Страница:
В эти месяцы он впервые почувствовал, что раздваивается. В нем как будто сошлись два Федора. Один Федор ходил на службу, с утра вливаясь в поток совслужащих, - все, как один, в белых полотняных рубахах навыпуск, подпоясаны кожаными ремешками, в белых парусиновых туфлях и с портфелями под мышками. И он обзавелся белой полотняной парой и туфлями, которые надо было натирать зубным порошком, и, конечно, портфелем. На службе лихорадочно перекидывал на столе вороха входящих и исходящих бумаг, что-то подписывал, что-то переделывал, вызывал на ковер исполнителей, внушал им, что надлежало внушить, выступал на собраниях, на митингах, горячился, развивая надлежащую мысль. Другой Федор в это время лежал на кровати в своей казенной квартире и глядел в потолок.
Этому другому Федору не давали покоя сны. Он видел в них Ларису, то в ее оригинальном кавалерийском наряде, в галифе с кожаным задом и в кожаной куртке, при шпорах, с хлыстом, то в белом развевающемся платье, всегда смеющуюся, белозубую, с ямочкой на щеке. Мелькали в этих снах белые чалмы чернобородых мулл, бородатые лица министров Амануллы-хана, они кружились в странном хороводе, который вела и закручивала смеющаяся Лариса.
Мучили эротические сны. В них тоже фигурировала Лариса. Но иногда, начиная ласкать Ларису, он вдруг замечал, что сжимает в объятиях другую, будто незнакомую ему женщину, у нее удивительное гибкое и долгое, сладостно обвивающее его тело, все в нем замирало в жутком и сладком ожидании пронзительного ощущения… Он просыпался весь в поту, дрожа от возбуждения, пытаясь вспомнить и не в силах вспомнить лица этой незнакомой женщины, явно не Ларисы.
Иногда он не выдерживал холостяцких мук, одевался поплоше, снимал где-нибудь на Щипке или Плющихе глухую комнатенку, из ближайшей пивной уводил первую подвернувшуюся под руку деваху, приводил в новое логово, ласкал ее до изнеможения - день, два, пока не проходил любовный зуд.
Так долго не могло продолжаться. Надо было что-то делать. Жениться бы, что ли. Да как найти жену?
Судьба была к нему милостива. У него появилась Муза.
Глава тринадцатая
Однажды Раскольникову позвонили из грузинского представительства в Москве и пригласили на вечер в представительство, где, как ему передали, его ждал сюрприз. Звонил сам представитель Орехалашвили, старый знакомый Раскольникова, человек добродушный и веселый. На вопрос Раскольникова, что за сюрприз, он, смеясь, сказал, что это секрет, Раскольников все узнает, когда придет.
Сюрприз Орехалашвили заключался в том, что ему прислали из Грузии какие-то документы о боевых подвигах в гражданскую войну группы грузин, моряков Волжской военной флотилии, и просили передать Раскольникову, чтобы он использовал в своих воспоминаниях. Раскольников удивился: разве нельзя было переслать ему эти бумаги, зачем было ему ехать за ними? "Как зачем, дорогой? - смеясь, блестя черным лукавым глазом, вертел головой Орехалашвили. - Ты не хочешь провести вечер в хорошей компании? Не хочешь выпить хорошего грузинского вина? Спеть наши песни? Не поверю, дорогой. Ты посмотри, какие у нас сегодня гости! А девушки! Вах!"
Вокруг длинного стола, уставленного бутылками с грузинскими винами, вазами с фруктами, шумно рассаживались действительно замечательные люди. Это были молодые русские и иностранные коммунисты, члены Коминтерна и КИМа, члены ЦК комсомола. Со многими из них Раскольников был знаком, иных знал по их выступлениям на международных конгрессах. Белокурый красавец Чаплин, нервный, порывистый Косарев, невозмутимый Бессо Ломинадзе - вожди комсомола, сын Карла Либкнехта Вильгельм, Гейнц Нейман. Молодые иностранцы, вольнослушатели Плехановского института, привели с собой девушекстуденток, своих сокурсниц, веселых, румяных, непринужденно болтающих с гостями и хозяевами-грузинами, должно быть, им было не впервой находиться в этой компании.
Одну из этих девушек посадили между Раскольниковым и Ломинадзе. Тоненькая и стройная, с копной светлых волос на голове, делавших ее похожей на одуванчик, девушка оглядела всех рассевшихся гостей, громко спросила, обращаясь к Ломинадзе:
- Раскольников еще не приехал? Мне сказали, что будет Раскольников.
Ломинадзе с улыбкой посмотрел на Раскольникова. И девушка посмотрела на него.
- А как вы себе представляете Раскольникова? - спросил он.
- Ну, высокий, плечистый. Усатый, - уверенно ответила она. - Вроде Буденного или Щорса.
- Боюсь, что вы будете разочарованы, - сказал Раскольников. - Ему далеко до Буденного или Щорса.
Ломинадзе засмеялся. Девушка смутилась.
- Это и есть Раскольников, - сказал Ломинадзе.
- Вы? - неуверенно смотрела она на Раскольникова.
- Вы думаете, вас разыгрывают? Почему я не могу быть Раскольниковым? спросил он.
- Я ничего не говорю. Но я подумала… Я приняла вас за иностранца, бойко ответила девушка, справившись со смущением. - Вы одеты, как иностранец. Извините. - Она снова смутилась.
Он улыбнулся.
- Ничего. Как вас зовут?
- Муза.
- Как? Муза? Я не ослышался?
- Нет. Муза Васильевна Ивановская.
- Очень приятно, - привстал он учтиво. - Муза. Какое чудное имя. Если вас полюбит поэт, у него будет двойное право говорить вам: вы - моя Муза. Кто же вас так назвал? Мама? Папа?
- Конечно, папа.
- Почему конечно?
- Он большой выдумщик и вообще натура поэтическая.
- Чем он занимается?
- Преподает русский язык и литературу в школе второй ступени.
- А мама?
- А мама - красавица.
- Это как понять?
- Она нас с папой и сестрой давно бросила. В молодости семейная жизнь ее не привлекала. Теперь у нее другая семья.
- Понятно. Но ваш папа… Хотелось бы мне познакомиться с вашим папой.
Муза смущенно умолкла. Он усмехнулся:
- Не подумайте, что я напрашиваюсь к вам в гости. Просто я люблю знакомиться с оригинальными людьми. Ваш папа, по-моему, из этой редкой породы людей.
- Спасибо. Мне это приятно слышать.
Весь вечер он болтал с Музой. Ему доставляло удовольствие смотреть на нее, слышать ее мягкий голос. Она была начитанна, говорить с ней можно было на любую тему. Она обожала поэзию. Очень скоро он узнал, что она недовольна своим институтом, ей бы учиться в университете на филологическом, но ничего не поделаешь, приходилось терпеть, ей оставался всего год до выпуска. В нежном ее лице была милая неправильность черт - нос как бы приплюснут, скулы слегка выпирали, - но это не портило ее, придавало лицу характерность. Особенно губы выделялись на лице, как бы растекались по лицу нежной алой патокой. В какой-то миг Раскольников поймал себя на том, что смотрит на них неотрывно, его неудержимо тянуло поцеловать их, он будто даже уже чувствовал на своих губах их сладкий медовый привкус.
Осенью, когда начался новый театральный сезон, он пригласил ее во МХАТ на премьеру поставленного по его инсценировке "Воскресения" Льва Толстого. Она пришла в нарядном платье из серебристого шелка, сшитом по последней моде, длинном сзади, укороченном спереди, в черных шелковых туфлях, элегантная, юная, прелестная. У него замерло сердце: может быть, это судьба? Но разница в возрасте? Во взглядах на жизнь? Что она, беззаботная комсомолочка, знает о жизни? Она принимает его ухаживания охотно, но что у нее в душе? Может быть, ей просто льстит, что за ней, совсем еще девчонкой, ухаживает зрелый мужчина, к тому же человек известный, герой гражданской войны, крупный партийный работник?
Он осторожно стал выведывать у нее заветное - ее мысли, настроения. Оказалось, она была не так уж и наивна в своих взглядах. Прятала за внешней беззаботностью свои вопросы, недоумения, которые ей не с кем было обсудить.
Однажды она ему призналась:
- Я не понимаю, что у нас в стране происходит? Можете вы мне объяснить, например, зачем нужны чистки партии? В таком виде, как они обычно проводятся? У нас в институте сейчас проходит очередная чистка. Нас, комсомольцев, заставляют присутствовать на этих собраниях. В качестве воспитательной меры. Это ужас, что такое. Сначала от человека требуют полную исповедь о себе. Кто он по социальному происхождению? Если происхождение сомнительное, то поддерживает ли связь с родителями? Что делал в революцию, гражданскую войну? Не сочувствовал ли какой-либо оппозиции? Затем начинаются допросы с пристрастием. Как он объяснит факт, что его бабка торговала семечками или что у его жены кто-то как будто видел на руке золотое кольцо? И знаете, что меня больше всего поражает? Невозможность оправдаться. Человеку просто не верят, подозревают во лжи. Раздувают мелкие факты, из мухи делают слона. Зачем?
- Да, много нелепого, - согласился он. - Люди привыкли бороться со всякими уклонами, не могут оста новиться. Со временем это пройдет.
- Или вот еще. Газеты твердят об успехах коллективизации, о том, что крестьяне валом валят в колхозы, мол, светлое будущее деревни обеспечено. А в это время у нас карточки на хлеб. Лишенцам и их не дают. Они лишены всего. А что на самом деле происходит в деревне? Моя мама недавно приезжала навестить нас, она живет в Краснодаре. Ее муж, партиец, был мобилизован для внедрения колхозов. Так он рассказывал, как на деле происходит коллективизация. Как семьям, объявляемым кулацкими, приказывают собраться в полчаса, взяв с собой в узелок самое необходимое. А их дома и все, что ими нажито, забирают в колхоз. Потом их увозят в скотских вагонах куда-то в Сибирь и там высаживают в безлюдных местах, в болотах, без продуктов, без всякого инструмента - выживай, если сможешь. Это как понять?
Что он мог ей ответить? Он честно признался, что и сам не понимает, как, почему дела в стране приняли такой трагический оборот, он тоже об этом много думает и пока не знает ответа. Но он благодарен ей за эту откровенность. Теперь он лучше знает и понимает ее, ему это важно, потому что и у него есть вопросы, которые не с кем обсудить, у него нет друзей, с которыми он мог бы быть вот так же искренен и откровенен, как она с ним, и как, теперь он это знает, и он может быть искренним и откровенным с ней.
В начале ноября они возвращались с концерта Шумана. Шли пешком по уже пустым и тихим улицам. Падал первый снег. Оба молчали, музыка еще звучала в душах. Вышли на Яузский бульвар, подошли к ее дому. Пора была прощаться. Он взял ее руку в свою. Она вдруг спросила:
- Федор Федорович, а вам нравится ваша работа?
Он засмеялся. Ответил, не отпуская ее руки:
- Нравилась бы, если бы не приходилось иногда запрещать пьесы или даже целые спектакли. Да я собираюсь оставить эту работу. Мне предлагают место посла в Эстонии. - Помолчав секунду. - Выходите за меня замуж, Муза. Я вас люблю. Поедемте вместе.
Она растерялась.
- Не отвечайте сейчас ничего, - поспешил он прибавить. - Я понимаю, для вас мое предложение неожиданно. Подумайте, разберитесь в своих чувствах. Через некоторое время дадите ответ.
Он поцеловал ее руку и, не удержавшись, давно тянуло, поцеловал ее в губы, в самом деле ощутив на своих губах дразнящий вкус пенного меда.
Они продолжали встречаться. Но их отношения уже изменились, оба понимали, что их судьба решена.
В конце года они поженились, она переехала в его двухкомнатную квартиру в гостинице "Люкс", неподалеку от Страстной площади. А в начале следующего, 1930 года он уехал в Таллин, бывший Ревель. Она оставалась еще некоторое время в Москве, ей нужно было сдать выпускные экзамены в институте.
Пока его юная жена готовилась в Москве к институтским экзаменам, он в Таллине энергично входил в свою роль посредника между двумя странами. Вникал в старые запутанные пограничные споры. Улаживал конфликты между экспортно-импортными организациями обеих стран.
Встречался с политическими и общественными деятелями. Неожиданно приятным в общении оказался Константин Пятс, один из кандидатов в президенты Эстонской республики, вскоре им и ставший. Голубоглазый улыбчивый человек, с выпуклым лбом в ореоле легких, как пух, седых волос, он обо всем судил оригинально, крупно.
Он удивил Раскольникова, однажды заявив ему:
- Европейскому сообществу грозит опасность не столько слева, сколько справа. Обратите внимание на молодую германскую национал-социалистическую партию Гитлера. Она еще покажет себя. Уверяю вас, не пройдет и нескольких лет, максимум три, четыре года, и Гитлер будет у власти в Германии. Европа обречена переболеть фашизмом. Как вы - коммунизмом. Фашизм - естественная реакция на ваш коммунизм.
Привлекательным собеседником оказался и генерал Лайдонер, занимавший особое место в эстонском обществе. Именно он в 24-м году подавил коммунистическое движение в стране. Считаясь "спасителем отечества", он был высшим нравственным авторитетом страны. В нем ничего не было от кровавого диктатора. Стройный, как юноша, с откинутой назад красивой головой, в разговоре он подчеркивал, что собеседник интересен ему своей индивидуальностью. Сам он судил обо всем с позиции своеобразного толстовства, странным образом сочетавшегося с его военной профессией. С женой своей, Лидией Ивановной, русской, тихой печальной женщиной (их взрослый сын погиб в автомобильной катастрофе), они составляли трогательную пару. В их небольшом поместье недалеко от Таллина Раскольников с удовольствием проводил часы в неторопливой беседе о полити ке, о прошлом и настоящем России, о странностях их личных судеб. Он, конечно, ни на минуту не забывал, что философствует не с обычным человеком, перед ним политический и классовый противник. Но ничего не мог с собой поделать: его тянуло к этому человеку, точно так и к нему испытывал привязанность, питал добрые чувства этот странный генерал.
Для них общение с ним было небесполезным. Как человек осведомленный, он помогал им точнее судить о стране Советов. Эстонцев более всего интересовал механизм принятия решений в СССР на высшем уровне. Интересовали их также и тревожили крутые перемены во внутренней политике СССР, частая смена курсов. До них доходили вести о том, какими методами осуществлялась в стране коллективизация. Как все это следовало понимать? Эти люди в беседах с ним были предельно откровенны, не юлили, признавали просчеты и провалы в политике своего правительства. Платя откровенностью за откровенность, он объяснял все так, как сам понимал. Да, в стране неблагополучно, много ошибок, руководство страны заносит то влево, то вправо. Все больше политику определяет произвол небольшой, очень сплоченной группы членов Политбюро, первую скрипку в которой играет Сталин. Куда это приведет страну? Неизвестно. Можно только надеяться, что со временем все наладится, в партии есть силы, способные вести корабль государства более надежным курсом.
Он, конечно, понимал, что, объясняясь так, не делал подарка режиму, установившемуся на родине. Но он давно решил для себя: он служит России, а не Ленину, Троцкому или Сталину. И собираясь ехать за рубеж, фактически убегая от тягостной обстановки, в которой жил последние годы, твердо знал, что едет служить России, что за границей он будет полезнее России, чем находясь в Москве, вблизи от Кремля, от тех, кто теперь определял ход жизни страны. Как бы то ни было, сознавал: не все то хорошо для России, что хорошо для этого режима.
Как жена полпреда, "Чрезвычайного Посланника и Полномочного Министра" - значилось на визитных карточках Раскольникова, она должна была представиться женам аккредитованных при эстонском правительстве посланников и женам эстонских министров и видных общественных деятелей. Для этого требовались соответствующие туалеты. Заказали у дорогих мастеров платья, шляпы, перчатки, сумочки, все по европейской моде, игнорируя чичеринскую инструкцию, которой предписывалось женам полпредов одеваться скромно, в черные платья с длинными рукавами, без декольте. Первым от портного принесли вечернее платье, бледно-розовое, длинное, с открытыми плечами. Увидев Музу в этом наряде, Раскольников не удержался от комплимента, обратившись к ней с поклоном и довольной улыбкой: "Ваше изящество".
Две недели жена старейшины дипломатического корпуса, посланника Финляндии, мадам Вуорима возила ее представлять дипломатическим дамам. Потом она у себя в полпредстве принимала ответные визиты.
Весело было наблюдать Раскольникову, с каким увлечением осваивалась в новой для нее среде его подруга. Очень скоро рядовая московская комсомолка превратилась в светскую даму, хозяйку салона, в котором бывали видные политические и общественные деятели Эстонии.
После большого приема в полпредстве 7 ноября таллинские газеты писали о дружелюбной и раскованной атмосфере, царившей в уютных комнатах посольства, одобрительно отзывались о хозяевах представительства, замечая с удивлением, что "люди могут быть симпатичными, несмотря на различие мировоззрений".
Внутри полпредства обстановка была вполне сносной. Должности первого секретаря, генерального консула, военного атташе занимали люди, круг интересов которых был далек от круга интересов Раскольникова, и отношения с ними с самого начала установились деловые, без амикошонства. Эти люди представляли собой новую породу дипломатических работников, в последние годы усиленно выводимую на родине. Это были "выдвиженцы", партийцы со стажем. Прошедшие ускоренные сталинские курсы марксизма-ленинизма, убежденные в несокрушимой силе усвоенного ими на этих курсах "самого передового учения", они с высокомерием относились к политическим и общественным деятелям страны, где находились, пренебрежительно относились и к самой стране. Между ними хорошим тоном считалось жаловаться на тоску "по родной советской стране", хулить все на Западе - магазины, полные, в отличие от советских на родине, разнообразных товаров, мягкий европейский климат, спокойную вежливость и любезность людей на улицах. "У нас все лучше", или "будет лучше", как заклинание, твердили они. Языков они не знали, к контактам с иностранцами не стремились. Впрочем, контакты с иностранцами и не поощрялись Москвой. После бегства на Запад в 29-м году советника полпредства в Париже Березовского всем сотрудникам полпредств, кроме дипломатического персонала, были запрещены какие бы то ни было личные сношения с иностранцами. Дипломатическому же персоналу рекомендовалось не "злоупотреблять" подобными сношениями. За этим следили сотрудники ГПУ, в каждом полпредстве их было по несколько человек.
Однажды очень насмешил Раскольникова первый секретарь Антипов. Взволнованно вошел к нему в кабинет, протянул номер русской эмигрантской газеты "Сегодня".
- Федор Федорович, смотрите, что о вас эти белогвардейцы написали.
В газете отчеркнута была фраза: "Он вышел на площадь и, как Раскольников, упал на колени и стал публично каяться в грехах".
Раскольников засмеялся:
- Это не обо мне. Речь идет о герое "Преступления и наказания" писателя Достоевского. Вы не читали этот роман Достоевского?
- Я о таком писателе не слышал, - ответил удивленный Антипов.
Оба любили путешествовать. В свободные дни садились в машину и отправлялись в Тарту, Пярну, Гунгенбург. В первый же отпуск он повез ее в Берлин и Париж.
В Берлине их поразила неброская, стыдливая нищета населения, очереди за благотворительным супом, прилично одетые мужчины, протягивающие шляпы за милостыней. Гейнц Нейман, водивший их по Берлину, рассказывал о падающей экономике, растущей безработице. Они встретили небольшую колонну марширующих штурмовиков со сва стикой на рукавах коротких курток. Прохожие останавливались, смотрели на шествие с любопытством, иные - с ироническими улыбками.
- Кое-кто из политиков считает, что наци очень скоро могут взять верх в Германии, - сказал Раскольников.
Гейнц рассмеялся:
- Чепуха. Ничтожная кучка кретинов. Что они в сравнении с этой силой? - Они проходили мимо громадного дома немецкой компартии с типографией "Роте Фане", на этот дом указывал Гейнц.
В Париже без устали бегали по музеям, выставкам, объезжали знаменитые предместья. Жили в полпредстве, в прекрасном старинном, но страшно запущенном особняке - там по ночам по коридорам с визгом носились крысы.
Раскольникову хотелось повидаться с Эренбургом, жившим в Париже, с ним он давно был знаком, печатал у себя в "Молодой гвардии", в "Красной нови". Нашли его в полуразвалившемся доме на глухой улочке, в узкой, сырой, нетопленой комнате; оказалось, он сидел без гроша. Дали ему денег, он повел их в знакомый ему кабачок, жаловался на московских критиков, обвинявших его в преклонении перед Западом, он же не мог парировать удары, живя вдали от Москвы. Отчего же он не часто появляется в Москве, спросил Раскольников. Съездил бы, устроил там свои дела и вернулся назад.
- Ездил бы чаще, но всякий раз, как соберусь ехать, меня останавливает мысль, что назад меня не выпустят, - сказал Эренбург с досадой.
На другой день он сам пришел к Раскольниковым, предложил показать им в Париже такие места, о которых мало кто знает. Водил по каким-то задворкам со зловонными помойками, показывал сбитые из фанеры и кусков жести лачуги, в которых ютились плохо одетые люди, с неестественной горячностью живописал убогую жизнь этих людей. И потом исчез. Раскольников недоумевал: зачем он устроил этот спектакль, что ему эти люди, никогда прежде он как будто не проявлял беспокойства о судьбе парижских отверженных. Может быть, решил, что накануне сказал лишнее, вздумал таким способом очиститься в глазах Раскольникова? Неприятный осадок оставила эта встреча.
Первым итальянским городом была Венеция. Известный по бесчисленным репродукциям, город все равно поражал воображение. Ослепили кружева дворцов Большого канала, удивив странным сходством с дворцовой перспективой Невы в Петрограде. Блаженные часы провели они во Дворце дожей, в залах Академии, на площади Святого Марка.
Этому другому Федору не давали покоя сны. Он видел в них Ларису, то в ее оригинальном кавалерийском наряде, в галифе с кожаным задом и в кожаной куртке, при шпорах, с хлыстом, то в белом развевающемся платье, всегда смеющуюся, белозубую, с ямочкой на щеке. Мелькали в этих снах белые чалмы чернобородых мулл, бородатые лица министров Амануллы-хана, они кружились в странном хороводе, который вела и закручивала смеющаяся Лариса.
Мучили эротические сны. В них тоже фигурировала Лариса. Но иногда, начиная ласкать Ларису, он вдруг замечал, что сжимает в объятиях другую, будто незнакомую ему женщину, у нее удивительное гибкое и долгое, сладостно обвивающее его тело, все в нем замирало в жутком и сладком ожидании пронзительного ощущения… Он просыпался весь в поту, дрожа от возбуждения, пытаясь вспомнить и не в силах вспомнить лица этой незнакомой женщины, явно не Ларисы.
Иногда он не выдерживал холостяцких мук, одевался поплоше, снимал где-нибудь на Щипке или Плющихе глухую комнатенку, из ближайшей пивной уводил первую подвернувшуюся под руку деваху, приводил в новое логово, ласкал ее до изнеможения - день, два, пока не проходил любовный зуд.
Так долго не могло продолжаться. Надо было что-то делать. Жениться бы, что ли. Да как найти жену?
Судьба была к нему милостива. У него появилась Муза.
Глава тринадцатая
МУЗА
1
По праздникам на него обрушивался шквал телеграмм, писем, звонков от старых боевых товарищей, бывших военморов, воевавших под его командованием на Балтике и на Каспии, на Волге и Каме. Его зазывали в гости, приглашали выступить с воспоминаниями в красноармейских клубах и на заводах, в общежитиях студентов, и не всегда было удобно отказаться от приглашения. В гостях, после первых рюмок, начинались рассказы о былых сражениях, и не было им конца, расходились всегда под утро, с песнями тех лет, со слезами радости и гордости за славно прожитую молодость.Однажды Раскольникову позвонили из грузинского представительства в Москве и пригласили на вечер в представительство, где, как ему передали, его ждал сюрприз. Звонил сам представитель Орехалашвили, старый знакомый Раскольникова, человек добродушный и веселый. На вопрос Раскольникова, что за сюрприз, он, смеясь, сказал, что это секрет, Раскольников все узнает, когда придет.
Сюрприз Орехалашвили заключался в том, что ему прислали из Грузии какие-то документы о боевых подвигах в гражданскую войну группы грузин, моряков Волжской военной флотилии, и просили передать Раскольникову, чтобы он использовал в своих воспоминаниях. Раскольников удивился: разве нельзя было переслать ему эти бумаги, зачем было ему ехать за ними? "Как зачем, дорогой? - смеясь, блестя черным лукавым глазом, вертел головой Орехалашвили. - Ты не хочешь провести вечер в хорошей компании? Не хочешь выпить хорошего грузинского вина? Спеть наши песни? Не поверю, дорогой. Ты посмотри, какие у нас сегодня гости! А девушки! Вах!"
Вокруг длинного стола, уставленного бутылками с грузинскими винами, вазами с фруктами, шумно рассаживались действительно замечательные люди. Это были молодые русские и иностранные коммунисты, члены Коминтерна и КИМа, члены ЦК комсомола. Со многими из них Раскольников был знаком, иных знал по их выступлениям на международных конгрессах. Белокурый красавец Чаплин, нервный, порывистый Косарев, невозмутимый Бессо Ломинадзе - вожди комсомола, сын Карла Либкнехта Вильгельм, Гейнц Нейман. Молодые иностранцы, вольнослушатели Плехановского института, привели с собой девушекстуденток, своих сокурсниц, веселых, румяных, непринужденно болтающих с гостями и хозяевами-грузинами, должно быть, им было не впервой находиться в этой компании.
Одну из этих девушек посадили между Раскольниковым и Ломинадзе. Тоненькая и стройная, с копной светлых волос на голове, делавших ее похожей на одуванчик, девушка оглядела всех рассевшихся гостей, громко спросила, обращаясь к Ломинадзе:
- Раскольников еще не приехал? Мне сказали, что будет Раскольников.
Ломинадзе с улыбкой посмотрел на Раскольникова. И девушка посмотрела на него.
- А как вы себе представляете Раскольникова? - спросил он.
- Ну, высокий, плечистый. Усатый, - уверенно ответила она. - Вроде Буденного или Щорса.
- Боюсь, что вы будете разочарованы, - сказал Раскольников. - Ему далеко до Буденного или Щорса.
Ломинадзе засмеялся. Девушка смутилась.
- Это и есть Раскольников, - сказал Ломинадзе.
- Вы? - неуверенно смотрела она на Раскольникова.
- Вы думаете, вас разыгрывают? Почему я не могу быть Раскольниковым? спросил он.
- Я ничего не говорю. Но я подумала… Я приняла вас за иностранца, бойко ответила девушка, справившись со смущением. - Вы одеты, как иностранец. Извините. - Она снова смутилась.
Он улыбнулся.
- Ничего. Как вас зовут?
- Муза.
- Как? Муза? Я не ослышался?
- Нет. Муза Васильевна Ивановская.
- Очень приятно, - привстал он учтиво. - Муза. Какое чудное имя. Если вас полюбит поэт, у него будет двойное право говорить вам: вы - моя Муза. Кто же вас так назвал? Мама? Папа?
- Конечно, папа.
- Почему конечно?
- Он большой выдумщик и вообще натура поэтическая.
- Чем он занимается?
- Преподает русский язык и литературу в школе второй ступени.
- А мама?
- А мама - красавица.
- Это как понять?
- Она нас с папой и сестрой давно бросила. В молодости семейная жизнь ее не привлекала. Теперь у нее другая семья.
- Понятно. Но ваш папа… Хотелось бы мне познакомиться с вашим папой.
Муза смущенно умолкла. Он усмехнулся:
- Не подумайте, что я напрашиваюсь к вам в гости. Просто я люблю знакомиться с оригинальными людьми. Ваш папа, по-моему, из этой редкой породы людей.
- Спасибо. Мне это приятно слышать.
Весь вечер он болтал с Музой. Ему доставляло удовольствие смотреть на нее, слышать ее мягкий голос. Она была начитанна, говорить с ней можно было на любую тему. Она обожала поэзию. Очень скоро он узнал, что она недовольна своим институтом, ей бы учиться в университете на филологическом, но ничего не поделаешь, приходилось терпеть, ей оставался всего год до выпуска. В нежном ее лице была милая неправильность черт - нос как бы приплюснут, скулы слегка выпирали, - но это не портило ее, придавало лицу характерность. Особенно губы выделялись на лице, как бы растекались по лицу нежной алой патокой. В какой-то миг Раскольников поймал себя на том, что смотрит на них неотрывно, его неудержимо тянуло поцеловать их, он будто даже уже чувствовал на своих губах их сладкий медовый привкус.
2
Они стали встречаться. Ходили на выставки художников, в театры, катались на лихачах с рысаками в попонах, заходили перекусить в "Кружок" литературно-артистическое кафе, где собирались артисты, писатели, поэты, многие из них были знакомы Раскольникову. Ему приятно было представлять им свою юную подругу.Осенью, когда начался новый театральный сезон, он пригласил ее во МХАТ на премьеру поставленного по его инсценировке "Воскресения" Льва Толстого. Она пришла в нарядном платье из серебристого шелка, сшитом по последней моде, длинном сзади, укороченном спереди, в черных шелковых туфлях, элегантная, юная, прелестная. У него замерло сердце: может быть, это судьба? Но разница в возрасте? Во взглядах на жизнь? Что она, беззаботная комсомолочка, знает о жизни? Она принимает его ухаживания охотно, но что у нее в душе? Может быть, ей просто льстит, что за ней, совсем еще девчонкой, ухаживает зрелый мужчина, к тому же человек известный, герой гражданской войны, крупный партийный работник?
Он осторожно стал выведывать у нее заветное - ее мысли, настроения. Оказалось, она была не так уж и наивна в своих взглядах. Прятала за внешней беззаботностью свои вопросы, недоумения, которые ей не с кем было обсудить.
Однажды она ему призналась:
- Я не понимаю, что у нас в стране происходит? Можете вы мне объяснить, например, зачем нужны чистки партии? В таком виде, как они обычно проводятся? У нас в институте сейчас проходит очередная чистка. Нас, комсомольцев, заставляют присутствовать на этих собраниях. В качестве воспитательной меры. Это ужас, что такое. Сначала от человека требуют полную исповедь о себе. Кто он по социальному происхождению? Если происхождение сомнительное, то поддерживает ли связь с родителями? Что делал в революцию, гражданскую войну? Не сочувствовал ли какой-либо оппозиции? Затем начинаются допросы с пристрастием. Как он объяснит факт, что его бабка торговала семечками или что у его жены кто-то как будто видел на руке золотое кольцо? И знаете, что меня больше всего поражает? Невозможность оправдаться. Человеку просто не верят, подозревают во лжи. Раздувают мелкие факты, из мухи делают слона. Зачем?
- Да, много нелепого, - согласился он. - Люди привыкли бороться со всякими уклонами, не могут оста новиться. Со временем это пройдет.
- Или вот еще. Газеты твердят об успехах коллективизации, о том, что крестьяне валом валят в колхозы, мол, светлое будущее деревни обеспечено. А в это время у нас карточки на хлеб. Лишенцам и их не дают. Они лишены всего. А что на самом деле происходит в деревне? Моя мама недавно приезжала навестить нас, она живет в Краснодаре. Ее муж, партиец, был мобилизован для внедрения колхозов. Так он рассказывал, как на деле происходит коллективизация. Как семьям, объявляемым кулацкими, приказывают собраться в полчаса, взяв с собой в узелок самое необходимое. А их дома и все, что ими нажито, забирают в колхоз. Потом их увозят в скотских вагонах куда-то в Сибирь и там высаживают в безлюдных местах, в болотах, без продуктов, без всякого инструмента - выживай, если сможешь. Это как понять?
Что он мог ей ответить? Он честно признался, что и сам не понимает, как, почему дела в стране приняли такой трагический оборот, он тоже об этом много думает и пока не знает ответа. Но он благодарен ей за эту откровенность. Теперь он лучше знает и понимает ее, ему это важно, потому что и у него есть вопросы, которые не с кем обсудить, у него нет друзей, с которыми он мог бы быть вот так же искренен и откровенен, как она с ним, и как, теперь он это знает, и он может быть искренним и откровенным с ней.
В начале ноября они возвращались с концерта Шумана. Шли пешком по уже пустым и тихим улицам. Падал первый снег. Оба молчали, музыка еще звучала в душах. Вышли на Яузский бульвар, подошли к ее дому. Пора была прощаться. Он взял ее руку в свою. Она вдруг спросила:
- Федор Федорович, а вам нравится ваша работа?
Он засмеялся. Ответил, не отпуская ее руки:
- Нравилась бы, если бы не приходилось иногда запрещать пьесы или даже целые спектакли. Да я собираюсь оставить эту работу. Мне предлагают место посла в Эстонии. - Помолчав секунду. - Выходите за меня замуж, Муза. Я вас люблю. Поедемте вместе.
Она растерялась.
- Не отвечайте сейчас ничего, - поспешил он прибавить. - Я понимаю, для вас мое предложение неожиданно. Подумайте, разберитесь в своих чувствах. Через некоторое время дадите ответ.
Он поцеловал ее руку и, не удержавшись, давно тянуло, поцеловал ее в губы, в самом деле ощутив на своих губах дразнящий вкус пенного меда.
Они продолжали встречаться. Но их отношения уже изменились, оба понимали, что их судьба решена.
В конце года они поженились, она переехала в его двухкомнатную квартиру в гостинице "Люкс", неподалеку от Страстной площади. А в начале следующего, 1930 года он уехал в Таллин, бывший Ревель. Она оставалась еще некоторое время в Москве, ей нужно было сдать выпускные экзамены в институте.
3
Как и девять лет назад, предложение поработать за границей исходило от Карахана. Встретились с ним случайно в "Кружке", разговорились. Раскольников сказал, что решил уйти из Главискусства, надоело быть цензором, но что он даже не представляет себе, чем ему заниматься, места себе нигде не приготовил. Любезный Караханчик сообщил ему, что он все еще считается в Наркоминделе номенклатурой наркомата, его помнят и ценят не только за работу в Афганистане в начале 20-х годов, но и за участие весной 1926 года в работе смешанной советско-афганской комиссии, когда он ездил в Афганистан в качестве председателя советской делегации. Сказал, что есть вакантное место в Эстонии и, если Раскольников не возражает, он, Карахан, провентилирует вопрос у руководства. Раскольников не возражал. Вскоре Карахан позвонил и объявил, что дело с руководством улажено, в ЦК тоже возражений не встретилось, и он, Раскольников, может оформляться в НКИД.Пока его юная жена готовилась в Москве к институтским экзаменам, он в Таллине энергично входил в свою роль посредника между двумя странами. Вникал в старые запутанные пограничные споры. Улаживал конфликты между экспортно-импортными организациями обеих стран.
Встречался с политическими и общественными деятелями. Неожиданно приятным в общении оказался Константин Пятс, один из кандидатов в президенты Эстонской республики, вскоре им и ставший. Голубоглазый улыбчивый человек, с выпуклым лбом в ореоле легких, как пух, седых волос, он обо всем судил оригинально, крупно.
Он удивил Раскольникова, однажды заявив ему:
- Европейскому сообществу грозит опасность не столько слева, сколько справа. Обратите внимание на молодую германскую национал-социалистическую партию Гитлера. Она еще покажет себя. Уверяю вас, не пройдет и нескольких лет, максимум три, четыре года, и Гитлер будет у власти в Германии. Европа обречена переболеть фашизмом. Как вы - коммунизмом. Фашизм - естественная реакция на ваш коммунизм.
Привлекательным собеседником оказался и генерал Лайдонер, занимавший особое место в эстонском обществе. Именно он в 24-м году подавил коммунистическое движение в стране. Считаясь "спасителем отечества", он был высшим нравственным авторитетом страны. В нем ничего не было от кровавого диктатора. Стройный, как юноша, с откинутой назад красивой головой, в разговоре он подчеркивал, что собеседник интересен ему своей индивидуальностью. Сам он судил обо всем с позиции своеобразного толстовства, странным образом сочетавшегося с его военной профессией. С женой своей, Лидией Ивановной, русской, тихой печальной женщиной (их взрослый сын погиб в автомобильной катастрофе), они составляли трогательную пару. В их небольшом поместье недалеко от Таллина Раскольников с удовольствием проводил часы в неторопливой беседе о полити ке, о прошлом и настоящем России, о странностях их личных судеб. Он, конечно, ни на минуту не забывал, что философствует не с обычным человеком, перед ним политический и классовый противник. Но ничего не мог с собой поделать: его тянуло к этому человеку, точно так и к нему испытывал привязанность, питал добрые чувства этот странный генерал.
Для них общение с ним было небесполезным. Как человек осведомленный, он помогал им точнее судить о стране Советов. Эстонцев более всего интересовал механизм принятия решений в СССР на высшем уровне. Интересовали их также и тревожили крутые перемены во внутренней политике СССР, частая смена курсов. До них доходили вести о том, какими методами осуществлялась в стране коллективизация. Как все это следовало понимать? Эти люди в беседах с ним были предельно откровенны, не юлили, признавали просчеты и провалы в политике своего правительства. Платя откровенностью за откровенность, он объяснял все так, как сам понимал. Да, в стране неблагополучно, много ошибок, руководство страны заносит то влево, то вправо. Все больше политику определяет произвол небольшой, очень сплоченной группы членов Политбюро, первую скрипку в которой играет Сталин. Куда это приведет страну? Неизвестно. Можно только надеяться, что со временем все наладится, в партии есть силы, способные вести корабль государства более надежным курсом.
Он, конечно, понимал, что, объясняясь так, не делал подарка режиму, установившемуся на родине. Но он давно решил для себя: он служит России, а не Ленину, Троцкому или Сталину. И собираясь ехать за рубеж, фактически убегая от тягостной обстановки, в которой жил последние годы, твердо знал, что едет служить России, что за границей он будет полезнее России, чем находясь в Москве, вблизи от Кремля, от тех, кто теперь определял ход жизни страны. Как бы то ни было, сознавал: не все то хорошо для России, что хорошо для этого режима.
4
В мае 30-го года он съездил в Москву за Музой, сдававшей последние экзамены. Привез ее в Таллин, приставил к ней учителей французского и немецкого.Как жена полпреда, "Чрезвычайного Посланника и Полномочного Министра" - значилось на визитных карточках Раскольникова, она должна была представиться женам аккредитованных при эстонском правительстве посланников и женам эстонских министров и видных общественных деятелей. Для этого требовались соответствующие туалеты. Заказали у дорогих мастеров платья, шляпы, перчатки, сумочки, все по европейской моде, игнорируя чичеринскую инструкцию, которой предписывалось женам полпредов одеваться скромно, в черные платья с длинными рукавами, без декольте. Первым от портного принесли вечернее платье, бледно-розовое, длинное, с открытыми плечами. Увидев Музу в этом наряде, Раскольников не удержался от комплимента, обратившись к ней с поклоном и довольной улыбкой: "Ваше изящество".
Две недели жена старейшины дипломатического корпуса, посланника Финляндии, мадам Вуорима возила ее представлять дипломатическим дамам. Потом она у себя в полпредстве принимала ответные визиты.
Весело было наблюдать Раскольникову, с каким увлечением осваивалась в новой для нее среде его подруга. Очень скоро рядовая московская комсомолка превратилась в светскую даму, хозяйку салона, в котором бывали видные политические и общественные деятели Эстонии.
После большого приема в полпредстве 7 ноября таллинские газеты писали о дружелюбной и раскованной атмосфере, царившей в уютных комнатах посольства, одобрительно отзывались о хозяевах представительства, замечая с удивлением, что "люди могут быть симпатичными, несмотря на различие мировоззрений".
Внутри полпредства обстановка была вполне сносной. Должности первого секретаря, генерального консула, военного атташе занимали люди, круг интересов которых был далек от круга интересов Раскольникова, и отношения с ними с самого начала установились деловые, без амикошонства. Эти люди представляли собой новую породу дипломатических работников, в последние годы усиленно выводимую на родине. Это были "выдвиженцы", партийцы со стажем. Прошедшие ускоренные сталинские курсы марксизма-ленинизма, убежденные в несокрушимой силе усвоенного ими на этих курсах "самого передового учения", они с высокомерием относились к политическим и общественным деятелям страны, где находились, пренебрежительно относились и к самой стране. Между ними хорошим тоном считалось жаловаться на тоску "по родной советской стране", хулить все на Западе - магазины, полные, в отличие от советских на родине, разнообразных товаров, мягкий европейский климат, спокойную вежливость и любезность людей на улицах. "У нас все лучше", или "будет лучше", как заклинание, твердили они. Языков они не знали, к контактам с иностранцами не стремились. Впрочем, контакты с иностранцами и не поощрялись Москвой. После бегства на Запад в 29-м году советника полпредства в Париже Березовского всем сотрудникам полпредств, кроме дипломатического персонала, были запрещены какие бы то ни было личные сношения с иностранцами. Дипломатическому же персоналу рекомендовалось не "злоупотреблять" подобными сношениями. За этим следили сотрудники ГПУ, в каждом полпредстве их было по несколько человек.
Однажды очень насмешил Раскольникова первый секретарь Антипов. Взволнованно вошел к нему в кабинет, протянул номер русской эмигрантской газеты "Сегодня".
- Федор Федорович, смотрите, что о вас эти белогвардейцы написали.
В газете отчеркнута была фраза: "Он вышел на площадь и, как Раскольников, упал на колени и стал публично каяться в грехах".
Раскольников засмеялся:
- Это не обо мне. Речь идет о герое "Преступления и наказания" писателя Достоевского. Вы не читали этот роман Достоевского?
- Я о таком писателе не слышал, - ответил удивленный Антипов.
5
С Музой отношения складывались счастливо. Ему нравилось доставлять ей большие и маленькие радости. Они много вместе читали, оставаясь одни, по вечерам. Она любила слушать стихи, и он часами читал ей из Бунина и Ходасевича, по-французски из Бодлера, Аполлинера. Читали прозу - Шмелева, Ремизова, Набокова, Алданова, читали из мемуарной литературы, особенно интересовавшей его. Однако с мемуарами как-то вышел казус. Часа два подряд он с увлечением читал ей воспоминания русского министра иностранных дел графа Ламсдорфа. Она слушала, слушала и вдруг расплакалась. Он всполошился, бросился к ней: в чем дело? Она сказала, что ей стало скучно, но она не решилась остановить его. Он засмеялся, сказал, что для него это урок, впредь он будет внимательнее к ней.Оба любили путешествовать. В свободные дни садились в машину и отправлялись в Тарту, Пярну, Гунгенбург. В первый же отпуск он повез ее в Берлин и Париж.
В Берлине их поразила неброская, стыдливая нищета населения, очереди за благотворительным супом, прилично одетые мужчины, протягивающие шляпы за милостыней. Гейнц Нейман, водивший их по Берлину, рассказывал о падающей экономике, растущей безработице. Они встретили небольшую колонну марширующих штурмовиков со сва стикой на рукавах коротких курток. Прохожие останавливались, смотрели на шествие с любопытством, иные - с ироническими улыбками.
- Кое-кто из политиков считает, что наци очень скоро могут взять верх в Германии, - сказал Раскольников.
Гейнц рассмеялся:
- Чепуха. Ничтожная кучка кретинов. Что они в сравнении с этой силой? - Они проходили мимо громадного дома немецкой компартии с типографией "Роте Фане", на этот дом указывал Гейнц.
В Париже без устали бегали по музеям, выставкам, объезжали знаменитые предместья. Жили в полпредстве, в прекрасном старинном, но страшно запущенном особняке - там по ночам по коридорам с визгом носились крысы.
Раскольникову хотелось повидаться с Эренбургом, жившим в Париже, с ним он давно был знаком, печатал у себя в "Молодой гвардии", в "Красной нови". Нашли его в полуразвалившемся доме на глухой улочке, в узкой, сырой, нетопленой комнате; оказалось, он сидел без гроша. Дали ему денег, он повел их в знакомый ему кабачок, жаловался на московских критиков, обвинявших его в преклонении перед Западом, он же не мог парировать удары, живя вдали от Москвы. Отчего же он не часто появляется в Москве, спросил Раскольников. Съездил бы, устроил там свои дела и вернулся назад.
- Ездил бы чаще, но всякий раз, как соберусь ехать, меня останавливает мысль, что назад меня не выпустят, - сказал Эренбург с досадой.
На другой день он сам пришел к Раскольниковым, предложил показать им в Париже такие места, о которых мало кто знает. Водил по каким-то задворкам со зловонными помойками, показывал сбитые из фанеры и кусков жести лачуги, в которых ютились плохо одетые люди, с неестественной горячностью живописал убогую жизнь этих людей. И потом исчез. Раскольников недоумевал: зачем он устроил этот спектакль, что ему эти люди, никогда прежде он как будто не проявлял беспокойства о судьбе парижских отверженных. Может быть, решил, что накануне сказал лишнее, вздумал таким способом очиститься в глазах Раскольникова? Неприятный осадок оставила эта встреча.
6
На следующий год они ездили в Италию. Готовились к этой поездке всю зиму, брали уроки итальянского, изучали справочники, путеводители по Италии. По пути исколесили Германию, останавливаясь на день-два то в Мюнхене, то в Гейдельберге, Дрездене, Баден-Бадене, прокатились на пароходе по Рейну.Первым итальянским городом была Венеция. Известный по бесчисленным репродукциям, город все равно поражал воображение. Ослепили кружева дворцов Большого канала, удивив странным сходством с дворцовой перспективой Невы в Петрограде. Блаженные часы провели они во Дворце дожей, в залах Академии, на площади Святого Марка.