Сандерс Джон. Валентина

самый бурный приступ чувств, самое торжественное волнение за всю его
жизнь. Упав в кресло, нахмурив брови и бессильно опустив руки, он
машинально смотрел, как Валентина хлопочет вокруг, даже не понимая толком,
чем она занята.
Когда Валентина поднесла Бенедикту только что приготовленное ею
успокаивающее питье, он вдруг поднялся и поглядел на нее таким странным
блуждающим взглядом, что она невольно уронила чашку и отступила на шаг.
Охватив ее стан руками, Бенедикт удержал ее.
- Пустите меня, - воскликнула Валентина, - я обожглась чаем!
Она отошла, и впрямь прихрамывая. Бенедикт бросился на колени, покрыл
поцелуями ее маленькую, слегка покрасневшую от ожога ножку в ажурном чулке
и снова чуть не лишился чувств; когда он вновь пришел в себя, охваченная
жалостью, любовью и страхом Валентина уже не вырывалась из его объятий...
Роковая минута, которая неизбежно должна была рано или поздно
наступить, наступила. Надо иметь слишком много безрассудства, чтобы
надеяться победить страсть, когда видишься с любимым каждый день и когда
тебе всего двадцать лет...
В первые дни Валентина, прогнав все свои обычные мысли, не испытывала
раскаяния, но наступила и эта минута, и она была страшна.
Тут Бенедикт горько пожалел о счастье, за которое пришлось платить
такой дорогой ценой. Он был так жестоко наказан за свою вину - на его
глазах Валентина рыдала и чахла от тоски.
Оба были слишком добродетельны, чтобы дать себя усыпить радостями,
которые они так долго отвергали и осуждали, и существование их стало
воистину невыносимым. Валентина не в состоянии была вступить в сделку с
совестью. Бенедикт любил слишком страстно и не мог ощущать счастья,
которое не разделяла Валентина. Оба были слишком слабы, всецело
предоставленные самим себе, слишком захвачены необузданными порывами
юности и не умели отказаться от этих радостей, неизбежно несущих
раскаяние. Расставались они с отчаянием в душе, встречались с восторгом.
Жизнь их стала постоянной битвой, вечно возобновляющейся грозой,
безграничным сладострастием и адом, откуда нет исхода.
Бенедикт упрекал Валентину за то, что она его не любит, что ей дороже
собственная честь, самоуважение, что она не способна полностью принести
себя в жертву, а когда эти упреки приводили к новым слабостям, когда он
видел, как Валентина рыдает от отчаяния, сраженная бледными призраками
страха, он проклинал то счастье, которое только что вкусил; он готов был
ценою собственной крови смыть воспоминания о миге блаженства. Тогда он
уверял, что согласен бежать прочь, клялся, что перенесет жизнь вдалеке от
нее, но у самой Валентины уже не хватало сил расстаться с ним.
- Значит, я останусь совсем одна во власти своего горя! - возражала
она. - Нет, не покидайте меня, иначе я умру, я могу теперь жить, лишь
предаваясь забвению. Как только я заглядываю в свою душу, я чувствую, что
погибла, разум мой мутится, и я способна усугубить свой грех
самоубийством. Ваше присутствие дает мне силу жить в забвении своих
обязанностей. Подождем еще, будем надеяться, будем молиться; одна я уже не
могу молиться, но в вашем присутствии надежда вновь возвращается ко мне. Я
льщу себя мечтой, что в один прекрасный день во мне проснутся былые
добродетели и я смогу любить вас, не совершая преступления. Возможно, что
именно вы и дадите мне эту силу, ведь вы сильнее меня, ведь я вас
отталкиваю и всегда первая зову к себе.
И потом наступали минуты пламенной страсти, когда Валентина готова была
с улыбкой взирать на муки ада. Тогда она становилась не просто неверующей,
а фанатической безбожницей.
- Бросим вызов всему миру, и пусть душа моя погибнет, - говорила она. -
Будем счастливы на земле; разве счастье быть твоей не стоит того, чтобы
заплатить за него вечными муками? Ради тебя я готова на любые жертвы,
скажи, как я могу еще отблагодарить тебя?
- О, если бы ты всегда была такой! - восклицал Бенедикт.
Тогда Валентина, по природе столь спокойная и сдержанная, становилась
страстной до самозабвения, - так безжалостна власть бед и соблазнов, когда
они вступают в союз, и тогда удесятеряются душевные способности бороться и
любить. Чем дольше она сопротивлялась, повинуясь голосу рассудка, тем
стремительнее оказалось падение. Чем больше крепла решимость отвергнуть
страсть, тем успешнее эта страсть черпала в самой Валентине свою силу и
неизбывность.
Одно событие, которое, если так можно выразиться, Валентина забыла
предусмотреть, отвлекло ее от всех этих бурь. В один прекрасный день
явился господин Грапп с целой кипой скрепленных печатью бумаг, согласно
которым замок и земли Рембо отходили в его владения, а госпоже де Лансак
осталось всего-навсего двадцать тысяч франков, что и составляло отныне все
ее состояние. Земли были немедленно проданы с торгов по высокой цене, а
Валентину попросили в течение двадцати четырех часов удалиться из владений
господина Граппа.
Это было словно удар грома для всех, кто любил Валентину: если бы даже
округу постигла небесная кара, и то местные жители не были бы так
поражены. Будь Валентина в ином положении, она ощутила бы всю силу удара,
но сейчас в тайниках сердца она подумала, что господин де Лансак оказался
достаточно низким человеком, раз купил свое бесчестье ценой золота, и,
следовательно, они с ним квиты. Жалела она лишь павильон, приют навек
утраченного счастья, и, взяв мебель, которую ей разрешили взять, она
временно переселилась на ферму Лери, которые, по договору с Граппом, тоже
готовились со дня на день покинуть свое жилье.

37

Среди треволнений, взбаламутивших ее жизнь, Валентина несколько дней не
виделась с Бенедиктом. Мужество, с каким она перенесла выпавшее на ее долю
испытание, укрепило ее душу, и она нашла в себе достаточно стойкости,
чтобы попытаться сделать еще одно усилие.
Она написала Бенедикту:
"Умоляю вас не искать встречи со мной в течение ближайших двух недель,
которые я проживу у Лери. Коль скоро вы не переступали порог фермы со дня
свадьбы Атенаис, вы не можете появиться в Гранжневе без того, чтобы наши
отношения не получили огласки. Как бы вас ни приглашала к себе госпожа
Лери, которая до сих пор горюет о вашей мнимой размолвке, откажите ей,
если не хотите причинить мне боль. Прощайте, я и сама не знаю, что со мной
станется, впереди еще две недели, чтобы подумать. Когда я решу вопрос о
своем будущем, я извещу вас, и, что бы меня ни ждало, вы поможете мне
перенести все тяготы".
Эта записка повергла Бенедикта в глубокий страх, за ее строками он
прочел то решение, которого он так давно опасался и от которого ему до сих
пор удавалось отвратить Валентину, но, видимо, в связи с обрушившимся на
нее несчастьем оно стало неминуемым. Сраженный, раздавленный бременем всей
своей растревоженной жизни и мрачным призраком будущего, он окончательно
пал духом. Впереди не было даже надежды на самоубийство. Он был связан
определенными обязательствами с сыном Луизы, к тому же Валентина была
слишком несчастна, и он не мог решиться нанести ей еще удар ко всем тем,
что обрушила на нее судьба. Теперь, когда Валентина разорена, покинута,
еле жива от горя и раскаяния, его, Бенедикта, долг - жить, чтобы
попытаться быть ей полезным и охранять ее даже вопреки ее воле.
Наконец Луизе удалось победить безумную страсть, так долго ее мучившую.
Ее отношения с Бенедиктом, упростившиеся и очищенные присутствием сына,
стали более спокойными и уравновешенными. Ее бешеный нрав смягчился, что
было результатом огромной внутренней победы. Правда, она ничего не знала о
том несчастье, какое принесло Бенедикту его слишком большое счастье с
Валентиной, - Луиза готовилась утешать сестру в ее потерях, не подозревая,
что среди этих потерь есть одна непоправимая - потеря самоуважения. Таким
образом, она проводила все свободное время с Валентиной и не понимала,
какие новые беды нависли над Бенедиктом.
Юная и живая Атенаис тоже сильно страдала из-за всех этих передряг -
во-первых, потому, что она искренне любила Валентину, и, во-вторых, мысль
о том, что павильон стоит на запоре, что не будет больше их милых вечерних
встреч и маленький садик для нее потерян навсегда, - наполняла ее сердце
бесконечной горечью. Она сама дивилась, что не может думать о тех днях без
печального вздоха, пугалась, что дни тянутся так бесконечно и так скучно
проходят вечера.
Очевидно, в жизни ее не хватало чего-то самого главного, и Атенаис,
которой не исполнилось и восемнадцати лет, простодушно размышляла над этим
вопросом, не смея найти на него ответа. Но о чем бы она ни думала, в
мечтах ее неизменно возникала белокурая благородная голова юного
Валентина, четко вырисовывающаяся на фоне зелени кустов, густо осыпанных
цветами. Шла ли она по лугу, ей чудилось, будто по зеленой мураве он бежит
вслед за нею; он виделся ей, высокий, стройный, гибкий как олень,
перескакивающий изгородь, чтобы ее догнать; она резвилась с ним, вторила
его искреннему молодому смеху, потом краснела сама, заметив, как краска
проступает на этом чистом челе, чувствуя горячее прикосновение белой
тонкой руки, подкарауливала вздох и меланхолический взгляд этого ребенка,
которого она не считала нужным остерегаться. Сама не зная того, она
чувствовала робкое волнение нарождающейся любви. И, очнувшись от своих
грез, увидев рядом с собой Пьера Блютти, этого сурового крестьянина, столь
грубого в любви, лишенного всякого обаяния и изящества, она ощущала, что
сердце ее сжимается, и слезы сами навертывались на глаза. Атенаис с
детства обожала все аристократическое; возвышенная речь, подчас даже
недоступная ее пониманию, была для нее самым мощным соблазном. Когда
Бенедикт рассуждал об искусстве или науках, она внимала ему, замерев от
восхищения, так как не понимала ни слова. Именно в этом видела она
превосходство Бенедикта, так долго владевшего ее воображением. С тех пор
как она решила отказаться от кузена, юный Валентин, со своей кротостью,
сдержанностью, с каким-то истинно рыцарским величием точеного лица, со
всеми его талантами к отвлеченным наукам, стал в глазах молодой женщины
идеалом изящества и совершенства. Уже давно она, не таясь, выражала к нему
расположение, но в последнее время не осмеливалась делать этого - Валентин
рос не по дням, а по часам, его проницательный взгляд обжигал, и юная
фермерша чувствовала, что кровь бросается ей в лицо всякий раз, когда она
произносит его имя.
Таким образом, заброшенный павильон стал предметом вздохов и сожалений.
Время от времени Валентин приходил повидаться с матерью и теткой, но домик
над оврагом стоял довольно далеко от фермы, а юноша не мог без ущерба для
своих занятий предпринимать длинные прогулки, и уже первая неделя
показалась мадам Блютти смертельно длинной.
Будущее было неопределенным. Луиза поговаривала о том, что пора уезжать
в Париж с сыном и Валентиной. А бывало, сестры строили иные планы -
приобрести маленький крестьянский домик и жить в нем уединенно и тихо.
Блютти, по-прежнему ревновавший к Бенедикту, хотя, казалось, к этому не
было никаких причин, заявил, что увезет жену в Марш, где у него были
земли. Так или иначе, приходилось расставаться с Валентином; Атенаис не
могла подумать об этом без печали, и именно печаль эта пролила яркий свет
на сокровенные тайны ее сердца.
Как-то утром, не устояв перед соблазном прогулки, Атенаис, как добрая
фермерша, решила осмотреть отдаленный лужок. Лужок этот примыкал к лесу
Ваврэ, а овраг находился неподалеку от опушки леса. И случилось так, что
Бенедикт с Валентиной прогуливались по опушке, и юноша, заметив на фоне
яркой зелени стройный, изящный стан мадам Блютти, перескочил через
изгородь, не испросив на то разрешения своего ментора, и бросился к
Атенаис. Бенедикт тоже подошел к ним, и все трое немного поговорили.
Но тут Атенаис, еще хранившая к кузену живой интерес, что делает в
глазах мужчины дружбу женщины столь нежной и приятной, заметила, какие
глубокие следы в такой короткий срок наложила грусть на его лицо. Эти
искаженные мукой черты испугали ее, и, взяв Бенедикта под руку, она стала
умолять его открыть ей причину грусти, не скрывать состояния своего
недуга. Так как Атенаис догадывалась о многом, она из деликатности
отослала Валентина, попросив его принести ей зонтик, забытый под деревом.
Уже так давно Бенедикт был вынужден скрывать от всех свои страдания, и
не мудрено, что участие кузины стало для него бальзамом. Он не мог устоять
против искушения излить душу и поведал Атенаис о своей любви к Валентине,
о том беспокойстве, в каком он живет, находясь с ней в разлуке, и под
конец признался, что совсем пал духом, так как боится, что потеряет ее
навеки.
Хотя Атенаис давно знала о страстном влечении Бенедикта и Валентины, от
нее ускользала интимная сторона их отношений, что, несомненно, насторожило
бы более опытную особу. В простоте души она не могла помыслить, что
графиня де Лансак способна забыть свой долг, и считала, что их любовь так
же чиста, как ее чувства к Валентину. Поэтому-то, поддавшись порыву
доброты, она пообещала Бенедикту уговорить Валентину отказаться от своего
сурового намерения.
- Не знаю, добьюсь я успеха или нет, - добавила Атенаис со свойственной
ей пылкой искренностью, заставлявшей забывать ее недостатки и являющейся
главным ее очарованием, - но клянусь не покладая рук трудиться ради вашего
счастья, как ради своего собственного. Мне так хочется доказать вам, что я
по-прежнему ваш друг!
Тронутый этим порывом великодушной дружбы, Бенедикт благодарно
поцеловал ей руку. Подошедший к ним с зонтиком в руках Валентин заметил
жест Бенедикта и побледнел, потом вспыхнул, и Атенаис, от которой ничто не
ускользнуло, сама смутилась; но, желая придать себе значительный и важный
вид, она снова обратилась к Бенедикту:
- Мы должны опять увидеться с вами и решить этот серьезный вопрос. Ведь
я такая легкомысленная, такая неловкая, что нуждаюсь в вашем руководстве.
Итак, я приду завтра сюда прогуляться и расскажу вам, каковы мои успехи. И
мы вместе обсудим, как нам добиться большего. До завтра!
И она удалилась, легко ступая по траве, дружески кивнув на прощание
Бенедикту; но, произнося последние слова, смотрела она не на него.
На следующий день и в самом деле состоялась новая беседа. Пока Валентин
брел впереди по лесной тропинке, Атенаис успела рассказать Бенедикту о
своей неудаче. Валентина не поддавалась ни на какие уговоры. Однако
Атенаис не сложила оружия и в течение всей недели трудилась, не щадя сил,
лишь бы примирить любовников.
Переговоры шли медленно. Возможно, молоденькая дипломатка не слишком
возражала против частых конференций на лужку. Когда они с Бенедиктом
замолкали, к ним подходил Валентин и, получив улыбку или взгляд, более
красноречивый, нежели любые слова, быстро утешался, хотя его не посвящали
в тайну. И потом, когда переговоры кончались, Валентин вместе с Атенаис
гонялся за бабочками, и иной раз, играючи, ему удавалось схватить ее за
руку, коснуться губами ее волос, похитить ленточку или цветок, украшавший
ее. В семнадцать лет еще живешь поэзией Дора.
Если даже Атенаис не приносила добрых вестей, Бенедикт все равно был
рад слышать из ее уст хоть имя Валентины, поговорить о ней. Он в
мельчайших подробностях расспрашивал кузину о жизни Валентины, заставлял
ее слово в слово пересказывать их беседы. К концу встречи он впадал в
умиленное состояние духа, чувствуя себя утешенным и подбодренным, и не
думал о тех роковых последствиях, которые могли иметь его частые свидания
с кузиной.
Тем временем Пьер Блютти отправился в Марш по своим делам. К концу
недели, на обратном пути домой, он завернул в село, где началась ярмарка,
и задержался там на сутки. На ярмарке он повстречал Симонно.
По роковому стечению обстоятельств Симонно недавно завел шашни с
толстухой птичницей, жившей в хижине при дороге, в трехстах шагах от
знаменитого лужка. Каждый день Жорж отправлялся туда и из окошка сеновала,
служившего храмом их сельской любви, видел, как по тропинке прогуливается
Атенаис под руку с Бенедиктом. Тут же он заподозрил неладное в этих
встречах, вспомнив, что мадемуазель Лери давно была влюблена в своего
кузена. Он знал ревнивый нрав Пьера Блютти, да и сам не мог себе
представить, что женщина бегает на свидание с мужчиной, ведет с ним
секретные беседы, не испытывая к нему чувств и не питая намерений, не
совместимых с супружеской верностью.
Простой здравый смысл подсказал ему, что надо открыть глаза Пьеру
Блютти, что он и не преминул сделать. Фермер пришел в неописуемую ярость и
решил тут же уехать с ярмарки, чтобы пришибить своего соперника и
собственную супругу. Тут Симонно заметил, что пока зло, возможно, не так
уж велико, и тем отчасти успокоил гнев Пьера.
- По правде сказать, - продолжал Симонно, - при них вечно торчал
мальчишка мадемуазель Луизы, хотя он шел на расстоянии шагов тридцати,
значит, все происходило у него на глазах, поэтому-то я и считаю, что
больших бед они натворить не успели, разве что на словах, - ведь, когда
мальчишка к ним совался, они его прогоняли прочь. Твоя супруга нежно
хлопала мальчика по щечке и посылала его побегать, чтобы самой
наговориться всласть.
- Смотрите только, какая бесстыдница! - отвечал Пьер Блютти, грызя от
злости кулаки. - Эх, так я и знал, что этим все кончится. А этот-то
ветрогон! Он любой бабе зубы заговорит. Волочился и за мадемуазель Луизой
и за моей супругой перед нашей свадьбой. А потом, это уж всем известно,
осмелился ухаживать за госпожой де Лансак. Но она, женщина честная и
уважаемая, не пожелала его видеть, потребовала, чтобы он и носа на ферму
не смел казать, пока она там живет. Мне ли не знать, я сам слышал, как она
сказала это своей сестре в тот день, когда переехала к нам. А теперь, за
неимением лучшего, этот господинчик опять подкатился к моей супруге! А
может, они уже давно снюхались, почем я знаю? Почему она последнее время
повадилась каждый вечер разряженная бегать в замок, хотя я был против?
Потому что с ним виделась. И там еще этот проклятущий парк, где они
прогуливались вдвоем сколько их душеньке угодно. Нет уж, черта с два! Я
отомщу. Теперь, когда парк закрыли, они, дело ясное, назначают свидания в
лесу. Откуда мне знать, что ночью делается? Но, дьявол меня возьми, я тут,
и на сей раз мы увидим, спасет ли сатана его шкуру. Я им покажу, что
нельзя безнаказанно оскорблять Пьера Блютти.
- И если тебе понадобится друг, знай, что я тебя не оставлю, -
подхватил Симонно.
Приятели обменялись рукопожатием и вместе зашагали к ферме.
Тем временем Атенаис с успехом ходатайствовала за Бенедикта, с такой
искренностью и с таким жаром защищала дело их любви, ссылаясь на то, что
Бенедикт нездоров, грустен, бледен, извелся от тоски, уверяла, что он так
робок, так покорен, что в конце концов слабовольная Валентина позволила
себя уговорить. В тайниках души ей хотелось, чтобы Бенедикт пришел, так
как и ей тоже дни казались бесконечно длинными, а собственное решение
бесконечно жестоким.
Вскоре они уже говорили только о том, как преодолеть трудности,
мешающие встрече.
- Мне приходится скрывать свою любовь, как будто она преступление, -
признавалась Валентина. - Какому-то врагу, а кто он, я не знаю, но он,
безусловно, следил за каждым моим шагом, удалось рассорить меня с матерью.
Теперь я вымаливаю у нее прощение - ведь, кроме нее, у меня никого не
осталось. Но если я скомпрометирую себя какой-нибудь новой
неосторожностью, мать узнает, и тогда уже не будет надежды смягчить ее
сердце. Поэтому-то я и не могу пойти с тобой на луг.
- Конечно, нет, - согласилась Атенаис, - но он сам может сюда прийти.
- Помилуй, - возразила Валентина. - Вспомни, как враждебно высказывался
по этому поводу твой муж; кроме того, появление Бенедикта поведет к ссоре
не только в вашей семье и с твоим мужем - он уж наверняка два года не был
на ферме. Его визит не может пройти незамеченным, начнутся разговоры, и
каждый поймет, что я всему причиной.
- Это, конечно, так, - согласилась Атенаис, - но почему бы ему не
прийти сюда в сумерки, тогда его никто не заметит. Сейчас уже осень, дни
стали короче, в восемь часов тьма кромешная, в девять все ложатся, а мой
муж - он не такой соня, как все прочие, - в отъезде. Если Бенедикт будет у
калитки фруктового сада в половине десятого, если я сама ему открою, если
вы часок-другой поболтаете в зале и вернется он к себе к одиннадцати
часам, пока еще луна не взошла, чего же тут такого трудного или опасного.
Валентина по-прежнему возражала, Атенаис настаивала на своем, молила,
даже, случалось, плакала и наконец заявила, что отказ доведет Бенедикта до
смерти. В конце концов доводы ее восторжествовали. На следующий день она
примчалась на луг и торжествующе сообщила Бенедикту добрую весть.
В тот же вечер Бенедикт, получив наставления от своей юной
покровительницы и, кроме того, зная в округе каждый кустик и тропку, был
введен к Валентине и просидел у нее два часа; к концу беседы ему вновь
удалось подчинить ее своей воле. Он успокоил ее насчет будущего, поклялся
навеки отказаться от счастья, раз оно будет оплачено ценою ее раскаяния,
рыдал от любви и блаженства у ее ног и удалился, радуясь тому, что она
стала спокойнее и доверчивее и согласилась увидеться с ним завтра вечером.
Но на следующий день на ферму явились Пьер Блютти с Жоржем Симонно.
Блютти удалось скрыть свой гнев, и он внимательно следил за женой. На
лужок она не пошла, да и незачем было туда больше ходить; к тому же она
боялась, как бы муж ее не выследил.
Блютти стал расспрашивать соседей, он действовал со всей отпущенной ему
природой ловкостью, и, надо сказать, ее не занимать стать крестьянину,
особенно же когда затронуты струны его не слишком чувствительной души. С
прекрасно разыгранным равнодушием он целый день смотрел и слушал. Так ему
удалось услышать, как батрак сообщал своему дружку, что Чародейка, их
огромная рыжая собака, лаяла без передышки с девяти часов вечера до
полуночи. Пьер Блютти тут же отправился в фруктовый сад и обнаружил, что
один из камней на верху ограды чуть сдвинут с места. Но еще более
красноречивой уликой оказался след каблука, отпечатавшийся то тут, то там
на глинистом склоне канавы. А ведь на ферме никто не щеголял в сапогах -
все обходились деревянными сабо или грубыми башмаками, подбитыми в три
ряда гвоздями.
Теперь у Блютти уже не оставалось сомнений. Желая наверняка нанести
удар сопернику, он сумел до времени скрыть свой гнев и боль, а вечером,
расцеловав жену, объявил, что пойдет ночевать на мызу Симонно,
расположенную в полулье от них. Сбор винограда подходил к концу; Симонно,
замешкавшийся со сбором, попросил у Пьера помощи - пусть, мол, присмотрит
нынче ночью за вином, бродящим в чанах. Эта выдумка ни у кого не вызвала
сомнений. Атенаис чувствовала себя столь невинной перед мужем, что ее не
насторожили его планы.
Итак, Пьер отправился к дружку и, яростно потрясал тяжелыми железными
вилами, которыми орудуют в округе во время сенокоса для уборки, или, как
здесь выражаются, чтобы "прихорошить" на возу сено, стал со жгучим
нетерпением ждать ночи. А Симонно, стараясь придать другу мужества и
хладнокровия, то и дело подносил ему вина.

38

Пробило семь часов. Вечер выдался печальный и холодный. Под соломенной
крышей домика завывал ветер, и ручей, непомерно разлившийся во время
последних дождей, несся по дну оврага с жалобным и монотонным лепетом.
Бенедикт собирался покинуть своего юного друга и, как накануне, начал
плести какую-то басню о том, что ему-де необходимо отлучиться из дому, но
тут Валентин прервал его.
- Зачем вы меня обманываете? - спросил он сердито, швырнув на стол
книгу, которую держал в руках. - Вы же идете на ферму.
Изумленный Бенедикт не нашелся, что ответить.
- Так вот что, мой друг, - продолжал юноша с горькой решимостью, -
идите туда и будьте счастливы, вы заслуживаете этого больше, чем я, и если
что-либо может смягчить мои страдания, то лишь мысль о том, что мой
соперник - вы.
Бенедикт не мог опомниться от изумления, мужчины вообще не слишком
проницательны в подобных вещах, да к тому же за собственным горем он не
заметил, что любовь овладела сердцем юноши, отданного под его опеку.
Ошеломленный этими словами, Бенедикт решил было, что Валентин влюблен в
свою тетку, и кровь его заледенела в жилах от удивления и горя.
- Друг мой, - опускаясь на стул, печально продолжал Валентин, - я знаю,
я вас оскорбил, вы досадуете на меня и, возможно, огорчились. И это вы,
кого я так люблю! И это я вынужден бороться с ненавистью, которую вы
внушаете мне подчас! Так вот, Бенедикт, берегитесь меня: в иные дни я
способен вас убить.
- Несчастное дитя! - воскликнул Бенедикт, с силой схватив Валентина за
руку. - И вы осмелились питать такие чувства к той, к кому вы обязаны
относиться с уважением, как к родной матери!
- Почему матери? - возразил юноша, грустно улыбнувшись. - Она слишком
молода, чтобы быть моей матерью.
- Великий боже! - в замешательстве воскликнул Бенедикт. - Но что скажет
Валентина?
- Валентина? А ей-то что? Но почему, почему она не предвидела того, что
произойдет? Почему разрешала нам встречаться каждый вечер? И почему,
наконец, вы сами взяли меня в поверенные и свидетели вашей любви? Ибо вы