Страница:
Так что же произошло?
Ломая голову над этой загадкой, Раскольников чувствовал, что ему не хватает каких-то фактов, которые держатся в тайне, что Сталин, должно быть, готовит очередной крутой поворот в судьбе страны. Во всяком случае, зная Сталина, был убежден, что изменение в его испанской политике не объяснить ни авантюризмом, ни безрассудством, - какая-то логика, пусть извращенная, в его действиях должна была быть.
Иногда ему мерещилось такое, совершенно фантастическое, немыслимое объяснение: Сталин, человек беспринципный, вступил в сговор с Гитлером. Они сошлись на общем интересе, естественном для диктаторов: вместо борьбы друг с другом, соединить усилия и удвоенную мощь обратить на то, чтобы стать властелинами мира, одному - на Востоке, другому - на Западе. Полигоном для опробования такого сотрудничества избрали Испанию. Гитлер, понимая, что Сталину его марксистская доктрина навязывает необходимость поддерживать революционное движение в мире не только на словах, мог разрешить ему умеренно вмешаться в испанские дела, передать республиканцам столько сил и техники и в такое время, чтобы не помешать конечной победе Франко. В результате окрепшая армия генерала Франко успешно перемалывала республиканскую армию вместе с русскими добровольцами. Сталину оставалось списать поражение республиканцев на козни западных демократий, прежде всего Англии. "Англия - наш главный враг…"
Но это объяснение и в самом деле было немыслимым. Каким бы ни был Сталин деспотом и самодуром, не мог он пойти на сделку с фашистами, это было бы уже слишком. Даже для него. Тем не менее…
Тем не менее встречались факты, которые невозможно было объяснить иначе, как с учетом этого фантастического предположения.
Ехал он из Москвы, куда вызывали его по странному делу, которому он не мог найти объяснения. С Раскольниковым он был в доверительных отношениях и поделился своей тре вогой. Для разговора предложил прогуляться по городу, и они беседовали, гуляя в пустынном сквере за собором Александра Невского по едва припорошенным снегом дорожкам. Нервный, импульсивный, со стремительной речью, забегая вперед Раскольникова и поворачиваясь так, чтобы видеть его глаза, Вальтер поведал, что ему в Москве приказали умерить разведывательную активность в Германии, быть готовым к тому, чтобы и вовсе, если понадобится, распустить агентурную сеть. Это почему? Потому, сказали ему, что не стоит раздражать фюрера германского народа, не исключено, что вскоре обе державы, Германия и Советский Союз, станут друзьями.
- Что бы это значило? - спрашивал Кривицкий. - Ведутся ли уже какие-то переговоры между руководителями обеих стран? Может быть, по дипломатическим каналам? Известно ли что об этом тебе?
Раскольников отвечал, что ему ничего не известно, но что о возможности сближения Сталина и Гитлера он подумывал и кое-какие факты из его собственной практики вынуждают делать вывод, что это предположение не так уж фантастично. Но придавать ли ему зловещий смысл? Не означают ли эти факты лишь то, что руководство страны пытается нащупать какую-то приемлемую основу для мирного сосуществования с опасным соседом?
- Ну нет, - озабоченно возражал Кривицкий, - недооценивать эти факты нельзя. Дружба с рейхом? Какая может быть дружба между социалистическим государством и нацистским? И вот еще, - добавил он. - В Москве странно интересовались моими агентами в ведомстве Канариса, при этом расспрашивали, какие у меня имеются сведения о Гамарнике, Тухачевском, Якире. Какие сведения? В каком плане? Сказали, чтобы я приготовился подробно ответить на эти вопросы человеку, которого они ко мне пришлют. Ничего не понимаю…
Факты из собственной практики Раскольникова - это были факты упорного, хотя и неявного, противодействия Москвы всем его инициативам, которые в той или иной мере задевали интересы рейха. Начиная с неудачной оружейной сделки и кончая неудачами с распространением культурных связей между СССР и Болгарией за пределы границ обоих государств. Добиваясь, чтобы в Болгарию приезжали советские писатели, артисты, Раскольников за три года сумел устроить приезд лишь Сергея Прокофьева, и то потому, что тот жил за границей и мог ездить куда хотел. К столетней годовщине смерти Пушкина, отмечавшейся в Болгарии, приглашали в Софию советских пушкиноведов - ни одному Москва не разрешила приехать. Понадобился год хлопот, переписки, напоминаний, чтобы в Москву смог съездить болгарский издатель и журналист Никола Балабанов. Такие же усилия понадобились, чтобы в Советском Союзе побывал председатель советско-болгарского общества дружбы профессор Асен Златаров.
Теперь, сопоставляя все факты, можно было, конечно, сделать вывод: активную политику в Болгарии сталинское руководство отказывалось вести по той же причине, по какой приказывало Кривицкому умерить активность его агентуры в Третьем рейхе. Болгария - область интересов Гитлера, не сметь ему мешать.
И все же не хотелось в это верить. Не хотелось думать, что германский синдром - реальность, которая рано или поздно обнаружится въяве, и что же тогда?..
Глава семнадцатая
Дверь в приемную была приоткрыта, там кто-то находился. Интересно, кто бы это мог быть? Когда он уходил, он запер обе двери - и кабинета, и приемной, ключи взял с собой. Была еще одна пара ключей, запасных, у коменданта, но что было делать коменданту в его приемной?
В эту минуту из приемной вышел Яковлев.
- Извините, - хмуро проговорил Яковлев и, ничего не объясняя, пошел прочь.
- Постойте! Что это значит? - остановил его Раскольников.
- Мне нужно было проверить сигнализацию. Чтобы не беспокоить вас, открыл своим ключом, - коротко ответил Яковлев и удалился.
Вот как, у него, оказывается, свой ключ.
Раскольников вошел в приемную, огляделся. Дверь кабинета была заперта. Открыл ее. Войдя, оглядел кабинет. В кабинете, как и в приемной, как будто ничего не изменилось.
Не сразу смог сесть за стол. Бросив на стол пакет с почтой, принялся ходить по комнате.
Последнее время сексоты совсем распоясались. На февральско-мартовском Пленуме Сталин заявил об обострении классовой борьбы в стране, о том, что враги повсюду, и даже партбилет не может быть гарантией благонамеренности человека. Как бы в доказательство этого на пленуме было объявлено об аресте Бухарина, обвинявшегося в шпионаже и терроризме. Для секретных сотрудников НКВД в полпредстве это стало указанием еще больше усилить бдительность. Как бы извлекая урок из истории Сухорукова и Казакова, Яковлев и Павлов сменили весь обслуживающий персонал полпредства. Прежде в горничные и кухарки нанимали местных женщин, из семей болгарских коммунистов, теперь эту работу выполняли жены рядовых сотрудников. Закрыли парадный вход, стали опрашивать посетителей, желавших видеть полпреда, о чем они намерены беседовать с ним, решали, кого пропустить, кого нет. Раскольников протестовал, требовал прекратить эти опросы, из-за них возникали нелепые осложнения в делах, Яковлев какое-то время пропускал всех, потом снова запирал вход.
А за окном - благодать, синее небо, жаркое солнце, оглушительный треск воробьиной стаи, облепившей молодой тополь под окном. Дурманом свежескошенной травы тянуло со стороны царского сада.
Пакет на столе притягивал к себе. В пакете опять могло быть требование выехать в Москву для переговоров о новом назначении. После того как в переписке с Крестинским отказался сменить Софию на Афины, письмо с таким требованием получил от Литвинова. То есть пришла бумага за подписью Литвинова, составленная кем-то из его помощников, но не Крестинским, Крестинский к тому времени куда-то запропастился. Ответил тогда Литвинову, что выехать не может, так как не на кого оставить дела, вынужден ждать, когда из Москвы пришлют замену отозванному первому секретарю. С тех пор прошло почти два месяца, ответа от Литвинова пока не получил. Ждал с каждой диппочтой. Сам он, конечно, в своих посланиях в наркомат о том не напоминал. Но едва ли молчание Литвинова было связано с тем, что там, в Москве, оставили мысль вытащить его из Болгарии.
Вскрыл пакет. Обычные бумаги. Справки. О переводе - ни слова. И слава богу. Еще какое-то время можно пожить спокойно.
Между бумагами обнаружил список книг, подлежащих изъятию из книгохранилищ. Обычный список, рассылавшийся библиотекам, периодически пополняемый. Против фамилий иных авторов стояла помета: "Уничтожить все книги, брошюры и портреты".
В предыдущем списке были имена Зиновьева, Каменева. В этом списке к ним прибавились имена Пятакова, Сокольникова, Галины Серебряковой, Радека. Имена жертв последнего процесса. Но после Радека, к удивлению своему, прочел собственную фамилию: Раскольников.
Не поверил глазам. Подумал: может быть, это какой-то другой список? Перевернул страницы в обратную сторону- нет, список книг, подлежащих изъятию. Правда, против фамилии "Раскольников" не стояло пометы насчет "всех" книг, речь шла лишь об одной его книге, книге воспоминаний "Кронштадт и Питер в 1917 году", изданной двенадцать лет тому назад. Но что из того?
Обдало жаром. Взволнованный, выскочил из-за стола. Пробежался по кабинету.
Вот тебе на. Не мытьем, так катаньем, как говаривал Троцкий.
Как это следовало понимать? В Москве его уже поставили на одну доску с "врагами народа"? Изымали его книгу, как книгу "врага народа"? Или карательная мера касалась лишь его книги, цензура усмотрела в ней что-то идеологически невыверенное, к личности автора власти пока не имели претензий? Пока! Слабое утешение.
Но что могло не устроить цензуру?
Снова сел к столу. Уперся взглядом в свою фамилию, в название книги "Кронштадт и Питер".
Эта книга - мемуары, как всякие мемуары, не претендующая на полную объективность в изложении событий, все там описанное - события, очевидцем которых он был. Может быть, какие-то выводы, какие он делал, когда писал книгу, акценты не совпадали с принятыми ныне представлениями о тех событиях? Но разве это повод - осудить книгу на уничтожение?..
Вошла Муза, одетая и причесанная, в длинном, свободном, в бесчисленных оборках, светлом сарафане. В этом на ряде она выходила гулять. Позвала выпить чаю, предложила после чая прокатиться к царскому дворцу во Вране, ездили туда иногда среди недели подышать полевым воздухом.
- Хорошо, я сейчас приду, - сказал он. - Только разберусь с почтой.
Муза ушла, он достал из шкафа свою книгу и стал ее листать. Сразу попалось на глаза имя Троцкого. Вот! Ну конечно. Вот - главный криминал, причина, почему книгу осудили на смерть: в ней упоминалось имя Троцкого. Не просто упоминалось. Троцкому было уделено немало места, о нем рассказывалось уважительно, как об одном из вождей большевиков, руководителей Октябрьской революции.
Конечно, теперь такая книга была невозможна. История Октября перекраивалась, переписывалась на глазах - судебными процессами над большевиками, партийными постановлениями, печатью. Принижалась роль старой гвардии, соратников Ленина, на первый план выходили два имени - Ленина и Сталина. Само понятие "партия Ленина" уничтожалось, заменялось понятием "партия Ленина-Сталина". Троцкому в этой истории отводилась роль злобного врага революции.
Между тем в книге имя Троцкого было переплетено с именем Ленина. Раскольников писал о том, что в 17-м году между Троцким и Лениным не существовало разногласий. С самого начала работы в России по возвращении из эмиграции и тот и другой делали ставку на вооруженное восстание. В книге подробно и с симпатией рассказывалось о роли Троцкого в истории с "Кронштадтской республикой", когда Троцкому удалось разрешить конфликт между кронштадтцами и Временным правительством, о его роли в июльских событиях.
А Сталин? О нем в книге почти ничего не было. Его имя всплывало два-три раза в ряду с другими второстепенными деятелями партии. О нем нечего было сказать Раскольникову. Революцию делали другие люди, Сталин никак себя не проявил.
Книга была крамольной, это было очевидно. Крамольной, несмотря на то что уже представляла собой переработанный вариант более раннего текста, переработанный вариант, в котором линия Троцкого была намеренно и существенно притушена…
- В чем дело, Федор? - открыла дверь встревоженная Муза. - Полчаса прошло. Чай остыл.
- Иду.
Вернулся к столу, сложил разбросанные бумаги в папку, сунул в ящик стола, запер.
- Иду.
Утреннее потрясение оставило в душе гнетущее чувство безнадежной утраты. Как тоска по дорогому покойнику. Больше у него не было его книги. Бесполезно было бы протестовать, жаловаться, куда-то писать, что-то кому-то доказывать. Куда писать, кому доказывать? Список составляли люди, которых он хорошо знал, это были его же бывшие подчиненные по Главискусству. Может быть, если бы он и теперь оставался его начальником, он бы сам вписал свою книгу в проскрипционный список. Вынужден был бы вписать. И хорошо еще, что в список попала только эта книга.
Если бы Москва имела что-то против него, запрещены были бы и другие его книги, в том числе его вторая книга воспоминаний о революции и гражданской войне - "Рассказы мичмана Ильина". Не посмотрели бы на то, что там вовсе ничего не было о Троцком и, напротив, представлен был и выведен в выгодном свете Сталин.
Вторую книгу писал спустя несколько лет после первой, когда в стране уже покончили с оппозициями, и Троцкого изгнали из страны, и невозможно было напечатать ни строчки о революции и гражданской войне, не упомянув имени Сталина. Чтобы издать книгу, вынужден был вставить в нее эпизод со Сталиным, - в главе, посвященной истории потопления Черноморского флота. В книге Сталин действовал эффективно, в согласии с распоряжениями Ленина, помогая осуществлению проекта. На самом деле было иначе…
Муза заговорила:
- Скажи, как ему все так легко удалось?
- Сталину?
- Да. Уничтожил всех своих соперников. Выходит, он умнее всех?
- Не сказал бы, - ответил, усмехнувшись. - Троцкий его называет выдающейся посредственностью. Ничего демонического в нем нет. Обыкновенный человек. Ты же его видела, говорила с ним. Канцелярист с лицом чистильщика сапог.
- Что я могла увидеть? Потом, внешнее впечатление еще ни о чем не говорит.
- Все так. Поразительно, но именно мизерность его личности обеспечила ему сначала высокое положение в партии, потом и поддержку массы партийной бюрократии. Особеннности нашего внутрипартийного устройства. Вот на Западе гадают: на кого он опирается, на какие слои? Его опора- среднее звено партработников. Люди, вступившие в партию во время гражданской войны или сразу после нее- фабричные рабочие, сельские пролетарии, - народ не больно грамотный. В начале 20-х они составляли большинство делегатов съездов, на которых вожди вели мудреные дискуссии. Что они понимали в этих дискуссиях? Сталин с его спотыкающейся тусклой речью был им понятнее.
- Все же он всех одолел, - заметила Муза. - Блестящего Троцкого и не менее блестящих Каменева, Бухарина.
- Они сами себя одолели. Они использовали его в своей борьбе друг с другом. Принимали в свою компанию, потому что не боялись его соперничества. Посредственность! Сделали генеральным секретарем с единственной целью: чтобы он служил им. И он служил. До поры.
- А почему никто не сопротивляется? В гражданскую войну крестьяне бунтовали против разверстки. А коллективизацию и раскулачивание перенесли. Неужели только из страха перед репрессиями?
- Этого мало?
- Почему же в гражданскую не боялись? Люди изменились?
- Партия поработала в народе. Вот на мартовском Пленуме Сталин назвал партию комсоставом народа. Три-четыре тысячи ее руководителей генералитет, тридцать-сорок тысяч партийцев среднего звена - офицерство, сто-сто пятьдесят тысяч работников районного звена - унтер-офицерство. Еще сотни тысяч ефрейторов. И вся эта армия властных людей годами изо дня в день внушает народу, как ему жить. Народ деморализован. - Умолк. Потом глянул на нее. - Ты не устала? Не повернуть ли назад?
Не дойдя до дворца, развернулись и пошли к машине.
Всех этих людей Раскольников знал лично, они были его соратниками по гражданской войне, с ними он встречался, бывая в Москве, и ни на секунду не усомнился в том, что с ними произошла та же беда, что и с Пятаковым, Каменевым, Зиновьевым, другими осужденными по московским процессам. Суд был фиктивный, подсудимые были заведомо осуждены, независимо от характера улик, добытых следователями НКВД.
- Это конец, - сказал Раскольников, когда они с Музой, приехав по обыкновению к царскому дворцу во Вране, чтобы без помех обсудить происшедшее, вышли из машины, пошли по тенистой пустынной дороге. - Больше надеяться не на что. Я думал, военные остановят безумие, заставят одуматься руководство. Интересы укрепления обороны страны вынудят их вмешаться в политику. Не может страна развиваться из-под палки НКВД. Нет, и их сломили. Какой-то бред. Не было и попытки сопротивления. Тухачевский, Якир, Примаков, храбрецы, позволили себя арестовать…
- Но почему их арестовали? За что? - вырвалось у Музы.
- За что! - желчно усмехнулся он. - Как будто это имеет значение. За что расправились с Каменевым, Зиновьевым, Пятаковым?..
- Я не о том…
- Все процессы скроены на одну колодку. Кроил один сапожник. Конечно, у него были основания опасаться военных. Один Тухачевский чего стоит. Теперь понятно, почему вызывали в Москву Кривицкого, расспрашивали о Тухачевском. На Тухачевского еще в прошлом году собирали компромат. Интересовались агентурой Вальтера в разведке абвера. Рассчитывали на дружеское содействие ведомства Канариса?..
- Неужели такое возможно?
- Почему нет? Слишком все сходится. Во всяком случае, в ближайшее время надо ожидать массовых чисток в армии. Дело на Тухачевском и его товарищах по процессу едва ли кончится. С каждым из них связаны сотни начальствующих лиц.
- Военных обвиняют во вредительстве. В чем же их вредительство?
Раскольников усмехнулся.
- Ну, тут все ясно. Начать с того, что все подсудимые, во всяком случае Тухачевский, Якир, Уборевич, упорно проводили мысль, что будущая война будет войной моторов, а не конных армий. Требовали ускорить формирование танковых соединений за счет сокращения кавалерии, уменьшения расходов на нее. Это противоречит принципам строительства Красной Армии, которые проводит нарком Ворошилов. Притом они не скрывали своего пренебрежительного отношения к личности Ворошилова, считали, что он не на месте, должен быть отстранен от руководства Красной Армией. Как не вредительство, не покушение на самые основы социалистической государственности? Ворошилов - ближайший человек Сталина… Впрочем, будем ждать подробностей. Может быть, все-таки напечатают стенограмму процесса…
Никаких подробностей о процессе в печати не появлялось. Стали, однако, доходить вести о том, что в армии и на флоте действительно началась чистка, связанная с делом Тухачевского и его сподвижников. Органы "брали" командующих войсками военных округов и командиров корпусов, командиров бригад и дивизий, полков, опустошали преподавательский состав высших и средних военных учебных заведений. Газеты подогревали кампанию, внушали: не может быть такой воинской части, в которой не было хотя бы одного участника заговора.
Новые веяния не могли не задеть и маленькую колонию сотрудников советского полпредства в Софии. Очередной виток собраний и совещаний, посвященных усилению бдительности, стали раскручивать Яковлев, Павлов, Ткачев. Ткачев, правда, вскоре уехал, отозванный Москвой. По некоторым признакам можно было предположить (из Москвы приезжал на день молодой чин НКВД и задавал характерные вопросы о нем), что этот сексот сам стал жертвой чьей-то неумеренной бдительности. На какое-то время это будто охладило пыл Яковлева и Павлова, у них появились особенные заботы, они куда-то исчезали, иногда по нескольку дней их не было видно. Но потом снова стали проводить собрания ячейки и производственные совещания.
По-прежнему Раскольников освобождал Музу от обязанности посещать ячейку - теперь под предлогом близких родов. Сам же иногда спускался вниз, в зал с пальмами в кадках и портретами Сталина, Ворошилова, Кагановича на стенах, вовсе игнорировать собрания уже не мог. Сидел несколько минут, вслушиваясь в речи сотрудников или резкие филиппики Яковлева. Тот всегда припоминал, к месту и не к месту, слова вождя о том, что верить никому нельзя, и неприятно заявлял, что в ком-то из сидящих в зале вполне может оказаться неразоблаченный враг. Иногда Раскольникова просили рассказать о международном положении. Он делал доклад и уходил.
Взял за правило: выбирался из комнат, спускался вниз, выходил ли в сад с книгой, - брал с собой, клал во внутренний карман пиджака заряженный револьвер. Муза однажды заметила, испугалась:
- Зачем оружие?
- Я им не дамся. Вздумают напасть - живым меня не возьмут. Не беспокойся, в себя стрелять не буду. Но тронуть себя никому не позволю.
Основания опасаться чего-то подобного со стороны Яковлева с Павловым были. Это понимала и Муза. Всего за несколько дней перед тем произошла неприятная история, которая могла для них плохо кончиться. Яковлев принес Раскольникову на подпись папку с визами. Подписав несколько виз, Раскольников наткнулся на анкету известного софийского журналиста, печатавшего язвительные памфлеты о советских вождях, к тому же связанного с одной из русских белогвардейских организаций. Посмотрел на Яковлева. Едва ли тот не знал, что делал, предлагая эту анкету.
- Зачем вы принесли эту анкету? - строго заговорил Раскольников. - Вы должны знать, что этот человек никогда не получит нашей визы.
- Какой человек? - выразив озабоченность на лице, нагнулся Яковлев над анкетой. Сделал вид, будто не понимает, почему этот человек не может получить визы. Но, должно быть, сообразив, что признаться в том, что он не знает этого человека, тоже нельзя, оставил игру. Выпрямился. - Извините. Случайная ошибка.
Выпроводив Яковлева, Раскольников позвал Музу.
- Сейчас Яковлев пытался меня спровоцировать, - сказал он, когда она вошла в кабинет и закрыла за собой дверь.- Подсунул на подпись визу человека, который известен как террорист и белогвардеец. Подпиши я ее, меня обвинили бы тут же в потере бдительности или в чем-нибудь похуже. Представляешь, дал визу на въезд в страну террористу? Не с прицелом ли на кого-нибудь из членов правительства?..
Каждая почта могла доставить вызов. Спрашивал себя: вот он придет, и что тогда? Ехать? Бросив Музу, беременную, в Софии, ей скоро рожать? Уехать с мыслью, что, может быть, уже не удастся вернуться за ней и будущим ребенком, вовсе когда-либо увидеться с ними? Оттягивать поездку до последней возможности, как делал до сих пор? А потом? Что потом, когда уже не будет этой возможности?
Ломая голову над этой загадкой, Раскольников чувствовал, что ему не хватает каких-то фактов, которые держатся в тайне, что Сталин, должно быть, готовит очередной крутой поворот в судьбе страны. Во всяком случае, зная Сталина, был убежден, что изменение в его испанской политике не объяснить ни авантюризмом, ни безрассудством, - какая-то логика, пусть извращенная, в его действиях должна была быть.
Иногда ему мерещилось такое, совершенно фантастическое, немыслимое объяснение: Сталин, человек беспринципный, вступил в сговор с Гитлером. Они сошлись на общем интересе, естественном для диктаторов: вместо борьбы друг с другом, соединить усилия и удвоенную мощь обратить на то, чтобы стать властелинами мира, одному - на Востоке, другому - на Западе. Полигоном для опробования такого сотрудничества избрали Испанию. Гитлер, понимая, что Сталину его марксистская доктрина навязывает необходимость поддерживать революционное движение в мире не только на словах, мог разрешить ему умеренно вмешаться в испанские дела, передать республиканцам столько сил и техники и в такое время, чтобы не помешать конечной победе Франко. В результате окрепшая армия генерала Франко успешно перемалывала республиканскую армию вместе с русскими добровольцами. Сталину оставалось списать поражение республиканцев на козни западных демократий, прежде всего Англии. "Англия - наш главный враг…"
Но это объяснение и в самом деле было немыслимым. Каким бы ни был Сталин деспотом и самодуром, не мог он пойти на сделку с фашистами, это было бы уже слишком. Даже для него. Тем не менее…
Тем не менее встречались факты, которые невозможно было объяснить иначе, как с учетом этого фантастического предположения.
6
В конце декабря минувшего, 36-го года навестил Раскольникова проезжавший через Болгарию старый его знакомый еще по гражданской войне, человек во многих отношениях необыкновенный, интеллектуал, знаток литератур европейских народов, причастный ведомству Ежова, но не из новых- из старых партийцев, чекистов первого призыва, военный разведчик Вальтер Кривицкий. Жил он постоянно в Гааге под именем Мартина Лесснера, австрийца, торговца редкими книгами, контора его находилась в Париже, вечно он был в разъездах, мотаясь по свету с женой и маленьким сыном. Раритеты были его прикрытием, его подлинное лицо- глава советской военной разведки в Западной Европе. Его агенты действовали во всех европейских странах, поставляли ему информацию военную, дипломатическую, даже промышленную, копии чертежей новейших видов вооружений и военной техники. Предметом же его особых забот в последние годы, с приходом к власти в Германии нацистов, было расширение сети надежных агентов в Третьем рейхе, в высших государственных учреждениях, абвере и секретных службах. Через эту сеть ему удавалось проникать в тайны переговоров руководителей рейха.Ехал он из Москвы, куда вызывали его по странному делу, которому он не мог найти объяснения. С Раскольниковым он был в доверительных отношениях и поделился своей тре вогой. Для разговора предложил прогуляться по городу, и они беседовали, гуляя в пустынном сквере за собором Александра Невского по едва припорошенным снегом дорожкам. Нервный, импульсивный, со стремительной речью, забегая вперед Раскольникова и поворачиваясь так, чтобы видеть его глаза, Вальтер поведал, что ему в Москве приказали умерить разведывательную активность в Германии, быть готовым к тому, чтобы и вовсе, если понадобится, распустить агентурную сеть. Это почему? Потому, сказали ему, что не стоит раздражать фюрера германского народа, не исключено, что вскоре обе державы, Германия и Советский Союз, станут друзьями.
- Что бы это значило? - спрашивал Кривицкий. - Ведутся ли уже какие-то переговоры между руководителями обеих стран? Может быть, по дипломатическим каналам? Известно ли что об этом тебе?
Раскольников отвечал, что ему ничего не известно, но что о возможности сближения Сталина и Гитлера он подумывал и кое-какие факты из его собственной практики вынуждают делать вывод, что это предположение не так уж фантастично. Но придавать ли ему зловещий смысл? Не означают ли эти факты лишь то, что руководство страны пытается нащупать какую-то приемлемую основу для мирного сосуществования с опасным соседом?
- Ну нет, - озабоченно возражал Кривицкий, - недооценивать эти факты нельзя. Дружба с рейхом? Какая может быть дружба между социалистическим государством и нацистским? И вот еще, - добавил он. - В Москве странно интересовались моими агентами в ведомстве Канариса, при этом расспрашивали, какие у меня имеются сведения о Гамарнике, Тухачевском, Якире. Какие сведения? В каком плане? Сказали, чтобы я приготовился подробно ответить на эти вопросы человеку, которого они ко мне пришлют. Ничего не понимаю…
Факты из собственной практики Раскольникова - это были факты упорного, хотя и неявного, противодействия Москвы всем его инициативам, которые в той или иной мере задевали интересы рейха. Начиная с неудачной оружейной сделки и кончая неудачами с распространением культурных связей между СССР и Болгарией за пределы границ обоих государств. Добиваясь, чтобы в Болгарию приезжали советские писатели, артисты, Раскольников за три года сумел устроить приезд лишь Сергея Прокофьева, и то потому, что тот жил за границей и мог ездить куда хотел. К столетней годовщине смерти Пушкина, отмечавшейся в Болгарии, приглашали в Софию советских пушкиноведов - ни одному Москва не разрешила приехать. Понадобился год хлопот, переписки, напоминаний, чтобы в Москву смог съездить болгарский издатель и журналист Никола Балабанов. Такие же усилия понадобились, чтобы в Советском Союзе побывал председатель советско-болгарского общества дружбы профессор Асен Златаров.
Теперь, сопоставляя все факты, можно было, конечно, сделать вывод: активную политику в Болгарии сталинское руководство отказывалось вести по той же причине, по какой приказывало Кривицкому умерить активность его агентуры в Третьем рейхе. Болгария - область интересов Гитлера, не сметь ему мешать.
И все же не хотелось в это верить. Не хотелось думать, что германский синдром - реальность, которая рано или поздно обнаружится въяве, и что же тогда?..
Глава семнадцатая
ЗА ЧТО?
1
Возвращаясь в кабинет из консульского отдела, где провел утро, захватив с собой свежую почту, Раскольников поднялся на свой второй этаж, прошел гостиную, вышел в коридор, разделявший гостиную и его приемную.Дверь в приемную была приоткрыта, там кто-то находился. Интересно, кто бы это мог быть? Когда он уходил, он запер обе двери - и кабинета, и приемной, ключи взял с собой. Была еще одна пара ключей, запасных, у коменданта, но что было делать коменданту в его приемной?
В эту минуту из приемной вышел Яковлев.
- Извините, - хмуро проговорил Яковлев и, ничего не объясняя, пошел прочь.
- Постойте! Что это значит? - остановил его Раскольников.
- Мне нужно было проверить сигнализацию. Чтобы не беспокоить вас, открыл своим ключом, - коротко ответил Яковлев и удалился.
Вот как, у него, оказывается, свой ключ.
Раскольников вошел в приемную, огляделся. Дверь кабинета была заперта. Открыл ее. Войдя, оглядел кабинет. В кабинете, как и в приемной, как будто ничего не изменилось.
Не сразу смог сесть за стол. Бросив на стол пакет с почтой, принялся ходить по комнате.
Последнее время сексоты совсем распоясались. На февральско-мартовском Пленуме Сталин заявил об обострении классовой борьбы в стране, о том, что враги повсюду, и даже партбилет не может быть гарантией благонамеренности человека. Как бы в доказательство этого на пленуме было объявлено об аресте Бухарина, обвинявшегося в шпионаже и терроризме. Для секретных сотрудников НКВД в полпредстве это стало указанием еще больше усилить бдительность. Как бы извлекая урок из истории Сухорукова и Казакова, Яковлев и Павлов сменили весь обслуживающий персонал полпредства. Прежде в горничные и кухарки нанимали местных женщин, из семей болгарских коммунистов, теперь эту работу выполняли жены рядовых сотрудников. Закрыли парадный вход, стали опрашивать посетителей, желавших видеть полпреда, о чем они намерены беседовать с ним, решали, кого пропустить, кого нет. Раскольников протестовал, требовал прекратить эти опросы, из-за них возникали нелепые осложнения в делах, Яковлев какое-то время пропускал всех, потом снова запирал вход.
А за окном - благодать, синее небо, жаркое солнце, оглушительный треск воробьиной стаи, облепившей молодой тополь под окном. Дурманом свежескошенной травы тянуло со стороны царского сада.
Пакет на столе притягивал к себе. В пакете опять могло быть требование выехать в Москву для переговоров о новом назначении. После того как в переписке с Крестинским отказался сменить Софию на Афины, письмо с таким требованием получил от Литвинова. То есть пришла бумага за подписью Литвинова, составленная кем-то из его помощников, но не Крестинским, Крестинский к тому времени куда-то запропастился. Ответил тогда Литвинову, что выехать не может, так как не на кого оставить дела, вынужден ждать, когда из Москвы пришлют замену отозванному первому секретарю. С тех пор прошло почти два месяца, ответа от Литвинова пока не получил. Ждал с каждой диппочтой. Сам он, конечно, в своих посланиях в наркомат о том не напоминал. Но едва ли молчание Литвинова было связано с тем, что там, в Москве, оставили мысль вытащить его из Болгарии.
Вскрыл пакет. Обычные бумаги. Справки. О переводе - ни слова. И слава богу. Еще какое-то время можно пожить спокойно.
Между бумагами обнаружил список книг, подлежащих изъятию из книгохранилищ. Обычный список, рассылавшийся библиотекам, периодически пополняемый. Против фамилий иных авторов стояла помета: "Уничтожить все книги, брошюры и портреты".
В предыдущем списке были имена Зиновьева, Каменева. В этом списке к ним прибавились имена Пятакова, Сокольникова, Галины Серебряковой, Радека. Имена жертв последнего процесса. Но после Радека, к удивлению своему, прочел собственную фамилию: Раскольников.
Не поверил глазам. Подумал: может быть, это какой-то другой список? Перевернул страницы в обратную сторону- нет, список книг, подлежащих изъятию. Правда, против фамилии "Раскольников" не стояло пометы насчет "всех" книг, речь шла лишь об одной его книге, книге воспоминаний "Кронштадт и Питер в 1917 году", изданной двенадцать лет тому назад. Но что из того?
Обдало жаром. Взволнованный, выскочил из-за стола. Пробежался по кабинету.
Вот тебе на. Не мытьем, так катаньем, как говаривал Троцкий.
Как это следовало понимать? В Москве его уже поставили на одну доску с "врагами народа"? Изымали его книгу, как книгу "врага народа"? Или карательная мера касалась лишь его книги, цензура усмотрела в ней что-то идеологически невыверенное, к личности автора власти пока не имели претензий? Пока! Слабое утешение.
Но что могло не устроить цензуру?
Снова сел к столу. Уперся взглядом в свою фамилию, в название книги "Кронштадт и Питер".
Эта книга - мемуары, как всякие мемуары, не претендующая на полную объективность в изложении событий, все там описанное - события, очевидцем которых он был. Может быть, какие-то выводы, какие он делал, когда писал книгу, акценты не совпадали с принятыми ныне представлениями о тех событиях? Но разве это повод - осудить книгу на уничтожение?..
Вошла Муза, одетая и причесанная, в длинном, свободном, в бесчисленных оборках, светлом сарафане. В этом на ряде она выходила гулять. Позвала выпить чаю, предложила после чая прокатиться к царскому дворцу во Вране, ездили туда иногда среди недели подышать полевым воздухом.
- Хорошо, я сейчас приду, - сказал он. - Только разберусь с почтой.
Муза ушла, он достал из шкафа свою книгу и стал ее листать. Сразу попалось на глаза имя Троцкого. Вот! Ну конечно. Вот - главный криминал, причина, почему книгу осудили на смерть: в ней упоминалось имя Троцкого. Не просто упоминалось. Троцкому было уделено немало места, о нем рассказывалось уважительно, как об одном из вождей большевиков, руководителей Октябрьской революции.
Конечно, теперь такая книга была невозможна. История Октября перекраивалась, переписывалась на глазах - судебными процессами над большевиками, партийными постановлениями, печатью. Принижалась роль старой гвардии, соратников Ленина, на первый план выходили два имени - Ленина и Сталина. Само понятие "партия Ленина" уничтожалось, заменялось понятием "партия Ленина-Сталина". Троцкому в этой истории отводилась роль злобного врага революции.
Между тем в книге имя Троцкого было переплетено с именем Ленина. Раскольников писал о том, что в 17-м году между Троцким и Лениным не существовало разногласий. С самого начала работы в России по возвращении из эмиграции и тот и другой делали ставку на вооруженное восстание. В книге подробно и с симпатией рассказывалось о роли Троцкого в истории с "Кронштадтской республикой", когда Троцкому удалось разрешить конфликт между кронштадтцами и Временным правительством, о его роли в июльских событиях.
А Сталин? О нем в книге почти ничего не было. Его имя всплывало два-три раза в ряду с другими второстепенными деятелями партии. О нем нечего было сказать Раскольникову. Революцию делали другие люди, Сталин никак себя не проявил.
Книга была крамольной, это было очевидно. Крамольной, несмотря на то что уже представляла собой переработанный вариант более раннего текста, переработанный вариант, в котором линия Троцкого была намеренно и существенно притушена…
- В чем дело, Федор? - открыла дверь встревоженная Муза. - Полчаса прошло. Чай остыл.
- Иду.
Вернулся к столу, сложил разбросанные бумаги в папку, сунул в ящик стола, запер.
- Иду.
2
Царский дворец во Вране пустовал, к нему вела широкая, обсаженная тополями, тенистая дорога, здесь можно было, гуляя, спокойно говорить обо всем, не опасаясь чужих ушей. Оставив шофера с машиной у въезда, пошли в сторону дворца. Было тихо, нежарко, с близких полей доносился сладкий дух подсыхавшего в валках свежего сена.Утреннее потрясение оставило в душе гнетущее чувство безнадежной утраты. Как тоска по дорогому покойнику. Больше у него не было его книги. Бесполезно было бы протестовать, жаловаться, куда-то писать, что-то кому-то доказывать. Куда писать, кому доказывать? Список составляли люди, которых он хорошо знал, это были его же бывшие подчиненные по Главискусству. Может быть, если бы он и теперь оставался его начальником, он бы сам вписал свою книгу в проскрипционный список. Вынужден был бы вписать. И хорошо еще, что в список попала только эта книга.
Если бы Москва имела что-то против него, запрещены были бы и другие его книги, в том числе его вторая книга воспоминаний о революции и гражданской войне - "Рассказы мичмана Ильина". Не посмотрели бы на то, что там вовсе ничего не было о Троцком и, напротив, представлен был и выведен в выгодном свете Сталин.
Вторую книгу писал спустя несколько лет после первой, когда в стране уже покончили с оппозициями, и Троцкого изгнали из страны, и невозможно было напечатать ни строчки о революции и гражданской войне, не упомянув имени Сталина. Чтобы издать книгу, вынужден был вставить в нее эпизод со Сталиным, - в главе, посвященной истории потопления Черноморского флота. В книге Сталин действовал эффективно, в согласии с распоряжениями Ленина, помогая осуществлению проекта. На самом деле было иначе…
Муза заговорила:
- Скажи, как ему все так легко удалось?
- Сталину?
- Да. Уничтожил всех своих соперников. Выходит, он умнее всех?
- Не сказал бы, - ответил, усмехнувшись. - Троцкий его называет выдающейся посредственностью. Ничего демонического в нем нет. Обыкновенный человек. Ты же его видела, говорила с ним. Канцелярист с лицом чистильщика сапог.
- Что я могла увидеть? Потом, внешнее впечатление еще ни о чем не говорит.
- Все так. Поразительно, но именно мизерность его личности обеспечила ему сначала высокое положение в партии, потом и поддержку массы партийной бюрократии. Особеннности нашего внутрипартийного устройства. Вот на Западе гадают: на кого он опирается, на какие слои? Его опора- среднее звено партработников. Люди, вступившие в партию во время гражданской войны или сразу после нее- фабричные рабочие, сельские пролетарии, - народ не больно грамотный. В начале 20-х они составляли большинство делегатов съездов, на которых вожди вели мудреные дискуссии. Что они понимали в этих дискуссиях? Сталин с его спотыкающейся тусклой речью был им понятнее.
- Все же он всех одолел, - заметила Муза. - Блестящего Троцкого и не менее блестящих Каменева, Бухарина.
- Они сами себя одолели. Они использовали его в своей борьбе друг с другом. Принимали в свою компанию, потому что не боялись его соперничества. Посредственность! Сделали генеральным секретарем с единственной целью: чтобы он служил им. И он служил. До поры.
- А почему никто не сопротивляется? В гражданскую войну крестьяне бунтовали против разверстки. А коллективизацию и раскулачивание перенесли. Неужели только из страха перед репрессиями?
- Этого мало?
- Почему же в гражданскую не боялись? Люди изменились?
- Партия поработала в народе. Вот на мартовском Пленуме Сталин назвал партию комсоставом народа. Три-четыре тысячи ее руководителей генералитет, тридцать-сорок тысяч партийцев среднего звена - офицерство, сто-сто пятьдесят тысяч работников районного звена - унтер-офицерство. Еще сотни тысяч ефрейторов. И вся эта армия властных людей годами изо дня в день внушает народу, как ему жить. Народ деморализован. - Умолк. Потом глянул на нее. - Ты не устала? Не повернуть ли назад?
Не дойдя до дворца, развернулись и пошли к машине.
3
В июне 37-го года обрушилась новость, казавшаяся совершенно невероятной: в центральном аппарате Наркомата обороны органы НКВД раскрыли военно-фашистский заговор во главе с маршалом Тухачевским, до недавних пор - первым заместителем наркома обороны. Вместе с ним были арестованы и преданы суду - суд был закрытым - несколько высших военачальников, и в их числе командармы первого ранга Якир, Уборевич, Корк, комкоры Путна и Примаков. Их обвиняли в связях с военной разведкой "одного из иностранных государств", которое вело "недружелюбную политику в отношении СССР". Военным кругам этого государства они будто бы доставляли шпионские сведения, занимались вредительством в Красной Армии, готовили контрреволюционный переворот в СССР. Суд, проходивший 11июня, вынес всем подсудимым смертный приговор, и на сле дующий день их расстреляли.Всех этих людей Раскольников знал лично, они были его соратниками по гражданской войне, с ними он встречался, бывая в Москве, и ни на секунду не усомнился в том, что с ними произошла та же беда, что и с Пятаковым, Каменевым, Зиновьевым, другими осужденными по московским процессам. Суд был фиктивный, подсудимые были заведомо осуждены, независимо от характера улик, добытых следователями НКВД.
- Это конец, - сказал Раскольников, когда они с Музой, приехав по обыкновению к царскому дворцу во Вране, чтобы без помех обсудить происшедшее, вышли из машины, пошли по тенистой пустынной дороге. - Больше надеяться не на что. Я думал, военные остановят безумие, заставят одуматься руководство. Интересы укрепления обороны страны вынудят их вмешаться в политику. Не может страна развиваться из-под палки НКВД. Нет, и их сломили. Какой-то бред. Не было и попытки сопротивления. Тухачевский, Якир, Примаков, храбрецы, позволили себя арестовать…
- Но почему их арестовали? За что? - вырвалось у Музы.
- За что! - желчно усмехнулся он. - Как будто это имеет значение. За что расправились с Каменевым, Зиновьевым, Пятаковым?..
- Я не о том…
- Все процессы скроены на одну колодку. Кроил один сапожник. Конечно, у него были основания опасаться военных. Один Тухачевский чего стоит. Теперь понятно, почему вызывали в Москву Кривицкого, расспрашивали о Тухачевском. На Тухачевского еще в прошлом году собирали компромат. Интересовались агентурой Вальтера в разведке абвера. Рассчитывали на дружеское содействие ведомства Канариса?..
- Неужели такое возможно?
- Почему нет? Слишком все сходится. Во всяком случае, в ближайшее время надо ожидать массовых чисток в армии. Дело на Тухачевском и его товарищах по процессу едва ли кончится. С каждым из них связаны сотни начальствующих лиц.
- Военных обвиняют во вредительстве. В чем же их вредительство?
Раскольников усмехнулся.
- Ну, тут все ясно. Начать с того, что все подсудимые, во всяком случае Тухачевский, Якир, Уборевич, упорно проводили мысль, что будущая война будет войной моторов, а не конных армий. Требовали ускорить формирование танковых соединений за счет сокращения кавалерии, уменьшения расходов на нее. Это противоречит принципам строительства Красной Армии, которые проводит нарком Ворошилов. Притом они не скрывали своего пренебрежительного отношения к личности Ворошилова, считали, что он не на месте, должен быть отстранен от руководства Красной Армией. Как не вредительство, не покушение на самые основы социалистической государственности? Ворошилов - ближайший человек Сталина… Впрочем, будем ждать подробностей. Может быть, все-таки напечатают стенограмму процесса…
Никаких подробностей о процессе в печати не появлялось. Стали, однако, доходить вести о том, что в армии и на флоте действительно началась чистка, связанная с делом Тухачевского и его сподвижников. Органы "брали" командующих войсками военных округов и командиров корпусов, командиров бригад и дивизий, полков, опустошали преподавательский состав высших и средних военных учебных заведений. Газеты подогревали кампанию, внушали: не может быть такой воинской части, в которой не было хотя бы одного участника заговора.
Новые веяния не могли не задеть и маленькую колонию сотрудников советского полпредства в Софии. Очередной виток собраний и совещаний, посвященных усилению бдительности, стали раскручивать Яковлев, Павлов, Ткачев. Ткачев, правда, вскоре уехал, отозванный Москвой. По некоторым признакам можно было предположить (из Москвы приезжал на день молодой чин НКВД и задавал характерные вопросы о нем), что этот сексот сам стал жертвой чьей-то неумеренной бдительности. На какое-то время это будто охладило пыл Яковлева и Павлова, у них появились особенные заботы, они куда-то исчезали, иногда по нескольку дней их не было видно. Но потом снова стали проводить собрания ячейки и производственные совещания.
По-прежнему Раскольников освобождал Музу от обязанности посещать ячейку - теперь под предлогом близких родов. Сам же иногда спускался вниз, в зал с пальмами в кадках и портретами Сталина, Ворошилова, Кагановича на стенах, вовсе игнорировать собрания уже не мог. Сидел несколько минут, вслушиваясь в речи сотрудников или резкие филиппики Яковлева. Тот всегда припоминал, к месту и не к месту, слова вождя о том, что верить никому нельзя, и неприятно заявлял, что в ком-то из сидящих в зале вполне может оказаться неразоблаченный враг. Иногда Раскольникова просили рассказать о международном положении. Он делал доклад и уходил.
Взял за правило: выбирался из комнат, спускался вниз, выходил ли в сад с книгой, - брал с собой, клал во внутренний карман пиджака заряженный револьвер. Муза однажды заметила, испугалась:
- Зачем оружие?
- Я им не дамся. Вздумают напасть - живым меня не возьмут. Не беспокойся, в себя стрелять не буду. Но тронуть себя никому не позволю.
Основания опасаться чего-то подобного со стороны Яковлева с Павловым были. Это понимала и Муза. Всего за несколько дней перед тем произошла неприятная история, которая могла для них плохо кончиться. Яковлев принес Раскольникову на подпись папку с визами. Подписав несколько виз, Раскольников наткнулся на анкету известного софийского журналиста, печатавшего язвительные памфлеты о советских вождях, к тому же связанного с одной из русских белогвардейских организаций. Посмотрел на Яковлева. Едва ли тот не знал, что делал, предлагая эту анкету.
- Зачем вы принесли эту анкету? - строго заговорил Раскольников. - Вы должны знать, что этот человек никогда не получит нашей визы.
- Какой человек? - выразив озабоченность на лице, нагнулся Яковлев над анкетой. Сделал вид, будто не понимает, почему этот человек не может получить визы. Но, должно быть, сообразив, что признаться в том, что он не знает этого человека, тоже нельзя, оставил игру. Выпрямился. - Извините. Случайная ошибка.
Выпроводив Яковлева, Раскольников позвал Музу.
- Сейчас Яковлев пытался меня спровоцировать, - сказал он, когда она вошла в кабинет и закрыла за собой дверь.- Подсунул на подпись визу человека, который известен как террорист и белогвардеец. Подпиши я ее, меня обвинили бы тут же в потере бдительности или в чем-нибудь похуже. Представляешь, дал визу на въезд в страну террористу? Не с прицелом ли на кого-нибудь из членов правительства?..
4
С еще большим напряжением ждал ответного письма Литвинова, нарком должен был объявить, дожидаться ли ему приезда первого секретаря или, оставив полпредство на второстепенных сотрудников, отправляться в Москву.Каждая почта могла доставить вызов. Спрашивал себя: вот он придет, и что тогда? Ехать? Бросив Музу, беременную, в Софии, ей скоро рожать? Уехать с мыслью, что, может быть, уже не удастся вернуться за ней и будущим ребенком, вовсе когда-либо увидеться с ними? Оттягивать поездку до последней возможности, как делал до сих пор? А потом? Что потом, когда уже не будет этой возможности?