Страница:
- Он, - заявил суздалец и направился к молодому человеку. Тот смотрел на него без страха, с легкой улыбкой. Подойдя, суздалец негромко сказал: Руки.
Приставив винтовку к буфету, не спеша обхлопал молодого человека по бокам, карманам серого френча и черных узких кавалерийских галифе, ища оружие. Оружия не было.
- Всем оставаться на месте. Проверка. По распоряжению военно-революционного комитета, - громко объявил Железняков. - Если имеется оружие, предлагаю сдать. Лучше сдать добровольно. Предупреждаю: за сокрытие оружия- расстрел.
Все молчали.
- Начнем, - сказал Железняков.
Искали старательно, обошли все комнаты, их здесь было с десяток, смотрели в шкафах, перетряхивали матрацы. Но оружия не было. Кто-то попытался открыть стеклянную дверь на балкон, она была заперта, спросили ключ у хозяйки, она затряслась от гнева:
- Нет ключа! Бандиты! Убирайтесь отсюда! Что вам надо от нас?..
Дверь взломали. Суздалец вышел на балкон, и тут же позвал:
- Сюда!
И в эту минуту молодой человек бросился из столовой, оттолкнул Ларису, стоявшую у порога, сбил кого-то в передней, кинулся к выходу на лестничную площадку, но тут на него навалились.
Дальнейшее произошло, как в дурном сне.
С балкона перетащили в комнату рогожный тюк, обмотанный веревками, развернули - в нем револьверы разных систем, винтовка, пара пулеметных лент, набитых патронами. Подвели к тюку молодого человека, верхние пуговицы его френча были оборваны, он нервно пытался соединить у горла концы ворота.
- Чье оружие? - цепко смотря ему в лицо, спросил Железняков. - Твое?
- Мое, - ответил он, стараясь удержать на лице брезгливую гримаску.
- Нет! - вскрикнула дама, кинулась между ними, шаль соскользнула на пол. - Неправда! Он не виноват. Принесли чужие люди. Мы не знали, что в тюке. Нас попросили…
- Оставь, мама, - устало сказал молодой человек. Раскольников поймал быстрый взгляд, которым обменялись Железняков и суздалец.
- Заворачивай и выноси, - приказал Железняков матросу, стоявшему возле тюка. Поравнявшись с молодым человеком, тихо, не глядя на него, произнес: Пошли.
- Боже мой, куда они его ведут? - бросилась за ними дама. - Куда вы его ведете? Как вы смеете! Боже, они его убьют…
- Назад! - встал перед ней матрос, винтовкой, как жердью, перегородил путь.
- Куда они его повели? Они его не убьют? Почему вы молчите? - металась дама, обращаясь к проходившим Раскольникову, Ларисе.
Вышли на лестничную площадку. Дверь квартиры напротив была раскрыта, оттуда выглянул матрос, объяснил, что он и другой матрос, чтобы не терять времени, сами начали обыск этой квартиры. Но здесь оружия как будто нет.
Спустились во двор. Железняков и суздалец подвели арестованного к глухой стене, тут же, у выходной двери.
- Встань лицом к стене, - приказал Железняков, снимая винтовку с ремня.
- Зачем? - возразил арестованный, становясь к стене спиной.
Железняков поднял винтовку.
Молодой человек сделал усилие, чтобы придать лицу прежнее брезгливо-презрительное выражение:
- Хочешь застрелить? Стреляй. Думаешь, я тебя испугался? Дурак ты.
Он улыбался, но, чувствовалось, улыбка давалась ему нелегко. Заметно было, как напряглись мышцы лица, когда Железняков поднял ствол, целясь ему в голову. Левый глаз слегка прищурился, бровь чуть подрагивала. И все-таки он улыбался.
- Эх вы, шуты гороховые. Возомнили себя господами. Голодранцы хреновы. Стреляй. Придет время, все вы…
Он не договорил. Пуля попала ему как раз в подрагивавшую бровь. Он пошатнулся, но устоял. Кровь выступила не сразу, и почудилось, что выстрел был не настоящий, не боевым патроном, и что сейчас молодой человек это поймет и, поняв, пойдет прямо на Железнякова. И он пошел на него, уже отделился от стены…
Пока Железняков передергивал затвор, солдат-суздалец, равнодушно стоявший в сторонке, спустил винтовку с рем ня, взял ее в правую руку, неторопливо шагнул вперед, на ходу вытягивая руку с винтовкой, и сунул штык в грудь раненого. Трехгранник легко вошел в тело. Молодой человек снова откинулся к стене и стал заваливаться набок. Солдат подошел к упавшему, внимательно на него поглядел и еще раз воткнул штык. И опять штык вошел в тело, как вошел бы в соломенный тренировочный тюфяк. Вытянув штык, солдат вскинул винтовку на ремень и пошел прочь с тем же своим задумчивым выражением на лице.
Группа, производившая обыски в середине квартала, наткнулась в глубине обширного захламленного двора на притон воровской шайки. Воры оказали сопротивление, пытались пробиться к Леонтьевскому переулку, их оттуда отогнали моряки и солдаты оцепления, и они забаррикадировались в одном из флигелей. Флигель был двухэтажный, к нему близко подступали какие-то строения непонятного назначения, с окнами, забитыми досками. Блатные незаметно переходили из флигеля в эти строения и вдруг начинали палить из-за забитых окон. Только Раскольников с отрядом Железнякова вбежали во двор, спеша на помощь осаждавшим флигель, их обстреляли из одного такого строения, похожего на маленький закрытый манеж.
Когда раздались выстрелы, Раскольников и Железняков, бежавшие впереди отряда, залегли за кучей какого-то хлама. Лариса, следовавшая за ними, тоже хотела кинуться туда, но суздалец схватил ее за плечо и потащил в сторону, за угол бревенчатого сарая. Здесь отпустил.
- Не задело?
- Нет.
- Куда ж тебя понесло? Не успела б сховаться.
- Спасибо…
- Вот спас бы тебя Бог. Испугалась?
- Не успела.
- То-то, что не успела.
Солдат высунулся было из-за сарая, и тут же убрался назад: по нему выстрелили, пулька чиркнула по краю стены, вышибла из бревна щепку.
- Вишь, не унимаются.
Сарай был ветхий, без крыши, груда полусгнивших досок навалена сбоку, чуть не доверху.
- Дай мне револьвер, - сказала Лариса, показав на револьвер за поясом солдата.
- Стрелять умеешь?
- Умею.
С револьвером поднялась на груду, глянула поверх стены сарая, увидела круглое окно манежика, стреляли оттуда, и выстрелила по окну. Солдат пристроился рядом и тоже стал палить в ту сторону.
Стрельба продолжалась недолго. Взяли урок штурмом, кого не успели положить во время перестрелки, добивали штыками и прикладами, берегли патроны. Братва разошлась. Не пощадили и девку, взятую еще живой. Она была ранена, лежала пластом, а когда к ней подошли, выстрелила в упор из обреза, вышибла челюсть одному матросу, ее подняли на ноги и прикололи штыком к стене. Потерь же среди матросов и солдат, если не считать раненых, не было.
- Снова к вам, - сказала она, когда матрос вышел. - Не прогоните? Кажется, я начинаю привыкать к походной жизни. Я пришла к вам с прошением. Можете зачислить меня в свой отряд? Пока не закончена военная часть переворота, другими делами все равно не смогу заниматься.
- Где вы научились обращаться с оружием?
- Вот вы ругали Гумилева. А он не только декадент. Фронтовик. Кавалерист. Он учил. Возьмете в отряд?
- Один я не могу решить. Завтра поговорю с товарищами. Пока могу предложить напиться чаю. Хотите?
- Не откажусь.
Они долго не ложились в эту ночь. Говорили обо всем - о революции, об искусстве, в чем-то сходясь, в чем-то расходясь. И о миновавшем дне говорили, вспоминали отдельные происшествия этого сумасшедшего дня. Смеялись, вспоминая, как Раскольников с Железняковым под пулями блатных упали на землю за кучей мусора и угодили в канавку, полную куриных перьев, потом с трудом очистились от них, как Ларису затащил за сарай, словно котенка, невозмутимый солдат-суздалец.
Но вот о чем не говорили, старательно избегали касаться этой темы, так это о казни похожего на Раскольникова молодого человека, у которого нашли оружие. Хотя именно об этом больше всего хотели бы поговорить. Оба были потрясены и озадачены. И оба знали, что одинаково переживают случившееся. Но знали в то же время, что не готовы судить об этом. Во всяком случае, теперь. Может быть, когда-нибудь будут в состоянии судить. Но не теперь.
Он на минуту вышел из купе, чтобы подогреть на "буржуйке" остывший чайник, а когда вернулся, обнаружил перемены. Она перетащила его постель тощий тюфячок и пару матросских шинелей, которыми он укрывался - с верхней полки на нижнюю и застлала ложе двумя голубыми простынями, которые везла с собой и от которых исходил кружащий голову апельсинный аромат ее духов. Она переоделась, сняла светлое дорожное платье и надела яркий, в косые красные и голубые полосы, халат, и волосы расшпилила, распустила, и смотрела на него пытливо и весело. Свободным жестом показав на постель, сказала с улыбкой:
- Кушать подано.
Дальнейшее произошло как бы помимо его воли. Он поставил чайник на пол у двери, закрыл дверь и запер на щеколду, страшно волнуясь, шагнул к ней, осторожно взял ее за плечи. Она стояла неподвижно, улыбалась и без всякого стеснения смотрела ему прямо в глаза, и это еще больше сводило его с ума, сердце готово было выпрыгнуть наружу, и, чувствуя, что еще немного и он упадет в обморок, он нагнулся и поцеловал ее в губы.
Глава пятая
Революция - не лучшее время для любви. В Питере они виделись урывками. Она жила у себя дома, он - у себя, то есть иногда ночевал у матери на Симбирской улице, недалеко от Финляндского вокзала, когда ночь заставала в Петрограде. О том, чтобы устроить жизнь по-семейному, как у всех нормальных людей, им и в голову не приходило подумать, до того ли? Подумают когда-нибудь, когда наладится жизнь в республике. А пока хорошо было и то, что иногда удавалось провести вместе день, два, а то вовсе лишь мельком увидеться, коснуться друг друга ладонями, губами, прижаться друг к другу, радостно убедиться в том, что не приснились им те безумные страшные и счастливые московские дни, когда они не расставались ни на минуту. Когда-нибудь будут вместе. Мысль об этом бодрила и волновала. Жизнь, в сущности, только начиналась - все было впереди. Будущее манило.
Так, по крайней мере, понимал их отношения он. Так ли понимала их она, в этом он вовсе не был уверен. Он надеялся, что так, хотел бы, чтобы было так. Но полной уверенности в этом не было. Она оставалась для него загадкой.
Когда им случалось вместе провести ночь, они ласкали друг друга до изнеможения. Она уставала первая, откидывалась в блаженном опустошении, только успевала произнести:
- Спасибо, милый, - и тут же ненадолго засыпала. Привыкнув к ней, и он стал позволять себе ненадолго уснуть одновременно с ней. Поспав, опять ласкали друг друга, опять короткий сон, и так всю ночь. Она была ненасытна.
Он оказался далеко не первым мужчиной в ее жизни. Она любила рассказывать ему о своих любовных похождениях, не открывая при этом имен героев своих романов. Все это были люди ее литературно-артистического круга, богемствующая публика. Рассказывая, она не стеснялась интимных подробностей, напротив, казалось, и рассказывала только для того, чтобы обсудить, посмаковать эти подробности. Ее острый интерес к мужчинам имел своеобразный характер, не только плотский. Однажды она заявила ему, что ее с детства волновала пропасть, разделяющая мужчин и женщин, различие между ними, это различие мучило ее своей непостижимостью, и самое большое ее желание в жизни - хотя в какой-то мере понять, что значит быть мужчиной. Это было сказано полушутя, но он поверил, что так оно и есть.
Ее занимала физиология мужчины. Но чем больше она знала мужчин, тем меньше она понимала их, и, говорила она, смеясь, она готова переспать с любым мужчиной, чтобы хотя немного приблизиться к разгадке мучающей ее тайны.
Конечно, она была непостоянна, все ее связи были мимолетны, она легко расставалась со своими любовниками, ни к кому не привязываясь. Он, Раскольников, был единственным мужчиной, уверяла она, к которому она почувствовала привя занность, с которым хотела бы соединить свою судьбу, соединить, когда увидит, что пора остепениться. На этом условии, собственно, они и сошлись, зарегистрировав свой брак. Он согласился принять ее такой, какая она есть, и ждать, когда она остепенится. Ему это было нетрудно: он восхищался ею, удивлялся ей, учился у нее такому раскованному отношению к жизни. Он чувствовал себя неровней в этом союзе с ней, признавал превосходство над собой ее более развитой натуры. Какие у него могли быть на нее права? Только одно право: быть терпимым и ждать.
Все же иногда в нем возникало чувство, похожее на протест. Иногда он думал: а не лучше ли освободиться от стесняющей его ее власти над ним, порвать с ней, жениться на девушке простой, которая была бы предана ему, и только ему, мало ли привлекательных барышень кругом? Но появлялась она - и от бунтарских его мыслей не оставалось и следа.
Воображение у нее было порочное. Она придумывала ему ласковые имена, в каждое вкладывая тайный фаллический смысл: "Журмурчик", "Фед-Фед", "Петушок - нос торчком"…
Ее чувственность странным образом соотносилась с ее поэзией, отражалась в ее стихах, в критических статьях. Там тоже было неутолимое стремление выразить принципиально невыразимое - природу художественного творчества, таланта. Этими поисками эстетических смыслов в надчеловеческом было больно все декадентское искусство. По ницшеански она рвалась к преодолению "миража созерцания", всего, что есть "сегодня", и, естественно, пришла к большевикам, таким же ненавистникам сущего мира, его разрушителям.
Он не пытался выяснить имена ее прежних любовников, не имея права ревновать ее к кому бы то ни было, оба были свободны в своих чувствах, как было условлено между ними с самого начала. Но имя одного из ее прежних любовников все же не осталось для него тайной. Об этом человеке она говорила с особым чувством, говорила, что никого так не любила, как его, хотя в то же время и ненавидела за вздорный характер, и обожала как поэта. Этот поэт был офицером, гусаром, пропадавшим где-то в русском экспедиционном корпусе на Западе. Нетрудно было догадаться, что говорила она о Николае Гумилеве.
Уже 13 ноября он был назначен комиссаром Морского генерального штаба и с группой балтийских матросов-партийцев приступил к чистке учреждений министерства. Начали с офицеров и чиновников генерального штаба, прекративших работу по призыву начальника штаба контр-адмирала Капниста. Сняли с поста и отдали под суд Капниста, уволили со службы офицеров, не желавших признать новую власть. По предложению Раскольникова обновленный состав Морского генерального штаба избрал начальником штаба капитана первого ранга Беренса, беспартийного боевого офицера. Этот Беренс когда-то служил на знаменитом "Варяге", участвовал в том бою у Чемульпо, когда команде пришлось затопить крейсер, чтобы не сдаться японцам. 23 ноября на заседании Совнаркома под председательством Ленина обсуждалась судьба Адмиралтейств-совета, Раскольников настаивал на упразднении совета и передаче его прав новому органу управления флотом, созданному Всероссийским съездом военных моряков, - Морской секции ВЦИК. Декрет об упразднении Адмиралтейств-совета, подготовленный Раскольниковым, был принят и издан за подписями Ленина, его, Раскольникова, Бонч-Бруевича, секретаря СНК Горбунова.
На другой день после этого заседания Совнаркома Раскольников получил от Ленина еще одно чрезвычайное поручение - организовать на заводах морского ведомства производство крайне необходимых стране паровозов, а также различных сельскохозяйственных орудий. Он должен был докладывать на каждом заседании Совнаркома о том, как идет эта работа.
Приходилось Раскольникову в те дни выполнять и иные, не связанные непосредственно с морским ведомством, но не менее важные и деликатные поручения Ленина. Особенно беспокоило Ленина и весь большевистский ЦК положение, сложившееся во ВЦИКе, большевистском ВЦИКе, большевистском - в отличие от другого ВЦИКа, тоже действовавшего тогда, правоэсеровского и меньшевистского. Большевистский ВЦИК был создан на Втором Всероссийском съезде Советов, том самом, который признал свержение Временного правительства Военно-революционным комитетом Петроградского Совета и провозгласил Советскую власть. Но и старый ВЦИК, созданный на Первом Всероссийском съезде Советов, еще в июне, в котором большинство принадлежало эсерам и меньшевикам, не сложил полномочий, отказавшись признать законным Второй съезд Советов, объявив его частным совещанием большевиков.
Большевистский ВЦИК, членом которого был Раскольников, тоже не был чисто большевистским, большевики составляли в нем большинство, но там были сильны фракции левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов. Небольшевистские фракции пытались противопоставить ВЦИК - Совнаркому, в составе которого были только большевики, такой его состав удалось сформировать Ленину на Втором съезде Советов, предлагали заменить однопартийный большевистский Совнарком правительством из представителей всех социалистических партий России. Конечно, Ленин на это пойти не мог. При этом он считал оппозицию ВЦИКа не менее опасной для большевиков, чем мятежи защитников Временного правительства.
Весь ноябрь и добрую часть декабря ВЦИК сотрясали стычки между сторонниками "однородного социалистического" и "однородного большевистского" правительств, за это время эсеры внесли во ВЦИК до двух десятков запросов с выражением недоверия большевистскому Совнаркому. Раскольников горячо участвовал в переговорах. Ежедневно встречаясь с Лениным, информировал его о ходе переговоров, получал от него указания, иногда - заранее написанные им тезисы требований большевиков, которые от имени большевистского ЦК должен был ставить перед эсерами и меньшевиками.
Доверие Ленина льстило. Раскольников был для него из самых близких и авторитетных помощников, прежде всего, конечно, по морским делам, человеком, на которого Ленин мог положиться и быть уверен, что любое его поручение будет выполнено точно и грамотно.
В свою очередь и его, Раскольникова, доверие к Ленину росло по мере того, как укоренялась власть Совнаркома, всех комиссариатов большевиков в центре и на местах. Как бы то ни было, Ленин оказался тем человеком, который, вероятно, только и был нужен в том хаосе, который переживала страна, человеком, способным овладеть этим хаосом, установить в стране твердую власть. Каменев называл его безумцем. Безумец. А власть большевиков укоренялась. Безумец- в сошедшей с ума стране. Помогать ему одолевать хаос, добиваясь единства в рядах партии, в социалистических кругах, - это была увлекат ельная задача, ей стоило отдавать силы и жизнь.
Случались между ними и недоразумения. Не всякое решение Ленина он принимал безоговорочно, пытался иногда возражать. Но приходилось быть осторожным. Теперь Ленин был не просто товарищ по партии, пусть старший, с которым можно было и поспорить, теперь это был, легко сказать, глава государства. Он и прежде был нетерпим к чужому мнению, теперь же, получив огромную власть, обыкновенно становился агрессивным по отношению к оппоненту, терял контроль над собой. Возражая, рискуя вызвать яростный гнев вождя, ты рисковал и карьерой, и головой. В этом Раскольников не раз имел случай убедиться.
Смешной, но и многозначительный вышел у него инцидент с вождем из-за Ларисы.
Лариса очень неудачно села, несколько в стороне от длинного стола, за которым сидели наркомы, слишком близко от кресла председателя, прямо у него перед глазами, и была в вызывающе элегантном костюме и высоких красных ботинках в стиле модерн, с острыми носами. Села, небрежно закинув ногу на ногу, благоухая ароматом любимых духов. Ленин сразу обратил на нее внимание, как вошел и занял свое место во главе стола. Он насупился, начал собрание без обычного вступительного слова, предложил высказываться наркомам, уткнулся в бумаги, но то и дело приподнимал голову, косился на красные ботинки.
То ли сами эти ботинки сбивали его с толку, то ли неестественная в этих скучных стенах свежая красота нарядной молодой женщины, что-то черкавшей в своем блокнотике золотым карандашиком, беспокоила его, но он, как заметил Раскольников, постепенно наливался с трудом сдерживаемой яростью.
Наконец, его прорвало. Не в силах больше сдерживать раздражение, стукнул обоими кулаками по бумагам и вскочил, объявил заседание оконченным.
- Прошу всех присутствовавших на этом заседании товарищей удалиться, а товарищей наркомов остаться.
Вышли все заместители наркомов, секретари, помощники, писцы. Вышла и Лариса.
Ленин, взбешенный, обрушился на Бонч-Бруевича:
- Что такое? Кто посмел заседание Совнаркома превращать в балаган? Кто привел сюда эту… эту… - Он искал слово, которым мог бы выразить свое негодование, брезгливое возмущение, и дергался, жестом указывая на то место, где стоял стул Ларисы.
С его губ готово было сорваться скабрезное слово; чтобы упредить его, Раскольников поспешил объяснить:
- Владимир Ильич, этот товарищ - корреспондент газеты "Известия", пришла с редакционным заданием написать очерк или репортаж с заседания Совнаркома. Член нашей партии, кроме того, дочь известного вам Михаила Андреевича Рейснера - Лариса Михайловна Рейснер…
Ленин резко повернулся к Бонч-Бруевичу:
- Впредь сообщайте мне о всех экстраординарных участ никах наших совещаний. Посторонних не должно быть. Все, товарищи. Приступайте к работе.
Лариса так и не узнала, почему Ленин поспешно свернул заседание Совнаркома. Раскольников, не желая ее огорчать, не рассказал, в чем было дело. Но в дальнейшем на заседания правительства с собой ее уже не брал.
Пока прислуга накрывала стол в гостиной, под люстрой, частью состоящей из электрических лампочек, частью из позолоченных подсвечников с обгоревшими, оплывшими сальными свечами (свечи зажигались, когда отключалось электричество), и меняла обгоревшие сальные свечи на новенькие восковые, чудом раздобытые хозяевами, сами хозяева, празднично приодетые, свободные от домашних хлопот, сошлись в кабинете отца Ларисы, Михаила Андреевича Рейснера.
И в кабинете была двойная люстра, зажигавшаяся по особым случаям, когда у Михаила Андревича собирались коллеги по законодательной комиссии Совнаркома. Теперь-то кабинет освещала керосиновая лампа под зеленым абажуром, висевшая над письменным столом, заваленным газетами. Газеты, старые и свежие, всех направлений, грудами лежали на широком подоконнике, на полу по углам, торчали из книжных шкафов, были навалены ворохом на громадном кожаном диване. На этот диван уселись дамы, отгребая газеты от себя.
Как во всяком интеллигентном семействе, здесь много говорили о политике. Тон задавал глава семьи. Лысеющий, с испанской бородкой и усиками, с нездоровым одутловатым лицом кабинетного человека, в пенсне, он был похож на Луначарского, особенно когда подкручивал кверху жиденькие усики. Заговорили о политике и теперь, когда пришел Раскольников и все сошлись в кабинете.
Михаил Андреевич спросил о новостях, и Раскольников сообщил последнюю новость. Совнарком только что принял постановление об Украинской Центральной раде - верховном органе самопровозглашенной после Октябрьского переворота Украинской народной республики, этим постановлением объявлялось состояние открытой войны между советской Россией и Центральной радой.
- Не понимаю, что означает война с Центральной радой? Война с Украиной? - спросила мать Ларисы. - Разве на Украине не советская власть?
- Советская власть там в Харькове, а не в Киеве. На Украине, Екатерина Александровна, идет гражданская война. Отряды Красной гвардии дерутся с войсками Рады. Рада связана с Калединым на Дону, Дутовым на Урале. За нашей спиной пытается сговориться с немцами. Не исключено, откроет немцам границу, попытается опереться на их штыки.
Приставив винтовку к буфету, не спеша обхлопал молодого человека по бокам, карманам серого френча и черных узких кавалерийских галифе, ища оружие. Оружия не было.
- Всем оставаться на месте. Проверка. По распоряжению военно-революционного комитета, - громко объявил Железняков. - Если имеется оружие, предлагаю сдать. Лучше сдать добровольно. Предупреждаю: за сокрытие оружия- расстрел.
Все молчали.
- Начнем, - сказал Железняков.
Искали старательно, обошли все комнаты, их здесь было с десяток, смотрели в шкафах, перетряхивали матрацы. Но оружия не было. Кто-то попытался открыть стеклянную дверь на балкон, она была заперта, спросили ключ у хозяйки, она затряслась от гнева:
- Нет ключа! Бандиты! Убирайтесь отсюда! Что вам надо от нас?..
Дверь взломали. Суздалец вышел на балкон, и тут же позвал:
- Сюда!
И в эту минуту молодой человек бросился из столовой, оттолкнул Ларису, стоявшую у порога, сбил кого-то в передней, кинулся к выходу на лестничную площадку, но тут на него навалились.
Дальнейшее произошло, как в дурном сне.
С балкона перетащили в комнату рогожный тюк, обмотанный веревками, развернули - в нем револьверы разных систем, винтовка, пара пулеметных лент, набитых патронами. Подвели к тюку молодого человека, верхние пуговицы его френча были оборваны, он нервно пытался соединить у горла концы ворота.
- Чье оружие? - цепко смотря ему в лицо, спросил Железняков. - Твое?
- Мое, - ответил он, стараясь удержать на лице брезгливую гримаску.
- Нет! - вскрикнула дама, кинулась между ними, шаль соскользнула на пол. - Неправда! Он не виноват. Принесли чужие люди. Мы не знали, что в тюке. Нас попросили…
- Оставь, мама, - устало сказал молодой человек. Раскольников поймал быстрый взгляд, которым обменялись Железняков и суздалец.
- Заворачивай и выноси, - приказал Железняков матросу, стоявшему возле тюка. Поравнявшись с молодым человеком, тихо, не глядя на него, произнес: Пошли.
- Боже мой, куда они его ведут? - бросилась за ними дама. - Куда вы его ведете? Как вы смеете! Боже, они его убьют…
- Назад! - встал перед ней матрос, винтовкой, как жердью, перегородил путь.
- Куда они его повели? Они его не убьют? Почему вы молчите? - металась дама, обращаясь к проходившим Раскольникову, Ларисе.
Вышли на лестничную площадку. Дверь квартиры напротив была раскрыта, оттуда выглянул матрос, объяснил, что он и другой матрос, чтобы не терять времени, сами начали обыск этой квартиры. Но здесь оружия как будто нет.
Спустились во двор. Железняков и суздалец подвели арестованного к глухой стене, тут же, у выходной двери.
- Встань лицом к стене, - приказал Железняков, снимая винтовку с ремня.
- Зачем? - возразил арестованный, становясь к стене спиной.
Железняков поднял винтовку.
Молодой человек сделал усилие, чтобы придать лицу прежнее брезгливо-презрительное выражение:
- Хочешь застрелить? Стреляй. Думаешь, я тебя испугался? Дурак ты.
Он улыбался, но, чувствовалось, улыбка давалась ему нелегко. Заметно было, как напряглись мышцы лица, когда Железняков поднял ствол, целясь ему в голову. Левый глаз слегка прищурился, бровь чуть подрагивала. И все-таки он улыбался.
- Эх вы, шуты гороховые. Возомнили себя господами. Голодранцы хреновы. Стреляй. Придет время, все вы…
Он не договорил. Пуля попала ему как раз в подрагивавшую бровь. Он пошатнулся, но устоял. Кровь выступила не сразу, и почудилось, что выстрел был не настоящий, не боевым патроном, и что сейчас молодой человек это поймет и, поняв, пойдет прямо на Железнякова. И он пошел на него, уже отделился от стены…
Пока Железняков передергивал затвор, солдат-суздалец, равнодушно стоявший в сторонке, спустил винтовку с рем ня, взял ее в правую руку, неторопливо шагнул вперед, на ходу вытягивая руку с винтовкой, и сунул штык в грудь раненого. Трехгранник легко вошел в тело. Молодой человек снова откинулся к стене и стал заваливаться набок. Солдат подошел к упавшему, внимательно на него поглядел и еще раз воткнул штык. И опять штык вошел в тело, как вошел бы в соломенный тренировочный тюфяк. Вытянув штык, солдат вскинул винтовку на ремень и пошел прочь с тем же своим задумчивым выражением на лице.
8
Когда уходили из этого дома, попали еще в одну переделку со стрельбой. Но на этот раз столкнулись не с контрой.Группа, производившая обыски в середине квартала, наткнулась в глубине обширного захламленного двора на притон воровской шайки. Воры оказали сопротивление, пытались пробиться к Леонтьевскому переулку, их оттуда отогнали моряки и солдаты оцепления, и они забаррикадировались в одном из флигелей. Флигель был двухэтажный, к нему близко подступали какие-то строения непонятного назначения, с окнами, забитыми досками. Блатные незаметно переходили из флигеля в эти строения и вдруг начинали палить из-за забитых окон. Только Раскольников с отрядом Железнякова вбежали во двор, спеша на помощь осаждавшим флигель, их обстреляли из одного такого строения, похожего на маленький закрытый манеж.
Когда раздались выстрелы, Раскольников и Железняков, бежавшие впереди отряда, залегли за кучей какого-то хлама. Лариса, следовавшая за ними, тоже хотела кинуться туда, но суздалец схватил ее за плечо и потащил в сторону, за угол бревенчатого сарая. Здесь отпустил.
- Не задело?
- Нет.
- Куда ж тебя понесло? Не успела б сховаться.
- Спасибо…
- Вот спас бы тебя Бог. Испугалась?
- Не успела.
- То-то, что не успела.
Солдат высунулся было из-за сарая, и тут же убрался назад: по нему выстрелили, пулька чиркнула по краю стены, вышибла из бревна щепку.
- Вишь, не унимаются.
Сарай был ветхий, без крыши, груда полусгнивших досок навалена сбоку, чуть не доверху.
- Дай мне револьвер, - сказала Лариса, показав на револьвер за поясом солдата.
- Стрелять умеешь?
- Умею.
С револьвером поднялась на груду, глянула поверх стены сарая, увидела круглое окно манежика, стреляли оттуда, и выстрелила по окну. Солдат пристроился рядом и тоже стал палить в ту сторону.
Стрельба продолжалась недолго. Взяли урок штурмом, кого не успели положить во время перестрелки, добивали штыками и прикладами, берегли патроны. Братва разошлась. Не пощадили и девку, взятую еще живой. Она была ранена, лежала пластом, а когда к ней подошли, выстрелила в упор из обреза, вышибла челюсть одному матросу, ее подняли на ноги и прикололи штыком к стене. Потерь же среди матросов и солдат, если не считать раненых, не было.
9
Вернувшись не поздно в свой вагон на Николаевском вокзале, Раскольников тут же лег, наутро опять предстояла облава, где-то в районе Хитрова рынка. Только стал засыпать, его растолкали: из-за спины матроса, поднявшего его, смотрела на него и улыбалась Лариса.- Снова к вам, - сказала она, когда матрос вышел. - Не прогоните? Кажется, я начинаю привыкать к походной жизни. Я пришла к вам с прошением. Можете зачислить меня в свой отряд? Пока не закончена военная часть переворота, другими делами все равно не смогу заниматься.
- Где вы научились обращаться с оружием?
- Вот вы ругали Гумилева. А он не только декадент. Фронтовик. Кавалерист. Он учил. Возьмете в отряд?
- Один я не могу решить. Завтра поговорю с товарищами. Пока могу предложить напиться чаю. Хотите?
- Не откажусь.
Они долго не ложились в эту ночь. Говорили обо всем - о революции, об искусстве, в чем-то сходясь, в чем-то расходясь. И о миновавшем дне говорили, вспоминали отдельные происшествия этого сумасшедшего дня. Смеялись, вспоминая, как Раскольников с Железняковым под пулями блатных упали на землю за кучей мусора и угодили в канавку, полную куриных перьев, потом с трудом очистились от них, как Ларису затащил за сарай, словно котенка, невозмутимый солдат-суздалец.
Но вот о чем не говорили, старательно избегали касаться этой темы, так это о казни похожего на Раскольникова молодого человека, у которого нашли оружие. Хотя именно об этом больше всего хотели бы поговорить. Оба были потрясены и озадачены. И оба знали, что одинаково переживают случившееся. Но знали в то же время, что не готовы судить об этом. Во всяком случае, теперь. Может быть, когда-нибудь будут в состоянии судить. Но не теперь.
Он на минуту вышел из купе, чтобы подогреть на "буржуйке" остывший чайник, а когда вернулся, обнаружил перемены. Она перетащила его постель тощий тюфячок и пару матросских шинелей, которыми он укрывался - с верхней полки на нижнюю и застлала ложе двумя голубыми простынями, которые везла с собой и от которых исходил кружащий голову апельсинный аромат ее духов. Она переоделась, сняла светлое дорожное платье и надела яркий, в косые красные и голубые полосы, халат, и волосы расшпилила, распустила, и смотрела на него пытливо и весело. Свободным жестом показав на постель, сказала с улыбкой:
- Кушать подано.
Дальнейшее произошло как бы помимо его воли. Он поставил чайник на пол у двери, закрыл дверь и запер на щеколду, страшно волнуясь, шагнул к ней, осторожно взял ее за плечи. Она стояла неподвижно, улыбалась и без всякого стеснения смотрела ему прямо в глаза, и это еще больше сводило его с ума, сердце готово было выпрыгнуть наружу, и, чувствуя, что еще немного и он упадет в обморок, он нагнулся и поцеловал ее в губы.
Глава пятая
ЛАРИСА
1
Из Москвы в Питер они вернулись мужем и женой.Революция - не лучшее время для любви. В Питере они виделись урывками. Она жила у себя дома, он - у себя, то есть иногда ночевал у матери на Симбирской улице, недалеко от Финляндского вокзала, когда ночь заставала в Петрограде. О том, чтобы устроить жизнь по-семейному, как у всех нормальных людей, им и в голову не приходило подумать, до того ли? Подумают когда-нибудь, когда наладится жизнь в республике. А пока хорошо было и то, что иногда удавалось провести вместе день, два, а то вовсе лишь мельком увидеться, коснуться друг друга ладонями, губами, прижаться друг к другу, радостно убедиться в том, что не приснились им те безумные страшные и счастливые московские дни, когда они не расставались ни на минуту. Когда-нибудь будут вместе. Мысль об этом бодрила и волновала. Жизнь, в сущности, только начиналась - все было впереди. Будущее манило.
Так, по крайней мере, понимал их отношения он. Так ли понимала их она, в этом он вовсе не был уверен. Он надеялся, что так, хотел бы, чтобы было так. Но полной уверенности в этом не было. Она оставалась для него загадкой.
Когда им случалось вместе провести ночь, они ласкали друг друга до изнеможения. Она уставала первая, откидывалась в блаженном опустошении, только успевала произнести:
- Спасибо, милый, - и тут же ненадолго засыпала. Привыкнув к ней, и он стал позволять себе ненадолго уснуть одновременно с ней. Поспав, опять ласкали друг друга, опять короткий сон, и так всю ночь. Она была ненасытна.
Он оказался далеко не первым мужчиной в ее жизни. Она любила рассказывать ему о своих любовных похождениях, не открывая при этом имен героев своих романов. Все это были люди ее литературно-артистического круга, богемствующая публика. Рассказывая, она не стеснялась интимных подробностей, напротив, казалось, и рассказывала только для того, чтобы обсудить, посмаковать эти подробности. Ее острый интерес к мужчинам имел своеобразный характер, не только плотский. Однажды она заявила ему, что ее с детства волновала пропасть, разделяющая мужчин и женщин, различие между ними, это различие мучило ее своей непостижимостью, и самое большое ее желание в жизни - хотя в какой-то мере понять, что значит быть мужчиной. Это было сказано полушутя, но он поверил, что так оно и есть.
Ее занимала физиология мужчины. Но чем больше она знала мужчин, тем меньше она понимала их, и, говорила она, смеясь, она готова переспать с любым мужчиной, чтобы хотя немного приблизиться к разгадке мучающей ее тайны.
Конечно, она была непостоянна, все ее связи были мимолетны, она легко расставалась со своими любовниками, ни к кому не привязываясь. Он, Раскольников, был единственным мужчиной, уверяла она, к которому она почувствовала привя занность, с которым хотела бы соединить свою судьбу, соединить, когда увидит, что пора остепениться. На этом условии, собственно, они и сошлись, зарегистрировав свой брак. Он согласился принять ее такой, какая она есть, и ждать, когда она остепенится. Ему это было нетрудно: он восхищался ею, удивлялся ей, учился у нее такому раскованному отношению к жизни. Он чувствовал себя неровней в этом союзе с ней, признавал превосходство над собой ее более развитой натуры. Какие у него могли быть на нее права? Только одно право: быть терпимым и ждать.
Все же иногда в нем возникало чувство, похожее на протест. Иногда он думал: а не лучше ли освободиться от стесняющей его ее власти над ним, порвать с ней, жениться на девушке простой, которая была бы предана ему, и только ему, мало ли привлекательных барышень кругом? Но появлялась она - и от бунтарских его мыслей не оставалось и следа.
Воображение у нее было порочное. Она придумывала ему ласковые имена, в каждое вкладывая тайный фаллический смысл: "Журмурчик", "Фед-Фед", "Петушок - нос торчком"…
Ее чувственность странным образом соотносилась с ее поэзией, отражалась в ее стихах, в критических статьях. Там тоже было неутолимое стремление выразить принципиально невыразимое - природу художественного творчества, таланта. Этими поисками эстетических смыслов в надчеловеческом было больно все декадентское искусство. По ницшеански она рвалась к преодолению "миража созерцания", всего, что есть "сегодня", и, естественно, пришла к большевикам, таким же ненавистникам сущего мира, его разрушителям.
Он не пытался выяснить имена ее прежних любовников, не имея права ревновать ее к кому бы то ни было, оба были свободны в своих чувствах, как было условлено между ними с самого начала. Но имя одного из ее прежних любовников все же не осталось для него тайной. Об этом человеке она говорила с особым чувством, говорила, что никого так не любила, как его, хотя в то же время и ненавидела за вздорный характер, и обожала как поэта. Этот поэт был офицером, гусаром, пропадавшим где-то в русском экспедиционном корпусе на Западе. Нетрудно было догадаться, что говорила она о Николае Гумилеве.
2
Раскольникова из Москвы вызвал Ленин. Новое правительство энергично занималось реорганизацией органов управления, разрушало старый государственный аппарат и создавало новый, с опорой на Советы на местах и народные комиссариаты в центре. Подошел черед морского министерства, и Раскольникову поручалось возглавить перестройку управления флотом на новых началах.Уже 13 ноября он был назначен комиссаром Морского генерального штаба и с группой балтийских матросов-партийцев приступил к чистке учреждений министерства. Начали с офицеров и чиновников генерального штаба, прекративших работу по призыву начальника штаба контр-адмирала Капниста. Сняли с поста и отдали под суд Капниста, уволили со службы офицеров, не желавших признать новую власть. По предложению Раскольникова обновленный состав Морского генерального штаба избрал начальником штаба капитана первого ранга Беренса, беспартийного боевого офицера. Этот Беренс когда-то служил на знаменитом "Варяге", участвовал в том бою у Чемульпо, когда команде пришлось затопить крейсер, чтобы не сдаться японцам. 23 ноября на заседании Совнаркома под председательством Ленина обсуждалась судьба Адмиралтейств-совета, Раскольников настаивал на упразднении совета и передаче его прав новому органу управления флотом, созданному Всероссийским съездом военных моряков, - Морской секции ВЦИК. Декрет об упразднении Адмиралтейств-совета, подготовленный Раскольниковым, был принят и издан за подписями Ленина, его, Раскольникова, Бонч-Бруевича, секретаря СНК Горбунова.
На другой день после этого заседания Совнаркома Раскольников получил от Ленина еще одно чрезвычайное поручение - организовать на заводах морского ведомства производство крайне необходимых стране паровозов, а также различных сельскохозяйственных орудий. Он должен был докладывать на каждом заседании Совнаркома о том, как идет эта работа.
Приходилось Раскольникову в те дни выполнять и иные, не связанные непосредственно с морским ведомством, но не менее важные и деликатные поручения Ленина. Особенно беспокоило Ленина и весь большевистский ЦК положение, сложившееся во ВЦИКе, большевистском ВЦИКе, большевистском - в отличие от другого ВЦИКа, тоже действовавшего тогда, правоэсеровского и меньшевистского. Большевистский ВЦИК был создан на Втором Всероссийском съезде Советов, том самом, который признал свержение Временного правительства Военно-революционным комитетом Петроградского Совета и провозгласил Советскую власть. Но и старый ВЦИК, созданный на Первом Всероссийском съезде Советов, еще в июне, в котором большинство принадлежало эсерам и меньшевикам, не сложил полномочий, отказавшись признать законным Второй съезд Советов, объявив его частным совещанием большевиков.
Большевистский ВЦИК, членом которого был Раскольников, тоже не был чисто большевистским, большевики составляли в нем большинство, но там были сильны фракции левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов. Небольшевистские фракции пытались противопоставить ВЦИК - Совнаркому, в составе которого были только большевики, такой его состав удалось сформировать Ленину на Втором съезде Советов, предлагали заменить однопартийный большевистский Совнарком правительством из представителей всех социалистических партий России. Конечно, Ленин на это пойти не мог. При этом он считал оппозицию ВЦИКа не менее опасной для большевиков, чем мятежи защитников Временного правительства.
Весь ноябрь и добрую часть декабря ВЦИК сотрясали стычки между сторонниками "однородного социалистического" и "однородного большевистского" правительств, за это время эсеры внесли во ВЦИК до двух десятков запросов с выражением недоверия большевистскому Совнаркому. Раскольников горячо участвовал в переговорах. Ежедневно встречаясь с Лениным, информировал его о ходе переговоров, получал от него указания, иногда - заранее написанные им тезисы требований большевиков, которые от имени большевистского ЦК должен был ставить перед эсерами и меньшевиками.
Доверие Ленина льстило. Раскольников был для него из самых близких и авторитетных помощников, прежде всего, конечно, по морским делам, человеком, на которого Ленин мог положиться и быть уверен, что любое его поручение будет выполнено точно и грамотно.
В свою очередь и его, Раскольникова, доверие к Ленину росло по мере того, как укоренялась власть Совнаркома, всех комиссариатов большевиков в центре и на местах. Как бы то ни было, Ленин оказался тем человеком, который, вероятно, только и был нужен в том хаосе, который переживала страна, человеком, способным овладеть этим хаосом, установить в стране твердую власть. Каменев называл его безумцем. Безумец. А власть большевиков укоренялась. Безумец- в сошедшей с ума стране. Помогать ему одолевать хаос, добиваясь единства в рядах партии, в социалистических кругах, - это была увлекат ельная задача, ей стоило отдавать силы и жизнь.
Случались между ними и недоразумения. Не всякое решение Ленина он принимал безоговорочно, пытался иногда возражать. Но приходилось быть осторожным. Теперь Ленин был не просто товарищ по партии, пусть старший, с которым можно было и поспорить, теперь это был, легко сказать, глава государства. Он и прежде был нетерпим к чужому мнению, теперь же, получив огромную власть, обыкновенно становился агрессивным по отношению к оппоненту, терял контроль над собой. Возражая, рискуя вызвать яростный гнев вождя, ты рисковал и карьерой, и головой. В этом Раскольников не раз имел случай убедиться.
Смешной, но и многозначительный вышел у него инцидент с вождем из-за Ларисы.
3
Она вздумала однажды побывать на заседании Совнаркома, решила написать серию очерков для "Известий" о работе большевистского правительства. Полагая, что теперь, при большевиках, порядки всюду должны быть демократичными, попросила Раскольникова взять ее с собой на одно из заседаний Совнаркома, на котором председательствовал бы Ленин, Раскольников, комиссар Морского генерального штаба и член Верховной морской коллегии, по долгу службы обязан был участвовать в заседаниях Совнаркома. Ему тоже и в голову не пришло, что из этого могло выйти. А вышел скандал.Лариса очень неудачно села, несколько в стороне от длинного стола, за которым сидели наркомы, слишком близко от кресла председателя, прямо у него перед глазами, и была в вызывающе элегантном костюме и высоких красных ботинках в стиле модерн, с острыми носами. Села, небрежно закинув ногу на ногу, благоухая ароматом любимых духов. Ленин сразу обратил на нее внимание, как вошел и занял свое место во главе стола. Он насупился, начал собрание без обычного вступительного слова, предложил высказываться наркомам, уткнулся в бумаги, но то и дело приподнимал голову, косился на красные ботинки.
То ли сами эти ботинки сбивали его с толку, то ли неестественная в этих скучных стенах свежая красота нарядной молодой женщины, что-то черкавшей в своем блокнотике золотым карандашиком, беспокоила его, но он, как заметил Раскольников, постепенно наливался с трудом сдерживаемой яростью.
Наконец, его прорвало. Не в силах больше сдерживать раздражение, стукнул обоими кулаками по бумагам и вскочил, объявил заседание оконченным.
- Прошу всех присутствовавших на этом заседании товарищей удалиться, а товарищей наркомов остаться.
Вышли все заместители наркомов, секретари, помощники, писцы. Вышла и Лариса.
Ленин, взбешенный, обрушился на Бонч-Бруевича:
- Что такое? Кто посмел заседание Совнаркома превращать в балаган? Кто привел сюда эту… эту… - Он искал слово, которым мог бы выразить свое негодование, брезгливое возмущение, и дергался, жестом указывая на то место, где стоял стул Ларисы.
С его губ готово было сорваться скабрезное слово; чтобы упредить его, Раскольников поспешил объяснить:
- Владимир Ильич, этот товарищ - корреспондент газеты "Известия", пришла с редакционным заданием написать очерк или репортаж с заседания Совнаркома. Член нашей партии, кроме того, дочь известного вам Михаила Андреевича Рейснера - Лариса Михайловна Рейснер…
Ленин резко повернулся к Бонч-Бруевичу:
- Впредь сообщайте мне о всех экстраординарных участ никах наших совещаний. Посторонних не должно быть. Все, товарищи. Приступайте к работе.
Лариса так и не узнала, почему Ленин поспешно свернул заседание Совнаркома. Раскольников, не желая ее огорчать, не рассказал, в чем было дело. Но в дальнейшем на заседания правительства с собой ее уже не брал.
4
Встречали Новый год у родителей Ларисы, в их уютной квартире с мягкой мебелью, роскошными тропическими в больших кадках растениями с толстыми мясистыми листьями.Пока прислуга накрывала стол в гостиной, под люстрой, частью состоящей из электрических лампочек, частью из позолоченных подсвечников с обгоревшими, оплывшими сальными свечами (свечи зажигались, когда отключалось электричество), и меняла обгоревшие сальные свечи на новенькие восковые, чудом раздобытые хозяевами, сами хозяева, празднично приодетые, свободные от домашних хлопот, сошлись в кабинете отца Ларисы, Михаила Андреевича Рейснера.
И в кабинете была двойная люстра, зажигавшаяся по особым случаям, когда у Михаила Андревича собирались коллеги по законодательной комиссии Совнаркома. Теперь-то кабинет освещала керосиновая лампа под зеленым абажуром, висевшая над письменным столом, заваленным газетами. Газеты, старые и свежие, всех направлений, грудами лежали на широком подоконнике, на полу по углам, торчали из книжных шкафов, были навалены ворохом на громадном кожаном диване. На этот диван уселись дамы, отгребая газеты от себя.
Как во всяком интеллигентном семействе, здесь много говорили о политике. Тон задавал глава семьи. Лысеющий, с испанской бородкой и усиками, с нездоровым одутловатым лицом кабинетного человека, в пенсне, он был похож на Луначарского, особенно когда подкручивал кверху жиденькие усики. Заговорили о политике и теперь, когда пришел Раскольников и все сошлись в кабинете.
Михаил Андреевич спросил о новостях, и Раскольников сообщил последнюю новость. Совнарком только что принял постановление об Украинской Центральной раде - верховном органе самопровозглашенной после Октябрьского переворота Украинской народной республики, этим постановлением объявлялось состояние открытой войны между советской Россией и Центральной радой.
- Не понимаю, что означает война с Центральной радой? Война с Украиной? - спросила мать Ларисы. - Разве на Украине не советская власть?
- Советская власть там в Харькове, а не в Киеве. На Украине, Екатерина Александровна, идет гражданская война. Отряды Красной гвардии дерутся с войсками Рады. Рада связана с Калединым на Дону, Дутовым на Урале. За нашей спиной пытается сговориться с немцами. Не исключено, откроет немцам границу, попытается опереться на их штыки.