Сандерс Джон. Валентина

это обличье не вызовет у графини такого раздражения, как изысканный
городской наряд.
Валентина сидела в своей комнате и писала. Не знаю, какое смутное
чувство ожидания заставляло дрожать ее руку, но, выводя строки,
адресованные сестре, она всем своим существом ощущала, что гонец, которому
поручено доставить Луизе письмо, уже недалеко. При обычном деревенском
шуме, будь то конский топот, лай собаки, она вздрагивала, вскакивала с
места и бросалась к окну, призывая в сердце своем Луизу и Бенедикта, ибо в
Бенедикте для нее прежде всего словно воплотилась, - вернее, так ей
казалось, - часть души Луизы, отторгнутой от нее.
Когда наконец ее утомило это неодолимое волнение, когда она захотела
отвлечься, слух ее вновь очаровал прекрасный чистый голос, голос
Бенедикта, который она уже слышала ночью на берегах Эндра. Перо выпало из
ее пальцев. С восхищением внимала она наивной, незатейливой мелодии, от
которой напрягся каждый ее нерв. Голос Бенедикта доносился с тропинки,
огибавшей ограду парка и спускавшейся с крутого пригорка. Отсюда, с этой
высоты, голос певца, перелетавший через верхушки деревьев, отчетливо
выводил слова деревенской песенки, очевидно желая предупредить Валентину о
своем появлении:

Послушай, пастушка Соланж,
Призывную горлинки песню...

По натуре Валентина была достаточно романтичной особой, сама, впрочем,
об этом не догадываясь, ибо девичье сердце еще не познало любви. Но в те
минуты, когда она бестрепетно предавалась чистому, целомудренному чувству,
юная ее головка становилась беззащитной, жаждала всего, что хоть отдаленно
напоминало приключение. Воспитанная под строгим надзором, в соблюдении
холодных и чопорных обычаев, так редко имела она случай наслаждаться
свежестью чувств и поэзией, свойственной ее возрасту!
Укрывшись за гардиной, она вскоре заметила Бенедикта, спускавшегося с
пригорка. Никто не назвал бы Бенедикта красавцем, но изящество его фигуры
бросалось в глаза. Деревенский костюм, который он носил не без
театральности, легкий, уверенный шаг по самому краю обрыва, огромный белый
пес в рыжих подпалинах, прыгавший вокруг хозяина, а особенно песня,
призывная и властная, - с лихвой восполняли красоту лица; появление юноши
на фоне этой чисто сельской сцены, которая в силу ухищрений искусства,
этого извечного грабителя природы, походила на оперную декорацию, - всего
этого оказалось достаточно, чтобы смутить юную головку и придать некий
оттенок кокетства простой церемонии доставки письма.
Валентину так и подмывало сбежать в парк, открыть калитку, выводившую
на тропку, нетерпеливо протянуть руку за письмом, которое, как ей
чудилось, несет Бенедикт. Но все это было бы довольно опрометчиво. Мысль
более похвальная, нежели предчувствие опасности, удержала ее: она
побоялась дважды нарушить семейные запреты, идя навстречу приключению,
отказаться от которого, однако, была не в силах.
Итак, она решила ждать второго сигнала, чтобы спуститься вниз, и вскоре
весь замок огласил злобный собачий лай. Это Бенедикт стравил своего пса с
хозяйским, желая объявить о своем приходе наиболее шумным образом.
Валентина быстро спустилась вниз; инстинкт подсказал ей, что Бенедикт
предпочтет обратиться к маркизе, ибо она была более доступна в обращении.
Поэтому-то Валентина поспешила к бабушке, которая любила подремать на
канапе в салоне, и, осторожно разбудив старушку, под каким-то предлогом
уселась с ней рядом.
Через несколько минут слуга доложил, что пришел племянник Лери и просит
разрешения предстать перед маркизой, засвидетельствовать ей свое почтение
и преподнести дичь.
- Без его почтения я уж как-нибудь обойдусь, - ответила старая
сумасбродка, - а вот дичину приму охотно. Введите его.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

10

При виде юноши - своего соучастника, которого она сама поощрила, ибо
намеревалась вручить ему на глазах бабушки секретное послание, - Валентина
почувствовала укоры совести. Она невольно покраснела, и отблеск ее румянца
как бы пал на щеки Бенедикта.
- Ах, это ты, мой мальчик! - произнесла маркиза, положив на софу свою
коротенькую пухлую ножку жестом жеманницы времен Людовика XV. - Входи,
будешь гостем. Ну, как у вас на ферме дела? Как тетушка Лери и твоя
миленькая кузина? Как все прочие?
Потом, не удостоив выслушать ответ, она погрузила руку в ягдташ,
который Бенедикт скинул с плеча.
- О, действительно, дичь чудесная! Ты сам ее подстрелил? Я слыхала, что
с твоего соизволения Триго браконьерствует потихоньку на наших землях? Но
за такую добычу ты заслуживаешь полного отпущения грехов...
- А вот эта случайно попалась в мои силки, - сказал Бенедикт, вынимая
из-за пазухи живую синичку. - Так как это очень редкая разновидность
синицы, я подумал было, что мадемуазель присоединит ее к своей коллекции,
поскольку она занимается естественной историей.
Передавая птичку Валентине и делая вид, будто боится упустить свою
пленницу, он действовал с наигранной осторожностью и медлительностью. А
сам, воспользовавшись благоприятным моментом, сумел передать ей письмо,
Валентина отошла к окну, как бы намереваясь получше разглядеть синичку, и
незаметно спрятала письмо в карман.
- Но тебе, должно быть, жарко, милый? - сказала маркиза. - Поди в
буфетную, выпей там чего-нибудь, освежись.
Валентина заметила, что на губах Бенедикта промелькнула высокомерная
улыбка.
- Может быть, вы предпочитаете выпить воды с гранатовым соком? - живо
спросила она.
И, взяв графин, стоявший на столике за спиной маркизы, она налила воду
в стакан, чтобы собственноручно попотчевать гостя. Поблагодарив ее
взглядом, Бенедикт обогнул софу и взял стакан, счастливый уже тем, что
может притронуться к хрусталю, которого коснулась белоснежная ручка
Валентины.
Маркиза вдруг закашлялась, и Бенедикт быстро спросил Валентину:
- Что ответить на просьбу, заключающуюся в этом письме?
- Какова бы ни была эта просьба, ответьте "да", - сказала Валентина,
испуганная подобной смелостью.
Бенедикт обвел внимательным взглядом богато и изящно убранный салон,
ясные, как родниковая вода, зеркала, натертый до блеска паркет, все эти
изысканные и роскошные вещицы, о назначении которых на ферме не имели еще
представления. Не впервые попадал он в богатый дом, и сердце его не сжала
зависть при виде всех этих безделушек, даруемых фортуной, что непременно
случилось бы с Атенаис. Тем не менее ему невольно пришла в голову мысль,
ранее никогда его не посещавшая: общество воздвигло между ним и
мадемуазель де Рембо неодолимую преграду.
"К счастью, - подумал он, - встречи с ней не сулят мне ни опасностей,
ни страданий. Никогда я не влюблюсь в нее".
- Ну что ж, девочка, сядь за фортепьяно и спой опять тот же романс,
который ты не успела мне давеча допеть.
Старуха маркиза прибегла к этой ловкой выдумке, желая дать понять
Бенедикту, что тому пора идти в людскую.
- Дорогая бабушка, - возразила Валентина, - вы же знаете, что я не пою;
но если вы любите хорошую музыку, если хотите получить истинное
удовольствие, попросите спеть нашего гостя.
- Вот как? - удивилась маркиза. - Но откуда ты это знаешь, дочка?
- Мне говорила Атенаис, - ответила Валентина, потупив взор.
- Что же, если это верно, мой мальчик, доставь мне это удовольствие, -
сказала маркиза, - попотчуй меня деревенской песенкой. Пусть уши мои
отдохнут от этого Россини, в котором я ровно ничего не смыслю.
Бенедикт слегка смутился при мысли, что на звук его голоса в гостиной
может появиться гордячка графиня, но он был тронут стараниями Валентины,
стремившейся удержать его здесь подольше и даже усадившей в кресло, ибо
маркиза, при всей своей снисходительности к простому люду, ни за что на
свете не решилась бы предложить племяннику своего фермера присесть в ее
присутствии.
Крышку фортепьяно открыли. Валентина села, поставив рядом со своим
складным стулом второй для Бенедикта. Но Бенедикт, стремясь показать ей,
что не заметил обиды, предпочел петь стоя.
С первых же нот Валентина покраснела, затем побледнела, слезы
навернулись ей на глаза; но мало-помалу она успокоилась, пальцы ее
заскользили по клавишам в такт песни, а ухо радостно внимало ей.
Сначала маркиза слушала певца с удовольствием. Но так как дух
праздности не позволял ей долго сидеть на одном месте, она вышла из
гостиной, потом вошла, потом снова вышла.
- Эту песню, - проговорила Валентина, оставшись в одну из этих отлучек
наедине с Бенедиктом, - особенно часто пела мне сестра, когда я была еще
ребенком, и я нарочно просила Луизу сесть на самую вершину холма, чтобы
послушать, как эхо повторяет ее голос. Я запомнила эту песню навсегда, и
сейчас, когда вы начали ее, я чуть было не заплакала.
- Я запел ее с умыслом, - ответил Бенедикт, - я как бы говорил с вами
от имени Луизы...
Но имя это замерло на губах Бенедикта, так как в гостиную вошла
графиня. При виде дочери в обществе незнакомого юноши она уставилась на
молодую пару светлыми удивленными глазами. Сначала она не узнала
Бенедикта, на которого даже не взглянула во время праздника, и от
неожиданности застыла на месте. Потом, признав своего дерзкого вассала,
осмелившегося запечатлеть поцелуй на щеках ее дочери, она, бледная и
трепещущая, шагнула вперед, попыталась было заговорить, но внезапная
спазма сдавила ей горло. К счастью, комический случай уберег Бенедикта от
ее гневной вспышки. Серая борзая графини дерзко приблизилась к охотничьему
псу Бенедикта, пыльному, тяжело дышавшему от жары и без церемоний
разлегшемуся под фортепьяно. Этот рассудительный и спокойный пес по кличке
Перепел дал обнюхать себя с головы до ног и в ответ на все оскорбительные
действия хозяина только молча ощерил свои длинные белые клыки. Но когда
высокомерная и неучтивая борзая решила перейти к оскорблению действием,
Перепел, не спускавший никому обиды, только что отбившийся во дворе замка
от нападения трех догов, поднялся и повалил своего изящного противника на
пол. Борзая с жалобным визгом бросилась к хозяйке, ища защиты. Это
происшествие дало Бенедикту возможность ретироваться, под благовидным
предлогом увести с глаз растерявшейся графини дерзкого Перепела, якобы
затем, чтобы задать ему трепку, хотя в душе юноша благодарил пса за его
неприличное поведение.
Когда Бенедикт вышел, сопровождаемый обиженным визгом борзой, глухим
рычанием Перепела и трагическими восклицаниями графини, он наткнулся на
маркизу, которая, дивясь всему этому гаму, спросила, что случилось.
- Мой пес чуть не задавил борзую графини, - ответил Бенедикт притворно
печальным голосом и скрылся.
Он возвращался домой с немалым запасом ненависти, смешанной с иронией
по адресу знати, и не без горечи посмеивался над своим утренним
происшествием. Вместе с тем он показался себе жалким, особенно когда
припомнил, что предвидел оскорбления куда более страшные и что, прощаясь с
Луизой несколько часов тому назад, кичился своим язвительным
хладнокровием. В конце концов он решил, что самым смешным персонажем во
всем этом приключении все же оказалась графиня, и вернулся на ферму в
веселом расположении духа. Слушая его рассказы, Атенаис хохотала до слез,
Луиза плакала, услышав о том, как Валентина приняла ее письмо и сразу
узнала ту песенку, что спел ей Бенедикт. Но Бенедикт не осмелился
похвастаться своим визитом в присутствии дядюшки Лери. Не такой тот был
человек, чтобы радоваться шутке, из-за которой можно лишиться тысячи экю
ежегодного дохода.
- Что все это означает? - спросила маркиза, входя в гостиную.
- Надеюсь, вы мне это объясните, - ответила графиня. - Разве вас не
было здесь, когда пришел этот человек?
- Какой человек? - удивилась маркиза.
- Господин Бенедикт, - сконфуженно вмешалась Валентина, стараясь
приободриться. - Матушка, он принес вам дичь, бабушка просила его спеть, а
я ему аккомпанировала...
- Значит, он пел для вас, мадам? - обратилась графиня к свекрови. - Но,
если не ошибаюсь, вы слушали его из соседней комнаты.
- Во-первых, его попросила не я, а Валентина, - ответила старуха.
- Странно, - бросила графиня, устремив на дочь проницательный взгляд.
- Матушка, - вся вспыхнув, проговорила Валентина, - я сейчас вам все
объясню. Мое фортепьяно ужасно расстроено, вы сами знаете, а настройщика в
округе нет; молодой человек - музыкант и, кроме того, умеет настраивать
фортепьяно... Мне сказала об этом Атенаис, у нее тоже есть фортепьяно, и
она часто прибегает к помощи своего кузена.
- У Атенаис есть фортепьяно! Молодой человек - музыкант! Что за
странные истории вы мне рассказываете?
- Но это чистая правда, - подтвердила маркиза. - Вы просто не желаете
понять, что сейчас во Франции все получают образование! Лери - люди
богатые, они хотят развивать таланты своих детей. И хорошо делают, нынче
это в моде; и смешно против этого возражать. Этот мальчик и впрямь
прекрасно поет. Я слушала его из прихожей и получила удовольствие. Что, в
сущности, произошло?.. Неужели вы думаете, что Валентине грозила
опасность, когда я находилась всего в двух шагах?
- О мадам, - ответила графиня, - вы всегда самым неожиданным образом
перетолковываете мои мысли.
- Что поделаешь, если они у вас такие странные! Возьмите хоть сейчас,
ну чего вы так перепугались, застав свою дочь за фортепьяно в обществе
мужчины? Разве заниматься пением такой уж грех? Вы меня упрекаете в том,
что я оставила их на минуту одних, будто... О боже мой, неужели вы не
разглядели этого мальчика? Не заметили, что он страшен, как смертный грех?
- Мадам, - возразила графиня, и в голосе ее прозвучало глубочайшее
презрение, - легче всего истолковать таким образом мое неудовольствие, но
коль скоро мы все равно не можем сговориться по многим вопросам, я
обращаюсь к своей дочери. Валентина, надеюсь, вы сами понимаете, что эти
вульгарные мысли мне просто приписаны. Я достаточно хорошо изучила вас,
дочь моя, и знаю, что человек подобного рода не мужчина в ваших глазах и
что не в его власти скомпрометировать вас. Но я ненавижу даже малейшее
нарушение приличий и считаю, что вы недостаточно их блюдете. Поймите же,
самое страшное на свете - это попасть в смешное положение. У вас в
характере чересчур много благожелательности, вы ведете себя чересчур
непринужденно с низшими. Помните, что они вам за это ничуть не
признательны, они лишь будут злоупотреблять вашими слабостями, и чем лучше
с ними обращаешься, тем они становятся неблагодарнее. Поверьте опытности
вашей матери и впредь следите за собой. Уже не в первый раз я делаю вам
подобный упрек: вам следует вести себя с большим достоинством. И рано или
поздно вы почувствуете последствия этого. Чернь не понимает, до какой
грани ей дозволено дойти и где следует остановиться. Эта девочка Атенаис
ведет себя с вами возмутительно фамильярно. Я терплю это, ибо в конце
концов она женщина. Но я была бы не слишком польщена, если бы ее жених в
публичном месте обратился к вам развязным тоном. Этот юноша весьма дурно
воспитан, как и все люди его класса, и ему совершенно не хватает такта.
Господин де Лансак, который любит иной раз разыграть либерала, чересчур
переоценил его, когда говорил с ним как с человеком умным. Другой на его
месте не пошел бы танцевать, а он предерзко поцеловал вас, дочь моя... Я
не упрекаю вас за это, - добавила графиня, видя, что Валентина растерянно
вспыхнула, - я знаю, что вам самой была неприятна подобная дерзость, и
если я ныне напоминаю вам об этом случае, то лишь затем, чтобы показать,
как важно держать на почтительном расстоянии всех этих людишек.
Во время этой речи маркиза, сидевшая в уголку, только плечами пожимала.
Валентина, подавленная неумолимостью материнской логики, пробормотала в
ответ:
- Матушка, ведь только из-за фортепьяно я решила, что... Я не подумала,
что это неприлично...
- Если вести себя как подобает, - ответила графиня, обезоруженная
покорностью дочери, - то можно и позвать его, не нарушая приличий. Вы
говорили с ним о настройке?
- Я хотела, но...
- В таком случае пусть его вернут.
Графиня позвонила и велела привести Бенедикта, но ей сказали, что он
уже далеко.
- Ничего не подсыхаешь, - проговорила графиня, когда слуга вышел из
комнаты. - Самое главное вести себя так, чтобы он не вбил себе в голову,
будто мы зовем его сюда ради его прекрасного голоса. Я настаивала и буду
настаивать, чтобы его принимали здесь соответственно его положению, и
ручаюсь - когда он явится сюда еще раз, я сама позабочусь об этом. Дайте
мне письменный прибор. Сейчас я ему объясню, чего мы от него хотим.
- По крайней мере будьте хоть любезны, - заметила маркиза, у которой
боязнь заменяла разум.
- Я знаю, как принято вести себя, мадам, - возразила графиня.
Она набросала наспех несколько строк и протянула их Валентине со
словами:
- Прочитайте и велите отнести на ферму.
Валентина пробежала глазами записочку. Она гласила:

"Господин Бенедикт, не согласитесь ли вы настроить фортепьяно моей
дочери? Вы доставите мне этим удовольствие. Имею честь приветствовать вас.
Графиня де Рембо".

Валентина взяла в руки палочку сургуча и, сделав вид, что запечатывает
листок, поспешно вышла из комнаты, неся раскрытую материнскую записку.
Нет, она не пошлет этого дерзкого приказа! Разве так должно отплатить
Бенедикту за всю его преданность? Можно ли третировать как лакея юношу, на
челе которого она без боязни запечатлела сестринский поцелуй? Порыв сердца
одержал верх над благоразумием: вытащив из кармана карандаш и притаившись
между дверей пустой прихожей, она начертала несколько слов под запиской
матери:

"О, простите, простите! Потом я объясню вам, чем вызвано это
приглашение. Приходите, не отказывайтесь прийти к нам. Во имя Луизы,
простите!"

Она запечатлела записку и вручила ее слуге.

11

Валентине удалось прочесть письмо Луизы только вечером. Это было
длинное рассуждение по поводу тех немногих слов, которыми они сумели, к
общей их радости, обменяться на ферме. Письмо дышало радостью и надеждой,
выражало всю глубину чувств экспансивной, романтичной женщины, ее дружбу -
этого двойника любви, привязанности, полной милой ребячливости и
возвышенного пыла.
Оканчивалось оно следующими строками:
"Случайно мне стало известно, что твоя мать завтра отправляется с
визитом к соседям. Из-за жары она выйдет из дома только к вечеру.
Попытайся отказаться ехать с ней и, как только стемнеет, приходи на
большой луг, ближе к опушке Ваврейского леса. Луна встает не раньше
полуночи, и в тех краях никогда не бывает ни души".
На следующий день графиня около шести часов вечера отправилась в гости,
велев Валентине лечь в постель и наказав маркизе проследить за тем, чтобы
внучка приняла горячую ножную ванну. Но старуха, заявив, что она, слава
богу, воспитала семерых детей и умеет лечить мигрень, тут же забыла о
приказе невестки, как забывала обо всем, что не касалось ее самой. Верная
своим давним привычкам к неге, она вместо внучки сама приняла ванну и,
кликнув компаньонку, велела той читать себе вслух роман Кребийона-сына.
Когда сумерки окутали окрестные холмы, Валентина украдкой ушла из дома.
Она надела коричневое платье, чтобы не выделяться на фоне темной зелени,
повязала косыночкой свои роскошные белокурые волосы, которыми свободно
играл теплый вечерний ветерок, и быстро пересекла луг.
Луговина простиралась в длину примерно на полулье, местами ее прорезали
широкие ручьи, стволы поваленных деревьев заменяли мостики. В темноте
Валентина несколько раз чуть было не упала в воду. То подол ее платья
цеплялся за невидимые колючки, то нога уходила в обманчивую с виду тину,
затягивавшую ручеек. Легкая ее поступь будила рои ночных бабочек; болтушка
цикада замолкала при ее приближении, иной раз со старой ивы шумно срывался
проснувшийся филин, и Валентина вздрагивала всем телом, ощутив на своем
лбу прикосновение мягкого мохнатого крыла.
Впервые в жизни девушка рискнула одна, без спросу покинуть ночью
родительский кров. Хотя нравственный подъем придавал ей силу, страх порою
овладевал ею, и она, как на крыльях, неслась по лугу, перепрыгивая через
ручейки.
В указанном месте она увидела Луизу, с нетерпением ее поджидавшую.
После нежных объятий, длившихся с минуту, сестры уселись на краю рва и
завели беседу.
- Расскажи мне всю свою жизнь с тех пор, как нас с тобой разлучили, -
попросила Валентина.
Луиза поведала о своих скитаниях, своих горестях, о своем одиночестве и
нищете. Когда ей минуло шестнадцать лет, ее отправили в Германию к одной
дальней родственнице и назначили содержание слишком незначительное, чтобы
обеспечить независимость. Не выдержав общества тиранки дуэньи, Луиза
убежала в Италию, где смогла кое-как просуществовать, работая и соблюдая
жестокую экономию. Достигнув совершеннолетия, она вступила во владение
наследством - более чем скромным, ибо все фамильное состояние принадлежало
графине; даже родовые земли Рембо, выкупленные ею, перешли в собственность
вдовы, и старуха мать покойного генерала обязана была своим безбедным
существованием лишь "благодеяниям" невестки. Поэтому-то бабка всячески
старалась с ней ладить и всецело отступилась от Луизы, боясь очутиться в
нужде.
Как ни мала была сумма, полученная молоденькой девушкой, она показалась
ей несметным богатством, и отныне ей вполне хватало денег на
удовлетворение своих потребностей, которые она научилась умерять. Некое
обстоятельство - в чем именно оно заключалось, Луиза сестре не объяснила -
побудило ее вернуться в Париж, где она прожила шесть месяцев; там же
услышала она о предстоящей свадьбе Валентины. Не устояв перед желанием
повидать родные места и сестру, она послала письмо своей нянюшке, тетушке
Лери, и эта последняя - добрая, любвеобильная женщина, с которой Луиза
хоть и не часто, но переписывалась, - пригласила ее погостить месяц-другой
тайком на их ферме. Луиза охотно согласилась, боясь, что свадьба Валентины
воздвигнет в скором времени еще одно непреодолимое препятствие между
сестрами.
- Бог с тобой! - возразила Валентина. - Напротив, это будет началом
нашей близости. Луиза, ты многое рассказала мне о своей жизни, но умолчала
об одном, крайне интересующем меня обстоятельстве... Ты не сказала мне,
что...
И Валентина запнулась, не будучи в силах произнести одно-единственное
слово, касающееся рокового проступка сестры, который, не задумываясь, она
смыла бы собственной кровью, и почувствовала, что язык не повинуется ей, а
на лбу проступила жгучая испарина.
Луиза поняла все, и хотя жизнь ее была сплошным мучительным угрызением
совести, ни разу еще ни один упрек не впивался так больно в ее сердце
своим острием, как теперешнее замешательство и молчание сестры. Уронив
голову на руки, Луиза, чье сердце ожесточили несчастья, подумала, что
одним своим недоговоренным вопросом Валентина причинила ей боль, не
сравнимую с той, что причиняли до сих пор все люда, вместе взятые. Но она
тут же спохватилась, поняв, что Валентина просто чрезмерно деликатна, и
догадалась, чего стоило этому целомудренному созданию настаивать на
откровенном признании, а тем более выслушать его.
- Ну что ж, Валентина! - сказала она, обвивая рукой шею девушки.
Валентина прильнула к ее груди, и сестры залились слезами.
Потом Валентина утерла слезы, неслыханным усилием воли преодолела свою
девичью непреклонность, дабы появиться в новой, более возвышенной роли
великодушной и сильной подруги Луизы.
- Скажи, - воскликнула она, - ведь должно же быть существо, наложившее
священный отпечаток на всю твою жизнь, существо, даже имени которого я не
знаю, но которое, как мне порой кажется, я люблю всеми силами души, всей
силой своей нежности.
- Значит, ты хочешь, чтобы я тебе все рассказала, о моя отважная
сестренка! А я-то думала, что никогда не решусь сообщить тебе о его
существовании. Но, как я вижу, величие твоей души во много раз превосходит
самые смелые мои чаяния. У меня есть сын, мы с ним никогда не
расставались, я сама его воспитала. Я отнюдь не пыталась скрыть свой грех,
что было бы нетрудно сделать, стоило удалить его от себя или не давать ему
своего имени. Но он следовал за мной повсюду, и повсюду его присутствие
напоминало людям о моей беде и моем раскаянии. И поверишь ли, Валентина, в
конце концов я стала считать делом чести открыто называть себя матерью, и
все справедливые души отпускали мне мой грех именно благодаря моему
мужеству.
- Не будь я даже твоей сестрой, а также и твоей дочерью, - ответила
Валентина, - я хотела бы быть в числе этих справедливых людей. Но где же
он?
- Мой Валентин остался в Париже, он учится в коллеже. Поэтому-то я и
покинула Италию и, решив повидаться с тобой, оставила его на месяц одного.
Мой сын, Валентина, прекрасен, это любящее сердце, он знает тебя и
страстно желает обнять ту, чье имя носит, на кого он так похож. Он такой
же белокурый и спокойный нравом, как ты, и в четырнадцать лет он ростом
уже почти с тебя... Скажи, когда ты выйдешь замуж, захочешь ли ты, чтобы я
его к тебе привезла?
Валентина ответила сестре градом поцелуев.
Незаметно пролетели два часа, посвященные не только воспоминаниям о
минувших годах, но и планам на будущее. Со всем пылом юности Валентина
верила в их лучезарность, а Луиза, не столь в этом убежденная, умолчала о
своих сомнениях. Вдруг на фоне темно-синего вечернего неба у края оврага