- Мы все что-нибудь калякали на родине, - сказал Борис, злясь все больше и улыбаясь все любезнее.
- Форма оппозиции, если угодно. Возможность сбежать, не покидая подвала... Да и с чувством вины полегче. Я имею в виду - из-за собственного бессилия: все же действие!
Гаро клешню разжал, не глядя ткнул сигару в подставленную пепельницу, переморгнув, мутным взглядом вопросительно уставился на Бориса. У него были водянистые на выкате глаза, крупного зерна желтые мешки под ними, и густые, во все стороны торчащие, брови.
Холестерин, почки, давление...
- Франция единственная страна в мире, - сказал Гаро-старший, наконец отворачиваясь,- где каждый чиновник и каждая консьержка мечтают написать книгу. У нас особое отношение к печатному слову. У вас, правда, тоже... Мне, например, всегда казалось, что большевистская ваша затея вся вышла из литературы... А? Что вы думаете? Из плохой литературы. Из никудышной... Из ража ваших свидригайловых, записывавшихся в революцию, как в провинциальный любительский театр!
Они стояли теперь у окна, за которым обваренная полднем, плоско и криво, как плохая декорация, уходила вбок Марбеф.
- Я думаю, что...- начал Борис, но Гаро его не слушал. По складкам его лица шли волны. Гаро рябило. Откуда-то издалека доносился голос Ванды, она то исчезала, то появлялась опять, ее передвижения сопровождались веселыми сквозняками, колыханием штор, запахами кухни.
- Так вы мне не сказали... Откуда вы к нам? С брегов Невы? Из ваших еловых джунглей? - спросил Гаро, доставая золотисто-переливчатый платок, и взмокший лоб оттирая. Расфокусированные глаза его медленно набухали грустью. Ишемия? Дышит с присвистом. Не хватает энергии. Вверх-вниз. Живет перебежками.
- Из Москвы.
- Давно?
- Скоро тринадцать.
- Собираетесь возвращаться?
- Может быть... Впрочем, вряд ли... Куда?
* *
Стол был накрыт в соседней комнате: по южному выбеленной, с прозрачной солнечной шторой, с бледными охровыми пейзажами Прованса в тускло-золотых барочных рамах. Сияло серебро чайников и канделябров на комоде, сияли приборы на столе, завиток венецианского зеркала в улитку закручивал крошечную ультрамариновую радугу. По застекленному фотопортрету Ванды тридцать лет, шезлонг южной виллы, лист винограда и Грегори Пек, вылезающий из бассейна - ползла пчела.
Вошла Крыся-Зося, неумело, с плохо скрытым выражением ужаса на личике, неся фарфоровую супницу с гаспаччо.
Лед глухо звенел, звенели подвески люстры на горячем сквозняке, шуршало платье Ванды. Борис, разворачивая накрахмаленную салфетку на коленях, сквозь танцующие пятна света на стене увидел вдруг выгоревшее поле ржи, дрожащий силуэт фермы, одинокое облако в бледном небе и в ноздри ему ударил запах дорожной пыли и деревенских цветов. - Чешир, наехало слово. Подобные наслоения происходили с ним постоянно. - Двойная экспозиция, сказал бы Ким.
Салфетка под тройным подбородком, глаза, как два свежих плевка, друг знаменитых мертвецов, советник министров и банкиров, секретарь комиссий по распределению и оказанию, владелец правого журнальчика левого направления Люсьен Гаро посредством серебряной ложки вливал себе в рот свернувшуюся кровь гаспаччо.
- Мне говорили,- хлюпал он, не отрывая глаз от тарелки, - что в анналах вашей словесности существует некая порно-поэма удивительных достоинств. Он отерся салфеткой, раскрошил хлеб и вдруг окаменел, припоминая.
-Лукас Щи? Мука Льдищев? Статский советник... Юсупов мне переводил... Клод ЛеПети - ребенок по сравнению! А какой гротескный юмор?!
Не дожидаясь ответа, он продолжал:
- В молодые годы я издавал с приятелем эротическую серию en octavio с рисунками монпарнасских друзей. От греков...
- До варягов,- закончил за него Борис.
- Не понял? - задрал густую бровь Гаро.
- Люсик,- встряла Ванда, - Борис твой неистовый поклонник. Ты же знаешь, как тебя ценят в России. Он давно мечтал с тобой познакомиться и расспросить о..., для...
- Ага... - поднял ложку Гаро. Знаменитый клоун, придурковатый скоморох медленно просыпался в нем. Пудра и блестки сыпались в тарелку и на скатерть, конфетти и обрывки серпантина... Меж лопаток его, прорастая, надувался горб. - Ага!
-Тем более,- продолжала Ванда, при каждом слове дергая головой, Скажи сам! - повернулась она к Борису, но тут же продолжила: - Тем более, что он пишет о тридцатых годах. О Тцара, Андре, о всей вашей банде.. Я ему говорю: расспроси Люсьена...
Гаро положил ложку, поднял лицо и, недовольно посмотрев на Бориса, потянулся за вином. Скосив глаза, он уставился на этикетку. Chateau Cheval-Blanc. Семьдесят седьмого года рождения. Наверняка осталось от какой-нибудь пирушки. Сама Ванда ничего крепче минеральной не пила.
Гаро осторожно поставил бутылку на место и, разглядывая с колен на пол соскользнувшую салфетку, показал Борису загорелую плешь:
- Что ж, конечно... К вашим услугам. Чем быть... Чем могу...
Из бархатных подушек видного Борису через зеркало дивана глухо завопил телефон. Крыся-Зося, наклонившись над аппаратом, выставила розовые ляжки и кружева исподнего. Господин Гаро, выпрямившись и мощно жуя, через второе зеркало, глядя не отрываясь туда же, куда и Борис, морща лоб, словно пытаясь вспомнить забытое, продолжил:
- Валяйте, не стесняйтесь. Стариков нужно атаковать в лоб. Если с флангов - они валятся на пол.
... Хлебную золотистую мякоть винной кровью запивая.
Борис неловким движением выложил нагревшийся в руке "олимпус" на скатерть.
- Я хотел бы...,- начал он. Но Гаро остановил его, подняв руку.
- С Бретоном мы разругались еще до войны. Из всей этой кодлы остался лишь Супо. Кто именно вас интересует?
- Эрве Вальдбург...
- Bien joue... Не помню, кто сказал - life is a sigh between two secrets. По нашим мерзким временам я бы переделал бы это на - "a yawn between two secrets.... " Хотите с этого и начнем?
-- Госпожа,- по-польски сказала служанка, не разгибаясь, - Никола спрашивает не оставил ли он в спальне записную книжку?
- Я посмотрю,- так же по-польски ответила Ванда, вставая. Никола - был Гаро-младший.
- Есть много способов давать уроки русского,- подумал Борис. - Правда это ограничивает словарь. Однако, quelle courage!
На подоконник за танцующей шторой с треском сел голубь, втянул короткую шею и тут же, крылоплескуя собственному страху, улетел.
* *
" Смерть всегда приходит не вовремя..."
" Excuse me! Я, кажется, не вовремя?.." Строчка на синем экране тошибы мигнула и замерла. Борис не глядя достал из-под стола бутылку "виши", отпил большой глоток. Самое трудное - первые три строчки. Всегда одно и тоже. "Эрве Вальдбург, известный под псевдонимом - Люсьен Гаро, покинул нас в расцвете сил."
Все они покидают нас в расцвете сил. Даже в сто лет. Как только силы их расцветут, так они нас и покидают. Нет чтобы написать: "Редакция счастлива сообщить, что еще один полусгнивший мудак покинул нас навсегда. Освободил место..." Или: "Радость переполняет в эти дни сердца интеллектуалов и истинных друзей Искусства - еще один маразматик свернул себе шею на благословенном крутом повороте А76 возле Кассиса. Мир долгожданному праху его!"
Впрочем, начало не имеет значения; редакция все равно выкидывает начало и конец.
Люсьен Гаро, друг младых лет Эрве Вальдбурга, был беден, горд и красив как бог. Он пустил себе пулю в лоб в юном возрасте 16 лет и Эрве издал первую книженцию, подписавшись - Люсьен Гаро. " Я имя спас твое! "
Борис зевнул. Стакан вина в обед и - день насмарку. Единственное что остается - сиеста. Позвонить Жюли? Жюли-ковато извиняясь. "Я был мерзок вчера. PMT. Нет же, уверяю тебя, ты тут ни при чем..."
Увы, ты всегда ни при чем... Как не бьюсь я над тем, чтобы ты была при чем... Над тем, чтобы ввергнуть тебя в мой комфортабельный ад - все напрасно. Китч. Cauchmarvellous! Твое дивное отсутствие наполняет меня день и ночь.
Назад к нашему барану. За что ты его не любишь? За флирт с Гуталином?
"Родившийся, словно повинуясь замыслу невидимого сценариста, в первый день века, в семье эльзасского магната и венгерской аристократки, он рано потерял родителей". Родившийся в рубашке, в чужой рубашке, с ложкой в зубах, серебряной ложкой, вилкой..., mais ca va pas? Родившийся в рубище поэта. Мамаша-Гаро, рожающая старичка Эрве - Люсьена, маленького, сморщенного, но в костюме, застегнутом на выпирающем пузе, с сигаркой в мокром кулачке, со стаканчиком имперской мандариновой... Оба тужатся, мамаша в папильотках, заливающая академика голубой венгерской кровью...
"В те давние времена, известные сегодняшним читателям лишь по выцветшим сепиям открыток, автомобильная катастрофа была действительно происшествием, тем более, если она имела место в пустыне Гоби. Дядя осиротевшего Вальдбурга-Гаро, безвылазно живший в сырой Серениссиме прочно забытый романист Юго Краушнель, писавший на политические темы под псевдонимом Юго Мрак, занялся воспитанием мальчика". Сноска: развращением. Старая тетушка Юго, пытающаяся загнуться в Венеции по сценарию Тэ Манна.
" О dolci baci..."
Похоже на фарс, на фарш, на то, чем фаршируют память об умерших оставшиеся временно жить.
Не грусти, мой милый. Все там будем. Просто твой поезд уходит раньше...
Непроверенные факты не печатаем.
Он закурил, тупо уставясь в окно. Над Люксембургским садом сгущались, друг на дружку наползая, громоздясь и карабкаясь, густо-свинцовые и нежно-голубые тучи. Но потускневшее солнце пока что светило всем.
Хорошо бы все же закончить хотя бы черновик. И получить малость пшеницы. Du ble. Капусты. D'oseille. В банке была черная дыра, размером в пять c чем-то тысяч. Налоговый взнос не заплачен. За Secu - тоже. Японский бог! Жизнь или Кошелек? Ни жизни, ни кошелька! Оттяпают голову по самые уши зазубренной гильотиной во внутреннем дворике особнячка Tresor Public...
Лишь за квартиру и свет иногда платят некоторые немолодые повесы, покупающие себе рубахи у Гуччи по полторы тысячи за штуку... Контора же принадлежала приятелю, свалившему на Мартинику на год и разумно оплатившему счета вперед. Оплатившему что? Это же его родная собственность! Бывшая книжная лавка бывшего папаши.
Назад к нашим блеющим и блюющим. Первые стихи в четырнадцать лет. По-итальянски, вестимо. Первая книга в пятнадцать. Первый триппер в том же году. Пан Костровицкий был на двадцать лет и три месяца старше. Мэтр. Санти-мэтр. Saint maitre... Водил Люсьенчика по Парижу. Вечно с фунтиком липкой миндальной турецкой халвы. Орехов в шоколаде. Рассыпчатого sablе. Показывал непристойные гравюрки в своей кривобокой комнатушке на втором этаже особнячка на улице Бак. Там, где поливает теперь розы жена городского главы. Возил к польской мамаше в запущенный пригородный домишко: тяжелые бархатные шторы, как в борделе, душный запах застоявшихся лилий, зеркала, отражающиеся в зеркалах, заросли кресел, столиков, абажуров, безделушек, янтаря, нефрита, слоновой кости, бронзы, графинчиков кровавого хрусталя, рюмочек хрусталя ультрамаринового, вывезенного еще из Монако... Стоп! Без эхолалии, please! Затем фронт. Вильгельм-Альберт-ВладимирАлександр-Аполлинарий Костровицкий- д'Аспермон, он же Дульчинья, - на южном, шестнадцатилетний доброволец Гаро - на северном.
Взять белье из прачечной. Грузный Апполон ранен в голову. Молодой фавн - гораздо ниже. Ритмическая проза. Окопная вошь. Сандрар, тлеющий любовь к большевикам. Как повяжешь галстук, береги его. Он ведь с красной рыбою цвета одного. Бахчанян. Селин и селениты. Костровицкому медаль и подданство. Гаро - санаториум возле Лозанны.
Грянул телефон. Борис, сбив на пол словарь, схватил трубку. Голос его дал кривую трещину, он прокашлялся.
- Извини.. Привет! А? На когда? Сегодня? До шести... Лучше, если пришлешь курьера. У меня на него есть страниц пять, но нужно проверить. Вообщем-то через час могу. От чего он загнулся? И никто не знал? Aut bene, aut nihil... Окей, шли гермеса. Если контора закрыта, я рядом - в "Маленьком Швейцарце". Постой! За Сваржинского мне до сих пор ни шиша. Не заплатили... В апреле. В конце. Не забудь. Чао. Привет Жаклин.
Он повесил трубку. Твоей милейшей Жаклин. Запри её в шкаф. Запрети ей носить декольте. За око-ли-цей кор-мили-ца метет... Юбками. Снег. Жаль, что она твоя сверхзаконная esposa... Уфф...
Он встал, крякнув от боли, пнул плетеную мусорную корзину, хрустнув ключом, выдвинул верхний ящик несгораемого шкафа. Достал дискетку, зарядил в компьютер. Гранон Жан-Люк. НормальСюп. ЭНА. Специальный поверенный Жискара по Дальнему Востоку. Двухтомник в Дэноэле. "Полупроводниковый Дзэн". Сноски во втором томе на "Камни и корни" Пильняка. Скандал во время избирательной кампании в Реймсе. Курс лекций в Йеле. Йеле-йеле дотянул до конца... Консультант Рендом Корпорешн. Намек на. Распечатать гельветикой. Интервал - 2. Заглавие. Без заглавия. Деление страниц. Oui. Щелкнул принтер. Поползла бумага. Дату проставят сами. VIP - HIV. Занавес.
Сгонять на массаж. Проклятая спина. В левой ягодице - ржавый гвоздь. Пирамидальные мышцы. Psoas. Доктор Дуонг. Игломучительство. Страдания Святого Себастиана. Прошейте меня на швейной машинке. Больнее всего под коленку. Иглы, свисающие с ушей, носа и лба. Время от времени осыпающиеся, как с сухой елки.
Или в бассейн?
К пяти он закончил три странички о Коблеце, начатые на прошлой неделе. Коблец вылетел из министерства тяжелого ничегонеделанья за махинации с фондами. Старая гвардия. Свои же и заложили. Пил кровь стаканами. "Иосиф Виссарионович, еще по стаканчику второй группы?" Ездил вместе с Хрущем в Штаты. Развязывал ему шнурок на штиблете, ползая под столом в Объединенных Нациях. "Готово, Никитсергеич! " Операция "Кузькина Мать". Выкинули сначала на пенсию. Дачка с участком, размером с Макао. Холодильник набит лет на пятнадцать вперед лососиной и сервелатом. Теперь отобрали и дачку и холодильник. Отдали Макао блудливым школьницам под заповедник свободной любви. Гоп-стоп, Зоя...
Вопрос: куда дели лососину и сервелат?
Загнется месяца через два. В этом возрасте они не выживают. "Еще один свидетель свирепой эпохи отправился к Гадесу с зашитым ртом и распоротым брюхом.".
С Гаро была заминка. Старик упирался. Дрыгался, отбивался костлявыми ногами, не желал укладываться под полосатую крышку увесистых строк. Necros - мертвый, logos - слово. Мертвое слово о мертвом. Назарянин был истинным революционером: пусть мертвые погребают своих мертвецов! Self-service!
Я мог бы вступить в профсоюз кладбищенских работников, вдруг подумал он. С какой стати платить взносы этим козлам в союзе журналистов?
"Смерть в кредит" - братья Архангельские. Эти кладбищенские конторы вокруг больниц. Страшно обнадеживает, когда прешь к эскулапу. "Добрый день, почем нынче места? Где-нибудь в тиши пригородной? - Ага! - Сухо? И тихо? Никаких сточных... Ценнейшая информация! I'll be back. Я за анализами, здесь за углом. На обратном пути - заскочу. Вам так же. Всех благ... До скорой смерти. Чао!"
В Москве были три неразлучных друга: Гробман, Трупман и Могилевский.
За окном лениво начал накрапывать мелкий дождь. "В те предвоенные времена всеобщей смуты и он не избежал соблазна Иллюзии." Del -- стер к чертям строчку! Тайно старик был цвета вишневого варенья! О чем говорить! Мой паровоз, вперед лети! Но puzzle не складывался - торчали брови, вылезал локоть льняного пиджака. Не шло. Слишком много было имен. Наград. Взятых небрежно, мимоходом, высот. Шампанского. Черной икры. Телеграмм от министров. Великолепного юмора. Интеллектуальных заговоров. Интрижек. Слишком много сплетен о нем, о Гаро, о Люсьене, о грузном скоморохе, "властвующим шепотом..."
Он позвонил Франсуаз. Ее не было дома. Анне. На Корсике. Лидии. Автоответчик. Salope! Запер шкафы. Опустил алюминиевую штору. Ввалился моторизированный эрмий: мокрый шлем с опущенным забралом, сапоги с крылышками. Борис отдал запечатанную манилу, включил сигнализацию и в это время зазвонил телефон. Одной рукой хватая трубку, другой поворачивая ключ сигнализации в нейтральную позицию, он рявкнул:
- Пронто!
-Здесь Гаро,- сказал голос. - Я в Липпе. Не пропустить ли нам по стаканчику?
Он вышел на улицу. "Маленький Швейцарец" был закрыт. Рабочие возле дверей театра загружали в огромный трак сосновый лес и плоское ртутное озеро. Сквозь темную решетку люксембургского сада, сквозь густую листву платанов дымным шевелящимся веером опять било августовское солнце.
* *
- Я вас вычислил,- улыбался Гаро. - Вы из породы черных воронов; вам бы контору в склепе на Пер-Лашезе открыть!
-Поль! - прохрипел он весело,- повтори нам... Надеюсь, вы не обижаетесь?
- Я не из обидчивых,- Борис мотнул головой. - Мне в юные годы объяснили, что обижаются горничные да приживалки... Ванда вам нашептала?
- У меня свое КГБ.- Гаро хмыкнул: - Morris Z. - это вы?
Борис кивнул: - Я...
Усатый Поль с широкой взмокшей спиной и темными подмышками на ходу выпустил из правой клешни две глухо звякнувшие рюмки пюи.
- Один из нынешних кумиров наших издателей, тот самый, что изобрел одноразовую, как презервативы, литературу - des livres jetables! говаривал мне еще до войны, что в эмиграции, (а он сам сын эмигранта, о чем практически никто не знает), так и тянет на псевдонимы... Мол, эмиграция как способ существования уже вторична по отношению к первой, изначальной жизни и переселенцы либо с неимоверной силой держаться за свои имена, либо с необыкновенной легкостью, бравадой, со страстью даже, отказываются от них - от имен, от биографий и...
- От прошлого..,- закончил за него Борис. - Насчет одноразовой трудно согласиться. Она всегда была одноразовой. За редкими и счастливыми исключениями...
Помолчали. Одетая в черное молодая женщина за руку проволокла упирающегося карапуза. Тот пыхтел и отворачивался. Серебряный воздушный шар, упруго лупя по головам прохожих, тащился за ним.
- Оно конечно приятно,- вернулся к первой темеГаро, что мастера эпитафий пробуют на твоем все еще живом теле свои электроножи, но я бы вам предложил кое-что почище...
- Na zdorovie! - поднял он рюмку. -Za mir.. - поддержал его Борис.
Гаро пригубил вино, губы его мокро заблестели.
- Mon cher ami,- сказал он,- дайте-ка я вам напишу сам. А? Что вы об этом думаете?
Борису стало весело. Почему бы и нет? Кукиш судьбе. Под зад старухам мойрам! Тысяча строк с того света...
- Согласен!
Гаро, крякнув, привстал и, перегнувшись через столик, хлопнул его по плечу.
- Великолепно! Я ваш должник! Когда нужно?
Борис с трудом сдержал, челюсти разжавшую, неприличную улыбку:
- Золотое правило - не откладывать на завтра... Чем раньше, тем лучше.
- О. я понимаю! ... Гурджиев, к которому в Фонтенбло возил меня один удивительный балетный кузнечик, любил разъяснять, как отложенное на завтра крадет энергию у сегодня. Как видите, у меня было много русских друзей, но как я не старался, а такой момент был, мне все же не удалось заразиться ни вашим мрачным панславянским фатализмом, ни вашей слезливой сентиментальностью..."
- В те времена, - продолжал он,- а было это до войны, я был зол на папу римского, на далай-ламу, на патриарха константинопольского и на всех остальных торговцев вибрациями... И вашему армянскому дервишу из шато де Приер тоже досталось... Каждому, кто обладал даром левитации, я предлагал немедленно вступить в военно-воздушные...
- Вообще-то он грек. Его предки носили имя Горгиадес. Это позднее они стали Гурджиевыми...
Гаро достал потертую кожаную сигарницу, вытащил черчиля, обслюнявил и, не глядя, серебряной гильотинкой, отхватил кончик.
- Два года назад меня уложили на бильярд. Отхватили изрядно гнилой кусок. Зашили. Через три месяца все анализы были как у призывника. Я не думаю, молодой человек, что вы на мне заработаете свои полторы тыщи раньше, чем лет через десять. Я вожу машину так медленно, что с трудом за день добираюсь до Рамбуйе. Мой холестерин, к зависти обжор, это чудесный и незлой HDL...
Борис покосился на сигару.
- А! Здесь вы правы, но..,- он округлил губы, хлюпая, втягивая дым, выпустил душистую струю,- ничего не поделать! Однажды я бросил курить на полгода. За шесть месяцев я не написал ни строчки. Перо мое рыло и дырявило бумагу, ноль! А для нас грешных, как вы знаете, главное - слова! Для большинства жвачных - есть и пить. Совокупляться. Спать. Но для нас это писать. Это - наша каторга, nos galeres... Перефразируя известного зануду, который в забегаловке напротив оставил немало су, для нас "рай - это другие". И мы туда не просимся, не так ли? Нам и в нашем аду хорошо! Кстати, всё же вы зря забросили перо... Оно вернется, а? Бумерангом! Копьем!
- Наверное, мне нечего сказать, - Борис поднял, разглядывая, запотевшую рюмку. На мгновенье Гаро ему стал неприятен. - Все, наверное, уже сказано. Когда видишь эти горы новых книг - тошнит. Ощущение такое, что..., - он замялся, ища французские слова. Гаро слегка наклонился к нему, как бы помогая. - Словно составляется планетарная опись имущества: "Чистильщики Ботинок Пяти Континентов. Заговор Айсоров". Или - "Боль мемуары дантиста" Сам видел! "Quо Vadis - путеводитель по тропам Тибета" Еще? "". Я ужасный ерник...Не знаю, как перевести...
- Люблю русские слова: спутник, йерник! Американцы запихнули своих битников в ваши сапоги!
- Меня все время заносит... Один знакомый умник утверждает, что это попытка опять слепить все слова вместе. В одно общее мычание... Но, дабы закончить о книжных развалах... Видимо, когда будут написаны последние строки о самой последней вещи, о самой последней, до того неописанной, трущобе, о самой забытой из всех зал, последнего в списке, дворца тогда-то и настанет конец мира. Конец инвентаризации. Так на кой дьявол писать? Тем более, что когда у тебя русское имя от тебя ждут лишь еще одну вариацию на все ту же тему - l'ame slave.
- О, вот уж, дорогой, тема без вариаций!
- Именно! Я даже назвал в свое время одну книженцию...
Но Гаро его перебил:
- Эта ваша злость! - рычал он, явно наслаждаясь. - Отравленность! Видите, эта ваша тема без вариаций и сейчас в действии. Так сказать сверхдраматизация всего и вся. Я об этом в свое время много думал. Это, несомненно, от вашей географии. В ней-то, как белая козочка, и заблудилась ваша история... Слишком много пространства. Нужно все сверхдраматизировать, чтобы хоть как-то удержать, зафиксировать. Я так себе и представлял всегда карту России - все сползает, расползается - нужны дикие усилия, чтобы выжить...
- Я скажем, француз, хотя какой я француз! - медленно, но с какой-то старой страстью, которая, видимо его самого теперь удивляла, продолжал старик. - И все же - я знаю, вернее, я чувствую: на машине до швейцарской границы, забудем про мой способ вождения, четыре часа. До Этрата - два с половиной. До Ниццы - десять... Я их ощущаю - не знаю чем! - границы. И в них-то все и заключается!
- Культура создается напряжением внутри пространства, - мягко хрипел Гаро. - Это называется - форма. У нас, быть может, как некоторые уверяют, меньше содержания, чем у вас, но у нас есть форма. А - это сжатие, конденсация, вольты, напряжение... У вас же ваше избыточное, ваше дикое содержание носится как перекати-поле от Китая до Балтики... Прав я? И толку от него, от беспредельного - шиш! Напряжения внутри границ нет! Вот вы себе и придумываете веселую жизнь, поднимаете вольтаж идеями, идейками, которые Европа выбрасывает на пустырь, на помойку... И повторю: от отсутствия границ, от распахнутости - вся ваша сверхдраматизация и ваш фатализм! Нужно же хоть чем-то, хоть как-то удерживать вся и все на этой плоскости! Не то ведь сдует!
- И я больше скажу! - старик не унимался. - Ваше безудержное воображение, ваши русские фантазии - тоже отсюда. Вы не живете, а о другой жизни мечтаете. Вперед, в прошлое! Назад, в будущее! Оттого-то вы нас за нашу обыденность да конкретность либо презираете, либо завидуете, да сделать ничего и не можете... Тут уж я - зол. Не дуйтесь на меня! Я тоже пытался питаться иллюзиями. Заплатил дань веку.
Напитанный радужным дрожанием вечер чернел у Бориса в глазах. Все, что говорил Гаро, он знал наизусть, почти в тех же словах и образах, до всего дойдя самостоятельно и выводами этими раз и навсегда отравившись.
- Что ж касается заядлых привычек, дорогой мой, я вот ни курить, ни писать бросить не могу, - услышал он сквозь не желавший рассеиваться флёр. - И то, и то пробовал. Думал, в ваши годы, что жить надо en direct, действовать, менять мир, а не мусолить палец. Гаро говорил теперь отрывисто, задыхаясь, прогулка по российским степям, явно, утомила его.
- Мне остановиться помог случай,- сказал Борис не совсем своим голосом, слабо прислушиваясь к происходящему внутри. Из абсолютного ничего, из раздавленной визжащей тишины на него надвигался клубящийся цунами тоски. - Истеричка ,- сказал он сам себе, вливая в горло холодное, смородиной отдающее, вино.
Гаро вытащил из кармана мятого льняного пиджака, висевшего на плетеной спинке кресла, небольшую книгу и, показав Борису обложку, положил в лужу на столе. - Нашел напротив,- сказал он,- вот на это Ванда навела. Послушайте старого маразматика, вернитесь в лоно, бросьте некрофилию. Хотите немного свободы? Пиний и pasta con frutta di mare? Отправим вас на виллу Медичи, дадим стипендию. Или в Испанию, на побережье?
Борис посмотрел старику в глаза. Гаро был серьезен. Сигарный дым полз по его лицу вверх, лицо клубилось, не хватало венка и рожек.
- Жарко,- сказал Борис. - Дождя бы, снега...
Сен-жерменская толпа текла вяло, машин почти что не было, какой-то тип шагов с десяти пытался сфотографировать Гаро, за соседним столиком говорили по-американски.
- В августе мертвый сезон? - спросил Гаро, опять подзывая Поля.
- Сезон мертвых в феврале и апреле,- ответил Борис. - Мрут как мухи. Всех возрастов и званий. В августе - самоубийцы. Между Рождеством и Крещением - тоже. Но в сентябре, октябре делать нечего. Разве что автомобильные аварии. Спид.
- Форма оппозиции, если угодно. Возможность сбежать, не покидая подвала... Да и с чувством вины полегче. Я имею в виду - из-за собственного бессилия: все же действие!
Гаро клешню разжал, не глядя ткнул сигару в подставленную пепельницу, переморгнув, мутным взглядом вопросительно уставился на Бориса. У него были водянистые на выкате глаза, крупного зерна желтые мешки под ними, и густые, во все стороны торчащие, брови.
Холестерин, почки, давление...
- Франция единственная страна в мире, - сказал Гаро-старший, наконец отворачиваясь,- где каждый чиновник и каждая консьержка мечтают написать книгу. У нас особое отношение к печатному слову. У вас, правда, тоже... Мне, например, всегда казалось, что большевистская ваша затея вся вышла из литературы... А? Что вы думаете? Из плохой литературы. Из никудышной... Из ража ваших свидригайловых, записывавшихся в революцию, как в провинциальный любительский театр!
Они стояли теперь у окна, за которым обваренная полднем, плоско и криво, как плохая декорация, уходила вбок Марбеф.
- Я думаю, что...- начал Борис, но Гаро его не слушал. По складкам его лица шли волны. Гаро рябило. Откуда-то издалека доносился голос Ванды, она то исчезала, то появлялась опять, ее передвижения сопровождались веселыми сквозняками, колыханием штор, запахами кухни.
- Так вы мне не сказали... Откуда вы к нам? С брегов Невы? Из ваших еловых джунглей? - спросил Гаро, доставая золотисто-переливчатый платок, и взмокший лоб оттирая. Расфокусированные глаза его медленно набухали грустью. Ишемия? Дышит с присвистом. Не хватает энергии. Вверх-вниз. Живет перебежками.
- Из Москвы.
- Давно?
- Скоро тринадцать.
- Собираетесь возвращаться?
- Может быть... Впрочем, вряд ли... Куда?
* *
Стол был накрыт в соседней комнате: по южному выбеленной, с прозрачной солнечной шторой, с бледными охровыми пейзажами Прованса в тускло-золотых барочных рамах. Сияло серебро чайников и канделябров на комоде, сияли приборы на столе, завиток венецианского зеркала в улитку закручивал крошечную ультрамариновую радугу. По застекленному фотопортрету Ванды тридцать лет, шезлонг южной виллы, лист винограда и Грегори Пек, вылезающий из бассейна - ползла пчела.
Вошла Крыся-Зося, неумело, с плохо скрытым выражением ужаса на личике, неся фарфоровую супницу с гаспаччо.
Лед глухо звенел, звенели подвески люстры на горячем сквозняке, шуршало платье Ванды. Борис, разворачивая накрахмаленную салфетку на коленях, сквозь танцующие пятна света на стене увидел вдруг выгоревшее поле ржи, дрожащий силуэт фермы, одинокое облако в бледном небе и в ноздри ему ударил запах дорожной пыли и деревенских цветов. - Чешир, наехало слово. Подобные наслоения происходили с ним постоянно. - Двойная экспозиция, сказал бы Ким.
Салфетка под тройным подбородком, глаза, как два свежих плевка, друг знаменитых мертвецов, советник министров и банкиров, секретарь комиссий по распределению и оказанию, владелец правого журнальчика левого направления Люсьен Гаро посредством серебряной ложки вливал себе в рот свернувшуюся кровь гаспаччо.
- Мне говорили,- хлюпал он, не отрывая глаз от тарелки, - что в анналах вашей словесности существует некая порно-поэма удивительных достоинств. Он отерся салфеткой, раскрошил хлеб и вдруг окаменел, припоминая.
-Лукас Щи? Мука Льдищев? Статский советник... Юсупов мне переводил... Клод ЛеПети - ребенок по сравнению! А какой гротескный юмор?!
Не дожидаясь ответа, он продолжал:
- В молодые годы я издавал с приятелем эротическую серию en octavio с рисунками монпарнасских друзей. От греков...
- До варягов,- закончил за него Борис.
- Не понял? - задрал густую бровь Гаро.
- Люсик,- встряла Ванда, - Борис твой неистовый поклонник. Ты же знаешь, как тебя ценят в России. Он давно мечтал с тобой познакомиться и расспросить о..., для...
- Ага... - поднял ложку Гаро. Знаменитый клоун, придурковатый скоморох медленно просыпался в нем. Пудра и блестки сыпались в тарелку и на скатерть, конфетти и обрывки серпантина... Меж лопаток его, прорастая, надувался горб. - Ага!
-Тем более,- продолжала Ванда, при каждом слове дергая головой, Скажи сам! - повернулась она к Борису, но тут же продолжила: - Тем более, что он пишет о тридцатых годах. О Тцара, Андре, о всей вашей банде.. Я ему говорю: расспроси Люсьена...
Гаро положил ложку, поднял лицо и, недовольно посмотрев на Бориса, потянулся за вином. Скосив глаза, он уставился на этикетку. Chateau Cheval-Blanc. Семьдесят седьмого года рождения. Наверняка осталось от какой-нибудь пирушки. Сама Ванда ничего крепче минеральной не пила.
Гаро осторожно поставил бутылку на место и, разглядывая с колен на пол соскользнувшую салфетку, показал Борису загорелую плешь:
- Что ж, конечно... К вашим услугам. Чем быть... Чем могу...
Из бархатных подушек видного Борису через зеркало дивана глухо завопил телефон. Крыся-Зося, наклонившись над аппаратом, выставила розовые ляжки и кружева исподнего. Господин Гаро, выпрямившись и мощно жуя, через второе зеркало, глядя не отрываясь туда же, куда и Борис, морща лоб, словно пытаясь вспомнить забытое, продолжил:
- Валяйте, не стесняйтесь. Стариков нужно атаковать в лоб. Если с флангов - они валятся на пол.
... Хлебную золотистую мякоть винной кровью запивая.
Борис неловким движением выложил нагревшийся в руке "олимпус" на скатерть.
- Я хотел бы...,- начал он. Но Гаро остановил его, подняв руку.
- С Бретоном мы разругались еще до войны. Из всей этой кодлы остался лишь Супо. Кто именно вас интересует?
- Эрве Вальдбург...
- Bien joue... Не помню, кто сказал - life is a sigh between two secrets. По нашим мерзким временам я бы переделал бы это на - "a yawn between two secrets.... " Хотите с этого и начнем?
-- Госпожа,- по-польски сказала служанка, не разгибаясь, - Никола спрашивает не оставил ли он в спальне записную книжку?
- Я посмотрю,- так же по-польски ответила Ванда, вставая. Никола - был Гаро-младший.
- Есть много способов давать уроки русского,- подумал Борис. - Правда это ограничивает словарь. Однако, quelle courage!
На подоконник за танцующей шторой с треском сел голубь, втянул короткую шею и тут же, крылоплескуя собственному страху, улетел.
* *
" Смерть всегда приходит не вовремя..."
" Excuse me! Я, кажется, не вовремя?.." Строчка на синем экране тошибы мигнула и замерла. Борис не глядя достал из-под стола бутылку "виши", отпил большой глоток. Самое трудное - первые три строчки. Всегда одно и тоже. "Эрве Вальдбург, известный под псевдонимом - Люсьен Гаро, покинул нас в расцвете сил."
Все они покидают нас в расцвете сил. Даже в сто лет. Как только силы их расцветут, так они нас и покидают. Нет чтобы написать: "Редакция счастлива сообщить, что еще один полусгнивший мудак покинул нас навсегда. Освободил место..." Или: "Радость переполняет в эти дни сердца интеллектуалов и истинных друзей Искусства - еще один маразматик свернул себе шею на благословенном крутом повороте А76 возле Кассиса. Мир долгожданному праху его!"
Впрочем, начало не имеет значения; редакция все равно выкидывает начало и конец.
Люсьен Гаро, друг младых лет Эрве Вальдбурга, был беден, горд и красив как бог. Он пустил себе пулю в лоб в юном возрасте 16 лет и Эрве издал первую книженцию, подписавшись - Люсьен Гаро. " Я имя спас твое! "
Борис зевнул. Стакан вина в обед и - день насмарку. Единственное что остается - сиеста. Позвонить Жюли? Жюли-ковато извиняясь. "Я был мерзок вчера. PMT. Нет же, уверяю тебя, ты тут ни при чем..."
Увы, ты всегда ни при чем... Как не бьюсь я над тем, чтобы ты была при чем... Над тем, чтобы ввергнуть тебя в мой комфортабельный ад - все напрасно. Китч. Cauchmarvellous! Твое дивное отсутствие наполняет меня день и ночь.
Назад к нашему барану. За что ты его не любишь? За флирт с Гуталином?
"Родившийся, словно повинуясь замыслу невидимого сценариста, в первый день века, в семье эльзасского магната и венгерской аристократки, он рано потерял родителей". Родившийся в рубашке, в чужой рубашке, с ложкой в зубах, серебряной ложкой, вилкой..., mais ca va pas? Родившийся в рубище поэта. Мамаша-Гаро, рожающая старичка Эрве - Люсьена, маленького, сморщенного, но в костюме, застегнутом на выпирающем пузе, с сигаркой в мокром кулачке, со стаканчиком имперской мандариновой... Оба тужатся, мамаша в папильотках, заливающая академика голубой венгерской кровью...
"В те давние времена, известные сегодняшним читателям лишь по выцветшим сепиям открыток, автомобильная катастрофа была действительно происшествием, тем более, если она имела место в пустыне Гоби. Дядя осиротевшего Вальдбурга-Гаро, безвылазно живший в сырой Серениссиме прочно забытый романист Юго Краушнель, писавший на политические темы под псевдонимом Юго Мрак, занялся воспитанием мальчика". Сноска: развращением. Старая тетушка Юго, пытающаяся загнуться в Венеции по сценарию Тэ Манна.
" О dolci baci..."
Похоже на фарс, на фарш, на то, чем фаршируют память об умерших оставшиеся временно жить.
Не грусти, мой милый. Все там будем. Просто твой поезд уходит раньше...
Непроверенные факты не печатаем.
Он закурил, тупо уставясь в окно. Над Люксембургским садом сгущались, друг на дружку наползая, громоздясь и карабкаясь, густо-свинцовые и нежно-голубые тучи. Но потускневшее солнце пока что светило всем.
Хорошо бы все же закончить хотя бы черновик. И получить малость пшеницы. Du ble. Капусты. D'oseille. В банке была черная дыра, размером в пять c чем-то тысяч. Налоговый взнос не заплачен. За Secu - тоже. Японский бог! Жизнь или Кошелек? Ни жизни, ни кошелька! Оттяпают голову по самые уши зазубренной гильотиной во внутреннем дворике особнячка Tresor Public...
Лишь за квартиру и свет иногда платят некоторые немолодые повесы, покупающие себе рубахи у Гуччи по полторы тысячи за штуку... Контора же принадлежала приятелю, свалившему на Мартинику на год и разумно оплатившему счета вперед. Оплатившему что? Это же его родная собственность! Бывшая книжная лавка бывшего папаши.
Назад к нашим блеющим и блюющим. Первые стихи в четырнадцать лет. По-итальянски, вестимо. Первая книга в пятнадцать. Первый триппер в том же году. Пан Костровицкий был на двадцать лет и три месяца старше. Мэтр. Санти-мэтр. Saint maitre... Водил Люсьенчика по Парижу. Вечно с фунтиком липкой миндальной турецкой халвы. Орехов в шоколаде. Рассыпчатого sablе. Показывал непристойные гравюрки в своей кривобокой комнатушке на втором этаже особнячка на улице Бак. Там, где поливает теперь розы жена городского главы. Возил к польской мамаше в запущенный пригородный домишко: тяжелые бархатные шторы, как в борделе, душный запах застоявшихся лилий, зеркала, отражающиеся в зеркалах, заросли кресел, столиков, абажуров, безделушек, янтаря, нефрита, слоновой кости, бронзы, графинчиков кровавого хрусталя, рюмочек хрусталя ультрамаринового, вывезенного еще из Монако... Стоп! Без эхолалии, please! Затем фронт. Вильгельм-Альберт-ВладимирАлександр-Аполлинарий Костровицкий- д'Аспермон, он же Дульчинья, - на южном, шестнадцатилетний доброволец Гаро - на северном.
Взять белье из прачечной. Грузный Апполон ранен в голову. Молодой фавн - гораздо ниже. Ритмическая проза. Окопная вошь. Сандрар, тлеющий любовь к большевикам. Как повяжешь галстук, береги его. Он ведь с красной рыбою цвета одного. Бахчанян. Селин и селениты. Костровицкому медаль и подданство. Гаро - санаториум возле Лозанны.
Грянул телефон. Борис, сбив на пол словарь, схватил трубку. Голос его дал кривую трещину, он прокашлялся.
- Извини.. Привет! А? На когда? Сегодня? До шести... Лучше, если пришлешь курьера. У меня на него есть страниц пять, но нужно проверить. Вообщем-то через час могу. От чего он загнулся? И никто не знал? Aut bene, aut nihil... Окей, шли гермеса. Если контора закрыта, я рядом - в "Маленьком Швейцарце". Постой! За Сваржинского мне до сих пор ни шиша. Не заплатили... В апреле. В конце. Не забудь. Чао. Привет Жаклин.
Он повесил трубку. Твоей милейшей Жаклин. Запри её в шкаф. Запрети ей носить декольте. За око-ли-цей кор-мили-ца метет... Юбками. Снег. Жаль, что она твоя сверхзаконная esposa... Уфф...
Он встал, крякнув от боли, пнул плетеную мусорную корзину, хрустнув ключом, выдвинул верхний ящик несгораемого шкафа. Достал дискетку, зарядил в компьютер. Гранон Жан-Люк. НормальСюп. ЭНА. Специальный поверенный Жискара по Дальнему Востоку. Двухтомник в Дэноэле. "Полупроводниковый Дзэн". Сноски во втором томе на "Камни и корни" Пильняка. Скандал во время избирательной кампании в Реймсе. Курс лекций в Йеле. Йеле-йеле дотянул до конца... Консультант Рендом Корпорешн. Намек на. Распечатать гельветикой. Интервал - 2. Заглавие. Без заглавия. Деление страниц. Oui. Щелкнул принтер. Поползла бумага. Дату проставят сами. VIP - HIV. Занавес.
Сгонять на массаж. Проклятая спина. В левой ягодице - ржавый гвоздь. Пирамидальные мышцы. Psoas. Доктор Дуонг. Игломучительство. Страдания Святого Себастиана. Прошейте меня на швейной машинке. Больнее всего под коленку. Иглы, свисающие с ушей, носа и лба. Время от времени осыпающиеся, как с сухой елки.
Или в бассейн?
К пяти он закончил три странички о Коблеце, начатые на прошлой неделе. Коблец вылетел из министерства тяжелого ничегонеделанья за махинации с фондами. Старая гвардия. Свои же и заложили. Пил кровь стаканами. "Иосиф Виссарионович, еще по стаканчику второй группы?" Ездил вместе с Хрущем в Штаты. Развязывал ему шнурок на штиблете, ползая под столом в Объединенных Нациях. "Готово, Никитсергеич! " Операция "Кузькина Мать". Выкинули сначала на пенсию. Дачка с участком, размером с Макао. Холодильник набит лет на пятнадцать вперед лососиной и сервелатом. Теперь отобрали и дачку и холодильник. Отдали Макао блудливым школьницам под заповедник свободной любви. Гоп-стоп, Зоя...
Вопрос: куда дели лососину и сервелат?
Загнется месяца через два. В этом возрасте они не выживают. "Еще один свидетель свирепой эпохи отправился к Гадесу с зашитым ртом и распоротым брюхом.".
С Гаро была заминка. Старик упирался. Дрыгался, отбивался костлявыми ногами, не желал укладываться под полосатую крышку увесистых строк. Necros - мертвый, logos - слово. Мертвое слово о мертвом. Назарянин был истинным революционером: пусть мертвые погребают своих мертвецов! Self-service!
Я мог бы вступить в профсоюз кладбищенских работников, вдруг подумал он. С какой стати платить взносы этим козлам в союзе журналистов?
"Смерть в кредит" - братья Архангельские. Эти кладбищенские конторы вокруг больниц. Страшно обнадеживает, когда прешь к эскулапу. "Добрый день, почем нынче места? Где-нибудь в тиши пригородной? - Ага! - Сухо? И тихо? Никаких сточных... Ценнейшая информация! I'll be back. Я за анализами, здесь за углом. На обратном пути - заскочу. Вам так же. Всех благ... До скорой смерти. Чао!"
В Москве были три неразлучных друга: Гробман, Трупман и Могилевский.
За окном лениво начал накрапывать мелкий дождь. "В те предвоенные времена всеобщей смуты и он не избежал соблазна Иллюзии." Del -- стер к чертям строчку! Тайно старик был цвета вишневого варенья! О чем говорить! Мой паровоз, вперед лети! Но puzzle не складывался - торчали брови, вылезал локоть льняного пиджака. Не шло. Слишком много было имен. Наград. Взятых небрежно, мимоходом, высот. Шампанского. Черной икры. Телеграмм от министров. Великолепного юмора. Интеллектуальных заговоров. Интрижек. Слишком много сплетен о нем, о Гаро, о Люсьене, о грузном скоморохе, "властвующим шепотом..."
Он позвонил Франсуаз. Ее не было дома. Анне. На Корсике. Лидии. Автоответчик. Salope! Запер шкафы. Опустил алюминиевую штору. Ввалился моторизированный эрмий: мокрый шлем с опущенным забралом, сапоги с крылышками. Борис отдал запечатанную манилу, включил сигнализацию и в это время зазвонил телефон. Одной рукой хватая трубку, другой поворачивая ключ сигнализации в нейтральную позицию, он рявкнул:
- Пронто!
-Здесь Гаро,- сказал голос. - Я в Липпе. Не пропустить ли нам по стаканчику?
Он вышел на улицу. "Маленький Швейцарец" был закрыт. Рабочие возле дверей театра загружали в огромный трак сосновый лес и плоское ртутное озеро. Сквозь темную решетку люксембургского сада, сквозь густую листву платанов дымным шевелящимся веером опять било августовское солнце.
* *
- Я вас вычислил,- улыбался Гаро. - Вы из породы черных воронов; вам бы контору в склепе на Пер-Лашезе открыть!
-Поль! - прохрипел он весело,- повтори нам... Надеюсь, вы не обижаетесь?
- Я не из обидчивых,- Борис мотнул головой. - Мне в юные годы объяснили, что обижаются горничные да приживалки... Ванда вам нашептала?
- У меня свое КГБ.- Гаро хмыкнул: - Morris Z. - это вы?
Борис кивнул: - Я...
Усатый Поль с широкой взмокшей спиной и темными подмышками на ходу выпустил из правой клешни две глухо звякнувшие рюмки пюи.
- Один из нынешних кумиров наших издателей, тот самый, что изобрел одноразовую, как презервативы, литературу - des livres jetables! говаривал мне еще до войны, что в эмиграции, (а он сам сын эмигранта, о чем практически никто не знает), так и тянет на псевдонимы... Мол, эмиграция как способ существования уже вторична по отношению к первой, изначальной жизни и переселенцы либо с неимоверной силой держаться за свои имена, либо с необыкновенной легкостью, бравадой, со страстью даже, отказываются от них - от имен, от биографий и...
- От прошлого..,- закончил за него Борис. - Насчет одноразовой трудно согласиться. Она всегда была одноразовой. За редкими и счастливыми исключениями...
Помолчали. Одетая в черное молодая женщина за руку проволокла упирающегося карапуза. Тот пыхтел и отворачивался. Серебряный воздушный шар, упруго лупя по головам прохожих, тащился за ним.
- Оно конечно приятно,- вернулся к первой темеГаро, что мастера эпитафий пробуют на твоем все еще живом теле свои электроножи, но я бы вам предложил кое-что почище...
- Na zdorovie! - поднял он рюмку. -Za mir.. - поддержал его Борис.
Гаро пригубил вино, губы его мокро заблестели.
- Mon cher ami,- сказал он,- дайте-ка я вам напишу сам. А? Что вы об этом думаете?
Борису стало весело. Почему бы и нет? Кукиш судьбе. Под зад старухам мойрам! Тысяча строк с того света...
- Согласен!
Гаро, крякнув, привстал и, перегнувшись через столик, хлопнул его по плечу.
- Великолепно! Я ваш должник! Когда нужно?
Борис с трудом сдержал, челюсти разжавшую, неприличную улыбку:
- Золотое правило - не откладывать на завтра... Чем раньше, тем лучше.
- О. я понимаю! ... Гурджиев, к которому в Фонтенбло возил меня один удивительный балетный кузнечик, любил разъяснять, как отложенное на завтра крадет энергию у сегодня. Как видите, у меня было много русских друзей, но как я не старался, а такой момент был, мне все же не удалось заразиться ни вашим мрачным панславянским фатализмом, ни вашей слезливой сентиментальностью..."
- В те времена, - продолжал он,- а было это до войны, я был зол на папу римского, на далай-ламу, на патриарха константинопольского и на всех остальных торговцев вибрациями... И вашему армянскому дервишу из шато де Приер тоже досталось... Каждому, кто обладал даром левитации, я предлагал немедленно вступить в военно-воздушные...
- Вообще-то он грек. Его предки носили имя Горгиадес. Это позднее они стали Гурджиевыми...
Гаро достал потертую кожаную сигарницу, вытащил черчиля, обслюнявил и, не глядя, серебряной гильотинкой, отхватил кончик.
- Два года назад меня уложили на бильярд. Отхватили изрядно гнилой кусок. Зашили. Через три месяца все анализы были как у призывника. Я не думаю, молодой человек, что вы на мне заработаете свои полторы тыщи раньше, чем лет через десять. Я вожу машину так медленно, что с трудом за день добираюсь до Рамбуйе. Мой холестерин, к зависти обжор, это чудесный и незлой HDL...
Борис покосился на сигару.
- А! Здесь вы правы, но..,- он округлил губы, хлюпая, втягивая дым, выпустил душистую струю,- ничего не поделать! Однажды я бросил курить на полгода. За шесть месяцев я не написал ни строчки. Перо мое рыло и дырявило бумагу, ноль! А для нас грешных, как вы знаете, главное - слова! Для большинства жвачных - есть и пить. Совокупляться. Спать. Но для нас это писать. Это - наша каторга, nos galeres... Перефразируя известного зануду, который в забегаловке напротив оставил немало су, для нас "рай - это другие". И мы туда не просимся, не так ли? Нам и в нашем аду хорошо! Кстати, всё же вы зря забросили перо... Оно вернется, а? Бумерангом! Копьем!
- Наверное, мне нечего сказать, - Борис поднял, разглядывая, запотевшую рюмку. На мгновенье Гаро ему стал неприятен. - Все, наверное, уже сказано. Когда видишь эти горы новых книг - тошнит. Ощущение такое, что..., - он замялся, ища французские слова. Гаро слегка наклонился к нему, как бы помогая. - Словно составляется планетарная опись имущества: "Чистильщики Ботинок Пяти Континентов. Заговор Айсоров". Или - "Боль мемуары дантиста" Сам видел! "Quо Vadis - путеводитель по тропам Тибета" Еще? "". Я ужасный ерник...Не знаю, как перевести...
- Люблю русские слова: спутник, йерник! Американцы запихнули своих битников в ваши сапоги!
- Меня все время заносит... Один знакомый умник утверждает, что это попытка опять слепить все слова вместе. В одно общее мычание... Но, дабы закончить о книжных развалах... Видимо, когда будут написаны последние строки о самой последней вещи, о самой последней, до того неописанной, трущобе, о самой забытой из всех зал, последнего в списке, дворца тогда-то и настанет конец мира. Конец инвентаризации. Так на кой дьявол писать? Тем более, что когда у тебя русское имя от тебя ждут лишь еще одну вариацию на все ту же тему - l'ame slave.
- О, вот уж, дорогой, тема без вариаций!
- Именно! Я даже назвал в свое время одну книженцию...
Но Гаро его перебил:
- Эта ваша злость! - рычал он, явно наслаждаясь. - Отравленность! Видите, эта ваша тема без вариаций и сейчас в действии. Так сказать сверхдраматизация всего и вся. Я об этом в свое время много думал. Это, несомненно, от вашей географии. В ней-то, как белая козочка, и заблудилась ваша история... Слишком много пространства. Нужно все сверхдраматизировать, чтобы хоть как-то удержать, зафиксировать. Я так себе и представлял всегда карту России - все сползает, расползается - нужны дикие усилия, чтобы выжить...
- Я скажем, француз, хотя какой я француз! - медленно, но с какой-то старой страстью, которая, видимо его самого теперь удивляла, продолжал старик. - И все же - я знаю, вернее, я чувствую: на машине до швейцарской границы, забудем про мой способ вождения, четыре часа. До Этрата - два с половиной. До Ниццы - десять... Я их ощущаю - не знаю чем! - границы. И в них-то все и заключается!
- Культура создается напряжением внутри пространства, - мягко хрипел Гаро. - Это называется - форма. У нас, быть может, как некоторые уверяют, меньше содержания, чем у вас, но у нас есть форма. А - это сжатие, конденсация, вольты, напряжение... У вас же ваше избыточное, ваше дикое содержание носится как перекати-поле от Китая до Балтики... Прав я? И толку от него, от беспредельного - шиш! Напряжения внутри границ нет! Вот вы себе и придумываете веселую жизнь, поднимаете вольтаж идеями, идейками, которые Европа выбрасывает на пустырь, на помойку... И повторю: от отсутствия границ, от распахнутости - вся ваша сверхдраматизация и ваш фатализм! Нужно же хоть чем-то, хоть как-то удерживать вся и все на этой плоскости! Не то ведь сдует!
- И я больше скажу! - старик не унимался. - Ваше безудержное воображение, ваши русские фантазии - тоже отсюда. Вы не живете, а о другой жизни мечтаете. Вперед, в прошлое! Назад, в будущее! Оттого-то вы нас за нашу обыденность да конкретность либо презираете, либо завидуете, да сделать ничего и не можете... Тут уж я - зол. Не дуйтесь на меня! Я тоже пытался питаться иллюзиями. Заплатил дань веку.
Напитанный радужным дрожанием вечер чернел у Бориса в глазах. Все, что говорил Гаро, он знал наизусть, почти в тех же словах и образах, до всего дойдя самостоятельно и выводами этими раз и навсегда отравившись.
- Что ж касается заядлых привычек, дорогой мой, я вот ни курить, ни писать бросить не могу, - услышал он сквозь не желавший рассеиваться флёр. - И то, и то пробовал. Думал, в ваши годы, что жить надо en direct, действовать, менять мир, а не мусолить палец. Гаро говорил теперь отрывисто, задыхаясь, прогулка по российским степям, явно, утомила его.
- Мне остановиться помог случай,- сказал Борис не совсем своим голосом, слабо прислушиваясь к происходящему внутри. Из абсолютного ничего, из раздавленной визжащей тишины на него надвигался клубящийся цунами тоски. - Истеричка ,- сказал он сам себе, вливая в горло холодное, смородиной отдающее, вино.
Гаро вытащил из кармана мятого льняного пиджака, висевшего на плетеной спинке кресла, небольшую книгу и, показав Борису обложку, положил в лужу на столе. - Нашел напротив,- сказал он,- вот на это Ванда навела. Послушайте старого маразматика, вернитесь в лоно, бросьте некрофилию. Хотите немного свободы? Пиний и pasta con frutta di mare? Отправим вас на виллу Медичи, дадим стипендию. Или в Испанию, на побережье?
Борис посмотрел старику в глаза. Гаро был серьезен. Сигарный дым полз по его лицу вверх, лицо клубилось, не хватало венка и рожек.
- Жарко,- сказал Борис. - Дождя бы, снега...
Сен-жерменская толпа текла вяло, машин почти что не было, какой-то тип шагов с десяти пытался сфотографировать Гаро, за соседним столиком говорили по-американски.
- В августе мертвый сезон? - спросил Гаро, опять подзывая Поля.
- Сезон мертвых в феврале и апреле,- ответил Борис. - Мрут как мухи. Всех возрастов и званий. В августе - самоубийцы. Между Рождеством и Крещением - тоже. Но в сентябре, октябре делать нечего. Разве что автомобильные аварии. Спид.