Страница:
Доверясь этому благоприятному прогнозу, возвещенному небесами, Рикардо Рейс двинулся по Кальярис, спустился к Камоэнсу, где постоял, одолевая сентиментальный порыв завернуть в «Брагансу», уподобиться тому робкому подростку, который, сдав экзамены и расставшись со школой, ничего, кроме омерзения, у него не вызывавшей, все же время от времени заходит туда повидаться с учителями, навестить приятелей из младших классов, таскается туда до тех пор, пока это паломничество, бесполезное, как и все паломничества, не надоест всем и самому паломнику в первую очередь, пока не обессмыслится само место поклонения, да и что ему делать в отеле, поздороваться с Сальвадором и Пиментой: А-а, сеньор доктор, соскучились? — с бедной, сконфуженной Лидией, которую, конечно, тут же с лукавым умыслом подзовут к стойке: Поди-ка сюда, сеньор доктор желает с тобой поговорить, а он скажет: Да нет, никакого дела у меня нет, мимо проходил да и решил зайти, еще раз поблагодарить за то, как славно меня здесь учили и воспитывали, а что не захотел учиться дальше, так в этом не учителя мои виноваты, а я сам, дурная моя голова. Пройдя мимо церкви Мучеников, Рикардо Рейс ощущает приятный запах — это, разумеется, и есть то, что называется благоуханием святости, исходящее от богомолок, стоящих внутри, сейчас начнется служба для них, для людей, принадлежащих к горнему миру, здесь, если нос не заложен, определишь семейство, класс и вид. Можно предположить, что здешний свечник щедро распыляет в воздухе пачули, и, когда к аромату зажженных восковых свечей добавляется еще и потребное количество воскуряемого ладана, все это, соединенное, сплавленное и переплетенное, неодолимо опьяняет душу, приводит к забвению чувств, слабости членов, увлажнению взоров — к несомненному экстазу, и Рикардо Рейс даже не знает, сколь многое он потерял из-за своей приверженности к мертвым идолам язычества — неважно, греческим или римским, ибо он в своих стихах взывает к тем и другим, ему лишь бы богини — а не Бог. Уже знакомой дорогой он спускается в нижнюю часть города, по-воскресному, по-провинциальному тихого — лишь во второй половине дня, после обеда, придут сюда поглазеть на витрины обитатели окраин, целую неделю ждавшие этого часа, придут целыми семьями, неся детей на руках или ведя их за ручку, так что они путаются у них в ногах, еле тащатся, потому что уже устали к концу дня, и грубый задник башмака просто-таки вгрызается в нежную лодыжку, а потом еще попросят сахарной ваты, а если отец семейства в духе и желает к тому же изобразить на людях благосостояние, то завершится все это за столиком в молочном кафе и позволит сэкономить на ужине, недаром же говорится, будто ужин надобно отдать врагу, на завтра больше останется. В урочный час пойдет обедать и Рикардо Рейс, на этот раз — — в «Золотой ключ», закажет бифштекс, чтобы окончательно отделаться от воспоминаний о приторных глазированных фруктах, а потом — ох, как медленно тянется время, какой долгий день, как далеко еще до ночи — купит билет в кинематограф, на французский фильм «Лодочник с Волги» с Пьером Бланшаром в главной роли, можно себе представить, на что похожа будет эта в Париже сделанная Волга, кино — сродни поэзии, то и другое — искусство иллюзии, сумей повернуть зеркало под нужным углом — и лужа предстанет океаном. А погода тем временем переменилась, при выходе из кино вновь полило, он решил взять такси и правильно сделал — не успел войти в дом, едва лишь повесил шляпу и снял плащ, как внизу раздались два удара дверным молотком, второй этаж, стало быть, сюда, может быть, Фернандо Пессоа решил посетить его при дневном свете и против обыкновения оповестил о своем появлении так шумно, что, того и гляди, возникнет в окне сосед с вопросом: Кто там, сменяющимся истошным криком: Ай, с того света пришелец! — и, вероятно, оттого с такой легкостью определил он это, что на этом свете всех знает наперечет. Рикардо Рейс открыл окно, выглянул: это — Лидия, она раскрывает зонтик, потому что уже падают первые крупные тяжелые капли: Зачем она пришла? — и, хотя еще за минуту до этого одиночество казалось ему тягостнейшей стороной бытия, вторжение вызвало у него досаду, но, впрочем, можно будет, если захочется, воспользоваться им и гостью использовать для отвлечения и развлечения, постельной схваткой успокоить нервы, унять вихри в голове. Он вышел на площадку, дернул проволоку, открывая входную дверь, и вскоре увидел, как по ступеням поднимается Лидия, одновременно и взбудораженная, и робеющая, и если между этими состояниями духа есть противоречие, то она его как-то разрешила, Рикардо Рейс же отступил в прихожую, произнося, пока она входит, пока он захлопывает за ней дверь, не то чтобы неприязненно, а скорее с той долей сухости, которую можно объяснить и оправдать неожиданностью: Не ждал тебя, что-нибудь случилось? — и Лидия делает шаг вперед, желая, чтобы ее обняли, и он желание ее осуществляет, как ему кажется — всего лишь снисходя к ней, но уже в следующий миг крепко и сильно прижимает ее к себе, приникает губами к шее, так до сих пор и не случалось ему одарить ее равноправным поцелуем в губы, разве что в постели, в самом преддверии кульминации, в забвении чувств, а она и не дерзает рассчитывать на такое, позволяет целовать себя, как ему хочется и нравится, и делать все прочее, но только не сегодня: Я на минутку выскочила, пришла посмотреть, как вы разместились, последнее слово явно почерпнуто из терминологии гостиничного бизнеса, не дай Бог, хватятся, как устроились в этой квартире, он хотел было увлечь ее в комнату, но Лидия высвободилась: Нет-нет, нельзя, и голос задрожал, и проявила волю, но это ведь только так говорится, ее бы воля — легла бы сейчас же на эту кровать, приняла этого человека, примостила его голову у себя на плече, больше ей ничего не надо, погладить бы только по волосам, приласкать, на что она никогда не могла решиться, вот чего бы хотела она, но ведь за стойкой отеля «Браганса» уже вопрошает Сальвадор: Где эту Лидию черти носят? — и, будто слыша это, она уже обежала весь дом, опытным глазом примечая всякую недостачу и нехватку: ни веника, ни швабры, ни совка, тряпки половой нет и чем пыль стирать — тоже, мыла ни миндального, ни стирального, ни щелока, ни пемзы, ни метелочки из перьев, ни подносика, ни туалетной бумаги, мужчины — прямо как дети малые: плывут на край света, путь в Индию открывают, а что у них под самым носом делается — не замечают. Да уж, чего тут вдосталь и в избытке — так это пыли и пуха, каких-то ниток, седых волос, которые роняли здесь поколение за поколением, ничего не замечая утомленными от жизни глазами, здесь даже паутина в углах состарилась и обветшала, отяжелела от пыли, умрет когда-нибудь и сам паучок, останется иссохшее тельце с поджатыми лапками лежать в своем воздушном гробике рядом с обратившимися в прах мошками и мушками, ибо своей судьбы никто не избегнет, никто на семя не пойдет — вот она, непреложная истина. Тут Лидия объявила, что в пятницу у нее выходной, и она придет делать уборку, принесет все, что нужно. Но как же, тебя, наверно, мать ждет? Ничего, я постараюсь ее предупредить, может, позвоню в соседнюю бакалею, а они передадут. Тебе деньги нужны? У меня есть, после сочтемся. Ну, вот еще, возьми, сто эскудо хватит? Да куда ж столько! Ну, хорошо, значит, в пятницу я тебя жду, мне только совестно, что ты будешь заниматься уборкой. Ой, да что вы — квартира в таком виде, что жить нельзя. Ну, я тебе что-нибудь подарю за это. Не надо мне ничего дарить, считайте, что я к вам нанялась в прислуги. Прислуга получает вознаграждение. Мне одна награда — вам угодить, и согласимся, что последняя реплика заслуживала поцелуя, каковой и был запечатлен Рикардо Рейсом на ее устах — да, наконец-то. Он уже взялся было за дверную ручку — вроде бы все обговорено, контракт подписан, но тут Лидия, захлебываясь словами, точно не в силах больше была держать их при себе и торопясь поскорее избавиться от них, сообщила новость: Ой, знаете, из Коимбры звонили, барышня Марсенда завтра приезжает, хотите, я ей скажу, где вы теперь живете? — на что Рикардо Рейс сказал так же торопливо и будто загодя приготовив ответ: Нет-нет, ни в коем случае никому не давай мой адрес, и Лидия, пребывая в счастливом заблуждении по поводу того, что ей одной доверена тайна, как на крыльях вылетела на лестницу, и, поскольку наконец-то приоткрылась дверь на первом шоке — соседям пришла наконец пора удовлетворить свое любопытство — крикнула наверх, словно подтверждая уговор о предоставлении услуг: Значит, до пятницы, сеньор доктор, приду, все у вас тут приберу-вымою, что следовало понимать так: Слышала, старая сплетница? я нанялась к новому жильцу в приходящие прислуги, слышала, вот и не воображай себе ничего другого, я с ним не ем и не сплю, и приветствовала ее очень учтиво: Добрый день, сеньора, но та ответила сквозь зубы и глядела недоверчиво, ибо не похожа эта попрыгунья на приходящую прислугу — обычно хмурую, отнюдь не порхающую, но еле волочащую ревматические, опутанные узлами вен ноги — проводила Лидию недобрым холодным взглядом, а выше этажом Рикардо Рейс уже закрыл дверь к себе и, уверившись в своем двуличии, пытается проанализировать его: Нет-нет, ни в коем случае никому не давай мой адрес, сказал ты, а был бы настоящим мужчиной, то добавил бы: Марсенда и так его знает, я ей письмо послал, до востребования, чтобы отец не заподозрил. А захотел бы продолжить признания, сказал бы: Теперь я безвылазно засяду дома, буду выходить только пообедать, да и то — на скорую руку, и буду беспрестанно смотреть на часы, и ночью, и днем, и утром, все то время, что она проведет в Лиссабоне, но завтра, в понедельник, она наверняка не придет, поезд прибывает поздно вечером, но, быть может, появится во вторник, в среду, в четверг. Или в пятницу. Нет, в пятницу — нельзя, в пятницу здесь будет Лидия. Велика важность: каждой — и прислуге, и барышне из хорошей семьи — найдется место, они друг другу не помешают. Марсенда так подолгу в Лиссабоне не остается, она ведь приезжает только, чтобы показаться врачу, ну, конечно, у отца — свой интерес. Ага, а ты, ты-то чего ждешь от ее прихода, если, конечно, она придет? Ничего не жду, я просто хочу, чтобы она пришла. Ага, ты полагаешь, что барышня с подобным воспитанием, с теми строжайшими представлениями о приличиях и нравственности, которые привил ей папаша-нотариус, заглянет на огонек в холостую квартиру, к одинокому мужчине? одна? ты веришь, что такое бывает? Однажды я спросил ее, почему она хотела увидеться со мной, и она сказала, что не знает, и я считаю, что в подобных случаях этот ответ вселяет надежду. Один не знает, другой не ведает. Вроде того. В точности как Адам и Ева в раю. Преувеличиваешь: и здесь — не рай, и она — не Ева, да и я, как известно, — не Адам, Адам был лишь чуточку постарше Евы — всего на несколько часов или дней, не помню. Адам был мужчиной в полном смысле слова, и в полном смысле слова женщиной была Ева, они были разные, равные и необходимые друг другу, и каждый из нас — прежде всего мужчина, прежде всего женщина, всякий раз единственный в своем роде. Все так, но, насколько мне дано судить, в женщине по-прежнему куда больше от Евы, чем в мужчине — от Адама. Ты так считаешь на основании собственного опыта? Нет, потому, что нас всех больше устраивает, чтобы было именно так. Вижу, Фернандо, ты хочешь вернуться к началу. Я — не Фернандо. Ах, вот как.
Ужинать Рикардо Рейс не пошел. Выпил чаю с печеньем, сидя за большим столом, в обществе семи пустых стульев, под пятирожковой люстрой по две лампочки в каждом рожке, три печенья съел, одно оставил на блюде, осмотрелся и обнаружил, что в комплекте не хватает двух цифр, «четыре» и «шесть», первую быстро обнаружил в углах квадратной комнаты, а чтобы найти вторую, пришлось встать, поглядеть там и тут, в ходе осмотра обнаружилось «восемь» — восемь пустых стульев, и в конце концов решил, что и сам может стать «шестью», как и любым другим числом, ибо он, как уже было доказано, — бесчислен. С печально-иронической улыбкой он покачал головой, пробормотал: Похоже, я спятил, и отправился в спальню, а на улице шумела вода, та, что низвергалась с небес, и та, что неслась по сточным канавам, окаймляющим улицы. Из стопки еще не расставленных книг выдернул «The God of the labyrinth», уселся на стул, где прошлой ночью сидел Фернандо Пессоа, укрыл колени одеялом, взялся за чтение с начала, но, когда дошел до той страницы, на которой остановился в прошлый раз, почувствовал, что его клонит в сон. Он лег, с трудом прочитал еще две страницы и уснул на середине абзаца. Он не гасил верхний свет, но, проснувшись среди ночи, обнаружил, что лампа под потолком не горит, и подумал, что все-таки вставал с кровати, щелкал выключателем, кое-что умеем мы делать полубессознательно, тело само умеет устранять неудобства, потому нам и удается заснуть перед битвой, перед казнью, потому, в конце концов, мы и умираем, что не в силах более сносить режущий свет бытия.
А утром светило по-прежнему прячется за тучами. Он позабыл закрыть ставни, и потому пепельный утренний свет заполняет комнату. Впереди — долгий день, долгая неделя, а ему бы хотелось только лежать в постели, в разнеживающем тепле одеял, лежать, обрастая щетиной и мхом, покуда не постучат в дверь и на вопрос: Кто там? — ответят: Марсенда, и он воскликнет тогда живо и бойко: Минутку! — и не через минутку, а через три секунды будет выбрит и причесан, чист и свеж, безукоризненно одет и готов принять долгожданную гостью: Милости прошу, добро пожаловать, какой приятный сюрприз. А в дверь стучали, и не раз, а два: сначала молочник осведомлялся, угодно ли сеньору доктору молока и каждое ли утро приносить его, а потом — булочник с вопросом, доставлять ли хлеб, и оба получили ответ утвердительный. В таком случае, сеньор доктор, соблаговолите оставить на половичке кастрюльку. В таком случае, сеньор доктор, соблаговолите привесить мешочек для хлеба на дверной ручке. А кто же вам сказал обо мне? А сеньора с первого этажа. А платить как? А как вам угодно — еженедельно или помесячно. Пусть будет еженедельно. Хорошо, сеньор доктор, и не спрашивает Рикардо Рейс, откуда им это-то известно, ибо это вопрос бессмысленный и праздный: мы же слышали, как обратилась к нему Лидия, спускаясь по лестнице, а раз мы слышали, то и соседка тоже. Молоко, чай и свежевыпеченный хлеб — отличный завтрак получился у Рикардо Рейса, правда, масла нет и компота, но, может быть, это и лишнее, а булочки так замечательно хрустят, что если бы королеве Марии-Антуанетте подавали в свое время такие, не пришлось бы ей пробавляться бриошами. Не хватает теперь только газеты, но и за нею дело не станет. Слышит Рикардо Рейс, как с улицы доносится крик разносчика: «Секуло»! «Нотисиас»! — и тотчас распахивает окно, и летит по воздуху газета, сложенная, как письмецо-закрытка, еще влажная от типографской краски — в такую погоду не успела она высохнуть — липнущей к пальцам, оставляющей на ней жирный, черный, словно графитовый след, и теперь каждое утро будет этот почтовой голубь стучать клювом в стекло, покуда не впустят, если же окно откроется не сразу, как чаще всего и бывает, газета, взвившись в воздух, прокрутится диском, ударит в стекло и вернется к разносчику, и тогда Рикардо Рейс появится в окне, откроет его настежь, получит прямо в руки крылатого вестника с ворохом вестей обо всем, что творится на белом свете, и, перегнувшись вниз, скажет: Спасибо, сеньор Мануэл, а тот ответит: До завтра, сеньор доктор, но все это будет потом, пока они еще только договариваются: проще всего заплатить за месяц вперед, как водится у серьезных клиентов, зачем вам каждое утро время терять, по карманам шарить в поисках трех медных монеток незначительного достоинства.
А теперь — ждать. Читать газеты, благо в первый день пришли и вечерние тоже, просматривать, править, обдумывать оды, вновь бродить по лабиринту вместе с богом, глядеть из окна на небо, слышать, как на лестнице беседуют соседка снизу и соседка сверху, с третьего, убеждаться, что никуда от их пронзительных голосов не денешься, не спрячешься, задремывать, спать и просыпаться, выходить только, чтобы торопливо пообедать где-нибудь неподалеку, в забегаловке на Кальярис, и снова взяться за читанные-перечитанные газеты, за простывшие оды, пройти перед зеркалом, вернуться назад, чтобы убедиться — все же кто-то прошел мимо него, мелькнул в нем, решить, что тишина в доме — невыносима, надо ее хоть музыкой разбавить, в ближайшие же дни купить приемник, и, дабы узнать, какой же именно следует приобрести, просматривать рекламные объявления — Бельмонт, Филипс, RCA, Стюарт-Уорнер — и даже что-то записывать, не понимая мудреных технических характеристик, и — о, бедный холостой мужчина! — поразиться новейшей французской методике Exuber, благодаря которой в срок от трех до пяти недель можно обрести безупречный бюст, совершенствование коего пойдет по любому из трех желательных направлений — увеличение, укрепление, уменьшение — а за успех ручается мадам Элен Дюруа, обитающая, ясное дело, на рю де Миромениль, в Париже, где ослепительные дамы с помощью вышеуказанного чудодейственного средства только и делают, что увеличивают, укрепляют, уменьшают — последовательно или одновременно — свой бюст. Рикардо Рейс, изучив и другие рекламы — укрепляющее средство «Банакан», автомобиль «Джоветт», зубной эликсир «Паржиль», мыло «Серебряная ночь», машины «Мерседес-Бласко», настоятельно рекомендуемые «Письма португальской монахини», книги Бласко-Ибаньеса, зубные щетки «Тек», болеутоляющее «Верамон», а вот и краска для волос «Невеста» и «Дезодороль» для устранения запаха пота — покорно вернулся к уже прочитанным новостям: скончался композитор Александр Глазунов, автор оперы «Стенька Разин», глава государства почтил своим присутствием церемонию торжественного открытия столовой в Национальном Фонде «Радость труда», правительство Германии заявило, что не намерено выводить свои войска из Рейнской области, череда стихийных бедствий в Рибатежо, в Бразилии объявлено военное положение и произведены сотни арестов, Гитлер сказал: Либо мы станем хозяевами своей судьбы, либо погибнем, воинские части направлены в провинцию Бадахос, где тысячи крестьян захватили помещичьи усадьбы, на заседании Палаты Общин некоторые ораторы призывали предоставить рейху равные права, новые подробности по делу Уседы, начались съемки кинокартины «Майская революция», повествующей о том, как некий эмигрант возвращается в Португалию, чтобы устроить здесь революцию — да не ту, другую! — но под влиянием дочери хозяйки пансиона, в котором живет под чужим именем, проникается идеями национального возрождения, и эту заметку Рикардо Рейс прочел раз, второй и третий, силясь освободиться от какого-то смутного эха, гудевшего в самой глубине памяти: Что-то мне это напоминает, но так и не сумел, и лишь когда приступил к чтению статейки о всеобщей забастовке в Корунье, отдаленный гул приблизился и стал отчетлив: да нет, это вовсе не давнее воспоминание, это же «Заговор», эта книжонка, эта Марилия, эта история о приобщении к национализму и его. идеалам, которые, судя по представленным нам доказательствам, находят активных пропагандистов в лице женщин и дают плоды столь обильные, что вот уже и литература вкупе с кинематографом взялись воспевать этих ангелов чистоты и самоотречения, отыскивающих и наставляющих на путь истинный заблудшие мужские души, и ни одна не в силах им противиться, стоит лишь взяться за них и обратить к ним взор, подернутый чистейшей влагой непролитых слез, и не надо присылать повестки, проводить таинственные допросы наподобие младшего следователя или бдительно присутствовать при них не в пример Виктору. Бесчисленны и разнообразны женские уловки, многократно превосходят они вышеупомянутые приемы — мы разумеем увеличение, укрепление, уменьшение — хотя, строго говоря, к ним же и сводятся как в буквальном смысле, так и во всех вторых и третьих смыслах, включающих вольный полет чересчур пылкого воображения со всеми его метафорическими издержками. Святые женщины, ниспосланные нам во спасение, исполненные милосердия, где бы ни обретались вы — в монастырской обители или в доме терпимости, во дворцах или в лачугах — кем бы ни были вы — дочкой сенатора или хозяйки пансиона, скажите, какие телепатические сигналы шлете вы друг другу, что при всем отличии черт и условий — безмерном, на наш земной и приземленный взгляд, — добиваетесь таких согласованных действий по спасению заблудшего и погибшего мужчины, который вопреки расхожему мнению всегда ждет доброго совета, и вы ему даете этот совет, а иногда, как высшей награды, удостаиваете его своей чистой дружбой или одариваете любовью, отдавая ему трепещущее тело и другие прелести законного брака. Оттого и не угасает в душе мужчины надежда на счастье, которое снидет к нему в сиянии ангельских крыл с горних высот, и признаемся сразу, что все это — суть откровения просвещенного марианита, Марилия же или дочка хозяйки пансиона — суть земные воплощения Пречистой Девы, милосердно врачующие раны телесные и душевные, творящие чудеса, к коим можно отнести возвращение здоровья или обращение в истинную политическую веру, и огромный шаг вперед сделает человечество, когда у руля его станут подобного рода женщины. Рикардо Рейс невесело улыбался, мысленно произнося все эти непочтительные рацеи, а зрелище улыбающегося наедине с самим собой человека удовольствия не доставляет, и еще хуже, если он улыбается своему отражению в зеркале, так что перед началом этих улыбок следует озаботиться тем, чтобы дверь между ним и всем остальным миром была плотно закрыта. Тогда он подумал: А Марсенда, какой женщиной станет Марсенда? — и вопрос этот взялся неведомо откуда, без всякой связи с последующим или предыдущим, просто так, как плод праздного умствования того, кому делать нечего — поглядим сначала, хватит ли у нее храбрости прийти в этот дом да объявить — пусть против воли или не находя для этого должных слов — зачем она пришла, зачем и для чего она пришла в это уединенное и затворенное место, подобное огромной паутине, в центре которой сидит наготове раненый тарантул. Сегодня истекает никем не установленный срок. Рикардо Рейс смотрит на часы, самое начало пятого, облаков на небе почти нет, а те, какие есть, проплывают высоко, и если Марсенда не придет, нелегко ей будет придумать извинение и объяснение: Я очень хотела к вам прийти, но начался ливень, и как бы я могла выйти из отеля, даже при том, что отца не было рядом, он, очевидно, у этой своей возлюбленной, не хватало только, чтобы управляющий, раз уж у нас сложились такие отношения, спросил: Сеньорита Марсенда, да куда ж это вы в такую погоду? Раз и другой и десятый смотрит Рикардо Рейс на часы — половина пятого, Марсенда не пришла и не придет, в доме становится темно, в дрожащем сумраке скрываются столы и шкафы, вот теперь можно понять страдания Адамастора. Но, видно, суждены Рикардо Рейсу еще более жестокие муки, ибо в самый последний момент слышится двойной удар дверного молотка. Кажется, что дом вздрагивает от крыши до основания, будто сейсмическая волна прошла под фундаментом. Рикардо Рейс не подскочил к окну, не выглянул наружу и потому не знает, кто это идет к нему — он выскакивает на лестницу, дернуть проволоку дистанционного запора и слышит, как соседка сверху открыла дверь и произнесла: Ах, извините, мне показалось, что это ко мне, дело известное, фраза знакомая, передаваемая соседками, охочими до подробностей чужой жизни, из поколения в поколение, завещаемая по наследству с ничтожными изменениями — если дверной молоток уже заменен электрическим звонком, то говорят «звонили» вместо «стучали», однако ложь остается ложью. Это Марсенда. Рикардо Рейс, опершись на перила, смотрит, как она поднимается и на середине пролета поднимает голову, чтобы убедиться, что здесь и в самом деле живет тот, к кому она пришла, и улыбается, и он улыбается в ответ, и эти улыбки не перед зеркалом делаются, у них есть адрес и цель. Рикардо Рейс, отступив к двери, когда Марсенда, одолевает последний марш, заметил, что позабыл включить свет на лестнице, стало быть, принимает ее чуть ли не в потемках, и, пока он колеблется, зажигать или нет, где-то на другом уровне его сознания рождается удивленная мысль — как могла возникнуть у нее на лице улыбка такая сияющая, такая лучезарная, что даже отсюда, сверху, ее видно, и улыбка эта — мне и передо мной, и какие же слова следует произнести, нельзя же сказать: Ну-с, как мы поживаем? или по-плебейски воскликнуть: Цветете как роза! или романтически пожаловаться: Я уж было отчаялся и надежду потерял, но вот она вошла, я закрываю дверь, и никто из нас не вымолвил пока ни слова. Рикардо Рейс взял ее за руку — за правую — нет, не для того, чтобы приветствовать, а всего лишь желая провести по своему домашнему лабиринту: не в спальню, разумеется, это неприлично, но и не в столовую, как там усесться за длинным столом — бок о бок или напротив? и сколько их там будет? он, как известно, бесчислен, да и она — наверняка не единственна, ну, что же, тогда в кабинет? она сядет на один диван, я — на другой, вот наконец вошли, и ударил свет с потолка и с письменного стола, Марсенда оглядывает тяжеловесную мебель, полки с немногими книгами, зеленое сукно, и Рикардо Рейс говорит: Я вас поцелую, она не ответила и медленным движением взялась правой рукой за локоть левой, приподняв ее до уровня груди: что означает это движение? протест? просьбу? капитуляцию? рука в таком положении — это препона, это отказ. Рикардо Рейс сделал шаг вперед, Марсенда не шевельнулась, еще шаг, приблизившись почти вплотную, и тогда она бессильно роняет правую руку, ставшую вдруг такой же безжизненной, как левая, ибо жизнь разделилась между заколотившимся сердцем и задрожавшими коленями, и видит медленно надвигающееся лицо мужчины, чувствует, как рождается в горле рыдание, в его горле, в ее горле, губы их соприкасаются, это и есть поцелуй? — думает она, но это лишь начало поцелуя, и губы его сильнее прижимаются к ее губам, размыкают их, вот она, судьба плоти — раскрываться, и вот руки Рикардо Рейса обхватывают ее за талию и за плечи, притягивают к себе, грудь ее впервые приникла к мужской груди, она понимает, что поцелуй еще не кончен, и даже невозможно себе представить, что он будет кончен, и мир вернется к своему началу, в первоначальность неведения, но она сознает и то, что нельзя стоять так вот, опустив руки, надо что-то сделать, и правая рука поднимается на плечо Рикардо Рейса, а левая — по-прежнему мертва или спит и, значит, видит сны, во сне припоминая движения, что делала когда-то, выбирает, смыкает, увлекает те, которые во сне поднимут ее до другой руки, так что можно будет сплести пальцы, скрестить их на затылке мужчины, ничего не должна она Рикардо Рейсу — она отвечает на поцелуй поцелуем, на прикосновение — прикосновением, я думала об этом, когда решилась прийти сюда, думала, когда вышла из отеля, думала, когда поднималась по лестнице и увидела, как он стоит на площадке, облокотясь о перила, я думала: Он поцелует меня. Правая рука, будто в изнеможении, соскальзывает с его плеча, а левая и никогда там не бывала, теперь приходит черед всему телу волнообразно откинуться назад, поскольку поцелуй достиг предела, за которым сам по себе становится уже недостаточен, и надо оторваться от губ друг друга прежде, чем томительное напряжение переведет нас в следующую стадию, когда торопливые, задыхающиеся, краткие поцелуи перестанут довольствоваться губами, но постоянно, вновь и вновь, едва успев оторваться, будут вновь припадать к ним, что знает всякий/ мало-мальски опытный по этой части человек, никак не Марсенда, которая впервые оказалась в кольце мужских рук и впервые целуется, но не умом и не опытом — всем своим телом, всем скрытым и явленным, постигла она, что чем дольше поцелуй, тем острей становится жадная необходимость повторять его снова и снова в некоем крещендо, а достичь его высшей точки человеку своими силами не дано, для этого, видно, есть другие пути, вот как этот ком в горле — он ведь не растет, но и не проходит, это еле слышный голос, произносящий: Не надо, и добавляющий, бог весть из каких соображений, быть может, боясь обидеть: Давайте сядем. Рикардо Рейс подводит ее к дивану, помогает сесть, не зная, что сделать в следующий миг, какое слово уместно произнести — объясниться ли в любви, просто попросить ли прощения, преклонить ли колени у ее ног для первого или второго, хранить ли молчание, дожидаясь, когда заговорит она: все кажется ему фальшивым и бесчестным, правдиво и искренно было только сказать: Я вас поцелую — и поступить в соответствии со сказанным. Марсенда сидит, опустив на колени левую руку, словно выставляя ее напоказ, словно беря ее в свидетели. Сел и Рикардо Рейс, они поглядели друг на друга, и обоим в этот миг казалось, что тела их превратились в огромные, тихо рокочущие раковины. Может быть, не надо говорить этого, но я ждала, что вы меня поцелуете, сказала Марсенда. Рикардо Рейс подался вперед, взял ее правую руку, поднес к губам и наконец заговорил: Не знаю, что двигало мной — любовь или отчаяние, а она отвечала: Меня никто не целовал раньше, и потому я не умею различать любовь и отчаяние. Но теперь, по крайней мере, узнаете, что чувствовали. Я чувствовала поцелуй, как море должно чувствовать волну, если в этих словах есть хоть капля смысла, но это — о том, что я чувствую сейчас, а не тогда. Все эти последние дни я только и делал, что ждал вас, и спрашивал себя, что произойдет, если вы придете, и никак не предполагал такого оборота событий, и лишь в тот миг, когда вы вошли, я понял, что поцеловать вас — вот единственное, в чем есть смысл, и когда я говорил минуту назад, что не знаю, любовь или отчаяние двигали мной, то понимал значение своих слов, а теперь — нет. Вы хотите сказать, что в конце концов не испытываете отчаяние или что в конце концов не чувствуете ко мне любви? Полагаю, что всякий мужчина любит женщину, которую целует, пусть даже — от отчаяния. И каковы же причины вашего отчаяния? Причина одна — пустота. Грех жаловаться человеку, у которого действуют обе руки. Да я не жалуюсь, просто думаю, что лишь от самого безнадежного отчаяния можно сказать женщине, как я сказал: Я вас поцелую. На эти слова могла вас подвигнуть и любовь. Любовь заставила бы меня просто вас поцеловать, не предваряя поцелуй словами. Значит, вы меня не любите? Вы мне нравитесь. И вы мне нравитесь. И все же мы поцеловались не по этой причине. Получается, что так. И как же нам быть теперь? Я сижу здесь, в вашем доме, у мужчины, с которым говорила три раза в жизни, я пришла вас увидеть, услышать ваш голос, я хотела, чтобы вы меня поцеловали, а больше я ни о чем не хочу думать. Когда-нибудь — придется. Когда-нибудь, но не сегодня. Выпейте чаю, сейчас приготовлю, у меня еще есть печенье. Я вам помогу, а потом мне надо будет идти, отец может меня хватиться. Располагайтесь поудобней, будьте как дома, снимите жакет. Нет, мне хорошо и так.
Ужинать Рикардо Рейс не пошел. Выпил чаю с печеньем, сидя за большим столом, в обществе семи пустых стульев, под пятирожковой люстрой по две лампочки в каждом рожке, три печенья съел, одно оставил на блюде, осмотрелся и обнаружил, что в комплекте не хватает двух цифр, «четыре» и «шесть», первую быстро обнаружил в углах квадратной комнаты, а чтобы найти вторую, пришлось встать, поглядеть там и тут, в ходе осмотра обнаружилось «восемь» — восемь пустых стульев, и в конце концов решил, что и сам может стать «шестью», как и любым другим числом, ибо он, как уже было доказано, — бесчислен. С печально-иронической улыбкой он покачал головой, пробормотал: Похоже, я спятил, и отправился в спальню, а на улице шумела вода, та, что низвергалась с небес, и та, что неслась по сточным канавам, окаймляющим улицы. Из стопки еще не расставленных книг выдернул «The God of the labyrinth», уселся на стул, где прошлой ночью сидел Фернандо Пессоа, укрыл колени одеялом, взялся за чтение с начала, но, когда дошел до той страницы, на которой остановился в прошлый раз, почувствовал, что его клонит в сон. Он лег, с трудом прочитал еще две страницы и уснул на середине абзаца. Он не гасил верхний свет, но, проснувшись среди ночи, обнаружил, что лампа под потолком не горит, и подумал, что все-таки вставал с кровати, щелкал выключателем, кое-что умеем мы делать полубессознательно, тело само умеет устранять неудобства, потому нам и удается заснуть перед битвой, перед казнью, потому, в конце концов, мы и умираем, что не в силах более сносить режущий свет бытия.
А утром светило по-прежнему прячется за тучами. Он позабыл закрыть ставни, и потому пепельный утренний свет заполняет комнату. Впереди — долгий день, долгая неделя, а ему бы хотелось только лежать в постели, в разнеживающем тепле одеял, лежать, обрастая щетиной и мхом, покуда не постучат в дверь и на вопрос: Кто там? — ответят: Марсенда, и он воскликнет тогда живо и бойко: Минутку! — и не через минутку, а через три секунды будет выбрит и причесан, чист и свеж, безукоризненно одет и готов принять долгожданную гостью: Милости прошу, добро пожаловать, какой приятный сюрприз. А в дверь стучали, и не раз, а два: сначала молочник осведомлялся, угодно ли сеньору доктору молока и каждое ли утро приносить его, а потом — булочник с вопросом, доставлять ли хлеб, и оба получили ответ утвердительный. В таком случае, сеньор доктор, соблаговолите оставить на половичке кастрюльку. В таком случае, сеньор доктор, соблаговолите привесить мешочек для хлеба на дверной ручке. А кто же вам сказал обо мне? А сеньора с первого этажа. А платить как? А как вам угодно — еженедельно или помесячно. Пусть будет еженедельно. Хорошо, сеньор доктор, и не спрашивает Рикардо Рейс, откуда им это-то известно, ибо это вопрос бессмысленный и праздный: мы же слышали, как обратилась к нему Лидия, спускаясь по лестнице, а раз мы слышали, то и соседка тоже. Молоко, чай и свежевыпеченный хлеб — отличный завтрак получился у Рикардо Рейса, правда, масла нет и компота, но, может быть, это и лишнее, а булочки так замечательно хрустят, что если бы королеве Марии-Антуанетте подавали в свое время такие, не пришлось бы ей пробавляться бриошами. Не хватает теперь только газеты, но и за нею дело не станет. Слышит Рикардо Рейс, как с улицы доносится крик разносчика: «Секуло»! «Нотисиас»! — и тотчас распахивает окно, и летит по воздуху газета, сложенная, как письмецо-закрытка, еще влажная от типографской краски — в такую погоду не успела она высохнуть — липнущей к пальцам, оставляющей на ней жирный, черный, словно графитовый след, и теперь каждое утро будет этот почтовой голубь стучать клювом в стекло, покуда не впустят, если же окно откроется не сразу, как чаще всего и бывает, газета, взвившись в воздух, прокрутится диском, ударит в стекло и вернется к разносчику, и тогда Рикардо Рейс появится в окне, откроет его настежь, получит прямо в руки крылатого вестника с ворохом вестей обо всем, что творится на белом свете, и, перегнувшись вниз, скажет: Спасибо, сеньор Мануэл, а тот ответит: До завтра, сеньор доктор, но все это будет потом, пока они еще только договариваются: проще всего заплатить за месяц вперед, как водится у серьезных клиентов, зачем вам каждое утро время терять, по карманам шарить в поисках трех медных монеток незначительного достоинства.
А теперь — ждать. Читать газеты, благо в первый день пришли и вечерние тоже, просматривать, править, обдумывать оды, вновь бродить по лабиринту вместе с богом, глядеть из окна на небо, слышать, как на лестнице беседуют соседка снизу и соседка сверху, с третьего, убеждаться, что никуда от их пронзительных голосов не денешься, не спрячешься, задремывать, спать и просыпаться, выходить только, чтобы торопливо пообедать где-нибудь неподалеку, в забегаловке на Кальярис, и снова взяться за читанные-перечитанные газеты, за простывшие оды, пройти перед зеркалом, вернуться назад, чтобы убедиться — все же кто-то прошел мимо него, мелькнул в нем, решить, что тишина в доме — невыносима, надо ее хоть музыкой разбавить, в ближайшие же дни купить приемник, и, дабы узнать, какой же именно следует приобрести, просматривать рекламные объявления — Бельмонт, Филипс, RCA, Стюарт-Уорнер — и даже что-то записывать, не понимая мудреных технических характеристик, и — о, бедный холостой мужчина! — поразиться новейшей французской методике Exuber, благодаря которой в срок от трех до пяти недель можно обрести безупречный бюст, совершенствование коего пойдет по любому из трех желательных направлений — увеличение, укрепление, уменьшение — а за успех ручается мадам Элен Дюруа, обитающая, ясное дело, на рю де Миромениль, в Париже, где ослепительные дамы с помощью вышеуказанного чудодейственного средства только и делают, что увеличивают, укрепляют, уменьшают — последовательно или одновременно — свой бюст. Рикардо Рейс, изучив и другие рекламы — укрепляющее средство «Банакан», автомобиль «Джоветт», зубной эликсир «Паржиль», мыло «Серебряная ночь», машины «Мерседес-Бласко», настоятельно рекомендуемые «Письма португальской монахини», книги Бласко-Ибаньеса, зубные щетки «Тек», болеутоляющее «Верамон», а вот и краска для волос «Невеста» и «Дезодороль» для устранения запаха пота — покорно вернулся к уже прочитанным новостям: скончался композитор Александр Глазунов, автор оперы «Стенька Разин», глава государства почтил своим присутствием церемонию торжественного открытия столовой в Национальном Фонде «Радость труда», правительство Германии заявило, что не намерено выводить свои войска из Рейнской области, череда стихийных бедствий в Рибатежо, в Бразилии объявлено военное положение и произведены сотни арестов, Гитлер сказал: Либо мы станем хозяевами своей судьбы, либо погибнем, воинские части направлены в провинцию Бадахос, где тысячи крестьян захватили помещичьи усадьбы, на заседании Палаты Общин некоторые ораторы призывали предоставить рейху равные права, новые подробности по делу Уседы, начались съемки кинокартины «Майская революция», повествующей о том, как некий эмигрант возвращается в Португалию, чтобы устроить здесь революцию — да не ту, другую! — но под влиянием дочери хозяйки пансиона, в котором живет под чужим именем, проникается идеями национального возрождения, и эту заметку Рикардо Рейс прочел раз, второй и третий, силясь освободиться от какого-то смутного эха, гудевшего в самой глубине памяти: Что-то мне это напоминает, но так и не сумел, и лишь когда приступил к чтению статейки о всеобщей забастовке в Корунье, отдаленный гул приблизился и стал отчетлив: да нет, это вовсе не давнее воспоминание, это же «Заговор», эта книжонка, эта Марилия, эта история о приобщении к национализму и его. идеалам, которые, судя по представленным нам доказательствам, находят активных пропагандистов в лице женщин и дают плоды столь обильные, что вот уже и литература вкупе с кинематографом взялись воспевать этих ангелов чистоты и самоотречения, отыскивающих и наставляющих на путь истинный заблудшие мужские души, и ни одна не в силах им противиться, стоит лишь взяться за них и обратить к ним взор, подернутый чистейшей влагой непролитых слез, и не надо присылать повестки, проводить таинственные допросы наподобие младшего следователя или бдительно присутствовать при них не в пример Виктору. Бесчисленны и разнообразны женские уловки, многократно превосходят они вышеупомянутые приемы — мы разумеем увеличение, укрепление, уменьшение — хотя, строго говоря, к ним же и сводятся как в буквальном смысле, так и во всех вторых и третьих смыслах, включающих вольный полет чересчур пылкого воображения со всеми его метафорическими издержками. Святые женщины, ниспосланные нам во спасение, исполненные милосердия, где бы ни обретались вы — в монастырской обители или в доме терпимости, во дворцах или в лачугах — кем бы ни были вы — дочкой сенатора или хозяйки пансиона, скажите, какие телепатические сигналы шлете вы друг другу, что при всем отличии черт и условий — безмерном, на наш земной и приземленный взгляд, — добиваетесь таких согласованных действий по спасению заблудшего и погибшего мужчины, который вопреки расхожему мнению всегда ждет доброго совета, и вы ему даете этот совет, а иногда, как высшей награды, удостаиваете его своей чистой дружбой или одариваете любовью, отдавая ему трепещущее тело и другие прелести законного брака. Оттого и не угасает в душе мужчины надежда на счастье, которое снидет к нему в сиянии ангельских крыл с горних высот, и признаемся сразу, что все это — суть откровения просвещенного марианита, Марилия же или дочка хозяйки пансиона — суть земные воплощения Пречистой Девы, милосердно врачующие раны телесные и душевные, творящие чудеса, к коим можно отнести возвращение здоровья или обращение в истинную политическую веру, и огромный шаг вперед сделает человечество, когда у руля его станут подобного рода женщины. Рикардо Рейс невесело улыбался, мысленно произнося все эти непочтительные рацеи, а зрелище улыбающегося наедине с самим собой человека удовольствия не доставляет, и еще хуже, если он улыбается своему отражению в зеркале, так что перед началом этих улыбок следует озаботиться тем, чтобы дверь между ним и всем остальным миром была плотно закрыта. Тогда он подумал: А Марсенда, какой женщиной станет Марсенда? — и вопрос этот взялся неведомо откуда, без всякой связи с последующим или предыдущим, просто так, как плод праздного умствования того, кому делать нечего — поглядим сначала, хватит ли у нее храбрости прийти в этот дом да объявить — пусть против воли или не находя для этого должных слов — зачем она пришла, зачем и для чего она пришла в это уединенное и затворенное место, подобное огромной паутине, в центре которой сидит наготове раненый тарантул. Сегодня истекает никем не установленный срок. Рикардо Рейс смотрит на часы, самое начало пятого, облаков на небе почти нет, а те, какие есть, проплывают высоко, и если Марсенда не придет, нелегко ей будет придумать извинение и объяснение: Я очень хотела к вам прийти, но начался ливень, и как бы я могла выйти из отеля, даже при том, что отца не было рядом, он, очевидно, у этой своей возлюбленной, не хватало только, чтобы управляющий, раз уж у нас сложились такие отношения, спросил: Сеньорита Марсенда, да куда ж это вы в такую погоду? Раз и другой и десятый смотрит Рикардо Рейс на часы — половина пятого, Марсенда не пришла и не придет, в доме становится темно, в дрожащем сумраке скрываются столы и шкафы, вот теперь можно понять страдания Адамастора. Но, видно, суждены Рикардо Рейсу еще более жестокие муки, ибо в самый последний момент слышится двойной удар дверного молотка. Кажется, что дом вздрагивает от крыши до основания, будто сейсмическая волна прошла под фундаментом. Рикардо Рейс не подскочил к окну, не выглянул наружу и потому не знает, кто это идет к нему — он выскакивает на лестницу, дернуть проволоку дистанционного запора и слышит, как соседка сверху открыла дверь и произнесла: Ах, извините, мне показалось, что это ко мне, дело известное, фраза знакомая, передаваемая соседками, охочими до подробностей чужой жизни, из поколения в поколение, завещаемая по наследству с ничтожными изменениями — если дверной молоток уже заменен электрическим звонком, то говорят «звонили» вместо «стучали», однако ложь остается ложью. Это Марсенда. Рикардо Рейс, опершись на перила, смотрит, как она поднимается и на середине пролета поднимает голову, чтобы убедиться, что здесь и в самом деле живет тот, к кому она пришла, и улыбается, и он улыбается в ответ, и эти улыбки не перед зеркалом делаются, у них есть адрес и цель. Рикардо Рейс, отступив к двери, когда Марсенда, одолевает последний марш, заметил, что позабыл включить свет на лестнице, стало быть, принимает ее чуть ли не в потемках, и, пока он колеблется, зажигать или нет, где-то на другом уровне его сознания рождается удивленная мысль — как могла возникнуть у нее на лице улыбка такая сияющая, такая лучезарная, что даже отсюда, сверху, ее видно, и улыбка эта — мне и передо мной, и какие же слова следует произнести, нельзя же сказать: Ну-с, как мы поживаем? или по-плебейски воскликнуть: Цветете как роза! или романтически пожаловаться: Я уж было отчаялся и надежду потерял, но вот она вошла, я закрываю дверь, и никто из нас не вымолвил пока ни слова. Рикардо Рейс взял ее за руку — за правую — нет, не для того, чтобы приветствовать, а всего лишь желая провести по своему домашнему лабиринту: не в спальню, разумеется, это неприлично, но и не в столовую, как там усесться за длинным столом — бок о бок или напротив? и сколько их там будет? он, как известно, бесчислен, да и она — наверняка не единственна, ну, что же, тогда в кабинет? она сядет на один диван, я — на другой, вот наконец вошли, и ударил свет с потолка и с письменного стола, Марсенда оглядывает тяжеловесную мебель, полки с немногими книгами, зеленое сукно, и Рикардо Рейс говорит: Я вас поцелую, она не ответила и медленным движением взялась правой рукой за локоть левой, приподняв ее до уровня груди: что означает это движение? протест? просьбу? капитуляцию? рука в таком положении — это препона, это отказ. Рикардо Рейс сделал шаг вперед, Марсенда не шевельнулась, еще шаг, приблизившись почти вплотную, и тогда она бессильно роняет правую руку, ставшую вдруг такой же безжизненной, как левая, ибо жизнь разделилась между заколотившимся сердцем и задрожавшими коленями, и видит медленно надвигающееся лицо мужчины, чувствует, как рождается в горле рыдание, в его горле, в ее горле, губы их соприкасаются, это и есть поцелуй? — думает она, но это лишь начало поцелуя, и губы его сильнее прижимаются к ее губам, размыкают их, вот она, судьба плоти — раскрываться, и вот руки Рикардо Рейса обхватывают ее за талию и за плечи, притягивают к себе, грудь ее впервые приникла к мужской груди, она понимает, что поцелуй еще не кончен, и даже невозможно себе представить, что он будет кончен, и мир вернется к своему началу, в первоначальность неведения, но она сознает и то, что нельзя стоять так вот, опустив руки, надо что-то сделать, и правая рука поднимается на плечо Рикардо Рейса, а левая — по-прежнему мертва или спит и, значит, видит сны, во сне припоминая движения, что делала когда-то, выбирает, смыкает, увлекает те, которые во сне поднимут ее до другой руки, так что можно будет сплести пальцы, скрестить их на затылке мужчины, ничего не должна она Рикардо Рейсу — она отвечает на поцелуй поцелуем, на прикосновение — прикосновением, я думала об этом, когда решилась прийти сюда, думала, когда вышла из отеля, думала, когда поднималась по лестнице и увидела, как он стоит на площадке, облокотясь о перила, я думала: Он поцелует меня. Правая рука, будто в изнеможении, соскальзывает с его плеча, а левая и никогда там не бывала, теперь приходит черед всему телу волнообразно откинуться назад, поскольку поцелуй достиг предела, за которым сам по себе становится уже недостаточен, и надо оторваться от губ друг друга прежде, чем томительное напряжение переведет нас в следующую стадию, когда торопливые, задыхающиеся, краткие поцелуи перестанут довольствоваться губами, но постоянно, вновь и вновь, едва успев оторваться, будут вновь припадать к ним, что знает всякий/ мало-мальски опытный по этой части человек, никак не Марсенда, которая впервые оказалась в кольце мужских рук и впервые целуется, но не умом и не опытом — всем своим телом, всем скрытым и явленным, постигла она, что чем дольше поцелуй, тем острей становится жадная необходимость повторять его снова и снова в некоем крещендо, а достичь его высшей точки человеку своими силами не дано, для этого, видно, есть другие пути, вот как этот ком в горле — он ведь не растет, но и не проходит, это еле слышный голос, произносящий: Не надо, и добавляющий, бог весть из каких соображений, быть может, боясь обидеть: Давайте сядем. Рикардо Рейс подводит ее к дивану, помогает сесть, не зная, что сделать в следующий миг, какое слово уместно произнести — объясниться ли в любви, просто попросить ли прощения, преклонить ли колени у ее ног для первого или второго, хранить ли молчание, дожидаясь, когда заговорит она: все кажется ему фальшивым и бесчестным, правдиво и искренно было только сказать: Я вас поцелую — и поступить в соответствии со сказанным. Марсенда сидит, опустив на колени левую руку, словно выставляя ее напоказ, словно беря ее в свидетели. Сел и Рикардо Рейс, они поглядели друг на друга, и обоим в этот миг казалось, что тела их превратились в огромные, тихо рокочущие раковины. Может быть, не надо говорить этого, но я ждала, что вы меня поцелуете, сказала Марсенда. Рикардо Рейс подался вперед, взял ее правую руку, поднес к губам и наконец заговорил: Не знаю, что двигало мной — любовь или отчаяние, а она отвечала: Меня никто не целовал раньше, и потому я не умею различать любовь и отчаяние. Но теперь, по крайней мере, узнаете, что чувствовали. Я чувствовала поцелуй, как море должно чувствовать волну, если в этих словах есть хоть капля смысла, но это — о том, что я чувствую сейчас, а не тогда. Все эти последние дни я только и делал, что ждал вас, и спрашивал себя, что произойдет, если вы придете, и никак не предполагал такого оборота событий, и лишь в тот миг, когда вы вошли, я понял, что поцеловать вас — вот единственное, в чем есть смысл, и когда я говорил минуту назад, что не знаю, любовь или отчаяние двигали мной, то понимал значение своих слов, а теперь — нет. Вы хотите сказать, что в конце концов не испытываете отчаяние или что в конце концов не чувствуете ко мне любви? Полагаю, что всякий мужчина любит женщину, которую целует, пусть даже — от отчаяния. И каковы же причины вашего отчаяния? Причина одна — пустота. Грех жаловаться человеку, у которого действуют обе руки. Да я не жалуюсь, просто думаю, что лишь от самого безнадежного отчаяния можно сказать женщине, как я сказал: Я вас поцелую. На эти слова могла вас подвигнуть и любовь. Любовь заставила бы меня просто вас поцеловать, не предваряя поцелуй словами. Значит, вы меня не любите? Вы мне нравитесь. И вы мне нравитесь. И все же мы поцеловались не по этой причине. Получается, что так. И как же нам быть теперь? Я сижу здесь, в вашем доме, у мужчины, с которым говорила три раза в жизни, я пришла вас увидеть, услышать ваш голос, я хотела, чтобы вы меня поцеловали, а больше я ни о чем не хочу думать. Когда-нибудь — придется. Когда-нибудь, но не сегодня. Выпейте чаю, сейчас приготовлю, у меня еще есть печенье. Я вам помогу, а потом мне надо будет идти, отец может меня хватиться. Располагайтесь поудобней, будьте как дома, снимите жакет. Нет, мне хорошо и так.