Сандерс Джон. Валентина

пороге показалась тетушка Лери, одетая менее пышно, чем дочка, но,
пожалуй, еще более несуразно. Атлас и кружева на диво подчеркивали медный
оттенок ее кожи, опаленной солнцем, резкие черты и деревенские повадки.
Добрых пятнадцать минут Атенаис сердито устраивалась в двуколке, упрекала
мать, что та слишком широко расселась и помяла ей рукавчики, и в душе
сокрушалась, что родители еще не настолько потеряли голову, чтобы купить
коляску.
Дядюшка Лери положил шляпу себе на колени, опасаясь, как бы при
дорожных толчках она не слетела ненароком с головы. Бенедикт взобрался на
козлы и, взяв вожжи, осмелился в последний раз посмотреть на Луизу, но,
встретив ее ответный взгляд, холодный и суровый, опустил глаза, закусил
губу и злобно хлестнул лошадь. Любимчик сразу взял в галоп и поскакал по
дорожным ухабам, отчего двуколка отчаянно запрыгала по колеям, к вящей
опасности для дамских шляпок и к вящей досаде Атенаис.

3

Но уже через несколько шагов лошадка, не созданная для скачки, перешла
на мерный шаг, гневная вспышка Бенедикта улеглась, сменившись стыдом и
раскаянием, а дядюшка Лери тем временем уже успел погрузиться в глубокий
сон.
Теперь они ехали по узенькой зеленой дороге, именуемой на местном
наречии стежкой, по дороге столь узкой, что даже двуколка цеплялась боками
за ветви росших по обочинам деревьев, и Атенаис ухитрилась нарвать большой
букет боярышника, просунув ручку в белой перчатке сквозь боковое окошко их
экипажа. Нет на человеческом языке таких слов, чтобы выразить всю свежесть
и прелесть этих извилистых стежек, капризно вьющихся под сплошным покровом
листвы, где с каждым поворотом перед путником открывается новая, еще более
таинственная глубь, более заманчивый и еще более зеленый уголок. Когда на
лугах каждый стебель высокой, стоящей стеной травы палим полуденным зноем,
когда насекомые неумолчно жужжат и перепел, укрывшийся в колее, призывает
в любовном томлении подружку, - невольно кажется, будто прохлада и тишь
находят себе убежище как раз на этих стежках. Можете шагать по ним час,
другой - и не услышать иного звука, кроме полета дрозда, вспугнутого вашим
появлением, или неспешных прыжков крохотной лягушки, зеленой и блестящей,
как изумруд, мирно дремавшей в люльке из сплетенных камышинок. Даже
придорожная канава таит в себе целый мир живых существ, целый лес
разнообразной растительности; ее прозрачные воды неслышно бегут по
глинистому ложу, становясь от этого лишь еще прозрачнее, и рассеянно
ласкают по пути растущие по берегам кресс, одуванчики и тростник; здесь и
фонтиналь, трава с длинными стеблями, именуемая водяными лентами, здесь и
речной мох, лохматый, плакучий, беспрестанно подрагивающий в бесшумной
круговерти; по песочку с лукаво-пугливым видом подпрыгивает трясогузка;
ломонос и жимолость образуют тенистый свод, где соловей прячет свое
гнездышко. По весне здесь все сплошь цветы да ароматы; осенью лиловые
ягоды терновника плотно сидят на ветках, которые в апреле первыми оденутся
белизной; красные ягоды, до которых так охочи певчие дрозды, приходят на
смену цветам жимолости, а на кустах ежевики, рядом с клочками шерсти,
оставленной проходившей мимо отарой, алеют крохотные, приятные на вкус
дикие ягоды.
Опустив поводья и не правя своим мирным рысаком, Бенедикт впал в
глубокую задумчивость. Странный нрав был у этого юноши; за невозможностью
сравнить его с другими молодыми людьми такого же склада, окружающие не
были способны подвести его под общую мерку. Большинство презирало его, как
человека, не способного ни к какому полезному и серьезному делу; и если
посторонние не выказывали юноше своего пренебрежения, то лишь потому, что
вынуждены были признать за ним недюжинную физическую силу и знали, что он
не прощает обид. Зато семейство Лери, простодушное и благожелательное, не
колеблясь отдавало ему пальму первенства за ум и ученость. Славные эти
люди были слепы к недостаткам Бенедикта; в их глазах племянник страдал от
избытка воображения и, будучи обременен знаниями, не мог вкушать душевный
покой. В двадцать два года Бенедикт еще не сумел овладеть тем, что зовется
практическими знаниями. Попеременно снедаемый страстью то к искусству, то
к наукам, он не приобрел в Париже никакой специальности. Работал он много,
но как только дело доходило до практический занятий, он охладевал к науке.
В тот самый момент, когда другие начинали пожинать плоды своих трудов, он
с отвращением отходил в сторону. Любовь к учению кончалась для него там,
где начиналось ремесло с его неумолимыми требованиями. Стоило ему овладеть
сокровищами искусства и науки, и он уже не испытывал эгоистического
чувства, заставлявшего настойчиво применить их к делу ради собственной
выгоды, и так как он не умел приносить пользу даже самому себе, каждый,
видя его праздным, не раз задавался вопросом: "На что он годен?".
С малых лет Атенаис была наречена ему в невесты; таков был наилучший
ответ завистникам, обвинявшим семейство Лери в том, что, разбогатев, они
иссушили свое сердце, равно как и ум. Правда и то, что их здравый смысл,
крестьянский здравый смысл, обычно непогрешимо верный, значительно поблек
в атмосфере достатка. Они уже не относились с прежним уважением к простым
и скромным добродетелям и после тщетных усилий искоренить их в себе
постарались сделать все, дабы задушить их в зародыше у своих отпрысков; но
старики по-прежнему холили обоих детей, не отдавая предпочтения родной
дочери, и, веря, что трудятся для счастья молодых, трудились для их
погибели.
Подобное воспитание принесло достаточно богатые плоды на беду Бенедикту
и Атенаис. Подобно мягкому, послушному воску, Атенаис переняла в пансионе
Орлеана все недостатки юных провинциалок: тщеславие, непомерное
честолюбие, зависть, мелочность. Но сердечная доброта жила в ней, как
священное наследие, доставшееся от матери, и никакие влияния не могли его
вытеснить. Поэтому-то смело можно было надеяться, что уроки времени и
житейского опыта пойдут ей на пользу.
Более серьезный ущерб был нанесен Бенедикту. Воспитание не только не
усыпило его великодушных порывов, - напротив, они развились сверх всякой
меры, стали мучительной и лихорадочной тревогой. Этот страстный характер,
эта впечатлительная душа нуждались в упорядоченной системе идей, в
умиротворяющих, обуздывающих принципах. Возможно, даже сельский труд,
телесная усталость стали бы благодетельным выходом для избытка силы,
дремавшей в этой деятельной натуре. Свет цивилизации, развивший в человеке
столько ценных качеств, пожалуй, в той же мере извратил их. Такова беда
поколения, стоящего между теми, кто ничего не знает, и теми, что узнают
достаточно: оно знает чересчур много.
Лери с супругой не догадывались о всей опасности положения. Они
отказывались даже предвидеть его в будущем и, не видя иной радости, кроме
как одаривать близких, кичились в простоте душевной, что обладают мощным
средством утешения против всех горестей Бенедикта: по их мнению, то была
хорошая ферма, красотка фермерша и приданое в двести тысяч франков
наличными на первое обзаведение. Но Бенедикт был нечувствителен ко всем
этим лестным дарам родственной любви. Деньги возбуждали в нем глубочайшее
презрение, в котором выражает себя энтузиазм молодости, склонный все
преувеличивать, легко менять принципы, а переменив их, преклонять колени
перед этим кумиром вселенной. Бенедикт чувствовал, что им владеют какие-то
честолюбивые помыслы, но это скрытое честолюбие не было связано с
деньгами, оно, как обычно у юношей, искало своего удовлетворения в более
возвышенной сфере.
Он и сам еще не знал главной цели этого неясного и тягостного ожидания.
Иной раз ему мерещилось, будто он познал эту цель в живых образах
фантазии, завладевавшей его воображением. Но фантазии эти испарялись как
дым, не принося с собой длительных радостей. Ныне он ощущал это ожидание
как некий враждебный недуг, притаившийся в его груди, и ожидание терзало
Бенедикта тем сильнее, чем меньше он сам понимал, на что следует его
обратить. Скука, эта страшная болезнь, которой поражено нынешнее поколение
в большей степени, чем в какую-либо иную эпоху истории общества, отметила
судьбу Бенедикта еще в самую пору цветения; подобно черной туче, скука
омрачила все его будущее. Она иссушила в его душе самый бесценный дар
молодости - надежду.
В Париже одиночество опостылело ему. И хотя, по мнению Бенедикта, оно
было предпочтительнее общества людей, но в его студенческой комнатушке это
чересчур торжественное одиночество становилось пагубным для человека таких
энергических свойств, как он. В конце концов оно отразилось на его
здоровье, добросердечные опекуны совсем перепугались и отозвали Бенедикта
из столицы. Уже через месяц яркий румянец на щеках свидетельствовал о
несокрушимом здоровье юноши; но сердце Бенедикта тревожилось сильнее
прежнего. Поэзия полей, сызмальства владевшая его душой, доводила почти до
неистовства пыл неосознанных желаний, подтачивавших его. Жизнь в родной
семье, столь приятная и благотворная поначалу, чуть ли не до оскомины
приедалась ему после каждого нового опыта пребывания в деревне. Никакой
склонности к Атенаис он не чувствовал. Слишком далеко было ей до созданных
его мечтой химер, и мысль осесть здесь, жить среди сумасбродства или
тривиальности - а эти контрасты мирно уживались в семье Лери, - мысль эта
стала для него непереносимой. Сердце его легко открывалось для нежности и
признательности, но чувства эти превратились в источник борьбы и вечных
укоров совести. Он не мог подавить внутреннюю усмешку, неумолимо жестокую
усмешку при виде окружающей его мелочности, этой смеси скупости и
расточительности, что делает повадки выскочек особенно нелепыми. Супруги
Лери, отъявленные деспоты, в то же время по-отечески заботливые, по
воскресеньям выставляли своим работникам превосходное вино, зато на неделе
упрекали их за каждую каплю уксуса, подлитую в воду. Они, не колеблясь,
приобрели для дочки прекрасное фортепьяно, туалет лимонного дерева, книги
в роскошных переплетах, но ворчали на Атенаис, если по ее приказанию
батрак кидал в очаг чересчур большую охапку хвороста. У себя дома они
держались как люди маленькие, бедные, чтобы приучить слуг к усердию и
бережливости; в обществе они горделиво пыжились и сочли бы смертельной
обидой для себя малейшее сомнение в их достатке. Добрые, милосердные, но
слишком податливые на лесть, они ухитрились по собственной глупости
внушить ненависть соседям, впрочем, еще более глупым и тщеславным, чем
сами Лери.
Вот этих-то недостатков и не мог простить им Бенедикт. Молодость куда
более жестока и нетерпима к старости, чем старики к молодым. Однако сквозь
этот мрак отчаяния, сквозь смутные и неясные порывы пробился луч надежды,
озаривший жизнь юноши. Луиза, мадам или мадемуазель Луиза (ее именовали и
так и эдак), три недели назад поселилась в Гранжневе. Вначале из-за
разницы в возрасте их близость была спокойной и мирной; кое-какие
предубеждения Бенедикта против Луизы, которую он увидел впервые после
двенадцати лет разлуки, скоро изгладились благодаря ее прелести и
трогательной чистоте обращения. Их общие вкусы, образование, симпатии
способствовали быстрому сближению, и Луиза, умудренная годами, своими
бедами и своими добродетелями, вскоре приобрела неограниченное влияние на
юного друга. Но недолгой оказалась их сладостная близость. Бенедикт,
склонный действовать опрометчиво, умевший, как никто, обожествлять предмет
своего поклонения и отравлять собственные радости крайностями, вообразил,
будто влюблен в Луизу, будто именно она избранница его сердца, будто
отныне он не способен жить без нее. Заблуждения эти скоро рассеялись;
холодность, с какой Луиза встречала его робкие признания, причиняла
Бенедикту скорее досаду, нежели боль. Ослепленный злобой, он в душе
обвинял Луизу в гордости и сухости. Потом, вспомнив обо всем, что пережила
Луиза, он скрепя сердце складывал оружие, признавая, что она столь же
достойна уважения, как и жалости. Раза два-три он почувствовал в ее
присутствии, что вновь в душе его просыпаются пылкие надежды, чересчур
страстные для простой дружбы; но Луиза умела утишить его порывы. Она не
прибегала к доводам рассудка, который склонен заблуждаться, идти на
сделки; житейский опыт научил ее остерегаться сочувствия, она не жалела
Бенедикта, и хотя душа ее была чужда жестокости, она прибегала к ней,
желая исцелить юношу. Волнение, проявленное Бенедиктом нынче во время их
беседы, было как бы последней его попыткой бунта. Теперь он уже
раскаивался в своем сумасбродстве и, поразмыслив, понял по все нараставшей
тревоге, что еще не пришел его час любить кого-то или что-то всеми силами
души.
Молчание прервала тетушка Лери, шутливо заметившая дочери:
- Ты с этими цветами все перчатки замараешь. А вспомни-ка, что сказала
как-то при тебе мадам: "В провинции особу низкого происхождения всегда
узнаешь по рукам и ногам". Она, эта милейшая дамочка, даже не подумала,
что мы можем принять ее слова на свой счет!
- А я, напротив, считаю, что она сказала это именно в наш адрес. Бедная
мамаша, плохо же ты знаешь госпожу Рембо, если думаешь, что она
раскаивается в том, что нанесла нам афронт.
- Афронт! - язвительно повторила тетушка Лери. - Она, видите ли, желала
нам афронт нанести! Хотела бы я это видеть! Да что там! Будто меня можно
пронять афронтом, от кого бы он ни исходил.
- И все же придется нам сносить не одну ее дерзость, пока мы ее
фермеры. Фермеры, вечно фермеры, хоть наши владения ничуть не хуже
владений графини! Папенька, пока вы не разделаетесь с этой противной
фермой, я от вас все равно не отстану. Тут все не по мне, не могу я больше
этого выносить.
Дядюшка Лери покачал головой.
- Тысяча экю ежегодного дохода никогда не помешают, - заметил он.
- Лучше получить на тысячу экю меньше, лишь бы быть свободным,
пользоваться своим богатством, вырваться из-под власти этой злобной
гордячки.
- Ба! - заметила тетушка Лери. - Да мы с ней и дел-то почти не имеем.
После этого злосчастного события она наезжает сюда раз в пять-шесть лет.
Да и сейчас-то приехала она из-за свадьбы барышни. А может, больше никогда
здесь не появится. Говорят, мадемуазель Валентина получит в приданое замок
и ферму. Тогда у нас будет хорошая хозяйка!
- Это верно, Валентина - добрая девушка, - подтвердила Атенаис, гордясь
тем, что может в таком фамильярном тоне говорить об особе, чьему высокому
положению втайне завидовала. - Она-то не гордая, она не забыла, что мы
вместе играли детьми. И к тому же у нее достаточно здравого смысла, и она
понимает, что единственное различие между людьми - это деньги, и что наше
состояние столь же почетно, как и ее.
- Это уж по меньшей мере! - проговорила тетушка Лери. - Для этого ей
достаточно было просто родиться, а мы - мы деньги заработали потом и
кровью. Впрочем, упрекать ее нечего, она славная барышня и красавица к
тому же! Ты ее никогда не видел, Бенедикт?
- Никогда, тетя.
- А я все-таки привязана к этому семейству, - продолжала тетушка Лери.
- И отец ее был добряк! Вот это мужчина так мужчина, и красавец к тому же!
Ей-богу, настоящий генерал, весь в золоте и в крестах, а на всех
праздниках приглашал меня танцевать, словно я герцогиня какая-нибудь...
Мадам, правда, не особенно-то радовалась...
- Да и я тоже, - простодушно заметил дядюшка Лери.
- Ох, уж этот мне Лери, - воскликнула его супруга, - вечно насмешит! Я
ведь к тому говорю, что, кроме самой мадам, которая немножко голову
задирает, все остальные в их семье славные люди. Взять хоть бабушку -
лучше женщины на всем свете не сыщешь!
- Да, она лучше их всех, - подтвердила Атенаис. - Всегда что-нибудь
ласковое скажет, иначе не назовет, как "душечка моя", "красавица", "милая
моя крошка".
- А это, что ни говори, приятно! - насмешливо заметил Бенедикт. -
Ладно, ладно. Да еще вдобавок тысячу экю дохода с фермы, на которые можно
накупить груды тряпок...
- Вот видишь, этим бросаться не следует, верно, мальчик? - подхватил
дядюшка Лери. - Скажи-ка ей это, сынок, она тебя послушает.
- Нет, нет, ничего я не послушаю! - воскликнула девушка. - Я от вас до
тех пор не отстану, пока вы не развяжетесь с фермой. Срок аренды истекает
через полгода, и не нужно возобновлять ее, слышишь!
- А что же прикажешь мне делать? - возразил старик, смущенный
вкрадчивым и в то же время настойчивым тоном дочери. - Значит, так мне и
сидеть сложа руки? Я не ты, не могу я петь да читать, я со скуки помру.
- Но, папа, у вас много добра, значит, есть чем распоряжаться.
- Вместе-то все прекрасно ладилось, а теперь чем прикажешь мне
заняться? Да и где мы жить будем? Ведь ты не согласишься поселиться вместе
с батраками?
- Конечно, нет. Стройте, и у нас будет собственный дом, и уберем мы его
иначе, чем эту противную ферму; вот увидите, как я все там устрою!
- Ясно, устроишь так, чтобы проесть все денежки! - ответил отец.
Атенаис надулась.
- В конце концов поступайте как знаете, - проговорила она раздраженным
тоном, - вы еще раскаетесь, что не послушали меня, но будет уже поздно.
- Что вы имеете в виду? - осведомился Бенедикт.
- А то, - ответила Атенаис, - что когда мадам де Рембо узнает, кого мы
приютили на ферме и держим целые три недели, она рассердится, и по
окончании срока контракта прогонит нас, да еще начнет крючкотворствовать и
затеет тяжбу... Не лучше ли нам уйти со славой и почестями, удалиться
самим, не ожидая, когда нас выгонят?
Это соображение заставило призадуматься стариков Лери. Они замолчали, а
Бенедикт, которого все сильнее и сильнее раздражали речи Атенаис, не
колеблясь истолковал ее последнее замечание в дурную сторону.
- Другими словами, - проговорил он, - вы, кажется, упрекаете ваших
родителей за то, что они приютили у себя мадам Луизу?
Атенаис вздрогнула и удивленно взглянула на Бенедикта; лицо ее выражало
гнев и печаль. Потом она побледнела и залилась слезами. Бенедикт понял все
и взял ее руку.
- О, какой ужас! - воскликнула она прерывающимся от рыданий голосом. -
Так переиначить мои слова, когда я люблю мадам Луизу как родную сестру!..
- Ну ладно, ладно, ты его не поняла, поцелуйтесь - и хватит, утри
слезы, - заметил папаша Лери.
Бенедикт поцеловал свою кузину, на лице которой тут же заиграл прежний
яркий румянец.
- Да будет тебе, дочка, утри слезы, - сказала тетушка Лери. - Вот мы и
подъезжаем. Не следует показываться на людях с красными глазами, смотри,
тебя ждут.
И впрямь, с лужайки уже доносились звуки лютни и волынок, и группа
молодых людей, поджидавшая приезда девиц, устроила на дороге настоящую
засаду - каждый торопился первым пригласить свою избранницу на танец.

4

Все эти юноши принадлежали к тому же классу, что и Бенедикт, если не
считать преимуществ его образования, что, впрочем, в глазах местных
жителей являлось скорее недостатком, чем достоинством. Многие из них были
не прочь посвататься к Атенаис.
- Лакомый кусочек! - воскликнул один из молодых людей, взобравшийся на
бугорок, чтобы не пропустить появления экипажей. - Едет мадемуазель Лери -
краса Черной долины.
- Потише, потише, Симонно! Она предназначена мне, я уже целый год за
ней ухаживаю. Так что прошу простить, но право первенства за мной.
Говоривший был высокий, крепкий черноглазый парень с загорелым лицом и
широкими плечами, сын местного богача-прасола.
- Все это так, Пьер Блютти, - ответил первый, - но при ней ее
нареченный.
- Какой нареченный? - хором воскликнули остальные.
- А ее кузен Бенедикт.
- Ага, Бенедикт, этот адвокат, краснобай, ученый...
- Да, папаша Лери не поскупился, чтобы сделать из него человека.
- И он на ней женится?
- Женится.
- Ну, пока-то еще не женился!
- Родители этого хотят, дочка хочет, еще бы этот малый не захотел.
- Не понимаю, как вы можете терпеть такое! - воскликнул Жорж Морэ. - Да
хорошенький же у нас будет сосед! Этот грамотей наверняка станет корчить
из себя невесть что. И ему самая лучшая девушка и самое лучшее приданое?
Нет уж, не допущу я этого, покарай меня бог!
- Девчонка - отчаянная кокетка, а этот верзила бледномордый (кличка,
данная местными парнями Бенедикту) и собой нехорош и кавалер никудышный.
Мы должны расстроить свадьбу! Пошли, ребята; тот, кому повезет больше
других, угостит нас, счастливчик, в день своего бракосочетания. Но прежде
всего давайте решим, как справиться с кознями Бенедикта.
С этими словами Пьер Блютти вышел на дорогу и, сильной рукой схватив
Любимчика под уздцы, остановил двуколку, после чего обратился с
приветствием к юной фермерше и пригласил ее на танец. Бенедикту не
терпелось загладить свою вину перед кузиной, кроме того, хоть он и не
собирался оспаривать Атенаис у своих многочисленных соперников, он был не
прочь подразнить их. Поэтому он загородил своей спиной сиденье двуколки,
скрыв от кавалеров Атенаис.
- Господа, моя кузина благодарит вас от всего сердца, - сказал он, -
но, надеюсь, вы сами сочтете справедливым, что первый контрданс по праву
принадлежит мне. Она уже обещала, вы опоздали.
И, не дослушав второго приглашения, он стегнул Любимчика и, поднимая
клубы пыли, въехал в поселок.
Атенаис не ждала такой удачи; и вчера и нынче утром Бенедикт, не
желавший с ней танцевать, уверял, будто вывихнул себе ногу и даже нарочно
прихрамывал. Когда же она увидела, как он шагает с решительным видом,
сердце ее запрыгало от радости; уже не говоря о том, что для самолюбия
хорошенькой девицы унизительно не открыть бала со своим женихом, Атенаис
по-настоящему любила Бенедикта. Инстинктивно она признавала его явное
превосходство над собой, и, так как в каждой любви есть доля тщеславия,
Атенаис была в душе польщена тем, что предназначена человеку, который
образованнее и воспитаннее всех ее кавалеров. Итак, она появилась на
полянке, блистая живостью и свежестью; даже наряд, столь сурово осужденный
Бенедиктом, был очаровательным на менее изощренный вкус. Женщины даже
позеленели от зависти, а кавалеры единодушно провозгласили Атенаис царицей
бала.
Однако к вечеру эта яркая звездочка несколько померкла перед другим
светилом, более чистым и более лучезарным, - перед мадемуазель де Рембо.
Услышав, как имя это передается из уст в уста, Бенедикт, движимый
любопытством, примкнул к толпе почитателей, бросившихся вслед за ней.
Желая разглядеть ее получше, он забрался на каменное подножие креста,
почитаемого во всей округе. Этот кощунственный, вернее - сумасбродный
поступок привлек к нему все взгляды, включая взгляд мадемуазель де Рембо,
которая невольно повернулась туда, куда смотрела толпа, и дала возможность
Бенедикту без помех рассмотреть себя.
Она ему не понравилась. Уже давно он создал себе идеал женщины -
брюнетка, бледная, пылкая, подвижная, словом - нечто в испанском духе, - и
он отнюдь не собирался отрекаться от своих грез. Мадемуазель Валентина
никак не соответствовала этому идеалу: она была блондинка, белокожая,
спокойная, высокая, свежая, безукоризненно прекрасная с головы до ног. В
ней не было ни единого из недостатков, к которым влекся болезненный мозг
Бенедикта, насмотревшегося на те произведения искусства, где кисть,
поэтизируя само уродство, - делает его более привлекательным, чем красота.
Кроме того, мадемуазель де Рембо держалась со спокойным и прирожденным
достоинством, что скорее могло внушить уважение, нежели очаровать с
первого взгляда. Все в ней напоминало придворных дам Людовика XIV - и
линия профиля, и изящный изгиб шеи, и роскошные, ослепительно белые плечи.
Надо думать, потребовалось не одно поколение рыцарей, дабы создать это
счастливое сочетание чистых и благородных черт, царственную осанку,
которые можно видеть у лебедя, когда величественно и томно он расправляет
на заре свои крылья.
Бенедикт покинул свой наблюдательный пункт у подножия креста, и тут же,
пренебрегая неодобрительным бормотанием местных кумушек, еще десятка два
юношей бросились к этому заветному местечку, откуда и ты всех видишь и
тебя все видят. Через час круговращение толпы принесло Бенедикта к дамам
де Рембо. Дядюшка Лери, почтительно сняв шляпу, беседовал с хозяйками
замка и, завидев племянника, схватил его за руку и представил дамам.
Валентина сидела на траве между своей матерью, графиней де Рембо, и
своей бабушкой, маркизой де Рембо. Бенедикт никогда раньше не видел этих
трех женщин, но он так много наслышался о них на ферме, что не удивился,
удостоившись холодно-высокомерного кивка одной и добродушно-фамильярного
приветствия другой. Казалось, старая маркиза своими шумными излияниями
старается искупить ледяное молчание невестки. Однако в этой нарочито
простонародной болтовне чувствовалась чисто феодальная
покровительственность.
- Как, это и есть Бенедикт? - воскликнула старушка. - Неужели это тот
самый мальчуган, которого я видела еще на руках у его матушки? Что ж,
здравствуй, мой мальчик, рада видеть тебя взрослым и таким нарядным. Ты
ужасно похож на свою мать. Да, да, мы с ней старинные друзья! Тебя крестил
мой бедный сын, генерал, погибший под Ватерлоо. И как раз я подарила тебе
твои первые штанишки, но ты, конечно, этого не помнишь. Сколько же с тех
пор прошло времени? Тебе, должно быть, сейчас лет восемнадцать?
- Мне двадцать два, мадам, - ответил Бенедикт.
- О господи, уже двадцать два! - воскликнула маркиза. - Как время-то