестру
поцелуями, и когда Бенедикт чуть ли не силой вырвал Валентину из объятий
Луизы, та обрушилась на него с упреками. Но тут же, спохватившись, сколь
несправедлив ее гнев, стремительно бросилась на шею своему юному другу,
уверяя, что готова отдать всю кровь до последней капли, лишь бы
отблагодарить его за это великое счастье.
- Дабы отблагодарить вас, я попрошу Валентину последовать моему
примеру, - добавила она. - Валентина, не откажи тоже дать сестринский
поцелуй нашему Бенедикту за то, что он, очутившись наедине с тобой,
вспомнил бедняжку Луизу.
- Но это будет уже второй раз в течение одного дня, - краснея,
возразила Валентина.
- И последний раз в моей жизни, - добавил Бенедикт, преклоняя колено
перед юной графиней. - Пусть же второй поцелуй изгладит память о той муке,
с какой достался мне первый, хотя вы в этом и неповинны.
Красавица Валентина уже обрела свою обычную безмятежность, но какая-то
тень прошла по ее безгрешному челу, а взор устремился к небесам.
- Бог свидетель, - проговорила она, - поцелуй этот, данный от всей
души, выражает всю глубину моего уважения.
И, склонившись к юноше, она легко коснулась его лба губами. Он не
посмел ответить ей тем же, не посмел поцеловать хотя бы кончики ее
пальцев.
Бенедикт поднялся с неизъяснимым чувством уважения и гордости. Никогда
еще не доводилось ему ощущать такой сладостной задумчивости, такого
нежного волнения, разве что в тот день, когда он, набожный и благочестивый
подросток, пошел к первому причастию, - то был прекрасный день, весь
напоенный благоуханием ладана и распускавшихся цветов.
Они выбрались из сада фермы тем же самым путем, и на сей раз Бенедикт,
шедший впереди Валентины, чувствовал себя совершенно спокойным. Поцелуй
как бы связал их священными братскими узами. Обоюдное доверие росло с
каждой минутой, и когда они распрощались у ворот парка, Бенедикт дал слово
как можно скорее сообщить Валентине о Луизе.
- Я не смела вас просить, - призналась Валентина, - и, однако, я от
души этого хочу. Но матушка слишком строго придерживается светских
условностей!
- Я готов снести любое унижение, лишь бы услужить вам, - ответил
Бенедикт, - и скажу не хвалясь, что не остановлюсь ни перед чем и никого
не поставлю в неловкое положение.
Он отвесил глубокий поклон и исчез во мраке.
Валентина подъехала к дому по самой темной аллее парка, но вскоре она
заметила среди листвы, под сводами зелени, свет и движущиеся огни факелов.
Весь дом был в тревоге, и графиня, которая готова была чуть ли не целовать
руки кучеру, учинила разнос лакею, унижалась перед одними, гневно кричала
на других, рыдала как мать и тут же командовала всеми как истая королева;
пожалуй, впервые в жизни она взывала к милосердию чужих людей, ожидая от
них помощи. Но, узнав топот иноходца Валентины, вместо того, чтобы
радоваться, она впала в ярость, молчавшую до сих пор под влиянием тревоги.
Дочь прочла в материнских глазах лишь злобу за то, что ей посмели
причинить такие страдания.
- Откуда вы явились? - громко крикнула она, вцепившись в Валентину с
такой силой, что та чуть не рухнула с седла. - Вам, как я вижу, нравится
играть моими чувствами! А вы не подумали, что выбрали весьма неудачный
момент, чтобы мечтать при луне и блуждать по дорогам? Неужели, по-вашему,
прилично заставлять ждать себя в такой поздний час, заставлять меня
выносить все ваши капризы, когда я изнемогаю от усталости? Так-то вы
уважаете родную мать, я не говорю уже о дочерней любви!
Она повлекла за собой Валентину в гостиную, осыпая ее самыми горькими
упреками и самыми жестокими обвинениями. Валентина пробормотала что-то в
свое оправдание; она радовалась, что ее избавили от необходимости давать
объяснения по поводу столь долгой отлучки, что потребовало бы от нее
немалого присутствия духа. В гостиной бабушка мирно пила чай и, увидев
внучку, протянула к ней обе руки.
- Наконец-то, детка! А знаешь, сколько беспокойства причинила ты
матери? Я была уверена, что ничего дурного с тобой не могло случиться в
нашей округе, где все почитают имя, которое ты носишь. Поди поцелуй меня,
и забудем все. Раз ты нашлась, я поем с аппетитом. После этой тряски в
карете я чертовски проголодалась.
С этими словами старуха маркиза, сохранившая еще все зубы, откусила
кусочек гренка, которые готовила ей на английский манер компаньонка.
Достаточно было поглядеть, как возится компаньонка, готовя эти гренки,
чтобы понять, сколь требовательна маркиза по части стола. Тем временем
графиня, чья гордыня и бешеный нрав были в лучшем случае неистребимыми
пороками слишком впечатлительной души, не сдержав наплыва чувств, в
полуобмороке рухнула в кресло.
Валентина бросилась к матери, встала перед ней на колени, распустила
шнуровку, покрывала ее руки поцелуями, обливая их слезами, и, при виде
материнских страданий, искренне раскаялась в том, что наслаждалась
счастьем нежданной встречи с сестрой. Маркиза поднялась из-за стола, почти
не скрывая досады, что ей пришлось прервать ужин; легко и проворно она
подошла к невестке и стала хлопотать возле нее, уверяя, что все обойдется.
Открыв глаза, графиня сурово оттолкнула Валентину, твердя, что дочь
слишком ее огорчила и поэтому ее заботы претят матери; и так как
несчастная девушка, сложив руки, все еще рыдая, молила о прощении, ей был
дан строгий приказ немедленно идти спать и было отказано в материнском
поцелуе.
Маркиза, которой нравилось играть роль ангела-хранителя семейства
Рембо, оперлась на руку внучки, проводила до спальни и, поцеловав на
прощание в лоб, сказала:
- Ну, ну, малышка, не расстраивайся так. Твоя мать весь вечер была в
дурном настроении, но это пустяки... Нечего тебе печалиться, не то завтра
у тебя лицо воспалится, а это вряд ли понравится нашему милейшему Лансаку.
Валентина попыталась улыбнуться, но, очутившись в своей спальне, сразу
же бросилась на постель, разбитая горем, счастьем, усталостью, страхом,
надеждой - множеством различных чувств, теснившихся в ее сердце.
Через час в коридоре раздались шаги и звон шпор, известивших о
появлении де Лансака. Маркиза, никогда не ложившаяся раньше полуночи,
зазвала его в свои покои, и Валентина, услышав их голоса, тоже
проскользнула в бабушкину спальню.
- Ого! - произнесла маркиза с веселым лукавством старости, не склонным
щадить щепетильность девичества, ибо старость уже не знает этих чувств. -
Я была уверена, что эта плутовка не спит, а ждет своего жениха, навострив
ушки, и сердечко у нее бьется. Да, дети мои, вижу, что пришла самая пора
вас поженить.
Слова бабушки меньше всего отвечали той спокойной, исполненной
достоинства привязанности, которую Валентина питала к Лансаку. Она
недовольно покраснела, но почтительное и кроткое выражение на лице жениха
успокоило ее.
- Я и в самом деле не могла уснуть, - произнесла она, - не испросив
прощения за все то беспокойство, что причинила вам.
- Когда любишь человека, - ответил Лансак с обычной своей неподражаемой
обходительностью, - милы даже муки, что он тебе причиняет.
Валентина ушла к себе, смущенная и взволнованная. Она сознавала, что
виновата перед господином де Лансаком, пусть даже невольно, ей не
терпелось признаться ему во всем, и она досадовала, что лишь утром ей
удастся успокоить свою совесть. Будь у Валентины меньше душевной
деликатности, знай она лучше свет, она воздержалась бы от подобных
излияний.
Во время вечернего приключения на долю господина де Лансака выпала
весьма незавидная роль, и хотя помыслы Валентины были поистине невинны,
этому светскому человеку не так уж легко было бы чистосердечно простить
свою невесту, которая по уговору с посторонним решилась обмануть его. И
Валентина краснела при мысли, что сама стала соучастницей обмана,
разыгранного с ее будущим мужем.
На следующее утро она поспешно спустилась в гостиную, где ее поджидал
господин де Лансак.
- Эварист, - начала она без обиняков, - у меня на сердце тайна, и она
тяготит меня - я обязана сказать вам все. Если я виновата, пожурите меня,
но зато вы не сможете упрекнуть меня в нечестности.
- О боже мой, дорогая Валентина, как вы меня перепугали! Что означает
сие торжественное вступление? Подумайте только, в какое положение вы
поставите нас обоих... Нет, нет, не желаю ничего слышать. Ведь сегодня я
расстаюсь с вами, меня призывает служебный долг, и там, вдали от вас, я
буду печально ждать конца бесконечно длинного месяца, препятствующего
моему счастью, потому-то я и не желаю омрачать сегодняшний и без того
печальный день вашей исповедью, которая, как видно, достанется вам
нелегко. Что бы вы мне ни сказали, какое бы "преступление" ни совершили,
заранее прощаю вас. Послушайте меня, Валентина, ваша душа слишком
прекрасна, жизнь ваша слишком чиста, дабы я дерзнул взять на себя роль
исповедника.
- Моя исповедь ничуть не огорчит вас, - возразила Валентина,
приободренная разумными доводами жениха. - Если даже вы обвините меня в
излишней неосмотрительности, я уверена, вы порадуетесь вместе со мной
событию, которое переполняет меня счастьем. Я нашла свою сестру.
- Тише! - живо отозвался господин де Лансак с комическим ужасом. - Не
произносите здесь этого слова! Ваша матушка и без того что-то подозревает,
и это приводит ее в отчаяние. А что будет, великий боже, если она узнает,
как далеко все зашло? Поверьте мне, дорогая моя Валентина, храните эту
тайну в глубине своего сердца и не говорите о ней даже со мной. Иначе я не
смогу так успешно убеждать в обратном вашу матушку, как мне удавалось это
до сих пор делать с вполне невинным видом. И к тому же, - добавил он с
улыбкой, смягчавшей суровый смысл его слов, - я еще не ваш повелитель,
иными словами - не ваш защитник, и посему не считаю себя вправе разрешить
вам акт открытого мятежа против материнской воли. Подождите месяц. Он
покажется вам не столь тоскливо долгим, как мне.
Валентина, которой не терпелось облегчить свою совесть и поведать
тайну, скрывавшую некое весьма щекотливое обстоятельство, безуспешно
настаивала на своем. Господин де Лансак не желал ничего слушать, и в конце
концов ему удалось убедить Валентину в том, что она не обязана ему ничего
сообщать.
Истина же заключалась в том, что господин де Лансак родился в знатной
семье, занимал важный дипломатический пост; он был умен, обаятелен и
хитер, но запутался в долгах и ни за что на свете не согласился бы
отказаться от руки и состояния мадемуазель де Рембо. Живя в вечном страхе
не угодить матери или дочери, он тайком вступал в сговор с той и другой,
потакал их вкусам, делал вид, что разделяет чувства и мнения каждой, и,
ничуть не интересуясь историей с Луизой, твердо решил не вмешиваться в ее
дела, пока не сможет собственной властью покончить их в желательном для
него направлении.
Валентина приняла осторожность господина де Лансака за молчаливое
согласие и, успокоившись на сей счет, обратилась помыслами к грозе,
которая неминуемо должна была разразиться при встрече с матерью.
Накануне вечером пронырливый и подлый лакей, уже распустивший слухи о
появлении Луизы, вошел в спальню графини якобы за тем, чтобы подать ей
лимонад, и между ними состоялась следующая беседа.

9

- Мадам велели мне вчера навести справки о...
- Довольно. Никогда не произносите при мне этого имени. Удалось вам
что-нибудь узнать?
- Да, мадам, думаю, что я на верном пути.
- Тогда говорите.
- Не осмелюсь утверждать, мадам, что все так и есть, как я предполагаю.
Но одно мне известно: на ферме Гранжнев около трех недель проживает
женщина, которую дядюшка Лери выдает за свою племянницу и которая,
по-моему, и есть та, кого мы ищем.
- А вы ее видели?
- Нет, мадам. Впрочем, я не знаю мадемуазель... и никто здесь тоже не
знает.
- А что говорят крестьяне?
- Кто говорит, что это действительно родственница Лери, недаром же, по
их словам, одевается она не как барышня, да и живет у них в комнатке для
прислуги. Они полагают, будь это мадемуазель... ее на ферме иначе бы
приняли. Мадам знает, как Лери ей преданы.
- Совершенно верно. Тетушка Лери была ее нянькой еще в те времена,
когда рада была заработать себе на пропитание. Но что говорят другие? Как
случилось, что никто из здешних жителей не может с уверенностью сказать,
она это или нет, хотя все ее знали раньше?
- Во-первых, мало кто видел ее в Гранжневе, там место глухое. Да она
почти и не выходит из дому, а если выходит, то накидывает плащ, потому
что, говорят, она больна. Те, что с ней встречались, не успели ее как
следует разглядеть и уверяют, что, дескать, пятнадцать лет назад видели
пухленькую да румяную барышню, а вот эта худая и бледная. Такие вещи
выяснить трудно, тут надо действовать умело и настойчиво.
- Я дам вам сто франков, Жозеф, если вы возьметесь за это дело.
- Достаточно одного приказания мадам, - ответил лакей
лицемерно-смиренным тоном. - Но пусть мадам не посетует, если я не добьюсь
успеха так быстро, как бы ей хотелось; ведь здешние крестьяне - народ
лукавый, недоверчивый, а главное, до того зловредный, что забывают свои
старинные обязанности и рады до смерти поступить наперекор вашей воле...
- Знаю, что они меня не любят, и лишь радуюсь этому. Ненависть этих
людей меня не тревожит, напротив, только делает мне честь. Но разве мэр не
велел привести к себе эту незнакомку и не расспросил ее?
- Мадам известно, что мэр - тоже родич Лери, он двоюродный брат
фермера, а в этой семейке все друг за дружку держатся, спелись, как воры
на ярмарке...
Жозеф даже улыбнулся собственному красноречию и остроумию. Графиня не
снизошла до его переживаний и продолжала:
- Действительно, ужасно неудобно, что должность мэра занимают
крестьяне, это дает им над нами известное преимущество!
"Надо бы, - подумала она, - заняться этим вопросом и сменить мэра,
пускай-ка мой зять возьмет на себя труд найти ему замену. А пока за мэра
потрудятся его помощники".
Но графиня тут же вернулась к прежнему разговору и сделала весьма
здравое замечание, которое подсказывает человеку лишь внезапное озарение
ненависти:
- Есть еще одно средство, - проговорила она, - можно послать на ферму
Катрин и потом заставить ее все рассказать.
- Это кормилицу-то мадемуазель Валентины! Да мадам и не подозревает,
какая она хитрюга. Возможно, она и так знает больше чем нужно.
- Но должно же в конце концов существовать какое-нибудь средство, - с
раздражением произнесла графиня.
- Если мадам разрешит мне действовать...
- Конечно, разрешу.
- В таком случае надеюсь завтра же узнать то, что интересует мадам.
На следующий день, в шесть часов утра, когда в дальнем конце долины
зазвонили к ранней обедне, а солнце позолотило все крыши в округе, Жозеф
направился к самой уединенной, но и лучше всего обрабатываемой части
долины: здесь лежали земли Рембо, плодородный участок, некогда проданный
как национальное имущество, затем выкупленный при Империи на приданое
мадемуазель Шиньон, дочери богатого мануфактуриста, на которой вторым
браком женился генерал, граф де Рембо. Император любил сочетать древние
имена и новые состояния; этот брак был заключен по его высочайшему
повелению, и новоявленная графиня вскоре превзошла в гордыне старинную
знать, которую люто ненавидела, решив, однако, любой ценой завладеть ее
титулами и привилегиями.
Отправляясь на ферму и боясь спугнуть ее обитателей, лакей выдумал
довольно хитроумную историю. У него в запасе было немало проделок, не
хуже, чем у самого Скалена, с помощью которых ничего не стоило одурачить
простоватых фермеров, но, на свою беду, подходя к ферме, первым, кого он
встретил у Гранжнева, был Бенедикт, человек еще более тонкий и
недоверчивый, чем сам Жозеф. Юноша тотчас же припомнил, что недавно на
каком-то деревенском празднике уже видел этого субъекта, который, хоть и
явился в черном фраке, хоть и старался поразить светскостью манер пивших с
ним пиво фермеров, был ими высмеян как лакей, каким он и являлся. Бенедикт
сразу смекнул, что необходимо увести подальше от фермы этого опасного
соглядатая, и, рассыпаясь в любезностях, приправленных немалой дозой
иронии, потащил его чуть ли не силком осматривать виноградник,
расположенный на отшибе. При этом он делал вид, что безоговорочно верит
словам Жозефа, заявлявшего, что он-де главный управитель замка и
доверенное лицо господ де Рембо, и с притворным вниманием слушал его
болтовню. Жозеф решил воспользоваться благоприятным случаем, и уже через
десять минут его намерения и планы стали для Бенедикта яснее ясного.
Поэтому юноша держался настороже и поспешил рассеять все сомнения Жозефа
относительно Луизы, и притом с таким простодушным видом, что окончательно
одурачил лакея. Тем не менее Бенедикт понимал, что всего этого
недостаточно, что следует раз и навсегда положить конец нечистому
любопытству этого соглядатая, и тут его осенила мысль как лучше его
обезвредить.
- Ей-богу, господин Жозеф, - проговорил он, - до чего же я рад, что мы
встретились. У меня как раз есть для вас интересное дельце.
Жозеф распустил свои огромные, истинно лакейские уши, подвижные,
умеющие схватывать все на лету и бдительно хранить до поры до времени, как
клад в пещере, словом, такие уши, для которых ничего не пропадает, где все
найдет свое место.
- Шевалье де Триго, - продолжал Бенедикт, - помещик, живет отсюда в
трех лье и производит столь жестокие опустошения среди зайцев и куропаток,
что после него лучше с ружьем и не ходи; так вот, он мне позавчера говорил
(мы с ним как раз подстрелили в кустах штук двадцать перепелок, ибо сей
доблестный немврод такой же заядлый браконьер, как и любой лесничий), так
вот, он сказал мне позавчера, что был бы счастлив иметь в услужении такого
расторопного человека, как вы.
- Неужели господин Триго так и сказал? - не без волнения переспросил
Жозеф.
- Конечно, - подтвердил Бенедикт. - Человек он богатый, не мелочной,
щедрый, ни во что не вмешивается, любит только охоту да пиры, строг со
своими гончими, ласков со своими слугами, ненавидит домашние дрязги, хотя
обкрадывают его с тех пор, как он появился на свет божий, да и грех его не
обкрадывать. Такой человек, как вы, получивший известное воспитание, мог
бы вести все его счета, пресек бы злоупотребления в доме и не противоречил
бы хозяину, когда тот встает из-за стола; такой человек, как вы, шутя
добьется всего от столь покладистого хозяина, он будет царить в доме и
получать в четыре раза больше, чем у графини де Рембо. А ведь вам при
желании ничего не стоит добиться всех этих благ, господин Жозеф,
немедленно идите к шевалье и представьтесь ему.
- Иду, и немедля! - воскликнул Жозеф, который уже слышал об этом месте
и считал его весьма выгодным.
- Постойте-ка, - продолжал Бенедикт, - надо вам сказать, что из-за моей
страсти к охоте, а главное, благодаря высокочтимой нашей семье, добрый
шевалье выказывает нам поистине удивительное расположение, и если
кто-нибудь будет иметь несчастье не понравиться мне или повредит
кому-нибудь из наших, его даже на порог не пустят.
Тон, каким была произнесена эта фраза, открыл Жозефу глаза. Вернувшись
в замок, он заверил графиню, что все это сплетни, сумел выманить у нее сто
франков в награду за свое усердие и хлопоты и спас Валентину от
мучительного допроса, которому собиралась подвергнуть ее мать. А через
неделю он поступил к шевалье де Триго, которого не обкрадывал (Жозеф был
слишком умен, а хозяин слишком глуп, чтобы стоило красть у него открыто),
а просто грабил его добро, как в завоеванной стране.
Боясь упустить столь удачный случай, хитроумный Жозеф простер свою
преданность Бенедикту до того, что дал графине ложные сведения о
местопребывании Луизы. Через три дня он без труда провел мадам де Рембо,
выдумав новую сказку об отъезде Луизы. После ухода с места ему удалось
также сохранить доверие прежней хозяйки. Он легко добился разрешения
перейти на новую должность, и мадам де Рембо вскоре окончательно забыла и
его самого и его наветы. Маркиза, любившая Луизу так, как не любила никого
на свете, тоже приступила к Валентине с расспросами. Но девушка слишком
хорошо знала нестойкий характер бабки, ее легкомыслие, и не решилась
поверить столь великую тайну любящему, но слабому сердцу. Господин де
Лансак уехал, и в Рембо, где через месяц решено было сыграть свадьбу,
остались три женщины. Луиза, которая, в отличие от Валентины, не очень
верила в добрые намерения господина де Лансака, решила воспользоваться
благоприятным случаем и, зная, что сестра получит перед свадьбой
относительную свободу, надеялась видеться с ней чаще, и поэтому через три
дня после деревенского праздника Бенедикт, которому она вручила для
передачи письмо, явился в замок.
Гордый и высокомерный, он ни за какие блага мира не пришел бы сюда по
делам дяди, но для Луизы, для Валентины, для этих двух женщин, которым он
в своей привязанности не мог даже подобрать достойных слов, - ради них
обеих он счел долгом чести вынести презрительные взгляды графини и
покровительственную любезность маркизы. Воспользовавшись знойным днем и
зная, что в жару Валентина не уйдет из дома, он захватил набитый дичью
ягдташ, надел простую блузу, соломенную шляпу и гетры, словом,
замаскировался под сельского охотника и отправился в путь, уверенный, что