Страница:
Ресторан почти полон. Рикардо Рейс останавливается в дверях, и мэтр, устремившись навстречу, ведет его к столику: Прошу вас, сеньор дοктор, за ваш столик, он уже знает, где тот предпочитает сидеть, трудно даже себе представить, на что похожа была бы наша жизнь без этого и всех прочих ритуалов — миром господу помолимся, к торжественному маршу, пополуротно! — и Рикардо Рейс садится, разворачивает и кладет на колени салфетку, и, как человек благовоспитанный, если оглядывает тех, кто сидит вокруг, то делает это незаметно, а если видит знакомых, то здоровается, а знаком он с этой вот супружеской четой и с этим господином, здесь-то он с ними и познакомился, знает он также и нотариуса Сампайо с дочерью Марсендой, да они его не узнают, отец смотрит на него отсутствующим взглядом, словно роясь в памяти, но не наклоняется к дочери, не говорит ей: Поклонись доктору Рикардо Рейсу, вон тому, кто только что вошел, нет, это она минуту назад поглядела на него поверх рукава официанта, и по бледному лицу словно пробежал легчайший ветерок и выступил слабенький румянец — всего лишь знак того, что она его узнала: Узнала наконец, подумал Рикардо Рейс и громче, чем нужно, осведомился, чем нынче угостит его Рамон. Может быть, именно поэтому вскинул на него глаза нотариус Сампайо, нет-нет, за две секунды до этого Марсенда шепнула отцу: Видишь, тот господин сидел здесь же, когда мы в последний раз приезжали, и само собой разумеется, что нотариус Сампайо, вставая из-за стола, чуть заметно наклонит голову, а Марсенда тоже поклонится, но еще более сдержанно, правила хорошего тона строги и не терпят нарушений, в ответ Рикардо Рейсу придется слегка привстать, и надо обладать шестым чувством, чтобы соразмерить эти почти неуловимые тонкости, ибо приветствие и ответ на него должны находиться в полном равновесии, но все прошло настолько безупречно, что мы можем дать благоприятный прогноз развития этих только что завязавшихся отношений, отец с дочерью уже ушли и, должно быть, направляются в гостиную, но нет — поднимаются к себе, а чуть позже нотариус выйдет из отеля: вероятно, совершит прогулку, хотя погода и не располагает к этому, Марсенда рано ложится, вагонная тряска очень утомляет ее. Когда Рикардо Рейс войдет в гостиную, там будет лишь несколько мрачных фигур — кто листает газеты, кто просто зевает, а радио тихонько журчит португальскими песенками из последнего ревю, такими пронзительно-визгливыми, что не спасает и приглушенный звук. То ли от тусклого света, то ли от хмурых лиц зеркало напоминает аквариум, и Рикардо Рейсу, пересекающему гостиную из конца в конец — главное не поворачиваться спиной и бежать, чуть выйдя за дверь — кажется, что он движется в этой зеленоватой глубине, словно по дну океана, между обломками кораблей и телами утопленников, о, как бы выплыть, выбраться наружу, на поверхность, на воздух. Он меланхолично поднимается в свой холодный номер: отчего же эти маленькие препятствия так его огорчают? что ему до этих людей из Коимбры, раз в месяц приезжающих в Лиссабон; этот врач не ищет себе пациентов, этому поэту не нужны музы-вдохновительницы, этот мужчина не ищет себе невесту и в Португалию он вернулся не за тем, чтобы жениться, да опять же и разница в возрасте, в данном случае — -весьма значительная. Мысли эти принадлежат не Рикардо Рейсу и даже не одному из тех бесчисленных, кто обитает в нем: мысли существуют сами по себе, разворачиваясь виток за витком, а он лишь с легким недоумением следит, как разматывается эта нить, ведущая его по неведомым стезям и коридорам туда, где стоит девушка в подвенечном платье, которая не может держать букет, потому что когда пройдут они вокруг аналоя и по ковровой дорожке под звуки свадебного марша направятся к выходу, правая ее рука будет занята его рукой. Как видим, Рикардо Рейс уже взял бразды мышления, сам правит своими мыслями, пользуясь ими, чтобы вышутить себя самого: и свадебный марш, и ковровая дорожка — суть игра воображения, а раз игра, то, значит, предназначена она для развлечения, не так ли? — а теперь, чтобы столь лирическая история завершилась счастливым концом, он, свершив подвиг клинициста, вложит букет Марсенде в левую руку, и та удержит его без всякой посторонней помощи, и вот теперь пусть исчезнут алтарь и священник, смолкнет музыка, сгинут в дыму и пыли гости заодно с новобрачным: врач вылечил больную, все прочее должно быть творением поэта. В оду, написанную алкеевой строфой, не уместятся все те романтические эпизоды, которые мы намеревались продемонстрировать, если, впрочем, нужда в этом еще не отпала, ибо не столь уж редки случаи, когда написанное опровергается тем, что было прожито, испытано на самом деле и что могло бы послужить для него источником. А потому не спрашивайте поэта, что чувствовал он, о чем думал, не вынуждайте его изъяснять словами, из чего он делает стихи. Случись такое — и всякое вдохновение как рукой снимет.
Минула ночь, Лидия не спустилась к нему, нотариус Сампайо воротился поздно, Фернандо Пессоа обретается неведомо где. Потом пришел день, Лидия унесла гладить костюм, Марсенда с отцом вышли из отеля: К врачу пошли, на физиоцарапию, объясняет, перевирая ученое слово, управляющий Сальвадор, а Рикардо Рейс впервые задумался вот над какой несообразностью: зачем возить пациентку в Лиссабон из Коимбры, где такое количество и разнообразие врачей, где можно получить любое лечение, какие угодно процедуры — ультрафиолет, например, — их так широко применяют, но ей, пожалуй, мало от них будет толку, и эти сомнения одолевают Рикардо Рейса, пока он спускается по Шиадо, чтобы приобрести себе билет в Национальный Театр, но отвлекается от них при виде того, сколько людей в трауре встречается ему — дамы под вуалью, черные галстуки и печальный вид у мужчин, а у некоторых изъявление скорби простерлось до креповой ленты на шляпе, ах да, сегодня же похороны английского короля Георга V, нашего давнего союзника. Несмотря на официально объявленный траур, спектакль не отменили, что ж поделаешь, жизнь продолжается. Кассир продал ему билет в партер и сообщил: Сегодня вечером будут рыбаки. Какие рыбаки? — удивился Рикардо Рейс и сразу же понял, что допустил непростительную ошибку, кассир, омрачив чело и интонацию, ответил: Из Назаре, разумеется, еще бы не разумелось, кому ж и быть в театре, как не тем, про кого пьеса, и что делать в театре рыбакам из Капарисы, к примеру, или же из Повоа, впрочем, в появлении этих, назарейских, смысла не больше — им оплатили дорогу в оба конца, предоставят ночлег, чтобы народ мог поучаствовать в таинстве художественного творчества, предметом коего он в данном случае является, выделят представителей, мужчин и женщин: В Лиссабон! в Лиссабон! увидим тамошнее море, надо же, волны на подмостках сцены прямо как настоящие, любопытно поглядеть, как г-жа Пальмира Бастос будет изображать тетушку Жертрудес, а г-жа Амелия — Марию, а г-жа Лаланда — Розу, и все они вместе — представлять нашу жизнь, ну, а раз уж все равно будем в столице, используем такую возможность, попросим правительство, пусть ради всего святого построит нам причал, ибо нужда в нем великая и давняя — с тех самых пор, как впервые вышел в море корабль. Рикардо Рейс целый день бродил по окрестным кафе, любовался тем, как споро подвигаются работы по реконструкции театра «Эдем», скоро уж леса снимут, пусть все знают, что Лиссабон растет и хорошеет, ибо торжество прогресса неостановимо, и скоро будет ничем не хуже крупнейших европейских городов, а иначе и быть не может, потому что он — столица империи. Ужинать в отеле Рикардо Рейс не стал, а зашел туда лишь переодеться — пиджак и брюки, равно как и жилет, аккуратнейшим образом висели на вешалке, и не было на них ни морщинки, ни складочки, поистине чудотворны руки любящей — да простится нам это преувеличение, ибо нет и не может быть любви в происходящем по ночам между горничной и постояльцем, поэтом и женщиной, которую по чистой случайности зовут Лидия, как и героиню его од, которой повезло все же меньше, потому что из этой Лидии, в отличие от Лидии той, не исторгнуть ни стонов, ни бессвязного шепота страсти — все бы ей сидеть на берегу ручья, все бы ей слушать: Страх пред судьбою мрачит мою душу. Он съел бифштекс в кафе «Мартиньо», что на площади Россио, посмотрел, как спорят игроки, как треснутый слоновой кости шар скользит и вьется по сукну бильярда — чудесен и блажен язык наш, который, чем больше выкручивают его и ломают, тем больше способен сказать — а потом, поскольку уже пора было отправляться в театр, вышел и вошел, затесавшись между двух многочисленных семей, ибо не хотел, чтобы его заметили раньше, чем он сам не выберет для этого подходящую минуту, и одному Богу известно, какими стратегическими расчетами он при этом руководствовался. Не останавливаясь, проходит он через фойе, которое когда-нибудь мы будем называть атриумом или вестибюлем, если к тому времени не прилетит из другого языка другое слово, означающее то же самое или нечто большее или ничего не значащее вовсе, как например, какой-нибудь hall, который в наших португальских устах делается загадочно ал [20], хорошо хоть, не гол, а капельдинер по левому проходу доводит его до седьмого ряда: Вот ваше место, сеньор, рядом с этой дамой — уймись, воображение, «с дамой», сказал капельдинер, с дамой, а не с барышней, ибо служитель национального театра, подвигнутый на это классиками и современниками, изъясняться обязан отчетливо и обозначения употреблять точные, да, действительно, есть в этом зале и Марсенда, но она сидит тремя рядами ближе к сцене, справа, то есть совсем даже не рядом, до такой степени не рядом, что может и вовсе не заметить меня. Она сидит справа от отца и хорошо еще, что когда обращается и слегка поворачивает к нему голову, становится виден ее профиль, удлиненное лицо — или это так кажется из-за распущенных волос? — и правую руку, движениями которой она подкрепляет произносимое, идет ли речь о том, что сказал ей врач, или о предстоящем спектакле: А кто такой этот Алфредо Кортес? — отец же мало что может ей рассказать, он два года назад был на «Гладиаторах», и ему не очень понравилось, а эта пьеса заинтересовала его тем, что она — про народные обычаи, и скоро мы узнаем, в чем там дело и что из этого выйдет. Этот предполагаемый разговор был прерван раздавшимся наверху стуком опускаемых сидений, непривычным и негромким говором, заставившим всех зрителей партера обернуться и поднять головы — это в ложу второго яруса вошли рыбаки из Назаре, севшие в первом ряду, чтобы зрители видели их, а они — сцену, и были они в национальных костюмах и, может быть, даже босиком, но снизу не разглядишь. Кто-то зааплодировал, прочие снисходительно поддержали, а Рикардо Рейс в раздражении и досаде сжал кулаки — вот она, щепетильность плебейского аристократизма, сказали бы мы, но в данном случае дело не в нем, это всего лишь вопрос чувствительности и стыдливости, ибо Рикардо Рейсу эти рукоплескания представляются как минимум неприличными.
Свет в зале меркнет и гаснет, троекратный мольеровский стук возвещает начало, представляю, как изумил он рыбаков и их жен, вообразивших, наверно, что слышат последние удары деревянным молотком перед спуском корабля со стапеля, раздернулся занавес, и возникшая на сцене женщина зажигает плошку, еще ночь, а за кулисами послышался мужской голос, зовущий: Мане Зе! Мане Зе! — и спектакль пошел. Зал вздыхает, словно колышется, смеется — это когда в самом конце первого действия начинается на сцене перепалка и свара, а когда зажигается свет, видны становятся оживленные лица зрителей — добрый знак — раздаются и перелетают из ложи в ложу восклицания, и в первую минуту кажется, что действие переместилось туда: тот же говор, почти тот же, а лучше или хуже — зависит от того стандарта, с которым мы его сравниваем. Рикардо Рейс размышляет об увиденном и услышанном и приходит к выводу, что имитация не может быть предметом искусства и что автор по вполне простительной слабости написал пьесу на местном диалекте — или на том воляпюке, который считал диалектом, — позабыв при этом, что реальность не переносит своего зеркального отображения, противится ему, и может быть заменена лишь какой-то иной реальностью, и тогда они, столь отличные друг от друга, друг друга же и высветят поярче, прояснят и перечислят — реальность, как открытие, совершенное прежде, открытие, как реальность, идущая следом. На самом деле мысли Рикардо Рейса обо всем этом — еще путаней и сложней, да и немудрено: попробуйте-ка одновременно и размышлять, и рукоплескать, зал аплодирует, и он не отстает, захваченный общим чувством, ибо в конце-то концов спектакль ему нравится, если не считать, конечно, языка, так чудовищно звучащего в устах персонажей, и посматривает в ту сторону, где сидит Марсенда: она не аплодирует, не может, но улыбается. Зрители поднимаются со своих мест — мы имеем в виду именно зрителей, ибо зрительницы-то как раз почти поголовно остаются сидеть — мужчинам надо размять ноги, удовлетворить естественную надобность, выкурить сигарету или сигару, обменяться впечатлениями, приветствовать знакомых, людей посмотреть и себя показать в фойе, а те из них, кто не покидает зал, принадлежат к когорте женихов и поклонников: они стоят в проходах, бросая окрест себя орлиные взоры, они-то и есть герои собственного, весьма драматического действа, актеры, играющие в антрактах, покуда актеры настоящие отдыхают в своих уборных от персонажей, которыми были и которыми вскоре станут, тоже, впрочем, лишь на известный срок. Поднимаясь, Рикардо Рейс успевает заметить, что встает и доктор Сампайо, а Марсенда качает головой, отказываясь от чего-то, она остается, и отец ласково гладит ее по плечу и удаляется по проходу. Рикардо Рейс, прибавив шагу, опережает его и оказывается в фойе раньше. Совсем скоро они встретятся лицом к лицу, в толпе прогуливающихся и беседующих, где в густом табачном дыму слышатся голоса: Как хороша сегодня Пальмира, Чересчур натуральны эти сети на сцене, Черт возьми, когда бабы схватились, мне показалось, что это всерьез, Просто вы их не видели в жизни, а я бывал в Назаре — это сущие ведьмы, Но иногда ни слова не понимаешь, Что же, правда жизни, там именно так и говорят — и Рикардо Рейс, лавируя между этими группками, проходит по фойе и прислушивается к отзывам так внимательно, словно это он сочинил пьесу, но следит издали за перемещениями Сампайо, ибо ищет с ним встречи. И в какой-то миг понимает, что и нотариус его заметил и движется к нему, и заговаривает первым: Добрый вечер, как вам спектакль? — и, сочтя, что не стоит разыгрывать удивление и произносить что-то вроде «Какое забавное совпадение!», здоровается и отвечает, что как же, большое удовольствие, и добавляет: Мы, кстати, живем с вами в одном отеле, но все равно следует представиться: Меня зовут Рикардо Рейс — и замолкает, не зная, следует ли добавить: Я — врач, долго жил в Рио-де-Жанейро, в Лиссабоне всего месяц, доктор же Сампайо, услышав, разумеется, лишь то, что было произнесено, понимающе улыбается, как бы говоря: Знали бы вы Сальвадора так же давно, как я его знаю, не сомневались бы, что он мне о вас рассказывал, мне же в силу давнего знакомства не приходится сомневаться, что он вам рассказывал обо мне и моей дочери, а уж нам и подавно не приходится сомневаться в профессиональной проницательности нотариуса Сампайо, так давно занимающегося своим ремеслом. Будем считать, что нас представили друг другу, сказал Рикардо Рейс, Вполне, отвечал Сампайо, после чего завязался приличествующий случаю разговор о пьесе, о спектакле, об актерах, и собеседники обращались друг к другу с чопорной учтивостью — доктор Рейс, доктор Сампайо — существовало между ними такое счастливое равенство, хотя бы в званиях, но вот звонок возвестил конец антракта, они направились в зал и произнеся: До скорого свидания, заняли свои места. Рикардо Рейс уселся первым, глядя на недавнего собеседника, и видел, как он что-то сказал дочери, а та с улыбкой обернулась, и он улыбнулся в ответ, действие второе.
А во втором антракте они встретились вновь, но теперь уже втроем. И, хоть все уже знали, кто есть кто, откуда приехал и где живет, произошла церемония представления: Рикардо Рейс, Марсенда Сампайо, без этого нельзя, и оба ждали этой минуты, обменялись рукопожатием, правой рукой пожали правую, и левая рука доктора оставалась неподвижной, будто старалась не привлекать к себе внимания и вообще притвориться, будто ее вообще не существует. Глаза Марсенды блестят — без сомнения, ее растрогали печали Марии-рыбачки, если, конечно, не было в ее собственной жизни такого, что заставляет с особым чувством ловить каждое слово финального монолога: Матерь Божия, если есть ад, если после всех выплаканных мною слез суждено мне еще попасть в ад, не может он быть хуже этого, сказала бы она своим коимбрским выговором, ибо от произношения не меняется смысл произносимого, да и словами едва ли возможно передать то, что чувствуешь: Я прекрасно понимаю, почему неподвижна твоя левая рука, о, сосед мой по отелю «Браганса», человек, вызывающий мое любопытство, это я зову тебя своей левой рукой, и не спрашивай, зачем я это делаю, ибо я и себя самое еще не успела об этом спросить, а уже позвала, но когда-нибудь узнаю, что означало это несделанное движение, узнаю, а, быть может, и нет, а ты сейчас вежливо отойдешь, чтобы не показаться нескромным, назойливым, настырным, что ж, иди, я знаю, где тебя найти, и ты знаешь, где найти меня, ибо здесь ты оказался не случайно. Рикардо Рейс не остался в фойе, а стал бродить по коридорам, желая поближе разглядеть рыбаков, но раздался звонок, этот антракт был короче, а когда вошел в зал, уже медленно гасли огни. На протяжении всего третьего акта поровну делил свое внимание между сценой и Марсендой. Она ни разу не оглянулась, но иногда слегка меняла положение тела, и тогда приоткрывался едва заметно кусочек повернутой в профиль щеки, или правой рукой поправляла волосы слева, причем так медленно, словно делала это с неким умыслом, а с каким, хотелось бы знать? что нужно этой барышне, кто она — даже то, чем она кажется, кажется то таким, то этаким и всякий раз — разным? Рикардо Рейс видел, как она утирала слезы: это было после того, как Лианор призналась, что похитила ключ от кладовой со спасательными жилетами, чтобы Лавагант погиб, а Мария и Роза — одна начала, другая подхватила — сказали, что это — от любви, а любовь, когда не может осуществить свои цели, принимается пожирать себя, и тут зажегся в зале свет, загремели аплодисменты, а Марсенда еще утирала слезы, на этот раз платочком, да и не она одна, много в партере оказалось в этот миг заплаканных улыбающихся женщин — чувствительно сердце женское — актеры же стали выходить на поклоны и аплодировать, вытягивая руки по направлению к ложам бенуара, где сидели истинные герои этой истории о море и страсти, и публика стала поворачиваться к ним, разглядывая уже без стеснения — вот оно, причащение искусством — и рукоплеща отважным рыбакам и их мужественным женам, и даже Рикардо Рейс похлопал в ладоши, здесь, в театре он имел случай наблюдать, как легко понимают друг друга представители различных классов и родов деятельности, богач, бедняк и человек среднего достатка получили редкую возможность усвоить урок братства, а теперь вызываем рыбаков на сцену, и снова захлопали сиденья кресел, спектакль продолжается, садитесь, садитесь, настает кульминационный момент! Боже, какая радость, какое ликование поднимается в душе, как поет она при виде рыбацкого сословия, шагающего по центральному проходу, поднимающегося на просцениум: вот они поют свои народные песни, вот танцуют народные танцы, стоя вперемежку с артистами, сегодняшний вечер войдет в анналы Дома Гарретта, старшина артели обнимает актера Роблеса Монтейро, самая старая из женщин запечатлела поцелуй на щеке актрисы Пальмиры Бастос, и все говорят разом, и каждый — на своем наречии, но от того понимают друг друга не хуже, и снова танцы, и снова песни, и молоденькие актриски повторяют замысловатые па, зрители смеются и рукоплещут, а капельдинеры мягко начинают теснить нас к выходам, ибо на сцене намечается банкет, совместное пиршество действующих лиц и исполнителей, хлопнули пробки, запенилось шипучее, от которого щиплет в носу и голова идет кругом у непривычных женщин из Назаре — потому они и хохочут так безудержно. Завтра, перед тем, как тронутся в обратный путь арендованные автобусы, рыбаки в присутствии журналистов и фотографов и руководителей корпораций крикнут «ура!» Новому Государству и отчизне, и нет у нас полной уверенности, что сделают они это по условиям договора — может статься, что и по влечению души, до самой своей глубины тронутой обещанием выстроить новый и столь вожделенный причал, и если Париж стоит мессы, то двукратное ура будет споспешествовать спасению на водах.
При разъезде Рикардо Рейс не стал уклоняться от новой встречи. Спросил Марсенду, понравился ли ей спектакль, услышал, что третий акт взволновал ее до слез, заметил, что заметил это, получил от доктора Сампайо, как раз в эту минуту подозвавшего такси, любезное предложение подвезти, в том, разумеется, случае, если доктор Рейс тоже возвращается в отель — они с дочерью с удовольствием составили бы ему компанию — поблагодарил, отказался и попрощался: До завтра, доброй ночи, очень рад нашему знакомству — и автомобиль тронулся. Рикардо Рейс, будь его воля, с удовольствием бы поехал с ними, но понимает, что это было бы неправильно — все чувствовали бы себя неловко, принужденно, да и говорить не о чем, ибо найти новую тему для беседы нелегко, да еще возник бы деликатный вопрос рассадки: на заднем сидении троим не уместиться, доктор же Сампайо впереди не сядет, не оставит дочь с незнакомым, в сущности, человеком, в полутьме, обладающей опасным свойством сближать людей при полном отсутствии физического контакта: попадись ей двое — и бархатистыми своими лапками она притянет друг к другу их самих, да заодно и их мысли, которые, оставаясь сокровенными, перестанут быть тайными; поместить же приглашенного рядом с водителем, не позволяют приличия, ибо в этом случае он в конце пути невольно увидит, сколько там на счетчике, и почтет себя обязанным расплатиться, и совсем неловко получится, если по тайному умыслу или из-за неудобства позы промедлит он с доставанием бумажника, приглашающая же сторона, которая предложила его подвезти и вовсе даже не отказывается платить, сейчас же воскликнет: Ни-ни-ни, и не думайте, водитель, не берите у него денег, я с вами рассчитаюсь, таксист же, в жизни которого подобные смехотворные эпизоды — не редкость, терпеливо будет ждать, чем разрешится этот тысячу раз слышанный спор и кто из седоков окажется большим джентльменом. Короче говоря, Рикардо Рейс направляется в отель пешком, завершены на сегодня досуги и труды, а ночь сырая и холодная, хорошо хоть, дождя нет, приятно пройтись, вот он и проходит до конца всю улицу Аугуста, теперь пора свернуть на Террейро-до-Пасо, не торопясь, сойти туда, где тихо плещет о ступени ночная грязная вода — вскипев пеной, она возвращается в лоно реки, чтобы тотчас прихльшуть назад той же самой и другой, и, хотя никого, кроме него, на берегу нет, но во тьму, на дрожащие огни противоположного берега, на стояночные огни судов, бросивших якоря посреди реки, смотрят и другие люди: помимо бесчисленного количества людей, воплощенных, если верить ему, в нем, в физическом, так сказать, смысле стоящем у воды, незримо пребывают здесь и все те, кем бывал он всякий раз, как приходил сюда, те, кто помнит об этих приходах, даже если сам он об этом позабыл. А глаза привыкли к темноте и видят теперь дальше, различая темно-пепельные очертания военных кораблей, презревших безопасность доков: погодка, конечно, свежая, но не до такой степени, чтобы они ее не выдержали, да и потом риск — это профессиональная обязанность моряка. Вон те, что отсюда кажутся одинаковых размеров, это, наверно, эскадренные миноносцы, каждый носит название одной из наших португальских рек, Рикардо Рейс слышавший скороговорку портового носильщика: вон «Тежо», что стоит на Тежо, вон «Воуга», а ближе всех — «Дан», не помнит их всех поименно: вот, стало быть, реки, что текут через деревню мою, несут воды в море, а оно принимает в себя воды всех рек и в реки возвращает их, и нам бы хотелось, конечно, чтобы вечен был этот круговорот, но ведь не бывать этому — веку ему отпущено не больше, чем солнцу, смертному, как и все мы, но славная кончина уготована тем, кто умрет на последнем закате: раз уж не случилось им застать первый день творенья, увидят последний день мироздания.
Минула ночь, Лидия не спустилась к нему, нотариус Сампайо воротился поздно, Фернандо Пессоа обретается неведомо где. Потом пришел день, Лидия унесла гладить костюм, Марсенда с отцом вышли из отеля: К врачу пошли, на физиоцарапию, объясняет, перевирая ученое слово, управляющий Сальвадор, а Рикардо Рейс впервые задумался вот над какой несообразностью: зачем возить пациентку в Лиссабон из Коимбры, где такое количество и разнообразие врачей, где можно получить любое лечение, какие угодно процедуры — ультрафиолет, например, — их так широко применяют, но ей, пожалуй, мало от них будет толку, и эти сомнения одолевают Рикардо Рейса, пока он спускается по Шиадо, чтобы приобрести себе билет в Национальный Театр, но отвлекается от них при виде того, сколько людей в трауре встречается ему — дамы под вуалью, черные галстуки и печальный вид у мужчин, а у некоторых изъявление скорби простерлось до креповой ленты на шляпе, ах да, сегодня же похороны английского короля Георга V, нашего давнего союзника. Несмотря на официально объявленный траур, спектакль не отменили, что ж поделаешь, жизнь продолжается. Кассир продал ему билет в партер и сообщил: Сегодня вечером будут рыбаки. Какие рыбаки? — удивился Рикардо Рейс и сразу же понял, что допустил непростительную ошибку, кассир, омрачив чело и интонацию, ответил: Из Назаре, разумеется, еще бы не разумелось, кому ж и быть в театре, как не тем, про кого пьеса, и что делать в театре рыбакам из Капарисы, к примеру, или же из Повоа, впрочем, в появлении этих, назарейских, смысла не больше — им оплатили дорогу в оба конца, предоставят ночлег, чтобы народ мог поучаствовать в таинстве художественного творчества, предметом коего он в данном случае является, выделят представителей, мужчин и женщин: В Лиссабон! в Лиссабон! увидим тамошнее море, надо же, волны на подмостках сцены прямо как настоящие, любопытно поглядеть, как г-жа Пальмира Бастос будет изображать тетушку Жертрудес, а г-жа Амелия — Марию, а г-жа Лаланда — Розу, и все они вместе — представлять нашу жизнь, ну, а раз уж все равно будем в столице, используем такую возможность, попросим правительство, пусть ради всего святого построит нам причал, ибо нужда в нем великая и давняя — с тех самых пор, как впервые вышел в море корабль. Рикардо Рейс целый день бродил по окрестным кафе, любовался тем, как споро подвигаются работы по реконструкции театра «Эдем», скоро уж леса снимут, пусть все знают, что Лиссабон растет и хорошеет, ибо торжество прогресса неостановимо, и скоро будет ничем не хуже крупнейших европейских городов, а иначе и быть не может, потому что он — столица империи. Ужинать в отеле Рикардо Рейс не стал, а зашел туда лишь переодеться — пиджак и брюки, равно как и жилет, аккуратнейшим образом висели на вешалке, и не было на них ни морщинки, ни складочки, поистине чудотворны руки любящей — да простится нам это преувеличение, ибо нет и не может быть любви в происходящем по ночам между горничной и постояльцем, поэтом и женщиной, которую по чистой случайности зовут Лидия, как и героиню его од, которой повезло все же меньше, потому что из этой Лидии, в отличие от Лидии той, не исторгнуть ни стонов, ни бессвязного шепота страсти — все бы ей сидеть на берегу ручья, все бы ей слушать: Страх пред судьбою мрачит мою душу. Он съел бифштекс в кафе «Мартиньо», что на площади Россио, посмотрел, как спорят игроки, как треснутый слоновой кости шар скользит и вьется по сукну бильярда — чудесен и блажен язык наш, который, чем больше выкручивают его и ломают, тем больше способен сказать — а потом, поскольку уже пора было отправляться в театр, вышел и вошел, затесавшись между двух многочисленных семей, ибо не хотел, чтобы его заметили раньше, чем он сам не выберет для этого подходящую минуту, и одному Богу известно, какими стратегическими расчетами он при этом руководствовался. Не останавливаясь, проходит он через фойе, которое когда-нибудь мы будем называть атриумом или вестибюлем, если к тому времени не прилетит из другого языка другое слово, означающее то же самое или нечто большее или ничего не значащее вовсе, как например, какой-нибудь hall, который в наших португальских устах делается загадочно ал [20], хорошо хоть, не гол, а капельдинер по левому проходу доводит его до седьмого ряда: Вот ваше место, сеньор, рядом с этой дамой — уймись, воображение, «с дамой», сказал капельдинер, с дамой, а не с барышней, ибо служитель национального театра, подвигнутый на это классиками и современниками, изъясняться обязан отчетливо и обозначения употреблять точные, да, действительно, есть в этом зале и Марсенда, но она сидит тремя рядами ближе к сцене, справа, то есть совсем даже не рядом, до такой степени не рядом, что может и вовсе не заметить меня. Она сидит справа от отца и хорошо еще, что когда обращается и слегка поворачивает к нему голову, становится виден ее профиль, удлиненное лицо — или это так кажется из-за распущенных волос? — и правую руку, движениями которой она подкрепляет произносимое, идет ли речь о том, что сказал ей врач, или о предстоящем спектакле: А кто такой этот Алфредо Кортес? — отец же мало что может ей рассказать, он два года назад был на «Гладиаторах», и ему не очень понравилось, а эта пьеса заинтересовала его тем, что она — про народные обычаи, и скоро мы узнаем, в чем там дело и что из этого выйдет. Этот предполагаемый разговор был прерван раздавшимся наверху стуком опускаемых сидений, непривычным и негромким говором, заставившим всех зрителей партера обернуться и поднять головы — это в ложу второго яруса вошли рыбаки из Назаре, севшие в первом ряду, чтобы зрители видели их, а они — сцену, и были они в национальных костюмах и, может быть, даже босиком, но снизу не разглядишь. Кто-то зааплодировал, прочие снисходительно поддержали, а Рикардо Рейс в раздражении и досаде сжал кулаки — вот она, щепетильность плебейского аристократизма, сказали бы мы, но в данном случае дело не в нем, это всего лишь вопрос чувствительности и стыдливости, ибо Рикардо Рейсу эти рукоплескания представляются как минимум неприличными.
Свет в зале меркнет и гаснет, троекратный мольеровский стук возвещает начало, представляю, как изумил он рыбаков и их жен, вообразивших, наверно, что слышат последние удары деревянным молотком перед спуском корабля со стапеля, раздернулся занавес, и возникшая на сцене женщина зажигает плошку, еще ночь, а за кулисами послышался мужской голос, зовущий: Мане Зе! Мане Зе! — и спектакль пошел. Зал вздыхает, словно колышется, смеется — это когда в самом конце первого действия начинается на сцене перепалка и свара, а когда зажигается свет, видны становятся оживленные лица зрителей — добрый знак — раздаются и перелетают из ложи в ложу восклицания, и в первую минуту кажется, что действие переместилось туда: тот же говор, почти тот же, а лучше или хуже — зависит от того стандарта, с которым мы его сравниваем. Рикардо Рейс размышляет об увиденном и услышанном и приходит к выводу, что имитация не может быть предметом искусства и что автор по вполне простительной слабости написал пьесу на местном диалекте — или на том воляпюке, который считал диалектом, — позабыв при этом, что реальность не переносит своего зеркального отображения, противится ему, и может быть заменена лишь какой-то иной реальностью, и тогда они, столь отличные друг от друга, друг друга же и высветят поярче, прояснят и перечислят — реальность, как открытие, совершенное прежде, открытие, как реальность, идущая следом. На самом деле мысли Рикардо Рейса обо всем этом — еще путаней и сложней, да и немудрено: попробуйте-ка одновременно и размышлять, и рукоплескать, зал аплодирует, и он не отстает, захваченный общим чувством, ибо в конце-то концов спектакль ему нравится, если не считать, конечно, языка, так чудовищно звучащего в устах персонажей, и посматривает в ту сторону, где сидит Марсенда: она не аплодирует, не может, но улыбается. Зрители поднимаются со своих мест — мы имеем в виду именно зрителей, ибо зрительницы-то как раз почти поголовно остаются сидеть — мужчинам надо размять ноги, удовлетворить естественную надобность, выкурить сигарету или сигару, обменяться впечатлениями, приветствовать знакомых, людей посмотреть и себя показать в фойе, а те из них, кто не покидает зал, принадлежат к когорте женихов и поклонников: они стоят в проходах, бросая окрест себя орлиные взоры, они-то и есть герои собственного, весьма драматического действа, актеры, играющие в антрактах, покуда актеры настоящие отдыхают в своих уборных от персонажей, которыми были и которыми вскоре станут, тоже, впрочем, лишь на известный срок. Поднимаясь, Рикардо Рейс успевает заметить, что встает и доктор Сампайо, а Марсенда качает головой, отказываясь от чего-то, она остается, и отец ласково гладит ее по плечу и удаляется по проходу. Рикардо Рейс, прибавив шагу, опережает его и оказывается в фойе раньше. Совсем скоро они встретятся лицом к лицу, в толпе прогуливающихся и беседующих, где в густом табачном дыму слышатся голоса: Как хороша сегодня Пальмира, Чересчур натуральны эти сети на сцене, Черт возьми, когда бабы схватились, мне показалось, что это всерьез, Просто вы их не видели в жизни, а я бывал в Назаре — это сущие ведьмы, Но иногда ни слова не понимаешь, Что же, правда жизни, там именно так и говорят — и Рикардо Рейс, лавируя между этими группками, проходит по фойе и прислушивается к отзывам так внимательно, словно это он сочинил пьесу, но следит издали за перемещениями Сампайо, ибо ищет с ним встречи. И в какой-то миг понимает, что и нотариус его заметил и движется к нему, и заговаривает первым: Добрый вечер, как вам спектакль? — и, сочтя, что не стоит разыгрывать удивление и произносить что-то вроде «Какое забавное совпадение!», здоровается и отвечает, что как же, большое удовольствие, и добавляет: Мы, кстати, живем с вами в одном отеле, но все равно следует представиться: Меня зовут Рикардо Рейс — и замолкает, не зная, следует ли добавить: Я — врач, долго жил в Рио-де-Жанейро, в Лиссабоне всего месяц, доктор же Сампайо, услышав, разумеется, лишь то, что было произнесено, понимающе улыбается, как бы говоря: Знали бы вы Сальвадора так же давно, как я его знаю, не сомневались бы, что он мне о вас рассказывал, мне же в силу давнего знакомства не приходится сомневаться, что он вам рассказывал обо мне и моей дочери, а уж нам и подавно не приходится сомневаться в профессиональной проницательности нотариуса Сампайо, так давно занимающегося своим ремеслом. Будем считать, что нас представили друг другу, сказал Рикардо Рейс, Вполне, отвечал Сампайо, после чего завязался приличествующий случаю разговор о пьесе, о спектакле, об актерах, и собеседники обращались друг к другу с чопорной учтивостью — доктор Рейс, доктор Сампайо — существовало между ними такое счастливое равенство, хотя бы в званиях, но вот звонок возвестил конец антракта, они направились в зал и произнеся: До скорого свидания, заняли свои места. Рикардо Рейс уселся первым, глядя на недавнего собеседника, и видел, как он что-то сказал дочери, а та с улыбкой обернулась, и он улыбнулся в ответ, действие второе.
А во втором антракте они встретились вновь, но теперь уже втроем. И, хоть все уже знали, кто есть кто, откуда приехал и где живет, произошла церемония представления: Рикардо Рейс, Марсенда Сампайо, без этого нельзя, и оба ждали этой минуты, обменялись рукопожатием, правой рукой пожали правую, и левая рука доктора оставалась неподвижной, будто старалась не привлекать к себе внимания и вообще притвориться, будто ее вообще не существует. Глаза Марсенды блестят — без сомнения, ее растрогали печали Марии-рыбачки, если, конечно, не было в ее собственной жизни такого, что заставляет с особым чувством ловить каждое слово финального монолога: Матерь Божия, если есть ад, если после всех выплаканных мною слез суждено мне еще попасть в ад, не может он быть хуже этого, сказала бы она своим коимбрским выговором, ибо от произношения не меняется смысл произносимого, да и словами едва ли возможно передать то, что чувствуешь: Я прекрасно понимаю, почему неподвижна твоя левая рука, о, сосед мой по отелю «Браганса», человек, вызывающий мое любопытство, это я зову тебя своей левой рукой, и не спрашивай, зачем я это делаю, ибо я и себя самое еще не успела об этом спросить, а уже позвала, но когда-нибудь узнаю, что означало это несделанное движение, узнаю, а, быть может, и нет, а ты сейчас вежливо отойдешь, чтобы не показаться нескромным, назойливым, настырным, что ж, иди, я знаю, где тебя найти, и ты знаешь, где найти меня, ибо здесь ты оказался не случайно. Рикардо Рейс не остался в фойе, а стал бродить по коридорам, желая поближе разглядеть рыбаков, но раздался звонок, этот антракт был короче, а когда вошел в зал, уже медленно гасли огни. На протяжении всего третьего акта поровну делил свое внимание между сценой и Марсендой. Она ни разу не оглянулась, но иногда слегка меняла положение тела, и тогда приоткрывался едва заметно кусочек повернутой в профиль щеки, или правой рукой поправляла волосы слева, причем так медленно, словно делала это с неким умыслом, а с каким, хотелось бы знать? что нужно этой барышне, кто она — даже то, чем она кажется, кажется то таким, то этаким и всякий раз — разным? Рикардо Рейс видел, как она утирала слезы: это было после того, как Лианор призналась, что похитила ключ от кладовой со спасательными жилетами, чтобы Лавагант погиб, а Мария и Роза — одна начала, другая подхватила — сказали, что это — от любви, а любовь, когда не может осуществить свои цели, принимается пожирать себя, и тут зажегся в зале свет, загремели аплодисменты, а Марсенда еще утирала слезы, на этот раз платочком, да и не она одна, много в партере оказалось в этот миг заплаканных улыбающихся женщин — чувствительно сердце женское — актеры же стали выходить на поклоны и аплодировать, вытягивая руки по направлению к ложам бенуара, где сидели истинные герои этой истории о море и страсти, и публика стала поворачиваться к ним, разглядывая уже без стеснения — вот оно, причащение искусством — и рукоплеща отважным рыбакам и их мужественным женам, и даже Рикардо Рейс похлопал в ладоши, здесь, в театре он имел случай наблюдать, как легко понимают друг друга представители различных классов и родов деятельности, богач, бедняк и человек среднего достатка получили редкую возможность усвоить урок братства, а теперь вызываем рыбаков на сцену, и снова захлопали сиденья кресел, спектакль продолжается, садитесь, садитесь, настает кульминационный момент! Боже, какая радость, какое ликование поднимается в душе, как поет она при виде рыбацкого сословия, шагающего по центральному проходу, поднимающегося на просцениум: вот они поют свои народные песни, вот танцуют народные танцы, стоя вперемежку с артистами, сегодняшний вечер войдет в анналы Дома Гарретта, старшина артели обнимает актера Роблеса Монтейро, самая старая из женщин запечатлела поцелуй на щеке актрисы Пальмиры Бастос, и все говорят разом, и каждый — на своем наречии, но от того понимают друг друга не хуже, и снова танцы, и снова песни, и молоденькие актриски повторяют замысловатые па, зрители смеются и рукоплещут, а капельдинеры мягко начинают теснить нас к выходам, ибо на сцене намечается банкет, совместное пиршество действующих лиц и исполнителей, хлопнули пробки, запенилось шипучее, от которого щиплет в носу и голова идет кругом у непривычных женщин из Назаре — потому они и хохочут так безудержно. Завтра, перед тем, как тронутся в обратный путь арендованные автобусы, рыбаки в присутствии журналистов и фотографов и руководителей корпораций крикнут «ура!» Новому Государству и отчизне, и нет у нас полной уверенности, что сделают они это по условиям договора — может статься, что и по влечению души, до самой своей глубины тронутой обещанием выстроить новый и столь вожделенный причал, и если Париж стоит мессы, то двукратное ура будет споспешествовать спасению на водах.
При разъезде Рикардо Рейс не стал уклоняться от новой встречи. Спросил Марсенду, понравился ли ей спектакль, услышал, что третий акт взволновал ее до слез, заметил, что заметил это, получил от доктора Сампайо, как раз в эту минуту подозвавшего такси, любезное предложение подвезти, в том, разумеется, случае, если доктор Рейс тоже возвращается в отель — они с дочерью с удовольствием составили бы ему компанию — поблагодарил, отказался и попрощался: До завтра, доброй ночи, очень рад нашему знакомству — и автомобиль тронулся. Рикардо Рейс, будь его воля, с удовольствием бы поехал с ними, но понимает, что это было бы неправильно — все чувствовали бы себя неловко, принужденно, да и говорить не о чем, ибо найти новую тему для беседы нелегко, да еще возник бы деликатный вопрос рассадки: на заднем сидении троим не уместиться, доктор же Сампайо впереди не сядет, не оставит дочь с незнакомым, в сущности, человеком, в полутьме, обладающей опасным свойством сближать людей при полном отсутствии физического контакта: попадись ей двое — и бархатистыми своими лапками она притянет друг к другу их самих, да заодно и их мысли, которые, оставаясь сокровенными, перестанут быть тайными; поместить же приглашенного рядом с водителем, не позволяют приличия, ибо в этом случае он в конце пути невольно увидит, сколько там на счетчике, и почтет себя обязанным расплатиться, и совсем неловко получится, если по тайному умыслу или из-за неудобства позы промедлит он с доставанием бумажника, приглашающая же сторона, которая предложила его подвезти и вовсе даже не отказывается платить, сейчас же воскликнет: Ни-ни-ни, и не думайте, водитель, не берите у него денег, я с вами рассчитаюсь, таксист же, в жизни которого подобные смехотворные эпизоды — не редкость, терпеливо будет ждать, чем разрешится этот тысячу раз слышанный спор и кто из седоков окажется большим джентльменом. Короче говоря, Рикардо Рейс направляется в отель пешком, завершены на сегодня досуги и труды, а ночь сырая и холодная, хорошо хоть, дождя нет, приятно пройтись, вот он и проходит до конца всю улицу Аугуста, теперь пора свернуть на Террейро-до-Пасо, не торопясь, сойти туда, где тихо плещет о ступени ночная грязная вода — вскипев пеной, она возвращается в лоно реки, чтобы тотчас прихльшуть назад той же самой и другой, и, хотя никого, кроме него, на берегу нет, но во тьму, на дрожащие огни противоположного берега, на стояночные огни судов, бросивших якоря посреди реки, смотрят и другие люди: помимо бесчисленного количества людей, воплощенных, если верить ему, в нем, в физическом, так сказать, смысле стоящем у воды, незримо пребывают здесь и все те, кем бывал он всякий раз, как приходил сюда, те, кто помнит об этих приходах, даже если сам он об этом позабыл. А глаза привыкли к темноте и видят теперь дальше, различая темно-пепельные очертания военных кораблей, презревших безопасность доков: погодка, конечно, свежая, но не до такой степени, чтобы они ее не выдержали, да и потом риск — это профессиональная обязанность моряка. Вон те, что отсюда кажутся одинаковых размеров, это, наверно, эскадренные миноносцы, каждый носит название одной из наших португальских рек, Рикардо Рейс слышавший скороговорку портового носильщика: вон «Тежо», что стоит на Тежо, вон «Воуга», а ближе всех — «Дан», не помнит их всех поименно: вот, стало быть, реки, что текут через деревню мою, несут воды в море, а оно принимает в себя воды всех рек и в реки возвращает их, и нам бы хотелось, конечно, чтобы вечен был этот круговорот, но ведь не бывать этому — веку ему отпущено не больше, чем солнцу, смертному, как и все мы, но славная кончина уготована тем, кто умрет на последнем закате: раз уж не случилось им застать первый день творенья, увидят последний день мироздания.