крикнул: "Ты что, в уме ли? Жизнью своей не дорожишь?"
Вечка открыл глаза. Костер почти прогорел, на проталине лежало
несколько остывающих, подернувшихся пушистым пеплом розовых чурбаков.
А там, дальше, за костром, во тьме на снегу чернели пни.
"Откуда тут появились пни? - подумал Вечка. - Один, другой,
третий..."
И тут же, ужаснувшись, понял: "Да ведь это волки!"
Схватил ружье, почти не целясь, выстрелил. Огонь из ствола
фыркнул ракетой. Сидевший неподалеку на задних лапах волк взметнулся
вверх, потом упал, распластался на снегу. И тут началось. Убитый волк
моментально был растерзан на куски. За каждый кусок началась грызня.
Сильный побеждал слабого, с урчанием рвал горячее мясо, а побежденный
отходил в сторону и начинал выть: пощелкивал зубами и выл, протяжно,
жалобно.
Перепуганный, сам не свой, Вечка начал валить в костер бересту,
хворост, все, что можно было оторвать от старой, дряхлой березы. И
когда вспыхнул огонь, осветив кровавое побоище, волки отошли,
отпрянули в глубь темноты и там продолжали урчать, огрызаться, выть.
На рассвете стая хищников незаметно исчезла. А Торопыгин ни жив
ни мертв стоял у костра, держа наготове ружье, и никак не мог
совладать с зубами, стучавшими один о другой.
За невысокими горами на востоке в желтом мареве взошло солнце.
Оно было совершенно круглое, кроваво-красное. От него через
заиндевевший синий березник к Вечке пробивалась яркая дорожка, будто
густо посыпанная размолотым красным перцем. Шли минуты, а может быть,
и часы. Дневное светило всплыло над лесом, скинуло с себя малиновую
шубу и задышало огромным костром. Деревья, снежные поля заискрились,
засверкали серебром и золотом. А парень все стоял и стоял у своего
жалкого огня.
Из-за дальних посветлевших перелесков до него вдруг донеслись
крики множества людей и шум трещоток. Вечка сразу будто очнулся,
насторожился.
"Что это? Облава? - подумал он. - Кто так рано начал облаву на
зайцев? А может быть, на волков?"
Близость людей окончательно привела парня в себя. Теперь уже
бояться нечего. И он, оставив догорающий костер, пошел на шум. А шум
приближался. По нему Вечка уже точно определил, где находятся люди,
идущие цепью.
- Вячеслав!
- Вечка!
- Ого-го! - услышал парень.
"Так это ищут меня!" - догадался он и закричал во весь свой
голос:
- Вот он, я!
Снял с плеча ружье и выстрелил. В утренней морозной тишине
выстрел получился резкий, короткий.
Там, в цепи, его услышали. И тоже ответили стрельбой, гвалтом,
ревом трещоток. Вскоре Вечка увидел бегущих к нему отца, охотника
Коростелева и толпу ребят, школьных товарищей. Торопыгин-отец был
бледен, лицо казалось землистым, с глубокими, ставшими почти черными
морщинами.
- Что с тобой, ты заблудился? - спрашивал он сына, глядя на него
красными, воспаленными глазами.
- Не заплутался, а волки... Дианку разорвали, - сквозь слезы
говорил Вечка. - А сам у костра спасался.
Отец, охотник Коростелев, Венка и другие парни гурьбой прошли с
Вечкой к костру, где он провел всю ночь. Осмотрев снежное поле и
овраг, истоптанные зверьем, где местами виднелись красные пятна,
похожие на рассыпанную клюкву, дядя Коля сказал:
- Да, тут порядочно было серых разбойников. Придется организовать
всех наших охотников и устроить хищникам хорошую баню.
В одно из воскресений овраг и прилегающее к нему обширное моховое
болото были обтянуты красными флажками на шнурке. От кумачовых
лоскутков, окруживших волчье логово огненной змейкой, рябило в глазах.
Руководитель облавы Николай Коростелев расставил рудянских охотников,
одетых в белые халаты, в "воротах", а Вечку, Венку и парней,
вызвавшихся пойти в загон с ружьями и трещотками, отвел в
противоположную от засады стрелков сторону. После сигнала - запущенной
вверх ракеты - загонщики с легким шумом двинулись цепью по направлению
к "воротам". Волки, поднятые со своих лежек, метались по болоту,
заросшему карликовыми березками и сосенками, выбегали к линии флажков
и шарахались обратно, а затем, сбившись в стаю, ринулись в оставленный
для них проход. Вот здесь-то им охотники и устроили баню. Много тогда
пало волков.
Но Вечка не радовался. Ведь все равно Дианку уже не вернешь.
Хорошо еще, что от нее и Пирата остался щенок. Правда, совсем-совсем
маленький, всего с меховую варежку-шубенку. Ну, это не беда! Если его
вырастить, будет опять замечательная гончая собака. Только как ее
потом уберечь? Волки вокруг Рудянки никогда не переводятся.
Щенка Вечка назвал Тарзаном. Поил молоком, кормил хлебом. А когда
тот немножко подрос, добывал ему мясо, чтобы собака была большой,
сильной. К следующей осени Тарзан стал чуть ли не с Пирата, только
казался более тонким, поджарым. Вечка часто выходил с ним в лес, учил,
натаскивал по чернотропу без ружья. До разрешения охоты на пушного
зверя, до белых троп, было еще далеко. И натаскивал парень своего
гончака возле самого поселка, где не только волков, но и зайцев очень
редко встретишь.
Чем ближе был сезон охоты, тем тревожнее становилось на душе у
Вечки. Он до сих пор не мог примириться с гибелью своей Дианки.
Сколько она приносила ему радостей, удач на гону! Не было бы Дианки,
не было бы и настоящей увлекательной охоты. Теперь вот у него остался
еще Тарзан. Последняя надежда! Но не было уверенности, что и этот
гончак не нарвется на волков. Самому охотнику они не так страшны.
Можно носить в кармане посуду с горючим и в случае чего сделать факел
или быстро разжечь костер. А вот как сохранить собаку? Этот вопрос
терзал, мучил парня. Он разговаривал с Николаем Коростелевым, со
многими рудянскими охотниками, и никто ничего не мог ему посоветовать.
Одни пожимали плечами, а некоторые даже с усмешкой предлагали Вечке
подвешивать к ошейнику Тарзана колокольчик, чтобы отпугивать волков.
Однако за этот "колокольчик" Вечка ухватился. В насмешливом
предложении охотников было какое-то рациональное зернышко. И он стал
думать. Ночами не спал и думал, как бывало раньше, когда изобретал
модели планеров, самолетов, радиоприемники.
И вот наступила глубокая осень. Дозрели зимние шубки на зайцах,
на белках, на лисицах. Десятки рудянских охотников вышли на промысел
пушнины в заснеженные леса, горы. Отправился на охоту в свободный день
и Вечка Торопыгин со своим рвущимся вперед на поводке Тарзаном. И
пошел не в ближайшие ельники, а в совхозные поля, перелески, где в
прошлом году погубил Дианку.
На перекрестке заячьих троп парень вытащил из кармана яркий
кумачовый флажок, привязал его к ошейнику гончака и сказал: "Давай,
давай, ищи!" Собака кинулась разбираться в следах, вскоре подняла
беляка и, взлаивая, пошла за ним. Бежит, а красный флажок точно
костер, полыхает за ней. Вот так крылатый пес! Пусть-ка теперь волки
подойдут к нему.
Но радость Вечки была преждевременной. Заяц, скрываясь от
преследования, забрался в густые кустарники, в чащобу. Тарзан погнался
за ним, а потом вдруг завыл, заскулил, оставаясь на одном месте.
Торопыгин пошел к нему. И тут же приуныл. Оказывается, флажок
запутался в сучках, и собака очутилась будто на привязи. Ну, так дело
не пойдет! И парню ни с чем пришлось вернуться домой. Не станешь же
рисковать Тарзаном, когда рядом в Моховом болоте обитают волки.
Через неделю Вечка снова гонял зайцев в совхозных угодьях. По
полям, перелескам опять носился Тарзан. Но это был уже не рыжий
черноспинный пес, а совершенно красный, огненный. Он весь пылал, как
костер. И те, кому случайно пришлось увидеть его в лесу, с удивлением
рассказывали о необычайном гончаке.
Вечка все же добился своего. Теперь волки для Тарзана нипочем,
только не надо с ним охотиться дотемна. В потемках красная одежда
блекнет.
Со старым охотником Ларионычем мы шли под шиханы Еловой горы
гонять зайцев. На сворках у нас были рыжие псы, оба черные по спине, с
проседью. Оба неудержимо рвались вперед, напрягая, как струны,
ременные поводки. И нам, чтобы не задушить собак, с хрипом дышащих,
раскрывших пасти и высунувших огненные языки, пришлось следовать за
ними чуть ли не бегом.
Тон в неуемном охотничьем азарте задавал Ларионычев гончак. Это
не совсем обычный пес. Мой Фальстаф - чистокровный костромич. У него
длинный гладкий тяжелый хвост, короткие обвисшие уши, как у дворняжки.
А вот стариковский пес, тот куцый. Вместо хвоста торчит еле приметный
шпенек с кустиком мягкой вьющейся шерсти. И уши у него огромные,
широкие, точно лопухи. Вначале я полагал, что хвост у Ларионычева пса
обрублен. Но старик возразил: дескать, Куцый такой от рождения. И
обещал рассказать мне как-нибудь на досуге его историю.
Узкая дорожка, зажатая между густым черным ельником, вела в гору
и походила на длинный-предлинный ствол поваленного дерева,
запорошенного снегом. Мой Фальстаф весь был устремлен вперед, вверх, к
лесным покосным еланям, куда мы держали путь, а Куцый Ларионыча рвался
в сторону, где то тут, то там дорогу пересекали острые, пахучие следы
зайцев. Своего гончака я считал умным, дисциплинированным, ну, а
стариковского пса знал еще мало. Он казался мне слишком суетливым,
невыдержанным. Такие собаки сначала горячо берут след, гонят зайца, а
потом, когда он начинает хитрить, делает "скидки", остаются в дураках
и возвращаются к хозяину с поджатым хвостом, зная, что тот спасибо за
работу не скажет.
На одной из полян под отвесной скалой стоит темно-бурая рубленая
избушка в пять-шесть венцов, накрытая снежной копной. Оставив здесь
свои рюкзаки, мы пошли с собаками в еловое редколесье, на выруба, где
находятся поленницы дров, кучи сухого хвороста, а возле пней, словно
камышовые заросли, маячат метелки метлики.
- Тут самая охота, - сказал Ларионыч, спуская с привязи своего
гончака.
Я сделал то же. Фальстаф кинулся напрямик, на старую лесосеку, а
Куцый подался в сторону, в густую кулису. (Кулиса - здесь: узкая
лесная полоса.)
- Э, парень, твой-то хвостатый не шибко мудрен, - заметил
Ларионыч.
- Почему? - спросил я с некоторой обидой за своего пса. -
Фальстаф правильно пошел. Ночью на вырубе зайцы жировали, вот он от их
токовища и начнет разбираться в следах. Найдет, не беспокойся,
Ларионыч! Вот посмотришь, чей скорее погонит беляка. (Жировать -
кормиться)
- Мой быстрее найдет, - твердо заявил старик.
- Нет, мой!
И мы заспорили. Решили: кто проспорит, тому вечером в избушке
огонь разводить, чай кипятить. А когда пожали друг другу руку,
Ларионыч сказал:
- Ну, парень, проспорил. Вот те Христос! Твой-то пока тычется
носом в снег на жировке, мой Куцый возьмет след безобманный, после
скидки. Увидишь. От жировки заяц пойдет не прямо, а напетляет черт те
знает сколько, а уж потом отправится напрямик и сделает одну только,
последнюю скидку перед лежкой. Мы-то, брат, с Куцым не хухлы-мухлы, не
лаптем щи хлебаем, разбираемся кое в чем.
Старик оказался прав. Вскоре в ельнике Куцый взвыл и завизжал,
будто кто из-за угла ударил его палкой. Но это было только на один
миг. Через две-три секунды в лесу раздался ровный, четкий, с короткими
периодами лай.
- Видал! - вскидывая руку вверх, осклабился старик. - Взял ведь
Куцый-то, взял! Гонит, - и побежал, переваливаясь, как утка, туда,
откуда гончак подал свой взволнованный голос.
Я пошел за ним. Теперь, конечно, к собаке Ларионыча присоединится
и мой Фальстаф. Погонят зайца вместе. Дело охотников - занять позиции,
чтобы перехватить беляка на гону.
Поднятый Куцым заяц оказался не из простых. Это был опытный, уже
не раз, наверно, стреляный зверек. Другой бы сделал небольшой круг и
вернулся к своей лежке, а этот устремился сразу в гору, за шиханы, где
непролазная урема, буреломы, неприступные убежища барсуков и медведей.
Лай собак стал постепенно удаляться, затихать и наконец совсем где-то
затерялся.
Мы стояли с Ларионычем на опушке лесной кулисы, маскируясь за
елочками-подростками. Старик ждал беляка со стороны северных утесов на
горе, а я - южных. Стоим пять минут, десять. Однако ни зайца, ни
собак. Кругом тишина и серое, мутное небо, на котором желтоватой
лужицей чуть-чуть обозначается низкое зимнее солнце. Но вот где-то,
будто из-под земли, донесся еле уловимый собачий лай. Ага, есть,
гонят! Лай этот постепенно нарастал, ширился. Теперь уже можно было
различить хриплый бас Куцего и дискант моего Фальстафа. Это очень
напоминало волчий концерт, когда матерая волчица выводит из логова
своих щенков и обучает их разноголосому хоровому пению.
Гонимый двумя псами, заяц неожиданно оказался на вершине скалы,
под которой стоит ларионовская избушка. Метнулся туда, сюда, а потом -
раздумывать было некогда! - приподнялся на задних лапах, выпрямился во
весь рост и ракетой врезался в снежную копну на крыше охотничьего
стана. Вначале даже трудно было понять в белом вихре, где снег, где
заяц.
"Ну, все! Пропал косой!"
А через некоторое время гляжу - он уже мчится огромными прыжками
прямо на меня. А я... нет, я не растерялся, у меня просто не поднялись
руки, чтобы вскинуть ружье и выстрелить. Ведь как-никак в грозную
минуту, спасая свою жизнь, заяц проявил героизм.
Собаки между тем, выбежав вслед за зайцем на скалу, остановились
в замешательстве и, словно сговорившись, по-волчьи взвыли. Жалобно, с
тоской, с отчаянием. Потом, как и заяц, начали метаться по кромке
скалы, скулить, поглядывая вниз, на разворошенный на крыше избушки
снег. Недолго раздумывая, Куцый сделал огромный прыжок, точно пловец с
высокой вышки, попал на крышу, свалился на землю, завизжал от боли, но
тут же поднялся на ноги и промчался мимо меня. А мой Фальстаф так и не
решился на прыжок, исчез за скалой и только через несколько минут,
бравый, с задорным лаем, проследовал за Куцым. Жалкий трус!
Когда заяц снова увел собак, теперь уже куда-то далеко под гору,
ко мне подошел, поблескивая очками, Ларионыч.
- Видал! Вот это герой, мой Куцый. В огонь и воду пойдет, только
прикажи. А ведь он уже старик: и клык один потерял, и губа нижняя
отвисла. Твоего-то молодого он еще запинает. Смотри-ка, с какого
верхотурья махнул, а твой Фальстаф в обход пошел.
Помолчав, Ларионыч спросил:
- Ты что же, парень, отпустил косого? Он к тебе под ноги мчался.
Как объяснить старику, почему я не стрелял? Все равно ведь не
поймет. Сознайся во всем чистосердечно, так назовет размазней. По его
понятию, раз взял ружье в руки, вышел на охоту, так жалость и все
такое прочее оставляй дома. Он такой, этот Ларионыч.
- Осечка у меня получилась, - говорю ему. - Видимо, капсюли в
патронах поотсырели. Придется пойти в избушку, разжечь в чувале огонь
и подсушить заряды.
Старик посмотрел на небо, на желтую лужицу над ельником. Еще
час-полтора, и над землею расплывутся синие сумерки.
- Зайца-то надо взять из-под собак, - сказал он. - Может, дать
тебе моих патронов? Калибер-то один, шестнадцатый.
- Твои не подойдут, - ответил я. - У моего ружья очень строгий
казенник.
- А ты попробуй, на-ко.
Ларионыч подал мне пару своих патронов. Я их примерил, так, для
близира, и возвратил.
- Нет, не годятся... Придется мне сегодня шабашить, кончать
охоту.
Пристально посмотрев на меня сквозь очки и пошевелив губами,
словно собираясь сказать в мой адрес что то неуважительное, старик
повернулся и пошел на свое место. Гон приближался. Собаки, не давая
зайцу передышки, настойчиво преследовали его по пятам. Вдвоем на
скидках они быстро находили его след и гнали, гнали, перезваниваясь
голосами. Мне от души было жалко этого героического зайчонка, и я
поспешил в лесную избушку, бредя по снегу, который местами, особенно у
кустов, на надувах, был чуть ли не до колен.
Пока я собирал хворост, стаскивал к становищу сухой валежник и
разводил в углу избушки в каменном чувале огонь, наступил вечер.
Солнце, так и не выглянувшее в течение дня из-за серой небесной хмари,
под конец окрасило ярким бордовым светом полоску горизонта, повисшего
на острых вершинках елей, и кануло в безбрежный воздушный океан за
лесами, за горами.
Ларионыч вернулся на стан уже в потемках. Молча, сопя, пролез в
узкую низенькую дверь, поставил ружье к стенке избушки и, ни слова не
говоря, улегся на нарах, глядя в черный потолок, принявший бронзовый
оттенок от огня в примитивном охотничьем камине.
- А собаки где? - спросил я.
- Гоняют, - не шевельнувшись, ответил старик.
- Так-таки и не взяли мы косого?
- Возьмешь разве с такими растяпами! Идут в лес и не знают, что у
них в патронташе.
- Ну, Ларионыч, милый, не сердись! Патроны я высушил. Завтра в
нашем распоряжении еще день. Сегодня ничего не добыли, так завтра
наверстаем. Выйдем с утра пораньше. А сейчас надо снять собак с гона.
Я вышел из балагана и, надув щеки, затрубил в рог.
Отрывочные, резкие трубные звуки взбудоражили лесную тишину.
Казалось, такими же звуками мне ответили из дальних чащоб. Лай гончих,
едва слышный, доносился из задремавших под горой перелесков.
Трубил я долго, настойчиво. Наконец в полосе красноватого света
перед дверью показался мой Фальстаф. Не глядя на меня, точно
виноватый, он прыгнул через порог, забрался под нары и притих. А
вскоре оттуда раздался громкий, похожий на человеческий, храп.
Я продолжал трубить.
- Ты моего зовешь? - спросил Ларионыч. - Напрасно! Ни рогом, ни
криком Куцего с гона не сорвешь. Пока не убьешь косого, пес не
попустится добычей. Давай попьем чайку да я схожу за ним. Его не
перехватишь, так он всю ночь гонять будет, и день, и два, пока не
упадет без сил.
- Так он у тебя герой, - заметил я. - Редко встретишь таких
гончаков.
- Герой не герой, а служит честно, безотказно. Добро помнит.
- Какое добро?
На нарах, за чаем, я услышал наконец историю Куцего. Сидя лицом к
огню с кружкой в руке, поблескивая очками, Ларионыч не спеша говорил:
- Случайно он мне достался, Куцый-то. Его бы не Куцым звать, а
Найдышем. Кличку-то не я ему дал, а ребятишки. Играли с ним,
забавлялись, уже больно маленький-то смешной он был без хвоста. Так
вот как-то, давно это было, пошел я на заводской пруд. Лыко у меня там
замочено было, мочало для веревок понадобилось. Иду по узкой тропинке.
С одной стороны вода, с другой - берег, крутой, высокий, в бурьяне.
Солнце-то было уже на закате, от берега на пруд легла густая тень.
Вдруг из крапивы под ноги ко мне подкатился шарик. Я сначала подумал,
что это ком глины, а разглядел - малюсенький щенок. И тоненько скулит,
викает, трется у ног. Я нагнулся к нему, а он - на спину и лапки
кверху. Такой жалкий, покорный. И мокрый. Откуда, думаю, тут взялся
щенок? Глянул в воду, а там в синеватом сумраке камень, от камня
торчит веревка с петлей. Тут я все понял. Какой-то душегуб хотел
утопить собачонку. Подобрал я его, завернул дрожащего в свой пиджак.
Пока выкидывал лыко на просушку, он тихо, спокойно лежал на берегу,
будто понимал, что теперь ему ничто не угрожает. Псы, они очень умные,
сообразительные. Понимают ласку, уход. И тем, кто хорошо к ним
относится, верно служат до самого последнего вздоха.
Старик поставил кружку на разостланную на нарах газету, вышел за
дверь, прислушался. А вернувшись, сказал:
- Гоняет. Где-то далеко, под горой. Нездешний, видать, заяц. Они,
пришлые-то, при погоне завсегда удирают в родные места. В своем-то
доме и смерть не так страшна.
Напившись чаю, Ларионыч стал одеваться. Перетянул патронташем
фуфайку, напялил на голову треух и сказал, взявшись за ружье:
- Сходить, снять Куцего с гона. Мы-то прохлаждаемся тут, а он на
посту, службу несет.
Я тоже оделся и пошел за стариком. Мне было не по себе. Ведь я
виноват, что беляк не был взят с первого круга. Шли молча. Впереди
Ларионыч. Я ступал ему в след. Лай гончака, доносившийся из-под горы,
то затихал, то нарастал. Скоро поляны кончились. Пришлось пробираться
лесом, кустарниками, обходить поваленные бурями сухие деревья-ежи.
Преследуемый заяц забрался в самую урему и здесь, как умел, хитрил,
петлял, делал скидки. А Куцый, временами сбитый с толку, замолкал,
пока разбирался в следах, а потом снова трубил хрипло, с большими
паузами: "Гав!.. Гав!.. Гав!"
Я пытался кричать, звать собаку.
- Пустое! - заметил Ларионыч. - Его этим не отзовешь. Взять надо
зайца.
Легко сказать "взять!" Кругом лес, ночь, темнота, когда не только
мушку, но и ружье с трудом разглядишь в руках.
Под горой, прислушавшись к гону, старик пошел наперерез Куцему, а
когда тот был уже недалеко, вскинул ружье и выстрелил.
- Куцый, сюда! Вот он, вот! Готов.
И гончак поверил, прибежал на выстрел. Ткнулся туда, сюда, в
поисках "убитого" зайца. Старик подошел к нему и взял на поводок. Так,
обманом, Куцый был снят с гона. Вгорячах-то он еще нервничал, рвался
вперед, горел азартом. А потом, когда пыл угас, вдруг упал и свернулся
в клубок у ног хозяина.
- Из сил выбился, - сказал Ларионыч и попытался собаку
подбодрить, поднять. Но тщетно. Куцый лежал и дрожал всем телом.
Старик взял его на руки, большого, потного, густо пахнущего псиной, и
понес к избушке.
Еду - хлеб, мясо - стариковский гончак даже не понюхал.
Пошатываясь, точно пьяный, он залез под нары и там, в тепле,
растянулся все равно что мертвый.
- Завтра твой Куцый не охотник будет, - сказал я Ларионычу,
укладываясь спать. - Вагами его не подымешь.
- Подымется! - твердо сказал тот. - Только покажи ему ружье, так
он начнет увиваться возле меня. Не было еще случая, чтобы пес
отказался от охоты с хозяином. Хоть больной, хворый, а если увидит
сборы в лес - все недуги с него как рукой снимет.
- Хороший пес! - позавидовал я. - Цены нет такой собаке. А вот
кто-то пытался ее утопить.
- А я знаю кто. Первейший зайчатник был и первейший душегуб,
чтобы ему на том свете ни дна ни покрышки. Себя только любил, для себя
жил.
- Кто ж это такой?
- Служил у нас в конторе на заводе бухгалтер, Колосков по
фамилии, старорежимной закалки. Ты его уже не застал. Так вот этот
Колосков, заядлый охотник, привез откуда-то издалека пару гончих
собак: самца и самку. Тогда это было в диковинку. И я понятия не имел,
что есть такие специальные собаки на зайца, на лису. Охотился с лайкой
на глухаря, на белку, на куницу. Колосков-то, как привез собак, сразу
с ними прославился тут на всю округу. Зайцев было много. Выйдет
ненадолго в лес, спустит гончаков, а через два-три часа возвращается,
весь увешанный зайцами. Ну, ему завидуют. Просят продать щенков. А он
ни в какую. Всех породистых собачат уничтожает. Чтобы, значит, ни у
кого больше в поселке не было гончаков.
- Смотри ты какой!
- Такой, такой был... Я, когда принес с пруда щенка-утопленника,
даже не поинтересовался, какой он породы. Думал, обыкновенная дворняга
из подворотни. Принес просто из жалости, на потеху внучонкам. Мол,
пусть живет, радуется. Живое все-таки существо. Мальчишки в лес с ним
ходили. Вижу, то зайчонка домой принесут, то еще какую-нибудь
зверюшку. А один раз притащили лисенка. Говорят, собачонок поймал,
лапой придавил. А лапы у пса здоровые, сильные, грудь широкая.
Заинтересовал меня Куцый. Однажды взял его на охоту. Только стал
подниматься в Еловую гору, слышу - он залаял, а маленько погодя гонит
на меня зайца. Ну, я косого, понятно, не отпустил. На затравку собаке
дал лапку. Он ее расхрумал, проглотил и облизнулся. Затем снова
кинулся в лесную густерьму, начал шуровать. В тот день я принес
четырех беляков. Вот так бесхвостый! Колосков-то прослышал, что у него
соперник объявился, и приходит ко мне. Маленький, с брюшком, на носу
на золотом зажиме стеклышки.
- Покажи своего охотничьего пса-зайчатника.
Я вывел к нему Куцего.
- На, смотри. Жалко, что ли.
Заводской-то бухгалтер аж в лице переменился, и стеклышки с носа
свалились, повисли на шнурке.
- Где взял собаку? - спрашивает.
- На берегу пруда подобрал, - отвечаю.
- А не из воды достал?
- Нет. Из бурьяна под ноги подкатился щенок.
Взвеличал меня Колосков по имени-отчеству и просит продать
собаку. Сто рублей дает, потом двести, триста. До пятисот дошел,
старыми деньгами. А я, как и он когда-то, ни в какую. Ушел мужик
несолоно хлебавши.
Вскорости после этого у меня во дворе стали куры дохнуть. Найдет
петух хлебный мякиш - и ну звать несушек: ко-ко-ко, айда-те сюда.
Подобрал я раз такой катышек, сунул в крысиную нору под пол, так через
несколько дней у меня по избе пошел такой дух, будто от покойника. С
тех пор стал держать Куцего в стайке, взаперти. А когда Колоскова не
стало, его жена продала гончаков охотникам по тыще рублей за штуку.
Теперь уж гончие собаки у нас не в диковину. Только таких, как мой
Куцый, днем с огнем поискать. Помнит добро и служит хозяину на
совесть. Трубой-то его, как твоего Фальстафа, с гону не своротишь.
Утром, как немножко рассвело, мы с Ларионычем вышли из избушки.
Собаки наши не сразу кинулись в лес, направили носы против ветерка,
понюхали воздух, поразмялись, а затем гуськом, впереди Фальстаф,
трусцой побежали на выруба, на ночные заячьи жировки.
На этот раз день начался с удачи. Гончаки подхватили беляка в
метлике. Он еще не успел убраться на лежку. На первом же круге он
лежал у моих ног. К полудню мы уже добыли трех зверьков. Тут бы можно
и закончить охоту, но Ларионыч рассудил так: надо взять еще одного
зайца, а то как их делить? Предлагал старику взять двух беляков, а
мне, мол, хватит и одного. И на это он не согласился. У него правило:
что добыто в лесу с товарищем - делить все поровну.
Сходили в избушку, пожевали хлеб, колбасу, согрелись чайком и
снова послали собак рыскать по лесу. С обеда Куцый работал вяло, на
Вечка открыл глаза. Костер почти прогорел, на проталине лежало
несколько остывающих, подернувшихся пушистым пеплом розовых чурбаков.
А там, дальше, за костром, во тьме на снегу чернели пни.
"Откуда тут появились пни? - подумал Вечка. - Один, другой,
третий..."
И тут же, ужаснувшись, понял: "Да ведь это волки!"
Схватил ружье, почти не целясь, выстрелил. Огонь из ствола
фыркнул ракетой. Сидевший неподалеку на задних лапах волк взметнулся
вверх, потом упал, распластался на снегу. И тут началось. Убитый волк
моментально был растерзан на куски. За каждый кусок началась грызня.
Сильный побеждал слабого, с урчанием рвал горячее мясо, а побежденный
отходил в сторону и начинал выть: пощелкивал зубами и выл, протяжно,
жалобно.
Перепуганный, сам не свой, Вечка начал валить в костер бересту,
хворост, все, что можно было оторвать от старой, дряхлой березы. И
когда вспыхнул огонь, осветив кровавое побоище, волки отошли,
отпрянули в глубь темноты и там продолжали урчать, огрызаться, выть.
На рассвете стая хищников незаметно исчезла. А Торопыгин ни жив
ни мертв стоял у костра, держа наготове ружье, и никак не мог
совладать с зубами, стучавшими один о другой.
За невысокими горами на востоке в желтом мареве взошло солнце.
Оно было совершенно круглое, кроваво-красное. От него через
заиндевевший синий березник к Вечке пробивалась яркая дорожка, будто
густо посыпанная размолотым красным перцем. Шли минуты, а может быть,
и часы. Дневное светило всплыло над лесом, скинуло с себя малиновую
шубу и задышало огромным костром. Деревья, снежные поля заискрились,
засверкали серебром и золотом. А парень все стоял и стоял у своего
жалкого огня.
Из-за дальних посветлевших перелесков до него вдруг донеслись
крики множества людей и шум трещоток. Вечка сразу будто очнулся,
насторожился.
"Что это? Облава? - подумал он. - Кто так рано начал облаву на
зайцев? А может быть, на волков?"
Близость людей окончательно привела парня в себя. Теперь уже
бояться нечего. И он, оставив догорающий костер, пошел на шум. А шум
приближался. По нему Вечка уже точно определил, где находятся люди,
идущие цепью.
- Вячеслав!
- Вечка!
- Ого-го! - услышал парень.
"Так это ищут меня!" - догадался он и закричал во весь свой
голос:
- Вот он, я!
Снял с плеча ружье и выстрелил. В утренней морозной тишине
выстрел получился резкий, короткий.
Там, в цепи, его услышали. И тоже ответили стрельбой, гвалтом,
ревом трещоток. Вскоре Вечка увидел бегущих к нему отца, охотника
Коростелева и толпу ребят, школьных товарищей. Торопыгин-отец был
бледен, лицо казалось землистым, с глубокими, ставшими почти черными
морщинами.
- Что с тобой, ты заблудился? - спрашивал он сына, глядя на него
красными, воспаленными глазами.
- Не заплутался, а волки... Дианку разорвали, - сквозь слезы
говорил Вечка. - А сам у костра спасался.
Отец, охотник Коростелев, Венка и другие парни гурьбой прошли с
Вечкой к костру, где он провел всю ночь. Осмотрев снежное поле и
овраг, истоптанные зверьем, где местами виднелись красные пятна,
похожие на рассыпанную клюкву, дядя Коля сказал:
- Да, тут порядочно было серых разбойников. Придется организовать
всех наших охотников и устроить хищникам хорошую баню.
В одно из воскресений овраг и прилегающее к нему обширное моховое
болото были обтянуты красными флажками на шнурке. От кумачовых
лоскутков, окруживших волчье логово огненной змейкой, рябило в глазах.
Руководитель облавы Николай Коростелев расставил рудянских охотников,
одетых в белые халаты, в "воротах", а Вечку, Венку и парней,
вызвавшихся пойти в загон с ружьями и трещотками, отвел в
противоположную от засады стрелков сторону. После сигнала - запущенной
вверх ракеты - загонщики с легким шумом двинулись цепью по направлению
к "воротам". Волки, поднятые со своих лежек, метались по болоту,
заросшему карликовыми березками и сосенками, выбегали к линии флажков
и шарахались обратно, а затем, сбившись в стаю, ринулись в оставленный
для них проход. Вот здесь-то им охотники и устроили баню. Много тогда
пало волков.
Но Вечка не радовался. Ведь все равно Дианку уже не вернешь.
Хорошо еще, что от нее и Пирата остался щенок. Правда, совсем-совсем
маленький, всего с меховую варежку-шубенку. Ну, это не беда! Если его
вырастить, будет опять замечательная гончая собака. Только как ее
потом уберечь? Волки вокруг Рудянки никогда не переводятся.
Щенка Вечка назвал Тарзаном. Поил молоком, кормил хлебом. А когда
тот немножко подрос, добывал ему мясо, чтобы собака была большой,
сильной. К следующей осени Тарзан стал чуть ли не с Пирата, только
казался более тонким, поджарым. Вечка часто выходил с ним в лес, учил,
натаскивал по чернотропу без ружья. До разрешения охоты на пушного
зверя, до белых троп, было еще далеко. И натаскивал парень своего
гончака возле самого поселка, где не только волков, но и зайцев очень
редко встретишь.
Чем ближе был сезон охоты, тем тревожнее становилось на душе у
Вечки. Он до сих пор не мог примириться с гибелью своей Дианки.
Сколько она приносила ему радостей, удач на гону! Не было бы Дианки,
не было бы и настоящей увлекательной охоты. Теперь вот у него остался
еще Тарзан. Последняя надежда! Но не было уверенности, что и этот
гончак не нарвется на волков. Самому охотнику они не так страшны.
Можно носить в кармане посуду с горючим и в случае чего сделать факел
или быстро разжечь костер. А вот как сохранить собаку? Этот вопрос
терзал, мучил парня. Он разговаривал с Николаем Коростелевым, со
многими рудянскими охотниками, и никто ничего не мог ему посоветовать.
Одни пожимали плечами, а некоторые даже с усмешкой предлагали Вечке
подвешивать к ошейнику Тарзана колокольчик, чтобы отпугивать волков.
Однако за этот "колокольчик" Вечка ухватился. В насмешливом
предложении охотников было какое-то рациональное зернышко. И он стал
думать. Ночами не спал и думал, как бывало раньше, когда изобретал
модели планеров, самолетов, радиоприемники.
И вот наступила глубокая осень. Дозрели зимние шубки на зайцах,
на белках, на лисицах. Десятки рудянских охотников вышли на промысел
пушнины в заснеженные леса, горы. Отправился на охоту в свободный день
и Вечка Торопыгин со своим рвущимся вперед на поводке Тарзаном. И
пошел не в ближайшие ельники, а в совхозные поля, перелески, где в
прошлом году погубил Дианку.
На перекрестке заячьих троп парень вытащил из кармана яркий
кумачовый флажок, привязал его к ошейнику гончака и сказал: "Давай,
давай, ищи!" Собака кинулась разбираться в следах, вскоре подняла
беляка и, взлаивая, пошла за ним. Бежит, а красный флажок точно
костер, полыхает за ней. Вот так крылатый пес! Пусть-ка теперь волки
подойдут к нему.
Но радость Вечки была преждевременной. Заяц, скрываясь от
преследования, забрался в густые кустарники, в чащобу. Тарзан погнался
за ним, а потом вдруг завыл, заскулил, оставаясь на одном месте.
Торопыгин пошел к нему. И тут же приуныл. Оказывается, флажок
запутался в сучках, и собака очутилась будто на привязи. Ну, так дело
не пойдет! И парню ни с чем пришлось вернуться домой. Не станешь же
рисковать Тарзаном, когда рядом в Моховом болоте обитают волки.
Через неделю Вечка снова гонял зайцев в совхозных угодьях. По
полям, перелескам опять носился Тарзан. Но это был уже не рыжий
черноспинный пес, а совершенно красный, огненный. Он весь пылал, как
костер. И те, кому случайно пришлось увидеть его в лесу, с удивлением
рассказывали о необычайном гончаке.
Вечка все же добился своего. Теперь волки для Тарзана нипочем,
только не надо с ним охотиться дотемна. В потемках красная одежда
блекнет.
Со старым охотником Ларионычем мы шли под шиханы Еловой горы
гонять зайцев. На сворках у нас были рыжие псы, оба черные по спине, с
проседью. Оба неудержимо рвались вперед, напрягая, как струны,
ременные поводки. И нам, чтобы не задушить собак, с хрипом дышащих,
раскрывших пасти и высунувших огненные языки, пришлось следовать за
ними чуть ли не бегом.
Тон в неуемном охотничьем азарте задавал Ларионычев гончак. Это
не совсем обычный пес. Мой Фальстаф - чистокровный костромич. У него
длинный гладкий тяжелый хвост, короткие обвисшие уши, как у дворняжки.
А вот стариковский пес, тот куцый. Вместо хвоста торчит еле приметный
шпенек с кустиком мягкой вьющейся шерсти. И уши у него огромные,
широкие, точно лопухи. Вначале я полагал, что хвост у Ларионычева пса
обрублен. Но старик возразил: дескать, Куцый такой от рождения. И
обещал рассказать мне как-нибудь на досуге его историю.
Узкая дорожка, зажатая между густым черным ельником, вела в гору
и походила на длинный-предлинный ствол поваленного дерева,
запорошенного снегом. Мой Фальстаф весь был устремлен вперед, вверх, к
лесным покосным еланям, куда мы держали путь, а Куцый Ларионыча рвался
в сторону, где то тут, то там дорогу пересекали острые, пахучие следы
зайцев. Своего гончака я считал умным, дисциплинированным, ну, а
стариковского пса знал еще мало. Он казался мне слишком суетливым,
невыдержанным. Такие собаки сначала горячо берут след, гонят зайца, а
потом, когда он начинает хитрить, делает "скидки", остаются в дураках
и возвращаются к хозяину с поджатым хвостом, зная, что тот спасибо за
работу не скажет.
На одной из полян под отвесной скалой стоит темно-бурая рубленая
избушка в пять-шесть венцов, накрытая снежной копной. Оставив здесь
свои рюкзаки, мы пошли с собаками в еловое редколесье, на выруба, где
находятся поленницы дров, кучи сухого хвороста, а возле пней, словно
камышовые заросли, маячат метелки метлики.
- Тут самая охота, - сказал Ларионыч, спуская с привязи своего
гончака.
Я сделал то же. Фальстаф кинулся напрямик, на старую лесосеку, а
Куцый подался в сторону, в густую кулису. (Кулиса - здесь: узкая
лесная полоса.)
- Э, парень, твой-то хвостатый не шибко мудрен, - заметил
Ларионыч.
- Почему? - спросил я с некоторой обидой за своего пса. -
Фальстаф правильно пошел. Ночью на вырубе зайцы жировали, вот он от их
токовища и начнет разбираться в следах. Найдет, не беспокойся,
Ларионыч! Вот посмотришь, чей скорее погонит беляка. (Жировать -
кормиться)
- Мой быстрее найдет, - твердо заявил старик.
- Нет, мой!
И мы заспорили. Решили: кто проспорит, тому вечером в избушке
огонь разводить, чай кипятить. А когда пожали друг другу руку,
Ларионыч сказал:
- Ну, парень, проспорил. Вот те Христос! Твой-то пока тычется
носом в снег на жировке, мой Куцый возьмет след безобманный, после
скидки. Увидишь. От жировки заяц пойдет не прямо, а напетляет черт те
знает сколько, а уж потом отправится напрямик и сделает одну только,
последнюю скидку перед лежкой. Мы-то, брат, с Куцым не хухлы-мухлы, не
лаптем щи хлебаем, разбираемся кое в чем.
Старик оказался прав. Вскоре в ельнике Куцый взвыл и завизжал,
будто кто из-за угла ударил его палкой. Но это было только на один
миг. Через две-три секунды в лесу раздался ровный, четкий, с короткими
периодами лай.
- Видал! - вскидывая руку вверх, осклабился старик. - Взял ведь
Куцый-то, взял! Гонит, - и побежал, переваливаясь, как утка, туда,
откуда гончак подал свой взволнованный голос.
Я пошел за ним. Теперь, конечно, к собаке Ларионыча присоединится
и мой Фальстаф. Погонят зайца вместе. Дело охотников - занять позиции,
чтобы перехватить беляка на гону.
Поднятый Куцым заяц оказался не из простых. Это был опытный, уже
не раз, наверно, стреляный зверек. Другой бы сделал небольшой круг и
вернулся к своей лежке, а этот устремился сразу в гору, за шиханы, где
непролазная урема, буреломы, неприступные убежища барсуков и медведей.
Лай собак стал постепенно удаляться, затихать и наконец совсем где-то
затерялся.
Мы стояли с Ларионычем на опушке лесной кулисы, маскируясь за
елочками-подростками. Старик ждал беляка со стороны северных утесов на
горе, а я - южных. Стоим пять минут, десять. Однако ни зайца, ни
собак. Кругом тишина и серое, мутное небо, на котором желтоватой
лужицей чуть-чуть обозначается низкое зимнее солнце. Но вот где-то,
будто из-под земли, донесся еле уловимый собачий лай. Ага, есть,
гонят! Лай этот постепенно нарастал, ширился. Теперь уже можно было
различить хриплый бас Куцего и дискант моего Фальстафа. Это очень
напоминало волчий концерт, когда матерая волчица выводит из логова
своих щенков и обучает их разноголосому хоровому пению.
Гонимый двумя псами, заяц неожиданно оказался на вершине скалы,
под которой стоит ларионовская избушка. Метнулся туда, сюда, а потом -
раздумывать было некогда! - приподнялся на задних лапах, выпрямился во
весь рост и ракетой врезался в снежную копну на крыше охотничьего
стана. Вначале даже трудно было понять в белом вихре, где снег, где
заяц.
"Ну, все! Пропал косой!"
А через некоторое время гляжу - он уже мчится огромными прыжками
прямо на меня. А я... нет, я не растерялся, у меня просто не поднялись
руки, чтобы вскинуть ружье и выстрелить. Ведь как-никак в грозную
минуту, спасая свою жизнь, заяц проявил героизм.
Собаки между тем, выбежав вслед за зайцем на скалу, остановились
в замешательстве и, словно сговорившись, по-волчьи взвыли. Жалобно, с
тоской, с отчаянием. Потом, как и заяц, начали метаться по кромке
скалы, скулить, поглядывая вниз, на разворошенный на крыше избушки
снег. Недолго раздумывая, Куцый сделал огромный прыжок, точно пловец с
высокой вышки, попал на крышу, свалился на землю, завизжал от боли, но
тут же поднялся на ноги и промчался мимо меня. А мой Фальстаф так и не
решился на прыжок, исчез за скалой и только через несколько минут,
бравый, с задорным лаем, проследовал за Куцым. Жалкий трус!
Когда заяц снова увел собак, теперь уже куда-то далеко под гору,
ко мне подошел, поблескивая очками, Ларионыч.
- Видал! Вот это герой, мой Куцый. В огонь и воду пойдет, только
прикажи. А ведь он уже старик: и клык один потерял, и губа нижняя
отвисла. Твоего-то молодого он еще запинает. Смотри-ка, с какого
верхотурья махнул, а твой Фальстаф в обход пошел.
Помолчав, Ларионыч спросил:
- Ты что же, парень, отпустил косого? Он к тебе под ноги мчался.
Как объяснить старику, почему я не стрелял? Все равно ведь не
поймет. Сознайся во всем чистосердечно, так назовет размазней. По его
понятию, раз взял ружье в руки, вышел на охоту, так жалость и все
такое прочее оставляй дома. Он такой, этот Ларионыч.
- Осечка у меня получилась, - говорю ему. - Видимо, капсюли в
патронах поотсырели. Придется пойти в избушку, разжечь в чувале огонь
и подсушить заряды.
Старик посмотрел на небо, на желтую лужицу над ельником. Еще
час-полтора, и над землею расплывутся синие сумерки.
- Зайца-то надо взять из-под собак, - сказал он. - Может, дать
тебе моих патронов? Калибер-то один, шестнадцатый.
- Твои не подойдут, - ответил я. - У моего ружья очень строгий
казенник.
- А ты попробуй, на-ко.
Ларионыч подал мне пару своих патронов. Я их примерил, так, для
близира, и возвратил.
- Нет, не годятся... Придется мне сегодня шабашить, кончать
охоту.
Пристально посмотрев на меня сквозь очки и пошевелив губами,
словно собираясь сказать в мой адрес что то неуважительное, старик
повернулся и пошел на свое место. Гон приближался. Собаки, не давая
зайцу передышки, настойчиво преследовали его по пятам. Вдвоем на
скидках они быстро находили его след и гнали, гнали, перезваниваясь
голосами. Мне от души было жалко этого героического зайчонка, и я
поспешил в лесную избушку, бредя по снегу, который местами, особенно у
кустов, на надувах, был чуть ли не до колен.
Пока я собирал хворост, стаскивал к становищу сухой валежник и
разводил в углу избушки в каменном чувале огонь, наступил вечер.
Солнце, так и не выглянувшее в течение дня из-за серой небесной хмари,
под конец окрасило ярким бордовым светом полоску горизонта, повисшего
на острых вершинках елей, и кануло в безбрежный воздушный океан за
лесами, за горами.
Ларионыч вернулся на стан уже в потемках. Молча, сопя, пролез в
узкую низенькую дверь, поставил ружье к стенке избушки и, ни слова не
говоря, улегся на нарах, глядя в черный потолок, принявший бронзовый
оттенок от огня в примитивном охотничьем камине.
- А собаки где? - спросил я.
- Гоняют, - не шевельнувшись, ответил старик.
- Так-таки и не взяли мы косого?
- Возьмешь разве с такими растяпами! Идут в лес и не знают, что у
них в патронташе.
- Ну, Ларионыч, милый, не сердись! Патроны я высушил. Завтра в
нашем распоряжении еще день. Сегодня ничего не добыли, так завтра
наверстаем. Выйдем с утра пораньше. А сейчас надо снять собак с гона.
Я вышел из балагана и, надув щеки, затрубил в рог.
Отрывочные, резкие трубные звуки взбудоражили лесную тишину.
Казалось, такими же звуками мне ответили из дальних чащоб. Лай гончих,
едва слышный, доносился из задремавших под горой перелесков.
Трубил я долго, настойчиво. Наконец в полосе красноватого света
перед дверью показался мой Фальстаф. Не глядя на меня, точно
виноватый, он прыгнул через порог, забрался под нары и притих. А
вскоре оттуда раздался громкий, похожий на человеческий, храп.
Я продолжал трубить.
- Ты моего зовешь? - спросил Ларионыч. - Напрасно! Ни рогом, ни
криком Куцего с гона не сорвешь. Пока не убьешь косого, пес не
попустится добычей. Давай попьем чайку да я схожу за ним. Его не
перехватишь, так он всю ночь гонять будет, и день, и два, пока не
упадет без сил.
- Так он у тебя герой, - заметил я. - Редко встретишь таких
гончаков.
- Герой не герой, а служит честно, безотказно. Добро помнит.
- Какое добро?
На нарах, за чаем, я услышал наконец историю Куцего. Сидя лицом к
огню с кружкой в руке, поблескивая очками, Ларионыч не спеша говорил:
- Случайно он мне достался, Куцый-то. Его бы не Куцым звать, а
Найдышем. Кличку-то не я ему дал, а ребятишки. Играли с ним,
забавлялись, уже больно маленький-то смешной он был без хвоста. Так
вот как-то, давно это было, пошел я на заводской пруд. Лыко у меня там
замочено было, мочало для веревок понадобилось. Иду по узкой тропинке.
С одной стороны вода, с другой - берег, крутой, высокий, в бурьяне.
Солнце-то было уже на закате, от берега на пруд легла густая тень.
Вдруг из крапивы под ноги ко мне подкатился шарик. Я сначала подумал,
что это ком глины, а разглядел - малюсенький щенок. И тоненько скулит,
викает, трется у ног. Я нагнулся к нему, а он - на спину и лапки
кверху. Такой жалкий, покорный. И мокрый. Откуда, думаю, тут взялся
щенок? Глянул в воду, а там в синеватом сумраке камень, от камня
торчит веревка с петлей. Тут я все понял. Какой-то душегуб хотел
утопить собачонку. Подобрал я его, завернул дрожащего в свой пиджак.
Пока выкидывал лыко на просушку, он тихо, спокойно лежал на берегу,
будто понимал, что теперь ему ничто не угрожает. Псы, они очень умные,
сообразительные. Понимают ласку, уход. И тем, кто хорошо к ним
относится, верно служат до самого последнего вздоха.
Старик поставил кружку на разостланную на нарах газету, вышел за
дверь, прислушался. А вернувшись, сказал:
- Гоняет. Где-то далеко, под горой. Нездешний, видать, заяц. Они,
пришлые-то, при погоне завсегда удирают в родные места. В своем-то
доме и смерть не так страшна.
Напившись чаю, Ларионыч стал одеваться. Перетянул патронташем
фуфайку, напялил на голову треух и сказал, взявшись за ружье:
- Сходить, снять Куцего с гона. Мы-то прохлаждаемся тут, а он на
посту, службу несет.
Я тоже оделся и пошел за стариком. Мне было не по себе. Ведь я
виноват, что беляк не был взят с первого круга. Шли молча. Впереди
Ларионыч. Я ступал ему в след. Лай гончака, доносившийся из-под горы,
то затихал, то нарастал. Скоро поляны кончились. Пришлось пробираться
лесом, кустарниками, обходить поваленные бурями сухие деревья-ежи.
Преследуемый заяц забрался в самую урему и здесь, как умел, хитрил,
петлял, делал скидки. А Куцый, временами сбитый с толку, замолкал,
пока разбирался в следах, а потом снова трубил хрипло, с большими
паузами: "Гав!.. Гав!.. Гав!"
Я пытался кричать, звать собаку.
- Пустое! - заметил Ларионыч. - Его этим не отзовешь. Взять надо
зайца.
Легко сказать "взять!" Кругом лес, ночь, темнота, когда не только
мушку, но и ружье с трудом разглядишь в руках.
Под горой, прислушавшись к гону, старик пошел наперерез Куцему, а
когда тот был уже недалеко, вскинул ружье и выстрелил.
- Куцый, сюда! Вот он, вот! Готов.
И гончак поверил, прибежал на выстрел. Ткнулся туда, сюда, в
поисках "убитого" зайца. Старик подошел к нему и взял на поводок. Так,
обманом, Куцый был снят с гона. Вгорячах-то он еще нервничал, рвался
вперед, горел азартом. А потом, когда пыл угас, вдруг упал и свернулся
в клубок у ног хозяина.
- Из сил выбился, - сказал Ларионыч и попытался собаку
подбодрить, поднять. Но тщетно. Куцый лежал и дрожал всем телом.
Старик взял его на руки, большого, потного, густо пахнущего псиной, и
понес к избушке.
Еду - хлеб, мясо - стариковский гончак даже не понюхал.
Пошатываясь, точно пьяный, он залез под нары и там, в тепле,
растянулся все равно что мертвый.
- Завтра твой Куцый не охотник будет, - сказал я Ларионычу,
укладываясь спать. - Вагами его не подымешь.
- Подымется! - твердо сказал тот. - Только покажи ему ружье, так
он начнет увиваться возле меня. Не было еще случая, чтобы пес
отказался от охоты с хозяином. Хоть больной, хворый, а если увидит
сборы в лес - все недуги с него как рукой снимет.
- Хороший пес! - позавидовал я. - Цены нет такой собаке. А вот
кто-то пытался ее утопить.
- А я знаю кто. Первейший зайчатник был и первейший душегуб,
чтобы ему на том свете ни дна ни покрышки. Себя только любил, для себя
жил.
- Кто ж это такой?
- Служил у нас в конторе на заводе бухгалтер, Колосков по
фамилии, старорежимной закалки. Ты его уже не застал. Так вот этот
Колосков, заядлый охотник, привез откуда-то издалека пару гончих
собак: самца и самку. Тогда это было в диковинку. И я понятия не имел,
что есть такие специальные собаки на зайца, на лису. Охотился с лайкой
на глухаря, на белку, на куницу. Колосков-то, как привез собак, сразу
с ними прославился тут на всю округу. Зайцев было много. Выйдет
ненадолго в лес, спустит гончаков, а через два-три часа возвращается,
весь увешанный зайцами. Ну, ему завидуют. Просят продать щенков. А он
ни в какую. Всех породистых собачат уничтожает. Чтобы, значит, ни у
кого больше в поселке не было гончаков.
- Смотри ты какой!
- Такой, такой был... Я, когда принес с пруда щенка-утопленника,
даже не поинтересовался, какой он породы. Думал, обыкновенная дворняга
из подворотни. Принес просто из жалости, на потеху внучонкам. Мол,
пусть живет, радуется. Живое все-таки существо. Мальчишки в лес с ним
ходили. Вижу, то зайчонка домой принесут, то еще какую-нибудь
зверюшку. А один раз притащили лисенка. Говорят, собачонок поймал,
лапой придавил. А лапы у пса здоровые, сильные, грудь широкая.
Заинтересовал меня Куцый. Однажды взял его на охоту. Только стал
подниматься в Еловую гору, слышу - он залаял, а маленько погодя гонит
на меня зайца. Ну, я косого, понятно, не отпустил. На затравку собаке
дал лапку. Он ее расхрумал, проглотил и облизнулся. Затем снова
кинулся в лесную густерьму, начал шуровать. В тот день я принес
четырех беляков. Вот так бесхвостый! Колосков-то прослышал, что у него
соперник объявился, и приходит ко мне. Маленький, с брюшком, на носу
на золотом зажиме стеклышки.
- Покажи своего охотничьего пса-зайчатника.
Я вывел к нему Куцего.
- На, смотри. Жалко, что ли.
Заводской-то бухгалтер аж в лице переменился, и стеклышки с носа
свалились, повисли на шнурке.
- Где взял собаку? - спрашивает.
- На берегу пруда подобрал, - отвечаю.
- А не из воды достал?
- Нет. Из бурьяна под ноги подкатился щенок.
Взвеличал меня Колосков по имени-отчеству и просит продать
собаку. Сто рублей дает, потом двести, триста. До пятисот дошел,
старыми деньгами. А я, как и он когда-то, ни в какую. Ушел мужик
несолоно хлебавши.
Вскорости после этого у меня во дворе стали куры дохнуть. Найдет
петух хлебный мякиш - и ну звать несушек: ко-ко-ко, айда-те сюда.
Подобрал я раз такой катышек, сунул в крысиную нору под пол, так через
несколько дней у меня по избе пошел такой дух, будто от покойника. С
тех пор стал держать Куцего в стайке, взаперти. А когда Колоскова не
стало, его жена продала гончаков охотникам по тыще рублей за штуку.
Теперь уж гончие собаки у нас не в диковину. Только таких, как мой
Куцый, днем с огнем поискать. Помнит добро и служит хозяину на
совесть. Трубой-то его, как твоего Фальстафа, с гону не своротишь.
Утром, как немножко рассвело, мы с Ларионычем вышли из избушки.
Собаки наши не сразу кинулись в лес, направили носы против ветерка,
понюхали воздух, поразмялись, а затем гуськом, впереди Фальстаф,
трусцой побежали на выруба, на ночные заячьи жировки.
На этот раз день начался с удачи. Гончаки подхватили беляка в
метлике. Он еще не успел убраться на лежку. На первом же круге он
лежал у моих ног. К полудню мы уже добыли трех зверьков. Тут бы можно
и закончить охоту, но Ларионыч рассудил так: надо взять еще одного
зайца, а то как их делить? Предлагал старику взять двух беляков, а
мне, мол, хватит и одного. И на это он не согласился. У него правило:
что добыто в лесу с товарищем - делить все поровну.
Сходили в избушку, пожевали хлеб, колбасу, согрелись чайком и
снова послали собак рыскать по лесу. С обеда Куцый работал вяло, на