гону взлаивал редко, словно ударял в большой надтреснутый колокол.
Зато мой Фальстаф по-прежнему носился резво и звенел, будто забавлялся
игрой в малые переговаривающиеся колокола. Затем Куцый стал отставать
от моего гончака, а через некоторое время совсем замолк, затерялся
где-то в дальних перелесках.
Ларионыч, смотрю, забеспокоился. Подошел и говорит:
- С Куцым что-то неладно. Никогда еще он не сходил с гона без
причины. Стой тут, а я пойду по его следу.
И ушел. Вернулся старик с Куцым на руках. Нес, как ребенка,
прижимая к груди.
- Опять из сил выбился? - спросил я.
- Все... Совсем... На своем посту мой гончак расстался с жизнью,
- сказал старый охотник. Из глаз у него хлынули слезы, стекла очков
сразу запотели и стали мутными.
Наша охота была прервана. Под скалой возле избушки Ларионыч
разобрал кучу камней, положил в ямину своего пса, соорудил над ним
нечто вроде обелиска, а на отвесном утесе углем жирно написал: "Куцый,
верный мой друг, гончак. Служил до последнего вздоха".
Молодой геолог Артем Струнников возвращался на базу разведочной
партии. В большом таежном стойбище его ждали товарищи и любимая
девушка. Парень шел из гор, где берет начало река Каменная Илюйка. Шел
лосиной тропой и пел. Пел от радости, от счастья, переполнившего душу.
За плечом у него ружье, на спине тяжелый мешок с кусками кварца, в
которых отчетливо видны прожилки золота, и некрупные самородки. А это
о чем-то говорит! Вот обрадуются товарищи! Начальник разведочной
партии немедленно даст телеграмму в Геологическое управление. А потом,
глядишь, в верховьях глухой реки появится прииск: драги, шахты.
Это здорово! И назовут новый прииск именем первооткрывателя.
Интересно: прииск Струнниковский...
- Нет, так не годится! - вслух рассуждал Артем. - Стану
протестовать. Назовем его в честь нашей геологической партии. Это же
коллективный труд, поиск. Просто случайно, что белые квадраты на карте
достались мне, а не кому-то другому. Вот, может быть, назвать прииск в
честь Светланы? Она единственная девушка-изыскатель в нашей партии.
Чем ниже спускался геолог в долину, тем труднее становился путь.
Черные гари, по грудь стоявшие в сплошном красно-розовом кипрее,
сменились стелющимися липняками и пихтарниками, а затем начались
густые седые ельники и завалы из сухих старых лесин. Долговязые лоси,
проложившие здесь тропу, легко перешагивали через колодины и валежины,
а Струнникову приходилось садиться на них, перекидывать ноги в тяжелых
кованых сапогах.
Под вечер Артем вышел на узкую просеку - визирку, прорубленную
топографами и затянутую мелкой порослью. До таежного стойбища
оставалось уже не очень далеко. Нужно было засветло добраться до базы.
Не ночевать же еще в лесу! И он, пробираясь через чащобу, работал
руками, ногами, всем корпусом.
И вдруг совсем рядом - выстрел. Обожгло плечо, грудь. Что-то
теплое, липкое начало расплываться по телу.
"Неужели кто-то караулил, следил за поиском?" - мелькнула мысль у
геолога. И он медленно, чувствуя как слабеют ноги, присел на влажную
траву. Потом свалился на спину, инстинктивно заслоняя своим туловищем
мешок с драгоценной ношей. А затем помутнело в глазах. Лес, небо, все
куда-то провалилось во тьму.
Очнулся Струнников на другой день. Солнце стояло высоко над
лесом. Первое, что увидел, - солнце. Значит, живой! Потом
почувствовал, кто-то находится рядом, трясет за руку. Перевел взгляд с
неба на землю. И видит - стоит перед ним на коленях скуластый
мальчишка лет двенадцати-тринадцати, щеки влажные, блестят, а из узких
раскосых глаз льются слезы.
- Дяденька, вставайте! Милый дяденька!
- Ты кто такой? - прошелестел сухими губами геолог.
- Юванко я, из Большого стойбища.
Струнников еще хотел спросить у мальчишки, как он оказался тут,
но увидел стоявшую рядом с ним корзинку, полную спелой малины, и
замолчал. Шевельнул рукой и застонал, чувствуя, как острая боль
обожгла все тело, а в глазах разноцветные искорки, муть. И снова не
стало ни солнца, ни мальчишки, ни корзинки с ягодами.
А мальчишка держит руку геолога, кладет на посиневшую ладонь
малину и говорит сквозь слезы:
- Дяденька, ну вы покушайте ягод! Вам лучше будет. Шибко лучше.
Пойдемте, я вам помогу. До стойбища недалеко.
Ничего не добившись от дяденьки, Юванко сорвался с места, забыв
про корзину, и с ревом на весь лес побежал вниз по просеке. Потом
свернул с нее и напрямик, по-заячьи лавируя между деревьями,
перепрыгивая через валежины, припустил к таежному селу.
Под вечер к месту происшествия верхами приехали геологи и с ними
женщина-врач с сумкой на боку, отмеченной красным крестом. Первым на
лошади подъехал начальник геологической партии, большой бородатый
человек с голубыми, по-детски ясными глазами, а за спиной у него, на
крупе, сидел проводник Юванко. Бледный, чумазый, перепуганный всем
случившимся.
Про мальчишку тут же все забыли. Столпилась вокруг Струнникова,
лежавшего с закрытыми глазами. Отстранив людей, врач нащупала у
пострадавшего пульс.
- Живой еще, - сказала она.
Все с облегчением вздохнули. У высокой белокурой девушки в
коричневом вылинявшем комбинезоне, молчаливой и грустной, приехавшей с
геологами, лицо просветлело. Она положила свою ладонь на голову
Юванку, потом прижала мальчишку к себе. Он вспомнил про ягоды и начал
угощать разведчицу прямо из корзины.
- Кушайте, тетя, малину. Больно сладкая. Сохатый, однако, не ест.
Осинку любит. Рябинку любит... Ой, как жалко дяденьку! Пошто он ходил
по просеке? Не надо тут было ходить. Вот шайтан и наказал.
- Какой шайтан?
- Плохой человек, с хвостом, с рогами.
- Тут не шайтаном дело пахнет, - сказала девушка серьезно и стала
следить за врачом.
Исподняя рубаха у Артема казалась красной и шумела, как жесткая
бумага. Ее пришлось разорвать. На плечо и грудь раненому были наложены
бинты, которые кое-где тут же порозовели.
К больному наконец вернулось сознание. Он широко открыл глаза,
увидел людей и чуть заметно, робко улыбнулся. Хотел что-то сказать, но
только пошевелил губами.
- Не надо, не разговаривайте! - предупредила его врач.
Вскоре Струнникоза положили на носилки. А когда клали, он сказал,
обращаясь к начальнику геологов, медленно произнося слова:
- Мешок... Мешок мой. Там золото. За мной кто-то охотился. Да
помешали, видно.
К обыкновенным носилкам с боков были приделаны еще длинные жерди.
Затем носилки были прикреплены к седлам двух лошадей, и люди молча
тронулись к Большому стойбищу: сначала по просеке вниз, потом берегом
угрюмой реки, где была проложена торная, местами болотистая тропа.
Печальную процессию замыкал Юванко со своей корзиной. Ягоды
примялись, осели, запорошились сухими хвоинками, мусором, но мальчишка
не обращал на это внимания. Он следил за носилками, покачивающимися
между двух лошадей.
В старинном стойбище с большими мрачными домами с маленькими
подслеповатыми окнами процессия остановилась у новенького двухэтажного
светлого здания, в широких стеклах которого, казалось, купались
облака. Здесь Струнникова сняли с жердей и унесли через высокое
деревянное крыльцо в помещение.
У крыльца собралось много народа. Люди негромко переговаривались,
охали, ахали, всплескивали руками.
- Что же это такое?
- Неужели кто из наших поднял руку на геолога?
- Не дело ли это Потапки Мякишева?
Потом прошел говор: дескать, нужна для переливания раненому
кровь. Охотников тут же нашлось немало и среди геологов, и среди
местных жителей. Обогнав белокурую девушку, Юванко первый ворвался в
кабинет врача.
- Возьмите мою кровь. Моя хорошая кровь, молодая. Комары шибко
любят, пьют, накомарник плохо помогает.
- Ты еще молод, мальчик, - сказала врач. - Иди домой. Мы тут без
тебя обойдемся, - и указала на дверь.
Юванко постоял в нерешительности, помялся, увидел, что из
корзинки у него течет малиновый сок, алый, как кровь, и у него опять
потекли слезы. Поставив корзинку возле стола, он сказал:
- Возьмите, тетя. Кушайте ягоды. Шибко лечите дяденьку.
- Ладно, шибко станем лечить, - оказала врач, погладив паренька
по голове. - Иди, не беспокойся... А корзинку возьми.
И мальчишка оказался за дверью.
После этого его частенько видели сидящим на ступеньках
больничного крыльца. Иногда он сидел тут рядом с девушкой-геологом.
Подружился с ней и стал приходить в палаточный городок. Интересовался,
как поправляется дяденька Артем.
А тем временем в стойбище приехали милиционер и очкастый
следователь в форменной фуражке и пальто. На ноги были подняты
геологи. Они вместе с прибывшими надолго уходили в тайгу, в горы.
Однажды вернулись и принесли с собой винтовочный обрез времен
гражданской войны. Обрез был в полной исправности, не ржавый, налет
порохового дыма в стволе оказался совершенно свежим.
После этого следователь начал вызывать к себе на квартиру всех
стариков стойбища. Выпытывал, кто тут раньше выступал против Советской
власти, кто верховодил в стойбище во время колчаковщины. Таких в живых
никого не осталось. Одни ушли с белыми, другие лежат на кладбище.
Был тут отъявленный бандит, контрреволюционер Филарет Мякишев. До
переворота в октябре 1917 года Мякишев скупал у охотников северных
стойбищ пушнину. Выменивал ее на соль, на муку, на спирт, на
огнеприпасы. Во времена Колчака этот барышник снова появился в Большом
стойбище и зажил по-старому, как при царском режиме. А бедняков,
которые шли за большевиками, за Лениным, он выдавал белогвардейцам,
некоторых убивал сам из обреза через окно или из-за угла. Свое оружие
носил под шубой или под брезентовым дождевиком. Когда вернулись
красные, Филарет скрывался в тайге, потом его поймали, подстерегли
возле дома ночью, судили здесь же, в стойбище, и приговорили к
расстрелу.
Из родственников барышника Мякишева в Большом стойбище сейчас
живет только его внук Потап. Охотник. Рыбак. Говорят, будто бы этот
филаретовский отпрыск промышляет и золотишком. Где добывает золото,
никому неизвестно.
И вот за этого Потапа Мякишева, угрюмого, с колючими глазами,
ухватился следователь. Вызвал его к себе и стал допрашивать. Мол, где
был в последних числах августа.
- В тайге, - отвечает тот.
- Где, в каком месте? Что делал?
- На Каменной Илюйке. Рыбу ловил, тайменей.
- Так, так. Ну, а на просеку зачем ходил? Что там делал?
- Не был я на просеке. На реке был. Рыбачил.
Работнику прокуратуры казалось, что Мякишев запирается. И он
начал его вызывать к себе каждый день, пытаясь как-то довести
следствие до конца.
Весть о допросах Мякишева разнеслась по всей здешней округе.
- Так вот кто охотился за геологом Струнниковым! - сразу решили в
стойбище. - Ну, это ему даром не пройдет!
Потапа в стойбище недолюбливали. Человек вечно чем-то
недовольный. Язвительный. На артельные собрания не ходит. Всегда
старается быть в стороне от людей. Артель рыбачит общим неводом,
общими сетями, а Мякишев все на особицу, все один, будто воровски
добывает хлеб. А ведь числится в колхозе. Лосиное мясо тоже не сдает в
кооперацию, утаивает, кормит своих собак. А они у него как звери.
Ну, и пошла, покатилась молва о нем, нарастая, как снежный ком.
Ясно, Мякишев покушался на геолога, добравшегося наконец до его
золота. Теперь Мякишеву несдобровать. Не расстреляют, так посадят лет
на десять в тюрьму.
Услышал про такие разговоры и Юванко. Услышал и в лице
переменился. Побежал к очкастому человеку и говорит, запыхавшись, еле
переводя дыхание:
- Дядя, не отдавайте под суд Мякишева. Он не виноват.
"Это еще что?" - подумал следователь. Снял очки и начал их
протирать.
- Что ты сказал, парень?
- Меня судите. Обрез мой. Обрез стрелял дяденьку с мешком.
- Зачем ты это сделал? Где взял обрез?
- Эту штуку, ружье, нашел у Глубокого ключа. Там, в тайге,
землянка старая-старая. 'Под нарами нашел. Чистил, на охоту ходил.
Глухарь стрелял, заяц стрелял. А обрез в лесу прятал, боялся -
отберут.
- А почему ты в геолога стрелял?
- Не я стрелял. Ружье стреляло. Там, на просеке, сохатый гулял.
Большой. Рога будто самолет. Вот я и настроил обрез, нитку протянул.
Пойдет сохатый, потащит нитку, курок спустит. Сохатый не пошел, пошел
дяденька с мешком.
- А ты это не выдумал? Кто тебя подослал ко мне?
- Никто не посылал. Пошто выдумывать? Сохатого хотел добывать.
Мяса много.
- А ты, что, голоден?
- Не голоден. Охотником хочу стать. Заготовитель в кооперации
говорил колхозникам, дескать, геологи мясо просят, добывать надо.
Глухарь маленький, заяц маленький, сохатый большой.
- Ну, брат, таких охотников на пушечный выстрел нельзя допускать
до леса, - сказал следователь, закрывая папку со своими делами. - Кто
тебя научил настораживать на лесных тропах ружье?
- Мякишев так делает. Я видел.
(Лицензия - разрешение охотиться на запрещенного зверя)
Ну, мать, все в порядке! - шумно входя домой и потирая руки,
сказал Серафим Васильевич Чугунов. - Лось у меня в кармане. Вот,
посмотри бумагу. Получил разрешение убить сохатого. Выложил сорок
рублей - и, пожалуйста, лось твой. Убьешь - и слова никто не скажет.
Попутно зашел на почту, дал Васютке в Киев телеграмму. Дескать,
приезжай, сынок, охотиться на лося... Ведь это здорово, мать, а?
Грузный старик подошел к жене, гладившей белье на большом столе в
гостиной, обнял за плечи, заглянул в глаза.
- Ну-ка, ну-ка, дохни! От тебя что-то попахивает, Серафим
Васильевич? - отшатнувшись, а потом наступая на мужа, сказала полная
женщина с прядками седых волос.
- Виноват, Анна Федоровна. Я только кружечку пива. Шел мимо
ларька и соблазнился. У меня ведь выходной.
- У тебя теперь каждый день выходной.
- Что поделаешь, мать! Списали в утиль. Был обер-мастер
сталеплавильного цеха, профорг, агитатор, а теперь - никто. Ладно еще,
что не вытурили из парткома, из горсовета. А то бы хоть ложись и
помирай от безделья. Утром просыпаешься, глядишь на часы и вдруг
соображаешь: ты теперь отпетая головушка. На работу не ходить, никуда
не собираться, не спешить. Даже как-то странно. И немножко жутко. Был
нужен производству, а врачи заерундили. И вот, товарищ
сталеплавильщик, сиди дома, смотри, как твоя Анна Федоровна хлопочет
возле духовки, готовит завтрак, обед, командует стиральной машиной, а
теперь вот разглаживает морщины на белье. Словом, не обер-мастер, а
какой-то придаток к квартире.
- Ты, поди, есть хочешь, Фима?
- Нет, мать, еще не промялся. Сейчас я займусь ружьем, патронами.
Васютка приедет в отпуск, мы с ним и бабахнем лося, пудов на двадцать
пять. Студень из лосятины, жаркое из лосятины. Это здорово, Аннушка!
Перейдем на подножный корм. А доживем до будущего лета - станем ходить
по ягоды, по грибы. Нет, все-таки, по-моему, и в пенсионерах можно
жить. Сад разведем, смородину посадим. Варенье станем варить...
В своей комнате, где стоит кровать и письменный стол с двумя
тумбами, Чугунов снял со стены бескурковое ружье, переломил его и
посмотрел в стволы на свет. Они блестели, как зеркальные. И лишь в
одном из них, в левом чеке, мизгирь ухитрился сплести паутину с
пятачок. Серафим Васильевич подул в ствол, как будто играл на духовой
трубе, порвал расчалки у тенета, и оно повисло на конце дула, словно
клапанок.
- Вот тоже охотник, - сказал себе Чугунов, - до чего запустил
ружье, что в нем пауки гнездятся. Да оно и не удивительно. Двадцать
лет висит самопал на стене над кроватью и за это время ни разу из него
не выстрелил. В юности бегал в лес, охотничал. А попал в мартен: то
сталь варишь, то на курсах мастеров учишься, то разные общественные
нагрузки выполняешь. Тут уж не до рябков, не до зайцев. Только иногда,
ложась спать, поглядишь на бескурковку, помечтаешь: а хорошо бы
посидеть где-нибудь у костра под кромкой бора или на берегу таежной
речки, встретить росную зарю, подманить на пищик рябчика, а повезет,
так снять с дерева глухаря. Да, мечты!..
Разобрав ружье, Чугунов почистил стволы мягкой волосяной
муфточкой: тоненько смазал золотистым машинным маслом, а затем
принялся набивать патроны. Достал из тумбы всевозможные коробки,
баночки, мешочки, барклай, деревянный молоток, аптекарские весы
коромыслом. Заставил стол, словно витрину в охотничьем магазине.
В первую очередь зарядил латунные гильзы пулями с усиленной
порцией пороха, потом в ход пошли картечь, дробь. Все делалось не
спеша, кропотливо. Огнеприпасы тщательно взвешивались, ссыпались в
патроны, запыживались, а на последнем картонном кружочке Серафим
Васильевич выводил цветным карандашом цифру - номер дроби. При этом на
каждый номер был свой, особый цвет карандаша.
Жена Чугунова то и дело заглядывала в комнатку.
- Фима, ведь ты есть хочешь. Иди, у меня уже все на столе.
А он ворчал:
- Постой, мать, видишь - занят. Не мешай.
На другой день отставной обер-мастер проснулся чуть свет. Глянул
на будильник, а вместо него увидел на столе ружье, патронташ из
кожаных подсумков, нанизанных на поясной ремень, бинокль и пузатый
рюкзак. Сообразив, в чем дело, старик от удовольствия крякнул, встал,
сделал разминку, выкидывая руки в стороны, вверх перед собой и
присаживаясь на корточки.
А через полчаса он уже мчался на мотоцикле по городу, мимо
грохочущего в отблесках пламени, в дыму и копоти металлургического
завода, зажатого между закопченными крутыми голыми горами.
На Уральском хребте Чугунов остановился. Здесь где-то должна быть
повертка к Старокаменским углевыжигательным печам. Остановился,
огляделся вокруг: эх, елки-палки, красота-то какая!
Позади, в узкой долине, за вершинами деревьев лежал завод,
подернутый сизой туманной дымкой, а по краям этой долины, словно на
берегу какого-то фантастического озера, освещенные солнцем стояли
высокие ослепительно белые дома. А дальше, куда ни посмотри, чуть
облысевшие горы, темно-зеленые леса, кое-где подпаленные пламенем
осенних рябинников, черемух, осин. А воздух-то, воздух! Не воздух, а
хрусталь. Дунет ветерок - и зазвенит.
Отыскав когда-то торную, теперь давно заброшенную углевозную
дорогу, Серафим Васильевич направил на нее свой мотоцикл.
От Старокаменских печей осталось только название да кучи
развалившихся кирпичей. Минули, ушли в прошлое времена, когда
уральские домны жили на древесном угле. Сейчас на месте дымных
поселков жигарей уже успели вырасти новые боры, рощи, непроходимые
осинники. И вот здесь-то, в таежной глуши, нашли себе убежище теснимые
отовсюду птицы, звери и особенно лоси. Здесь-то и "купил" себе
сохатого старик Чугунов.
Облюбовав себе охотничий стан под дремучей разлапистой пихтой,
Чугунов с ружьем на плече, с биноклем на груди отправился в разведку.
К приезду сына, инженера одного из киевских заводов, ему надо отыскать
лосиные стойбища, лежки, тропы, узнать, куда звери ходят на водопой.
Может, придется тут пожить не день, не два. Нужно выследить сохатого,
изучить его повадки, а потом уже вместе с сыном приехать сюда,
устроиться в засаде и... Пусть потом сын похвастается в Киеве, что во
время отпуска ел на Урале лосятину, добытую на охоте вместе с отцом!
Там ведь, на Украине, лоси-то в диковинку.
Долго попусту ходить Чугунову не пришлось. Только спустился по
глубокому каменистому оврагу между двух горок к речке, сразу наткнулся
на песчаной отмели на следы. Правда, не совсем свежие, но следы.
Большие, глубокие, двухкопытные. Песок желтый, чистый, а во вмятинах
образовался ил, лег тоненькой сероватой пленочкой. Ясно: лось
приходил.
Пошел вдоль берега. Обходил кусты, болотца, старицы, сплошь
заросшие хвощом да мать-и-мачехой. Шел, черемухой лакомился. А ее
наросло тут тьма-тьмущая, осыпается так никем и не тронутая. В одном
месте пригнул ветку, наелся ягод. А отпустил - ветка-то отпрянула
вверх, переполошила весь куст. А там, где-то за кустом, вдруг раздался
топот, треск, шум, словно стоял паровоз, двинулся и начал шипеть,
спускать пары. Чугунов даже присел.
- Вот разиня Иваныч! Позарился на ягоды и позабыл, зачем идешь.
Лось ведь это, сохатый! Эх, балда осиновая!
...Сын Чугунова, Василий, долго ждать себя не заставил. Отпуск,
видно, был припасен заранее. Приехал с женой, привез чемодан, ружье в
новеньком коричневом чехле, фотоаппарат. Не успел еще молодой Чугунов
раздеться, а отец держит его ружье, нетерпеливо расстегивает пряжку на
чехле и говорит:
- Лось наш, Васютка, можно сказать, уже привязанный. Пасется у
Старокаменских печей. Ночует в колоднике на Осиновой горе, а на
водопой ходит возле Сухого ручья к речке Черемшанке. Я уже две
закрадки неподалеку от его тропы сделал. Одно утро посидел.
Собственными глазами видел, как он прошел мимо. Рогач. Матерый.
Голенастый. Борода, грудь седые, с искоркой. Съездим с тобой и тяпнем.
- Тяпало! - пропела Анна Федоровна. - Дай хоть людям раздеться.
Помешался на своем сохатом. Тяпнем, тяпнем, а вчера попросила петуха
зарезать, так убежал, на партийное собрание сослался. А до собрания-то
можно было успеть барана остричь.
- Сравнила тоже - петуха, - огрызнулся Серафим Васильевич, -
петуху ты и сама голову свернешь. Не велика птица. А вот лось...
- Да будет тебе! Делать нечего стало, вот и носишься со своим
лосем, как с писаной торбой.
На пятый день после приезда гостей отец и сын Чугуновы собрались
в лес. Оба с ружьями, одно другого лучше. Обвешались патронташами. У
старого Чугунова на груди бинокль, у молодого - фотоаппарат. Жены
проводили их за ворота и пожелали ни пуха ни пера.
Переночевав под пихтой, как у наседки под крыльями, охотники еще
в потемках перебрались к лосиной тропе, расположились в шалашиках,
замаскированных под кустами. Рассвет наступал медленно. Да и стрелки
часов, казалось, почти не движутся. Вначале будто кто-то на восточном
склоне неба раструсил известь-пыленку, потом ее чуть-чуть подсинил,
подбавил розовой краски, затем красной, малиновой. Между деревьями
пополз туман и скатился к речке. Вскоре четко стало видно каждую
веточку, каждую хвоинку, каждую былинку. И в это время на Осиновой
горе стали похрустывать сучки, хворост.
В верхнем шалашике младший Чугунов приготовил свой фотоаппарат, в
нижнем Серафим Васильевич поднес к глазам бинокль. А легкий шумок с
горы спускался все ниже и ниже. Иногда даже слышалось пощелкивание
копыт о корни деревьев, о камни. И эти звуки, рожденные в утреннем
лесу, резко отдавались в ушах охотников.
- Идет! - прошептал Серафим Васильевич, завидев лося в бинокль.
Зверь шел между красноватыми стволами сосен, выбрасывая далеко вперед
длинные ноги, высоко неся голову и насторожив уши.
Когда сохатый поравнялся с верхним шалашиком, старик Чугунов
притиснул к глазам бинокль и замер в ожидании выстрела. Прошла
секунда, две, три. Лось вдруг резко повернул голову в сторону закрадки
молодого охотника и побежал рысцой, продолжая свой путь, направляясь к
нижнему шалашу.
- Ну и шляпа! - с досадой прошептал Серафим Васильевич. -
Проворонил лося-то. Ведь рядом прошел. Можно было из обоих стволов
выпустить заряды. Ну и ну!
Отложив бинокль, он схватился за ружье, положил стволы на
специально приготовленную, вбитую в землю, рогатку и приготовился
стрелять. Все было заранее рассчитано. Лишь только голова лося
поравняется вон с той рыжей сосенкой, что растет за тропой, нужно
нажать гашетку, и пуля попадет зверю под лопатку, в сердце.
Сохатый приближался. Он снова шел шагом, медленно выкидывая ноги
перед собой, озираясь по сторонам большими черными, чуть на выкате,
глазами. Неподалеку от шалашика он остановился, пошевеливая ушами.
"Наверно, запах мой заслышал? - подумал Чугунов, с какой-то
жадностью разглядывая лесного великана с огромными, тяжелыми, словно
замшелыми рогами. - Старый, видать. И шерсть на нем подернулась
сединой. И борода висит чуть не до колен. Ну да, старик! Древний
зверь, наш, коренной, уральский. Раньше табунами они здесь ходили, а
теперь каждый на счету... Вон как насторожился. Ходит по своим родным
местам и опасается. Разве это житье? А я-то, обер-мастер, пенсионер,
пришел на него с ружьем, с пулями. Будто есть у меня нечего.
Захотелось похвастаться, что лося убил. Лицензию приобрел. Не
приобрел, а выклянчил, можно сказать. На сына-охотника сослался...
Старый ты черт! Непутевый, тоже в охотники лезешь. И как тебе не
стыдно!"
Серафим Васильевич отвел стволы в сторону и выстрелил. Сохатый
вздыбился, круто повернулся на задних ногах и огромными прыжками, с
храпом кинулся в гору, в урему, производя такой шум, будто над
утренним лесом пронесся ураган.
- Что, батя, промазал? - подходя к старику, спросил сын.
- Промашку дал, - виновато улыбаясь, ответил отец. - А ты что же
не стрелял?
- А мне некогда было. Я его фотографировал. Несколько снимков
сделал. Это будет память на всю жизнь. В Киеве мне завидовать будут
фотолюбители. Ведь недаром тобой уплачено сорок рублей.
- Ну и шут с ними, с деньгами. Я ведь о тебе больше заботился.
Для тебя старался... Давай поедем домой. Хозяйки там уже тесто для
пельменей, поди, приготовили. Дело только за мясом. А мясной магазин
рядом.
О Викторе Савине и его книгах
Повесть
Лесная книга.
Рассказы
К солнцу
Кешкина купель
Хитрый заяц
Качканарский проказник
На рожон
Евстигней Поликарпович
Закалка мужества
Гибель сохатого
Друзья лесника
Весна в разгаре
Охотник Вечка
Куцый
Юванко из большого стойбища
Лицензия
Лесная книга. Повесть. - Рассказы.
Челябинск, Южно-Уральское кн. изд., 1970.
Редактор Е. Н. Петрова
Худож. редактор А. В. Гилев
Техн. редактор Н. Г. Сартакова
Корректор В. Я. Земцова
Южно-Уральское книжное издательство, г. Челябинск, пл. Революции,2.
Областная типография Челяб. обл. управления по печати,
г. Челябинск, ул. Творческая, 127.
OCR - АНДРЕЙ ИЗ АРХАНГЕЛЬСКА
Зато мой Фальстаф по-прежнему носился резво и звенел, будто забавлялся
игрой в малые переговаривающиеся колокола. Затем Куцый стал отставать
от моего гончака, а через некоторое время совсем замолк, затерялся
где-то в дальних перелесках.
Ларионыч, смотрю, забеспокоился. Подошел и говорит:
- С Куцым что-то неладно. Никогда еще он не сходил с гона без
причины. Стой тут, а я пойду по его следу.
И ушел. Вернулся старик с Куцым на руках. Нес, как ребенка,
прижимая к груди.
- Опять из сил выбился? - спросил я.
- Все... Совсем... На своем посту мой гончак расстался с жизнью,
- сказал старый охотник. Из глаз у него хлынули слезы, стекла очков
сразу запотели и стали мутными.
Наша охота была прервана. Под скалой возле избушки Ларионыч
разобрал кучу камней, положил в ямину своего пса, соорудил над ним
нечто вроде обелиска, а на отвесном утесе углем жирно написал: "Куцый,
верный мой друг, гончак. Служил до последнего вздоха".
Молодой геолог Артем Струнников возвращался на базу разведочной
партии. В большом таежном стойбище его ждали товарищи и любимая
девушка. Парень шел из гор, где берет начало река Каменная Илюйка. Шел
лосиной тропой и пел. Пел от радости, от счастья, переполнившего душу.
За плечом у него ружье, на спине тяжелый мешок с кусками кварца, в
которых отчетливо видны прожилки золота, и некрупные самородки. А это
о чем-то говорит! Вот обрадуются товарищи! Начальник разведочной
партии немедленно даст телеграмму в Геологическое управление. А потом,
глядишь, в верховьях глухой реки появится прииск: драги, шахты.
Это здорово! И назовут новый прииск именем первооткрывателя.
Интересно: прииск Струнниковский...
- Нет, так не годится! - вслух рассуждал Артем. - Стану
протестовать. Назовем его в честь нашей геологической партии. Это же
коллективный труд, поиск. Просто случайно, что белые квадраты на карте
достались мне, а не кому-то другому. Вот, может быть, назвать прииск в
честь Светланы? Она единственная девушка-изыскатель в нашей партии.
Чем ниже спускался геолог в долину, тем труднее становился путь.
Черные гари, по грудь стоявшие в сплошном красно-розовом кипрее,
сменились стелющимися липняками и пихтарниками, а затем начались
густые седые ельники и завалы из сухих старых лесин. Долговязые лоси,
проложившие здесь тропу, легко перешагивали через колодины и валежины,
а Струнникову приходилось садиться на них, перекидывать ноги в тяжелых
кованых сапогах.
Под вечер Артем вышел на узкую просеку - визирку, прорубленную
топографами и затянутую мелкой порослью. До таежного стойбища
оставалось уже не очень далеко. Нужно было засветло добраться до базы.
Не ночевать же еще в лесу! И он, пробираясь через чащобу, работал
руками, ногами, всем корпусом.
И вдруг совсем рядом - выстрел. Обожгло плечо, грудь. Что-то
теплое, липкое начало расплываться по телу.
"Неужели кто-то караулил, следил за поиском?" - мелькнула мысль у
геолога. И он медленно, чувствуя как слабеют ноги, присел на влажную
траву. Потом свалился на спину, инстинктивно заслоняя своим туловищем
мешок с драгоценной ношей. А затем помутнело в глазах. Лес, небо, все
куда-то провалилось во тьму.
Очнулся Струнников на другой день. Солнце стояло высоко над
лесом. Первое, что увидел, - солнце. Значит, живой! Потом
почувствовал, кто-то находится рядом, трясет за руку. Перевел взгляд с
неба на землю. И видит - стоит перед ним на коленях скуластый
мальчишка лет двенадцати-тринадцати, щеки влажные, блестят, а из узких
раскосых глаз льются слезы.
- Дяденька, вставайте! Милый дяденька!
- Ты кто такой? - прошелестел сухими губами геолог.
- Юванко я, из Большого стойбища.
Струнников еще хотел спросить у мальчишки, как он оказался тут,
но увидел стоявшую рядом с ним корзинку, полную спелой малины, и
замолчал. Шевельнул рукой и застонал, чувствуя, как острая боль
обожгла все тело, а в глазах разноцветные искорки, муть. И снова не
стало ни солнца, ни мальчишки, ни корзинки с ягодами.
А мальчишка держит руку геолога, кладет на посиневшую ладонь
малину и говорит сквозь слезы:
- Дяденька, ну вы покушайте ягод! Вам лучше будет. Шибко лучше.
Пойдемте, я вам помогу. До стойбища недалеко.
Ничего не добившись от дяденьки, Юванко сорвался с места, забыв
про корзину, и с ревом на весь лес побежал вниз по просеке. Потом
свернул с нее и напрямик, по-заячьи лавируя между деревьями,
перепрыгивая через валежины, припустил к таежному селу.
Под вечер к месту происшествия верхами приехали геологи и с ними
женщина-врач с сумкой на боку, отмеченной красным крестом. Первым на
лошади подъехал начальник геологической партии, большой бородатый
человек с голубыми, по-детски ясными глазами, а за спиной у него, на
крупе, сидел проводник Юванко. Бледный, чумазый, перепуганный всем
случившимся.
Про мальчишку тут же все забыли. Столпилась вокруг Струнникова,
лежавшего с закрытыми глазами. Отстранив людей, врач нащупала у
пострадавшего пульс.
- Живой еще, - сказала она.
Все с облегчением вздохнули. У высокой белокурой девушки в
коричневом вылинявшем комбинезоне, молчаливой и грустной, приехавшей с
геологами, лицо просветлело. Она положила свою ладонь на голову
Юванку, потом прижала мальчишку к себе. Он вспомнил про ягоды и начал
угощать разведчицу прямо из корзины.
- Кушайте, тетя, малину. Больно сладкая. Сохатый, однако, не ест.
Осинку любит. Рябинку любит... Ой, как жалко дяденьку! Пошто он ходил
по просеке? Не надо тут было ходить. Вот шайтан и наказал.
- Какой шайтан?
- Плохой человек, с хвостом, с рогами.
- Тут не шайтаном дело пахнет, - сказала девушка серьезно и стала
следить за врачом.
Исподняя рубаха у Артема казалась красной и шумела, как жесткая
бумага. Ее пришлось разорвать. На плечо и грудь раненому были наложены
бинты, которые кое-где тут же порозовели.
К больному наконец вернулось сознание. Он широко открыл глаза,
увидел людей и чуть заметно, робко улыбнулся. Хотел что-то сказать, но
только пошевелил губами.
- Не надо, не разговаривайте! - предупредила его врач.
Вскоре Струнникоза положили на носилки. А когда клали, он сказал,
обращаясь к начальнику геологов, медленно произнося слова:
- Мешок... Мешок мой. Там золото. За мной кто-то охотился. Да
помешали, видно.
К обыкновенным носилкам с боков были приделаны еще длинные жерди.
Затем носилки были прикреплены к седлам двух лошадей, и люди молча
тронулись к Большому стойбищу: сначала по просеке вниз, потом берегом
угрюмой реки, где была проложена торная, местами болотистая тропа.
Печальную процессию замыкал Юванко со своей корзиной. Ягоды
примялись, осели, запорошились сухими хвоинками, мусором, но мальчишка
не обращал на это внимания. Он следил за носилками, покачивающимися
между двух лошадей.
В старинном стойбище с большими мрачными домами с маленькими
подслеповатыми окнами процессия остановилась у новенького двухэтажного
светлого здания, в широких стеклах которого, казалось, купались
облака. Здесь Струнникова сняли с жердей и унесли через высокое
деревянное крыльцо в помещение.
У крыльца собралось много народа. Люди негромко переговаривались,
охали, ахали, всплескивали руками.
- Что же это такое?
- Неужели кто из наших поднял руку на геолога?
- Не дело ли это Потапки Мякишева?
Потом прошел говор: дескать, нужна для переливания раненому
кровь. Охотников тут же нашлось немало и среди геологов, и среди
местных жителей. Обогнав белокурую девушку, Юванко первый ворвался в
кабинет врача.
- Возьмите мою кровь. Моя хорошая кровь, молодая. Комары шибко
любят, пьют, накомарник плохо помогает.
- Ты еще молод, мальчик, - сказала врач. - Иди домой. Мы тут без
тебя обойдемся, - и указала на дверь.
Юванко постоял в нерешительности, помялся, увидел, что из
корзинки у него течет малиновый сок, алый, как кровь, и у него опять
потекли слезы. Поставив корзинку возле стола, он сказал:
- Возьмите, тетя. Кушайте ягоды. Шибко лечите дяденьку.
- Ладно, шибко станем лечить, - оказала врач, погладив паренька
по голове. - Иди, не беспокойся... А корзинку возьми.
И мальчишка оказался за дверью.
После этого его частенько видели сидящим на ступеньках
больничного крыльца. Иногда он сидел тут рядом с девушкой-геологом.
Подружился с ней и стал приходить в палаточный городок. Интересовался,
как поправляется дяденька Артем.
А тем временем в стойбище приехали милиционер и очкастый
следователь в форменной фуражке и пальто. На ноги были подняты
геологи. Они вместе с прибывшими надолго уходили в тайгу, в горы.
Однажды вернулись и принесли с собой винтовочный обрез времен
гражданской войны. Обрез был в полной исправности, не ржавый, налет
порохового дыма в стволе оказался совершенно свежим.
После этого следователь начал вызывать к себе на квартиру всех
стариков стойбища. Выпытывал, кто тут раньше выступал против Советской
власти, кто верховодил в стойбище во время колчаковщины. Таких в живых
никого не осталось. Одни ушли с белыми, другие лежат на кладбище.
Был тут отъявленный бандит, контрреволюционер Филарет Мякишев. До
переворота в октябре 1917 года Мякишев скупал у охотников северных
стойбищ пушнину. Выменивал ее на соль, на муку, на спирт, на
огнеприпасы. Во времена Колчака этот барышник снова появился в Большом
стойбище и зажил по-старому, как при царском режиме. А бедняков,
которые шли за большевиками, за Лениным, он выдавал белогвардейцам,
некоторых убивал сам из обреза через окно или из-за угла. Свое оружие
носил под шубой или под брезентовым дождевиком. Когда вернулись
красные, Филарет скрывался в тайге, потом его поймали, подстерегли
возле дома ночью, судили здесь же, в стойбище, и приговорили к
расстрелу.
Из родственников барышника Мякишева в Большом стойбище сейчас
живет только его внук Потап. Охотник. Рыбак. Говорят, будто бы этот
филаретовский отпрыск промышляет и золотишком. Где добывает золото,
никому неизвестно.
И вот за этого Потапа Мякишева, угрюмого, с колючими глазами,
ухватился следователь. Вызвал его к себе и стал допрашивать. Мол, где
был в последних числах августа.
- В тайге, - отвечает тот.
- Где, в каком месте? Что делал?
- На Каменной Илюйке. Рыбу ловил, тайменей.
- Так, так. Ну, а на просеку зачем ходил? Что там делал?
- Не был я на просеке. На реке был. Рыбачил.
Работнику прокуратуры казалось, что Мякишев запирается. И он
начал его вызывать к себе каждый день, пытаясь как-то довести
следствие до конца.
Весть о допросах Мякишева разнеслась по всей здешней округе.
- Так вот кто охотился за геологом Струнниковым! - сразу решили в
стойбище. - Ну, это ему даром не пройдет!
Потапа в стойбище недолюбливали. Человек вечно чем-то
недовольный. Язвительный. На артельные собрания не ходит. Всегда
старается быть в стороне от людей. Артель рыбачит общим неводом,
общими сетями, а Мякишев все на особицу, все один, будто воровски
добывает хлеб. А ведь числится в колхозе. Лосиное мясо тоже не сдает в
кооперацию, утаивает, кормит своих собак. А они у него как звери.
Ну, и пошла, покатилась молва о нем, нарастая, как снежный ком.
Ясно, Мякишев покушался на геолога, добравшегося наконец до его
золота. Теперь Мякишеву несдобровать. Не расстреляют, так посадят лет
на десять в тюрьму.
Услышал про такие разговоры и Юванко. Услышал и в лице
переменился. Побежал к очкастому человеку и говорит, запыхавшись, еле
переводя дыхание:
- Дядя, не отдавайте под суд Мякишева. Он не виноват.
"Это еще что?" - подумал следователь. Снял очки и начал их
протирать.
- Что ты сказал, парень?
- Меня судите. Обрез мой. Обрез стрелял дяденьку с мешком.
- Зачем ты это сделал? Где взял обрез?
- Эту штуку, ружье, нашел у Глубокого ключа. Там, в тайге,
землянка старая-старая. 'Под нарами нашел. Чистил, на охоту ходил.
Глухарь стрелял, заяц стрелял. А обрез в лесу прятал, боялся -
отберут.
- А почему ты в геолога стрелял?
- Не я стрелял. Ружье стреляло. Там, на просеке, сохатый гулял.
Большой. Рога будто самолет. Вот я и настроил обрез, нитку протянул.
Пойдет сохатый, потащит нитку, курок спустит. Сохатый не пошел, пошел
дяденька с мешком.
- А ты это не выдумал? Кто тебя подослал ко мне?
- Никто не посылал. Пошто выдумывать? Сохатого хотел добывать.
Мяса много.
- А ты, что, голоден?
- Не голоден. Охотником хочу стать. Заготовитель в кооперации
говорил колхозникам, дескать, геологи мясо просят, добывать надо.
Глухарь маленький, заяц маленький, сохатый большой.
- Ну, брат, таких охотников на пушечный выстрел нельзя допускать
до леса, - сказал следователь, закрывая папку со своими делами. - Кто
тебя научил настораживать на лесных тропах ружье?
- Мякишев так делает. Я видел.
(Лицензия - разрешение охотиться на запрещенного зверя)
Ну, мать, все в порядке! - шумно входя домой и потирая руки,
сказал Серафим Васильевич Чугунов. - Лось у меня в кармане. Вот,
посмотри бумагу. Получил разрешение убить сохатого. Выложил сорок
рублей - и, пожалуйста, лось твой. Убьешь - и слова никто не скажет.
Попутно зашел на почту, дал Васютке в Киев телеграмму. Дескать,
приезжай, сынок, охотиться на лося... Ведь это здорово, мать, а?
Грузный старик подошел к жене, гладившей белье на большом столе в
гостиной, обнял за плечи, заглянул в глаза.
- Ну-ка, ну-ка, дохни! От тебя что-то попахивает, Серафим
Васильевич? - отшатнувшись, а потом наступая на мужа, сказала полная
женщина с прядками седых волос.
- Виноват, Анна Федоровна. Я только кружечку пива. Шел мимо
ларька и соблазнился. У меня ведь выходной.
- У тебя теперь каждый день выходной.
- Что поделаешь, мать! Списали в утиль. Был обер-мастер
сталеплавильного цеха, профорг, агитатор, а теперь - никто. Ладно еще,
что не вытурили из парткома, из горсовета. А то бы хоть ложись и
помирай от безделья. Утром просыпаешься, глядишь на часы и вдруг
соображаешь: ты теперь отпетая головушка. На работу не ходить, никуда
не собираться, не спешить. Даже как-то странно. И немножко жутко. Был
нужен производству, а врачи заерундили. И вот, товарищ
сталеплавильщик, сиди дома, смотри, как твоя Анна Федоровна хлопочет
возле духовки, готовит завтрак, обед, командует стиральной машиной, а
теперь вот разглаживает морщины на белье. Словом, не обер-мастер, а
какой-то придаток к квартире.
- Ты, поди, есть хочешь, Фима?
- Нет, мать, еще не промялся. Сейчас я займусь ружьем, патронами.
Васютка приедет в отпуск, мы с ним и бабахнем лося, пудов на двадцать
пять. Студень из лосятины, жаркое из лосятины. Это здорово, Аннушка!
Перейдем на подножный корм. А доживем до будущего лета - станем ходить
по ягоды, по грибы. Нет, все-таки, по-моему, и в пенсионерах можно
жить. Сад разведем, смородину посадим. Варенье станем варить...
В своей комнате, где стоит кровать и письменный стол с двумя
тумбами, Чугунов снял со стены бескурковое ружье, переломил его и
посмотрел в стволы на свет. Они блестели, как зеркальные. И лишь в
одном из них, в левом чеке, мизгирь ухитрился сплести паутину с
пятачок. Серафим Васильевич подул в ствол, как будто играл на духовой
трубе, порвал расчалки у тенета, и оно повисло на конце дула, словно
клапанок.
- Вот тоже охотник, - сказал себе Чугунов, - до чего запустил
ружье, что в нем пауки гнездятся. Да оно и не удивительно. Двадцать
лет висит самопал на стене над кроватью и за это время ни разу из него
не выстрелил. В юности бегал в лес, охотничал. А попал в мартен: то
сталь варишь, то на курсах мастеров учишься, то разные общественные
нагрузки выполняешь. Тут уж не до рябков, не до зайцев. Только иногда,
ложась спать, поглядишь на бескурковку, помечтаешь: а хорошо бы
посидеть где-нибудь у костра под кромкой бора или на берегу таежной
речки, встретить росную зарю, подманить на пищик рябчика, а повезет,
так снять с дерева глухаря. Да, мечты!..
Разобрав ружье, Чугунов почистил стволы мягкой волосяной
муфточкой: тоненько смазал золотистым машинным маслом, а затем
принялся набивать патроны. Достал из тумбы всевозможные коробки,
баночки, мешочки, барклай, деревянный молоток, аптекарские весы
коромыслом. Заставил стол, словно витрину в охотничьем магазине.
В первую очередь зарядил латунные гильзы пулями с усиленной
порцией пороха, потом в ход пошли картечь, дробь. Все делалось не
спеша, кропотливо. Огнеприпасы тщательно взвешивались, ссыпались в
патроны, запыживались, а на последнем картонном кружочке Серафим
Васильевич выводил цветным карандашом цифру - номер дроби. При этом на
каждый номер был свой, особый цвет карандаша.
Жена Чугунова то и дело заглядывала в комнатку.
- Фима, ведь ты есть хочешь. Иди, у меня уже все на столе.
А он ворчал:
- Постой, мать, видишь - занят. Не мешай.
На другой день отставной обер-мастер проснулся чуть свет. Глянул
на будильник, а вместо него увидел на столе ружье, патронташ из
кожаных подсумков, нанизанных на поясной ремень, бинокль и пузатый
рюкзак. Сообразив, в чем дело, старик от удовольствия крякнул, встал,
сделал разминку, выкидывая руки в стороны, вверх перед собой и
присаживаясь на корточки.
А через полчаса он уже мчался на мотоцикле по городу, мимо
грохочущего в отблесках пламени, в дыму и копоти металлургического
завода, зажатого между закопченными крутыми голыми горами.
На Уральском хребте Чугунов остановился. Здесь где-то должна быть
повертка к Старокаменским углевыжигательным печам. Остановился,
огляделся вокруг: эх, елки-палки, красота-то какая!
Позади, в узкой долине, за вершинами деревьев лежал завод,
подернутый сизой туманной дымкой, а по краям этой долины, словно на
берегу какого-то фантастического озера, освещенные солнцем стояли
высокие ослепительно белые дома. А дальше, куда ни посмотри, чуть
облысевшие горы, темно-зеленые леса, кое-где подпаленные пламенем
осенних рябинников, черемух, осин. А воздух-то, воздух! Не воздух, а
хрусталь. Дунет ветерок - и зазвенит.
Отыскав когда-то торную, теперь давно заброшенную углевозную
дорогу, Серафим Васильевич направил на нее свой мотоцикл.
От Старокаменских печей осталось только название да кучи
развалившихся кирпичей. Минули, ушли в прошлое времена, когда
уральские домны жили на древесном угле. Сейчас на месте дымных
поселков жигарей уже успели вырасти новые боры, рощи, непроходимые
осинники. И вот здесь-то, в таежной глуши, нашли себе убежище теснимые
отовсюду птицы, звери и особенно лоси. Здесь-то и "купил" себе
сохатого старик Чугунов.
Облюбовав себе охотничий стан под дремучей разлапистой пихтой,
Чугунов с ружьем на плече, с биноклем на груди отправился в разведку.
К приезду сына, инженера одного из киевских заводов, ему надо отыскать
лосиные стойбища, лежки, тропы, узнать, куда звери ходят на водопой.
Может, придется тут пожить не день, не два. Нужно выследить сохатого,
изучить его повадки, а потом уже вместе с сыном приехать сюда,
устроиться в засаде и... Пусть потом сын похвастается в Киеве, что во
время отпуска ел на Урале лосятину, добытую на охоте вместе с отцом!
Там ведь, на Украине, лоси-то в диковинку.
Долго попусту ходить Чугунову не пришлось. Только спустился по
глубокому каменистому оврагу между двух горок к речке, сразу наткнулся
на песчаной отмели на следы. Правда, не совсем свежие, но следы.
Большие, глубокие, двухкопытные. Песок желтый, чистый, а во вмятинах
образовался ил, лег тоненькой сероватой пленочкой. Ясно: лось
приходил.
Пошел вдоль берега. Обходил кусты, болотца, старицы, сплошь
заросшие хвощом да мать-и-мачехой. Шел, черемухой лакомился. А ее
наросло тут тьма-тьмущая, осыпается так никем и не тронутая. В одном
месте пригнул ветку, наелся ягод. А отпустил - ветка-то отпрянула
вверх, переполошила весь куст. А там, где-то за кустом, вдруг раздался
топот, треск, шум, словно стоял паровоз, двинулся и начал шипеть,
спускать пары. Чугунов даже присел.
- Вот разиня Иваныч! Позарился на ягоды и позабыл, зачем идешь.
Лось ведь это, сохатый! Эх, балда осиновая!
...Сын Чугунова, Василий, долго ждать себя не заставил. Отпуск,
видно, был припасен заранее. Приехал с женой, привез чемодан, ружье в
новеньком коричневом чехле, фотоаппарат. Не успел еще молодой Чугунов
раздеться, а отец держит его ружье, нетерпеливо расстегивает пряжку на
чехле и говорит:
- Лось наш, Васютка, можно сказать, уже привязанный. Пасется у
Старокаменских печей. Ночует в колоднике на Осиновой горе, а на
водопой ходит возле Сухого ручья к речке Черемшанке. Я уже две
закрадки неподалеку от его тропы сделал. Одно утро посидел.
Собственными глазами видел, как он прошел мимо. Рогач. Матерый.
Голенастый. Борода, грудь седые, с искоркой. Съездим с тобой и тяпнем.
- Тяпало! - пропела Анна Федоровна. - Дай хоть людям раздеться.
Помешался на своем сохатом. Тяпнем, тяпнем, а вчера попросила петуха
зарезать, так убежал, на партийное собрание сослался. А до собрания-то
можно было успеть барана остричь.
- Сравнила тоже - петуха, - огрызнулся Серафим Васильевич, -
петуху ты и сама голову свернешь. Не велика птица. А вот лось...
- Да будет тебе! Делать нечего стало, вот и носишься со своим
лосем, как с писаной торбой.
На пятый день после приезда гостей отец и сын Чугуновы собрались
в лес. Оба с ружьями, одно другого лучше. Обвешались патронташами. У
старого Чугунова на груди бинокль, у молодого - фотоаппарат. Жены
проводили их за ворота и пожелали ни пуха ни пера.
Переночевав под пихтой, как у наседки под крыльями, охотники еще
в потемках перебрались к лосиной тропе, расположились в шалашиках,
замаскированных под кустами. Рассвет наступал медленно. Да и стрелки
часов, казалось, почти не движутся. Вначале будто кто-то на восточном
склоне неба раструсил известь-пыленку, потом ее чуть-чуть подсинил,
подбавил розовой краски, затем красной, малиновой. Между деревьями
пополз туман и скатился к речке. Вскоре четко стало видно каждую
веточку, каждую хвоинку, каждую былинку. И в это время на Осиновой
горе стали похрустывать сучки, хворост.
В верхнем шалашике младший Чугунов приготовил свой фотоаппарат, в
нижнем Серафим Васильевич поднес к глазам бинокль. А легкий шумок с
горы спускался все ниже и ниже. Иногда даже слышалось пощелкивание
копыт о корни деревьев, о камни. И эти звуки, рожденные в утреннем
лесу, резко отдавались в ушах охотников.
- Идет! - прошептал Серафим Васильевич, завидев лося в бинокль.
Зверь шел между красноватыми стволами сосен, выбрасывая далеко вперед
длинные ноги, высоко неся голову и насторожив уши.
Когда сохатый поравнялся с верхним шалашиком, старик Чугунов
притиснул к глазам бинокль и замер в ожидании выстрела. Прошла
секунда, две, три. Лось вдруг резко повернул голову в сторону закрадки
молодого охотника и побежал рысцой, продолжая свой путь, направляясь к
нижнему шалашу.
- Ну и шляпа! - с досадой прошептал Серафим Васильевич. -
Проворонил лося-то. Ведь рядом прошел. Можно было из обоих стволов
выпустить заряды. Ну и ну!
Отложив бинокль, он схватился за ружье, положил стволы на
специально приготовленную, вбитую в землю, рогатку и приготовился
стрелять. Все было заранее рассчитано. Лишь только голова лося
поравняется вон с той рыжей сосенкой, что растет за тропой, нужно
нажать гашетку, и пуля попадет зверю под лопатку, в сердце.
Сохатый приближался. Он снова шел шагом, медленно выкидывая ноги
перед собой, озираясь по сторонам большими черными, чуть на выкате,
глазами. Неподалеку от шалашика он остановился, пошевеливая ушами.
"Наверно, запах мой заслышал? - подумал Чугунов, с какой-то
жадностью разглядывая лесного великана с огромными, тяжелыми, словно
замшелыми рогами. - Старый, видать. И шерсть на нем подернулась
сединой. И борода висит чуть не до колен. Ну да, старик! Древний
зверь, наш, коренной, уральский. Раньше табунами они здесь ходили, а
теперь каждый на счету... Вон как насторожился. Ходит по своим родным
местам и опасается. Разве это житье? А я-то, обер-мастер, пенсионер,
пришел на него с ружьем, с пулями. Будто есть у меня нечего.
Захотелось похвастаться, что лося убил. Лицензию приобрел. Не
приобрел, а выклянчил, можно сказать. На сына-охотника сослался...
Старый ты черт! Непутевый, тоже в охотники лезешь. И как тебе не
стыдно!"
Серафим Васильевич отвел стволы в сторону и выстрелил. Сохатый
вздыбился, круто повернулся на задних ногах и огромными прыжками, с
храпом кинулся в гору, в урему, производя такой шум, будто над
утренним лесом пронесся ураган.
- Что, батя, промазал? - подходя к старику, спросил сын.
- Промашку дал, - виновато улыбаясь, ответил отец. - А ты что же
не стрелял?
- А мне некогда было. Я его фотографировал. Несколько снимков
сделал. Это будет память на всю жизнь. В Киеве мне завидовать будут
фотолюбители. Ведь недаром тобой уплачено сорок рублей.
- Ну и шут с ними, с деньгами. Я ведь о тебе больше заботился.
Для тебя старался... Давай поедем домой. Хозяйки там уже тесто для
пельменей, поди, приготовили. Дело только за мясом. А мясной магазин
рядом.
О Викторе Савине и его книгах
Повесть
Лесная книга.
Рассказы
К солнцу
Кешкина купель
Хитрый заяц
Качканарский проказник
На рожон
Евстигней Поликарпович
Закалка мужества
Гибель сохатого
Друзья лесника
Весна в разгаре
Охотник Вечка
Куцый
Юванко из большого стойбища
Лицензия
Лесная книга. Повесть. - Рассказы.
Челябинск, Южно-Уральское кн. изд., 1970.
Редактор Е. Н. Петрова
Худож. редактор А. В. Гилев
Техн. редактор Н. Г. Сартакова
Корректор В. Я. Земцова
Южно-Уральское книжное издательство, г. Челябинск, пл. Революции,2.
Областная типография Челяб. обл. управления по печати,
г. Челябинск, ул. Творческая, 127.
OCR - АНДРЕЙ ИЗ АРХАНГЕЛЬСКА