оставлено: в одном месте - рябок безголосый, в другом - глухарь
подшибленный, в третьем - пара тетеревов. А теперь что случилось -
словно на выставку пришел, на птичий двор... Это ваше дело, товарищ
Кононов. Не иначе обобрали весной гнезда в соседних лесничествах,
выпарили птицу в инкубаторах да и выпустили на свой околоток. Слезайте
с вершней-то, присаживайтесь.
Ученик токаря из механосборочного цеха Бобыленков, молодой юркий
паренек, сорвался с места, подбежал к лесообъездчику, подхватил одной
рукой коня под уздцы, а другой взялся за стремя.
- Слазьте, дядя Кузьма! У меня вон тетерев варится. Отведайте.
Кузьма Терентьевич не спеша спустился с седла, привязал накоротко
поводок к ноге лошади и пустил ее на лужок.
В кругу было восемь охотников, и каждый готовил для лесника место
возле себя. Кононов подсел к старому бухгалтеру и сказал:
- Приятно, когда охотники возвращаются домой не с пустыми руками.
За людей любо. И себе лестно. Пришел сезон охоты - пожалуйте, дорогие
гостеньки, гуляйте по лесу, отдыхайте на свежем воздухе, ружьишком
балуйтесь. А тут для вас кое что приготовлено.
- Очень благодарны вам, товарищ Кононов, - заговорили охотники. -
Большое спасибо!
Кузьма Терентьевич поднял кверху ладонь, будто защищаясь от
удара.
- Только не мне спасибо, не мне. Не моя заслуга, что птица стала
разводиться в лесу.
- А чья?
- Не бог же ее с неба послал!
- Не бог, конечно! Спасибо сказывайте не мне, а школьникам.
На разостланных газетах появились дымящиеся котелки.
- Давайте, Кузьма Терентьевич, сперва покушаем, а потом приступим
к разговору, повеселее будет, - сказал Колымагин, положив перед
лесником толстый ломоть хлеба и деревянную ложку, расписную,
кировскую.
- Сам-то чем станешь хлебать? - спросил Кононов.
- У меня вот чумашек - самый охотничий прибор.
Формовщик показал ложку, сделанную из бересты, свернутой воронкой
и вставленной в расщепленный ивовый прутик.
Когда охотники насытились, закурили в добром настроении,
Колымагин легонько ткнул Кононова под бок:
- На данном этапе можно послушать и тебя, Кузьма Терентьевич. Ты
ведь коротко рассказывать не умеешь. Бывало, придешь к тебе ночевать
на сеновал, ты заведешь разговор с вечера, а закончишь, когда во все
щели нагрянет рассвет.
- Я ведь в лесу живу, товарищ Колымагин. Со старухой у меня все
давно переговорено. Свежему человеку я всегда рад. Выложишь перед ним
свои думы, глядишь - словно на душе полегчает. А поддержку найдешь,
одобрение, тогда в работе гору готов свернуть.
Кононов собрался с мыслями, оглядел своих слушателей. Они - кто
сидел, кто лежал на траве - со вниманием смотрели на лесника.
- Вы сами знаете, какая была позапрошлогодняя зима, - начал он. -
Снежищу выпало - уйма! На лесных дорогах невозможно разъехаться:
свернул с дороги - и конец, лошадь из сил выбьется. Да и сам как сошел
с лыж - по грудь увяз. И вот представьте, как чувствовали себя звери:
лоси, косули. Ну, про лосей не станем говорить. У них ноги длинные. Да
и насчет корму они неприхотливые, много ходить не надо, подошел к
рябине - и жуй ветки, в них даже, говорят, витаминов много. А
каково-то пришлось бедным косулям? До травы ногой не докопаешься. В
Ильменском заповеднике о них позаботились, с лета стожки сена
поставили - приходите да ешьте на здоровье. А у нас тут, в
Горнозаводской даче, стога-зароды не для них приготовлены. Сенокосные
угодья отведены рабочим, служащим да пенсионерам. Тот коровку держит,
этот - овечек, козушек, а кто и лошаденку. Косулей же наших никто во
внимание не принял. Но ведь они тоже есть хотят. Спервоначалу они на
горках обитали, где ветер сдувает снег. Потом от стожка к стожку
тропки проторил. У меня на Осиновой горе сено было приготовлено для
бычка, откормить хотел. Ну, в этом случае бычка пришлось продать, а
сено пожертвовал лесным козочкам. Они его скоро поели, на самой
вершине стожаров только шапки остались, торчат, как грибы. Срубил
стожары, но уж какое тут сено! Стали мои косули другие стожки искать,
новые тропки торить. А легко ли это?
Кузьма Терентьевич на минуту прервал свой рассказ, обвел взглядом
охотников: мол, все ли слушают, и продолжал:
- Я слышал по радио, читал в газетах и журналах, выступают
ученые, доказывают: дескать, животные не имеют ума. В данном случае не
берусь спорить с авторитетными людьми. Однако меня поразила смекалка и
находчивость моих подопечных козочек. Оказавшись в беде, они
объединились в большие стада. Раньше встречал табунки по четыре, по
пять голов, а тут, гляжу, собрались вместе два-три десятка. Придут,
уничтожат стожок - и дальше. Идут гуськом, выискивая корм. Передний
идет в целину, пробивает путь ногой и грудью, а как выбьется из сил -
ложится. На его место становится второй, потом третий, четвертый,
передние постепенно оказываются самыми задними. В коллективе-то,
выходит, они ищут спасение. Как по-вашему, товарищи охотники?
- Так, так, Кузьма Терентьевич!
- Теперь слушайте дальше. Уже про людей. Про хапуг, про которых
говорить противно. Порядочные люди стожки свои заблаговременно
развезли по домам - кормить коровушек и прочих там животных. А те,
которых в судах да в милиции называют "гражданами", сено оставили на
покосах, на глухих еланях, а вокруг него капканы расставили да
замаскировали. А потом ездят-ходят к стожкам проведывать: мол, кабы
кто не украл, не увез сено... Есть такие? Скажите, товарищи.
- Есть, есть, как нет!
- То-то вот и оно... Кое-кого я поймал с поличным, захватил на
месте преступления. Ночами пришлось не спать. Ну, судили их,
штрафовали. А всех разве поймаешь, укараулишь? А свою совесть каждому
такому не раздашь. Ходил я к своему начальству в лесхоз, ходил в
горсовет, с депутатами вел речь о козочках. Говорил, дескать, не мои
они собственные, а наши, народные, - помогите! Помогли, конечно, в
меру сил. Лесную стражу усилили и прочее! А вот совести все-таки
гражданам хапугам не прибавили. Только еще пуще разозлили их. Записки
мне стали подкидывать. Словно злодеем-то стал я, а не они. Не велели
мне на узких дорожках попадаться. А однажды в окно бабахнули, да,
видно, руки у них дрожали.
- Запугать хотели?
- Да где им запугать меня? Они ведь не меня запугивали. Многие
нас пугали. Только ничего из этого не вышло. И не выйдет. Кабы я один
был да не на нашей земле.
- Ну, а охотники? Разве охотники не помогают вам, Кузьма
Терентьевич, бороться с браконьерами? Надо было охотников
мобилизовать. Это их долг. Они же заинтересованы тут больше всего.
- Знаю, товарищи, что заинтересованы. Но и охотники бывают
разные. Вы на заводе работаете, для вас охота - отдых, развлечение,
курорт. А иного на завод палкой не загонишь. Он ищет себе заработок
полегче да поденежней. Зачем, мол, мне на производство идти, пыль
глотать, у меня рубли-то в лесу растут, я их из нор достану, с
деревьев сниму. Заберется такой "охотник" в наши угодья и начнет
шерстить направо-налево, как волк в овечьем стаде. Летом идет в лес за
кротами, а под полой ружье несет. Да еще собаку с собой прихватит. А
собака в лесу в неположенное время наделает дел не меньше всякого
хищника. Это к слову пришлось... Так вот опять о козочках, о
косулечках. Зиму они кое-как перезимовали, а весной для них пришла
новая беда, еще более страшная. В ту весну изрядно прибавилось у меня
седины. Снег таял медленно, с большой затяжкой, образовался наст.
Человека на лыжах он держит, а козочки совсем стали беспомощные. Ножки
тоненькие, копытца - что твой острый наконечник. Провалится козочка в
снег, до земли ногами не достает и лежит, точно подвешенная, ни туда,
ни сюда. Подходи к ней и бери живьем. Этой бедой опять стали
пользоваться браконьеры. Встанет такой бандит на лыжи - и пошел в лес.
Ружья при нем нет, придраться не к чему. Мало ли зачем человеку в лес
понадобилось. Заберется подальше от жилья, найдет козьи следы посвежее
- и айда, пошел по насту-то, только хруст идет. Ну, конечно, догонит
бедняжек, достанет из-за голенища нож и учинит страшное побоище, ни
одну козочку не пощадит. Иного и захватишь за этим делом, но что ему?
Ну суд, НУ штраф. А что для него штраф? Он на своем подлом деле
кругленький капитал нажил. Выложит указанную сумму, прикинет, что у
него в барышах осталось, - и опять за то же берется.
- Правильно, Терентьич, правильно!
- Как неправильно. Тут, по-моему, в наших судебных кодексах
послабление допускается. Если из кладовой украл - судят, как положено,
а если из леса - послабление дают, одними штрафами отделываются.
Недостает только еще, чтобы по головке погладили. А лес разве не
государственная кладовая, не народная собственность? В лесу-то для
нашего человека, для его блага, для его души бесценные богатства
находятся. Вот вы неделю у горячих печей работаете, в пыли, в копоти,
а придет выходной день, собрались да и пошли на чистый воздух, на
природу, а чтобы не зря ходить, чтобы заделье было и интерес, ружье с
собой берете, собачку умную, надрессированную. Я ведь это понимаю. А
кабы не понимал, зачем бы я жил на кордоне, вдали от людей? Человек я
живой, от мира не отреченный: мне и в кино сходить охота, и в театр, и
в гости к друзьям. Я люблю быть на народе, люблю шумные улицы, сам
когда-то в толпе на завод ходил, в саду гулял, друзей у меня было
полно. Теперь, правда, годов мне много, а душа - она у меня все та же,
молодая, крылатая... Что-то я, братцы, не о том заговорил, не за ту
ниточку потянул. Начал о козочках, а перескочил на козла, на
бородатого да седого.
- А нам, Кузьма Терентьевич, интересно и о тебе.
- А какой во мне интерес?
- Интересно, как ты воюешь с браконьерами.
- На это я и поставлен. За это получаю деньги. Несу, как умею,
свой пост... Так вот, значит, весной козочек моих начали в лесу очень
обижать. Стали они держаться поближе к населению. Сообразили, видно,
что народ в обиду не даст. Выйдут на дорогу и разгуливают, сенники
собирают, скусывают макушки у метлики, у репейника, где что на зуб
попадется. Только и на дорогах им не было спокою. Кто едет, идет ли,
они бежать от него по укатанному снежку, а там навстречу опять
кто-нибудь появится. Тут уж им, горемычным, деться некуда: и там
огонь, и тут огонь. Ну, прыгнут в сторону, застрянут в сугробе и
стоят, дрожат, глаза большие от испуга. Честный человек проедет или
пройдет мимо, полюбуется их красотой, пожалеет за беспомощность, тем
дело и кончится. А вон там, в колхозной стороне, косулечки прямо в
деревню забегали, во дворы. А то выбегут на железнодорожную линию,
машинист гудит им, гудит - дескать, убирайтесь с полотна, а то
паровозом затопчу, - они, видно, не понимают, что от них требуется, и
бегут, бегут перед поездом, километры отмеряют... Многие тогда жалели
косуль, выручали из беды, привозили в лесхоз: там, в загоне, они и
жили до тепла. У меня у самого с овечками три косулечки перебивались в
трудное время. Только мало их, из всех-то, до зеленой травки дожило. А
одна, бедняга, и сейчас перед глазами как живая стоит. Умирать буду и
то, наверно, вспомню про нее.
- Памятный случай произошел, товарищ Кононов?
- Чересчур памятный и горький.
- Ну-ну, слушаем.
- Даже ворошить-то это происшествие неприятно. Но уж коли
замахнулся, говорят, так ударь. От этого происшествия и началось все.
Нет худа без добра... Однажды, как обычно, обходил я на лыжах свой
околоток. Солнце изрядно припекало. Ручьи гуторили под снегом,
проталины начали появляться. Иду и радуюсь. Словно и душа-то у меня
оттаяла и, как почки на березе, вот-вот листочки выпустит. Иду этак-то
возле горы, снег под лыжами оседает целыми полями, ухает. Вижу впереди
- узкая длинная полоска обнаженной земли, а на прошлогодней травяной
ветоши пасется козочка. Услышала, увидела меня - и не бежит никуда,
подняла голову и смотрит такими кроткими глазами, что только сказать
не может: "Дяденька, не тронь меня, на этой полянке все мое спасение".
А я иду своей дорогой, обхожу обтаявший мысок, чтобы не побеспокоить
козочку. Она все же поостереглась меня, поднялась по каменным
уступчикам на горку и озирается. А за горкой, там северная сторона,
снегу надуло метра три-четыре. Знаю, что податься ей дальше некуда.
Смотрю на нее, она - на меня, да такая жалкая, линяет, шерсть на ней
висит клочьями, бока раздутые, суягная, значит. "Дурочка, - говорю, -
мамочка, не бойся. Никому тебя в обиду не дам". Она, видно, поняла
меня. Отошел я в дальний конец проталинки и сел на пенек отдохнуть.
Шапку снял, она дымится от пота. А вокруг меня, гляжу, подснежники
белые распустились, лепесточки раскрыли солнышку. А у ног муравьи
копошатся, бревна таскают, строятся. Тут же бабочка нарядная кружится.
Ах ты, думаю, до чего же ты, жизнь, хороша! Всем ты дорога, все тебя
славят, радуются - не нарадуются. Посидел так, призадумался и про
козочку забыл. А она напомнила о себе, камешек с горки уронила. Поднял
я голову. Она спускается сверху, с уступчика на уступчик, да уж очень
осторожно, бережет себя. Сошла на проталинку и начала пастись, совсем
почти рядом: нагнет голову, сорвет мочалочку из-под ног и жует, глаз с
меня не спускает, словно говорит: "Ох, как я наголодалась за зиму-то!"
- "Да ешь ты, ешь, не беспокойся", - сказал ей и пошел дальше.
- И ружье с тобою было, Кузьма Терентьич?
- Как не было, было. Только ношу я его так, по должности, для
острастки.
- А ведь другой бы, браконьер, ту козочку не пощадил, товарищ
Кононов?
- Насчет "пощады" погодите, доскажу... Через день после этого я
опять был в обходе. Специально пошел, чтобы еще раз взглянуть на мою
замухрышку-мамочку. Почему-то она из головы у меня не выходила:
линючая, пузатая, кроткая. Ну словно своя, родная, домашняя!.. Прихожу
к проталинке. Она уже пошире стала, побольше. А цветов повысыпало!
Будто снег выпал, навалило хлопьями. Гляжу во все глаза, а козочки не
вижу. Ушла, думаю, куда-нибудь. По ступенькам-камешкам поднялся на
горку, на скалу. Поднялся и ахнул: "Батюшки!" На сугробе за горкой
совершилось злодеяние. На алом снегу лежит шкурка косулечки, а на ней
- ножки и голова с незакрытыми поблекшими глазами. И так-то мне стало
обидно, горько! Словно из родни потерял кого-то дорогого и близкого.
"Ну, думаю, попался бы ты мне, мерзавец, так я бы показал тебе, как
бандитизмом в лесу заниматься!" Стал разглядывать следы. И следы-то
будто детские или женские. Это меня поразило еще больше. Сделав свое,
злодей встал на лыжи и пошел по направлению к городу. И лыжи-то,
гляжу, у него не фабричные, а самодельные. Решил идти до конца лыжни,
куда-то она меня поведет? Ноша, видать, была непосильна вору, он часто
останавливался у деревьев, садился на пеньки, на колодины, курил,
осыпал пепелок на снег. В одном месте возле сосны я подобрал
скомканную бумажку, оторванную на цигарку, но худую. А на бумажке,
читаю, написано: "ник пятого класса "Б" Чер..." Так вот оно что:
ученик пятого класса "Б" Чернышев, Чернев, Черепков... "Ну-ну, по
этому адресу найти преступника нетрудно", - думаю. Лыжня вывела меня в
Демидовскую часть города, к небольшим домишкам в два-три окна, еле
заметным из-за огромных снежных надувов, заметенным почти по самые
крыши. А среди этих домишек в центре стоит большущее четырехэтажное
здание школы. Вот я и направился было прямо к школьному начальству. Но
по дороге мне встретилась ватага ребят с сумками, с портфелями.
Остановил их:
- Здравствуйте! Какой класс?
- Пятый, шестой, - отвечают. - Здрасте.
- В пятом классе "Б" у вас есть ученик Чер...
- Черепанов? Есть! Фомка.
- А где у него отец работает?
- Нет у него отца, в тюрьме сидит.
- А мать?
- Мать есть, на базаре спекулирует.
Тут для меня все стало ясно. Яблочко от яблоньки недалеко падает.
- А где сейчас этот Черепанов?
- Не знаем. Он уже три дня на уроках не был.
- А учится как?
Ребята переглянулись.
- О, учится здорово! На двойках да на тройках гоняет, колом
подхлестывает. Никто его не обгонит.
- А где он живет?
- А вот избушка на курьих ножках, дыра в окне подушкой заткнута.
Школьники показали на угловой покосившийся домик, подпертый с
проулка толстыми жердями.
Попрощавшись с детьми, я пошел к жилью Черепановых.
- Дяденька, а вам зачем Фомку надо? - послышалось мне вслед. - Он
у вас украл что-нибудь?
Я ничего не ответил. Вошел во двор, полный снега. К
полуразрушенному крыльцу вела узенькая черная тропинка. Из-под крыльца
на меня тявкнул и зарычал маленький толстый щенок. Перед ним лежал
большой кусок синего, неприглядного мяса. Дверь в сени была
приоткрыта, я распахнул ее. В полумраке на крышке ларя под тряпкой
лежала распочатая тушка мяса. Я приподнял тряпку. Да, это было то,
чего я искал. На мясе виднелись прилипшие короткие серые шерстинки.
В грязной, закопченной избе на полу среди стружек сидел в
шапке-кубанке чумазый черноглазый паренек лет двенадцати-тринадцати. В
одной руке у него был большой кухонный нож, в другой полуобструганная
палка. Увидев меня с ружьем, он вдруг вспыхнул.
- Здравствуй, Черепанов! - сказал я совершенно спокойно, подавив
в себе чувство отвращения. Ведь все-таки это еще ребенок, а не
взрослый преступник. Однако решил держаться, с ним строго, прощупать,
что это за человек, а потом уже сообразить, как мне поступать с ним
дальше.
Парень исподлобья посмотрел на меня.
- Когда в помещение входят старшие и здороваются с учеником, как
он должен вести себя? - говорю ему внушительно. - Ты же школьник,
пятый класс.
Малый нехотя поднялся с пола, стал возле незаправленной кровати,
под которой валялись пустые бутылки из-под водки.
- Нож и палку положи, - говорю ему, - а то люди подумают, что ты
собрался меня бить и резать.
В это время в окнах показались лица ребят. Тех самых, которых я
расспрашивал о Черепанове. Школьников я прогнал - дескать, нечего тут
вам делать. Они ушли. Фомка освободил руки.
- Вот так-то лучше, Черепанов! Можно мне сесть?
- Садись, вон табуретка, - пробурчал он.
- "Не садись", а "садитесь". Понятно?.. А где твоя мать?
- Она на рынке. Вы к ней? Надо, так я сбегаю, позову.
И Фомка оживился, повеселел.
- Нет, я не к матери. Я к тебе... Какое у вас мясо лежит в сенях?
Парень опять вспыхнул.
- Это баран. Мать на базаре купила.
- А почему ты краснеешь? Ведь я знаю, где ты его "покупал". Я все
знаю. Ты не отпирайся. А станешь отпираться - тебе же будет хуже. По
отцовской дорожке, что ли, собираешься пойти? Сначала детская
трудколония, а потом что? Зачем ты козочку в лесу зарезал? Есть, что
ли, нечего было?
- Еда у нас есть.
- В чем тогда дело? Зачем тебе мясо?
- Шарика кормить.
- Это щенка, который под крыльцом?
- Ага, его.
- Зачем тебе щенок?
- Играть. Кататься потом на нем буду, запрягать. С мяса-то он
станет большой, сильный и злой.
- А для чего, что бы он был злой?
- Чтобы других собак рвал, во двор никого не пускал.
- У вас добра много?
- Да нет.
- Так зачем же тебе такую собаку, чтобы других рвала, во двор
никого не пускала?
- Ну, чтобы геройская была. Как у пограничников.
- А, вон оно что. Ты читал книжки про пограничников?
- Читал.
- Нравятся?
- Очень нравятся. А собаки у них - вот это собаки! Я хотел
назвать своего щенка Джульбарсом, а мать велела назвать Шариком.
Джульбарса она выговаривать не умеет.
- Значит, пограничники тебе по душе? А ты знаешь, они злых собак
держат не для того, чтобы собака собаку рвала и чтобы не пускала на
заставу своих же пограничников, пусть они и с соседней заставы. Они
держат собак, чтобы лучше Родину охранять от врагов, от шпионов, от
злоумышленников. Народу служат... А ты кому будешь служить со своим
Шариком? Думал ты об этом?
- Нет.
- То-то вот оно и есть! Ты вырастишь Шарика, весной, как начнутся
каникулы, пойдешь с ним в лес. Он норку подымет и начнет нюхать по
ветру, искать, где птичье гнездо, где выводок. И начнет пожирать яйца,
птенцов, маленьких зайчишек, косулечек. Да и лосенка не пощадит. В
лесу от этого станет пусто, мертво, все звери и птицы повыведутся.
Попробуй потом разведи их. А ведь без птиц лес погибнет. Выходит, со
своим Шариком ты будешь не народу служить, а только вредить ему. А ты
не один со своим Шариком. Тут чуть не в каждом дворе собака. Люди
отправляются в лес заготовлять дрова, сено, собирать грибы, ягоды, а с
ними и собаки бегут. Хозяин-то идет по дороге, а собака - стороной,
шныряет-ищет по лесу все, что ей попадет живое, подручное, пожирает.
Разве хорошо это, а? Ну, что молчишь? (Норка - ноздри, морда.)
- Нехорошо.
- Вот я и говорю - нехорошо. А ты для своего Шарика пошел даже на
преступление. Нашел в лесу беспомощную козочку, да еще суягную, и
зарезал ее, как бандит. И зарезал не одну, а сразу двух-трех, а может
быть, и четырех. Она бы объягнилась, потомство дала. А от потомства -
еще потомство. А ведь все это - народное добро, богатство. А для чего
оно, это богатство? Для человека же, для людей, для их счастья, для
радости... Эх ты, Фомка, Фомка! Фома неверный... Так что же, пойти в
милицию, заявить о твоем преступлении? Или как? Ну, говори.
- Я, дяденька, больше не буду.
...И вот, товарищи, теперь судите, правильно ли я поступил?
Преступление Черепанову я простил. Дела не завел, протокола не
составил. А только после этого пошел к директору школы. Вы его знаете
- худой, маленький, шустрый. В городе, наверно, не бывает ни одного
собрания, где бы он ни выступал. Ну, пришел к нему в кабинет, так и
так, все объяснил ему и намекнул: как бы, мол, на вашу белую, светлую
школу не легла тень от грозовой тучи. Если в городе узнают про этот
случай, то получится большой скандал. Директор, он сразу понял
обстановку. В кабинете у него собрались вожаки комсомольцев, пионеров
и другие руководители ребят. Тут же, при мне, наметили план действий:
и шефство над Черепановым, и массовая работа в классах, отрядах...
Всего я и не упомнил. А так через недельку за мной на кордон прислали
выездную лошадь. Просим, мол, Кузьма Терентьевич, провести беседу с
учащимися о сохранении фауны в лесах Горнозаводской дачи. Что такое
фауна, я и понятия не имею, только сообразил, что вызывают по делу
Черепанова и загубленной козочки. Ну, конечно, поехал. Школьный кучер,
молодой человек, прокатил меня с ветерком. В актовом зале, смотрю,
красно от галстуков. Только вошел, мне сразу захлопали в ладоши, будто
невесть какой оратор появился. Ведут прямо на сцену, садят за столом
возле цветка. Сначала выступил директор школы, потом от комсомола -
секретарь. А затем дали слово мне. Шепнули, в каком духе говорить об
этой самой фауне. Оказывается, никакая не фаума, а просто птицы и
звери. Расскажи, мол, как они живут, как страдают от браконьеров, от
несознательных граждан и от собак. А это в разговорах с людьми - мой
главный конь. Ну, я сел и поехал на нем. Все доложил, как вам же. И
особенно остановился на гибели моей бедной косулечки. Я еще не кончил
рассказ, а в зале, вижу, мальчики, девочки достают платки и
прикладывают к глазам. Дошла, видно, и до них моя боль, моя печаль. А
под конец всего, как обычно в данных обстоятельствах,
решение-постановление. Только здесь, я вам скажу, народ оказался не
тот, что бывает иной раз на собраниях-совещаниях. Тут сразу взяли быка
за рога. Смотрю, на трибуну взбирается Фома Черепанов. Думаю,
покаяться парень намерен. Допекли, наверно, проработкой. Да только вид
у него больно боевой, петушиный, и хохол на голове торчит вверх.
Развернул бумагу. Я полагал - шпаргалка, написанная под диктовку. А
он, слушаю, зачитывает решение пионерской дружины создать при школе
кружок защиты фауны.
Вон куда дело-то повернулось!
А потом, уже в начале летних каникул, примечаю на дорогах кучки
ребят в пионерских галстуках. Выйдут за город и сидят где-нибудь возле
перекрестка на бугорке или на поваленной лесине. Как завидят человека
с собакой, направляющегося в лес, - сразу к нему:
- Дяденька, вы куда?
- А почему берете с собой собаку?
- Разве вы не знаете, что сейчас запрещено брать собак в лес? Они
же уничтожают птичьи гнезда, выводки птенцов, маленьких зверюшек.
Как возьмут в переплет нарушителя лесного закона, тот даже
растеряется. И по совету ребят тут же привяжет своего пса на поводок.
А они ему вслед:
- Больше, дяденька, не берите собаку в лес.
А иной гражданин отмахнется от школьников, а то и обругает и
тронется дальше. Мол, такая мелюзга, а тоже что-то воображает. Играли
бы лучше дома в бабки или жестку ногой подпинывали. Тогда пионеры
достанут из кармана свисток, зовут к себе помощь. А она тут.
Где-нибудь неподалеку находятся старшеклассники, комсомольцы. Они
внушительнее, как взрослые, только в плечах узковаты. Ну, остановят
непокорного и не попросят, а прикажут прибрать собаку к рукам. Да
потом еще проследят за ним, не спустил ли он пса со сворки. А спустит
- заявят в лесхоз, в милицию. А там уже знают, что делать с
нарушителями советских законов.
А как началась сенокосная страда, явилась ко мне от школы
делегация:
- Покажите, товарищ Коконов, где косить траву и ставить стожки на
зиму для косулечек.
Меня даже слеза пробила.
Ай да ребята, ай да молодцы!
Ну, повел их на лесные еланьки, в самые глухие места, где никто
никогда не кашивал, не страдовал.
На другой день в лесу - как в муравейнике. Приехали ребята на
автомашинах, с учителями, с вожатыми.
Сразу дело закипело. Расчистили еланьки от хлама, растащили на
стороны сучки-колодины и давай косить. А травы какие! Вика да красный
клевер по пояс, иван-чай да метлика по грудь. Никто еще козочкам,
сколько я живу, не готовил такого корма.
Вот как обернулась гибель моей косули!
подшибленный, в третьем - пара тетеревов. А теперь что случилось -
словно на выставку пришел, на птичий двор... Это ваше дело, товарищ
Кононов. Не иначе обобрали весной гнезда в соседних лесничествах,
выпарили птицу в инкубаторах да и выпустили на свой околоток. Слезайте
с вершней-то, присаживайтесь.
Ученик токаря из механосборочного цеха Бобыленков, молодой юркий
паренек, сорвался с места, подбежал к лесообъездчику, подхватил одной
рукой коня под уздцы, а другой взялся за стремя.
- Слазьте, дядя Кузьма! У меня вон тетерев варится. Отведайте.
Кузьма Терентьевич не спеша спустился с седла, привязал накоротко
поводок к ноге лошади и пустил ее на лужок.
В кругу было восемь охотников, и каждый готовил для лесника место
возле себя. Кононов подсел к старому бухгалтеру и сказал:
- Приятно, когда охотники возвращаются домой не с пустыми руками.
За людей любо. И себе лестно. Пришел сезон охоты - пожалуйте, дорогие
гостеньки, гуляйте по лесу, отдыхайте на свежем воздухе, ружьишком
балуйтесь. А тут для вас кое что приготовлено.
- Очень благодарны вам, товарищ Кононов, - заговорили охотники. -
Большое спасибо!
Кузьма Терентьевич поднял кверху ладонь, будто защищаясь от
удара.
- Только не мне спасибо, не мне. Не моя заслуга, что птица стала
разводиться в лесу.
- А чья?
- Не бог же ее с неба послал!
- Не бог, конечно! Спасибо сказывайте не мне, а школьникам.
На разостланных газетах появились дымящиеся котелки.
- Давайте, Кузьма Терентьевич, сперва покушаем, а потом приступим
к разговору, повеселее будет, - сказал Колымагин, положив перед
лесником толстый ломоть хлеба и деревянную ложку, расписную,
кировскую.
- Сам-то чем станешь хлебать? - спросил Кононов.
- У меня вот чумашек - самый охотничий прибор.
Формовщик показал ложку, сделанную из бересты, свернутой воронкой
и вставленной в расщепленный ивовый прутик.
Когда охотники насытились, закурили в добром настроении,
Колымагин легонько ткнул Кононова под бок:
- На данном этапе можно послушать и тебя, Кузьма Терентьевич. Ты
ведь коротко рассказывать не умеешь. Бывало, придешь к тебе ночевать
на сеновал, ты заведешь разговор с вечера, а закончишь, когда во все
щели нагрянет рассвет.
- Я ведь в лесу живу, товарищ Колымагин. Со старухой у меня все
давно переговорено. Свежему человеку я всегда рад. Выложишь перед ним
свои думы, глядишь - словно на душе полегчает. А поддержку найдешь,
одобрение, тогда в работе гору готов свернуть.
Кононов собрался с мыслями, оглядел своих слушателей. Они - кто
сидел, кто лежал на траве - со вниманием смотрели на лесника.
- Вы сами знаете, какая была позапрошлогодняя зима, - начал он. -
Снежищу выпало - уйма! На лесных дорогах невозможно разъехаться:
свернул с дороги - и конец, лошадь из сил выбьется. Да и сам как сошел
с лыж - по грудь увяз. И вот представьте, как чувствовали себя звери:
лоси, косули. Ну, про лосей не станем говорить. У них ноги длинные. Да
и насчет корму они неприхотливые, много ходить не надо, подошел к
рябине - и жуй ветки, в них даже, говорят, витаминов много. А
каково-то пришлось бедным косулям? До травы ногой не докопаешься. В
Ильменском заповеднике о них позаботились, с лета стожки сена
поставили - приходите да ешьте на здоровье. А у нас тут, в
Горнозаводской даче, стога-зароды не для них приготовлены. Сенокосные
угодья отведены рабочим, служащим да пенсионерам. Тот коровку держит,
этот - овечек, козушек, а кто и лошаденку. Косулей же наших никто во
внимание не принял. Но ведь они тоже есть хотят. Спервоначалу они на
горках обитали, где ветер сдувает снег. Потом от стожка к стожку
тропки проторил. У меня на Осиновой горе сено было приготовлено для
бычка, откормить хотел. Ну, в этом случае бычка пришлось продать, а
сено пожертвовал лесным козочкам. Они его скоро поели, на самой
вершине стожаров только шапки остались, торчат, как грибы. Срубил
стожары, но уж какое тут сено! Стали мои косули другие стожки искать,
новые тропки торить. А легко ли это?
Кузьма Терентьевич на минуту прервал свой рассказ, обвел взглядом
охотников: мол, все ли слушают, и продолжал:
- Я слышал по радио, читал в газетах и журналах, выступают
ученые, доказывают: дескать, животные не имеют ума. В данном случае не
берусь спорить с авторитетными людьми. Однако меня поразила смекалка и
находчивость моих подопечных козочек. Оказавшись в беде, они
объединились в большие стада. Раньше встречал табунки по четыре, по
пять голов, а тут, гляжу, собрались вместе два-три десятка. Придут,
уничтожат стожок - и дальше. Идут гуськом, выискивая корм. Передний
идет в целину, пробивает путь ногой и грудью, а как выбьется из сил -
ложится. На его место становится второй, потом третий, четвертый,
передние постепенно оказываются самыми задними. В коллективе-то,
выходит, они ищут спасение. Как по-вашему, товарищи охотники?
- Так, так, Кузьма Терентьевич!
- Теперь слушайте дальше. Уже про людей. Про хапуг, про которых
говорить противно. Порядочные люди стожки свои заблаговременно
развезли по домам - кормить коровушек и прочих там животных. А те,
которых в судах да в милиции называют "гражданами", сено оставили на
покосах, на глухих еланях, а вокруг него капканы расставили да
замаскировали. А потом ездят-ходят к стожкам проведывать: мол, кабы
кто не украл, не увез сено... Есть такие? Скажите, товарищи.
- Есть, есть, как нет!
- То-то вот и оно... Кое-кого я поймал с поличным, захватил на
месте преступления. Ночами пришлось не спать. Ну, судили их,
штрафовали. А всех разве поймаешь, укараулишь? А свою совесть каждому
такому не раздашь. Ходил я к своему начальству в лесхоз, ходил в
горсовет, с депутатами вел речь о козочках. Говорил, дескать, не мои
они собственные, а наши, народные, - помогите! Помогли, конечно, в
меру сил. Лесную стражу усилили и прочее! А вот совести все-таки
гражданам хапугам не прибавили. Только еще пуще разозлили их. Записки
мне стали подкидывать. Словно злодеем-то стал я, а не они. Не велели
мне на узких дорожках попадаться. А однажды в окно бабахнули, да,
видно, руки у них дрожали.
- Запугать хотели?
- Да где им запугать меня? Они ведь не меня запугивали. Многие
нас пугали. Только ничего из этого не вышло. И не выйдет. Кабы я один
был да не на нашей земле.
- Ну, а охотники? Разве охотники не помогают вам, Кузьма
Терентьевич, бороться с браконьерами? Надо было охотников
мобилизовать. Это их долг. Они же заинтересованы тут больше всего.
- Знаю, товарищи, что заинтересованы. Но и охотники бывают
разные. Вы на заводе работаете, для вас охота - отдых, развлечение,
курорт. А иного на завод палкой не загонишь. Он ищет себе заработок
полегче да поденежней. Зачем, мол, мне на производство идти, пыль
глотать, у меня рубли-то в лесу растут, я их из нор достану, с
деревьев сниму. Заберется такой "охотник" в наши угодья и начнет
шерстить направо-налево, как волк в овечьем стаде. Летом идет в лес за
кротами, а под полой ружье несет. Да еще собаку с собой прихватит. А
собака в лесу в неположенное время наделает дел не меньше всякого
хищника. Это к слову пришлось... Так вот опять о козочках, о
косулечках. Зиму они кое-как перезимовали, а весной для них пришла
новая беда, еще более страшная. В ту весну изрядно прибавилось у меня
седины. Снег таял медленно, с большой затяжкой, образовался наст.
Человека на лыжах он держит, а козочки совсем стали беспомощные. Ножки
тоненькие, копытца - что твой острый наконечник. Провалится козочка в
снег, до земли ногами не достает и лежит, точно подвешенная, ни туда,
ни сюда. Подходи к ней и бери живьем. Этой бедой опять стали
пользоваться браконьеры. Встанет такой бандит на лыжи - и пошел в лес.
Ружья при нем нет, придраться не к чему. Мало ли зачем человеку в лес
понадобилось. Заберется подальше от жилья, найдет козьи следы посвежее
- и айда, пошел по насту-то, только хруст идет. Ну, конечно, догонит
бедняжек, достанет из-за голенища нож и учинит страшное побоище, ни
одну козочку не пощадит. Иного и захватишь за этим делом, но что ему?
Ну суд, НУ штраф. А что для него штраф? Он на своем подлом деле
кругленький капитал нажил. Выложит указанную сумму, прикинет, что у
него в барышах осталось, - и опять за то же берется.
- Правильно, Терентьич, правильно!
- Как неправильно. Тут, по-моему, в наших судебных кодексах
послабление допускается. Если из кладовой украл - судят, как положено,
а если из леса - послабление дают, одними штрафами отделываются.
Недостает только еще, чтобы по головке погладили. А лес разве не
государственная кладовая, не народная собственность? В лесу-то для
нашего человека, для его блага, для его души бесценные богатства
находятся. Вот вы неделю у горячих печей работаете, в пыли, в копоти,
а придет выходной день, собрались да и пошли на чистый воздух, на
природу, а чтобы не зря ходить, чтобы заделье было и интерес, ружье с
собой берете, собачку умную, надрессированную. Я ведь это понимаю. А
кабы не понимал, зачем бы я жил на кордоне, вдали от людей? Человек я
живой, от мира не отреченный: мне и в кино сходить охота, и в театр, и
в гости к друзьям. Я люблю быть на народе, люблю шумные улицы, сам
когда-то в толпе на завод ходил, в саду гулял, друзей у меня было
полно. Теперь, правда, годов мне много, а душа - она у меня все та же,
молодая, крылатая... Что-то я, братцы, не о том заговорил, не за ту
ниточку потянул. Начал о козочках, а перескочил на козла, на
бородатого да седого.
- А нам, Кузьма Терентьевич, интересно и о тебе.
- А какой во мне интерес?
- Интересно, как ты воюешь с браконьерами.
- На это я и поставлен. За это получаю деньги. Несу, как умею,
свой пост... Так вот, значит, весной козочек моих начали в лесу очень
обижать. Стали они держаться поближе к населению. Сообразили, видно,
что народ в обиду не даст. Выйдут на дорогу и разгуливают, сенники
собирают, скусывают макушки у метлики, у репейника, где что на зуб
попадется. Только и на дорогах им не было спокою. Кто едет, идет ли,
они бежать от него по укатанному снежку, а там навстречу опять
кто-нибудь появится. Тут уж им, горемычным, деться некуда: и там
огонь, и тут огонь. Ну, прыгнут в сторону, застрянут в сугробе и
стоят, дрожат, глаза большие от испуга. Честный человек проедет или
пройдет мимо, полюбуется их красотой, пожалеет за беспомощность, тем
дело и кончится. А вон там, в колхозной стороне, косулечки прямо в
деревню забегали, во дворы. А то выбегут на железнодорожную линию,
машинист гудит им, гудит - дескать, убирайтесь с полотна, а то
паровозом затопчу, - они, видно, не понимают, что от них требуется, и
бегут, бегут перед поездом, километры отмеряют... Многие тогда жалели
косуль, выручали из беды, привозили в лесхоз: там, в загоне, они и
жили до тепла. У меня у самого с овечками три косулечки перебивались в
трудное время. Только мало их, из всех-то, до зеленой травки дожило. А
одна, бедняга, и сейчас перед глазами как живая стоит. Умирать буду и
то, наверно, вспомню про нее.
- Памятный случай произошел, товарищ Кононов?
- Чересчур памятный и горький.
- Ну-ну, слушаем.
- Даже ворошить-то это происшествие неприятно. Но уж коли
замахнулся, говорят, так ударь. От этого происшествия и началось все.
Нет худа без добра... Однажды, как обычно, обходил я на лыжах свой
околоток. Солнце изрядно припекало. Ручьи гуторили под снегом,
проталины начали появляться. Иду и радуюсь. Словно и душа-то у меня
оттаяла и, как почки на березе, вот-вот листочки выпустит. Иду этак-то
возле горы, снег под лыжами оседает целыми полями, ухает. Вижу впереди
- узкая длинная полоска обнаженной земли, а на прошлогодней травяной
ветоши пасется козочка. Услышала, увидела меня - и не бежит никуда,
подняла голову и смотрит такими кроткими глазами, что только сказать
не может: "Дяденька, не тронь меня, на этой полянке все мое спасение".
А я иду своей дорогой, обхожу обтаявший мысок, чтобы не побеспокоить
козочку. Она все же поостереглась меня, поднялась по каменным
уступчикам на горку и озирается. А за горкой, там северная сторона,
снегу надуло метра три-четыре. Знаю, что податься ей дальше некуда.
Смотрю на нее, она - на меня, да такая жалкая, линяет, шерсть на ней
висит клочьями, бока раздутые, суягная, значит. "Дурочка, - говорю, -
мамочка, не бойся. Никому тебя в обиду не дам". Она, видно, поняла
меня. Отошел я в дальний конец проталинки и сел на пенек отдохнуть.
Шапку снял, она дымится от пота. А вокруг меня, гляжу, подснежники
белые распустились, лепесточки раскрыли солнышку. А у ног муравьи
копошатся, бревна таскают, строятся. Тут же бабочка нарядная кружится.
Ах ты, думаю, до чего же ты, жизнь, хороша! Всем ты дорога, все тебя
славят, радуются - не нарадуются. Посидел так, призадумался и про
козочку забыл. А она напомнила о себе, камешек с горки уронила. Поднял
я голову. Она спускается сверху, с уступчика на уступчик, да уж очень
осторожно, бережет себя. Сошла на проталинку и начала пастись, совсем
почти рядом: нагнет голову, сорвет мочалочку из-под ног и жует, глаз с
меня не спускает, словно говорит: "Ох, как я наголодалась за зиму-то!"
- "Да ешь ты, ешь, не беспокойся", - сказал ей и пошел дальше.
- И ружье с тобою было, Кузьма Терентьич?
- Как не было, было. Только ношу я его так, по должности, для
острастки.
- А ведь другой бы, браконьер, ту козочку не пощадил, товарищ
Кононов?
- Насчет "пощады" погодите, доскажу... Через день после этого я
опять был в обходе. Специально пошел, чтобы еще раз взглянуть на мою
замухрышку-мамочку. Почему-то она из головы у меня не выходила:
линючая, пузатая, кроткая. Ну словно своя, родная, домашняя!.. Прихожу
к проталинке. Она уже пошире стала, побольше. А цветов повысыпало!
Будто снег выпал, навалило хлопьями. Гляжу во все глаза, а козочки не
вижу. Ушла, думаю, куда-нибудь. По ступенькам-камешкам поднялся на
горку, на скалу. Поднялся и ахнул: "Батюшки!" На сугробе за горкой
совершилось злодеяние. На алом снегу лежит шкурка косулечки, а на ней
- ножки и голова с незакрытыми поблекшими глазами. И так-то мне стало
обидно, горько! Словно из родни потерял кого-то дорогого и близкого.
"Ну, думаю, попался бы ты мне, мерзавец, так я бы показал тебе, как
бандитизмом в лесу заниматься!" Стал разглядывать следы. И следы-то
будто детские или женские. Это меня поразило еще больше. Сделав свое,
злодей встал на лыжи и пошел по направлению к городу. И лыжи-то,
гляжу, у него не фабричные, а самодельные. Решил идти до конца лыжни,
куда-то она меня поведет? Ноша, видать, была непосильна вору, он часто
останавливался у деревьев, садился на пеньки, на колодины, курил,
осыпал пепелок на снег. В одном месте возле сосны я подобрал
скомканную бумажку, оторванную на цигарку, но худую. А на бумажке,
читаю, написано: "ник пятого класса "Б" Чер..." Так вот оно что:
ученик пятого класса "Б" Чернышев, Чернев, Черепков... "Ну-ну, по
этому адресу найти преступника нетрудно", - думаю. Лыжня вывела меня в
Демидовскую часть города, к небольшим домишкам в два-три окна, еле
заметным из-за огромных снежных надувов, заметенным почти по самые
крыши. А среди этих домишек в центре стоит большущее четырехэтажное
здание школы. Вот я и направился было прямо к школьному начальству. Но
по дороге мне встретилась ватага ребят с сумками, с портфелями.
Остановил их:
- Здравствуйте! Какой класс?
- Пятый, шестой, - отвечают. - Здрасте.
- В пятом классе "Б" у вас есть ученик Чер...
- Черепанов? Есть! Фомка.
- А где у него отец работает?
- Нет у него отца, в тюрьме сидит.
- А мать?
- Мать есть, на базаре спекулирует.
Тут для меня все стало ясно. Яблочко от яблоньки недалеко падает.
- А где сейчас этот Черепанов?
- Не знаем. Он уже три дня на уроках не был.
- А учится как?
Ребята переглянулись.
- О, учится здорово! На двойках да на тройках гоняет, колом
подхлестывает. Никто его не обгонит.
- А где он живет?
- А вот избушка на курьих ножках, дыра в окне подушкой заткнута.
Школьники показали на угловой покосившийся домик, подпертый с
проулка толстыми жердями.
Попрощавшись с детьми, я пошел к жилью Черепановых.
- Дяденька, а вам зачем Фомку надо? - послышалось мне вслед. - Он
у вас украл что-нибудь?
Я ничего не ответил. Вошел во двор, полный снега. К
полуразрушенному крыльцу вела узенькая черная тропинка. Из-под крыльца
на меня тявкнул и зарычал маленький толстый щенок. Перед ним лежал
большой кусок синего, неприглядного мяса. Дверь в сени была
приоткрыта, я распахнул ее. В полумраке на крышке ларя под тряпкой
лежала распочатая тушка мяса. Я приподнял тряпку. Да, это было то,
чего я искал. На мясе виднелись прилипшие короткие серые шерстинки.
В грязной, закопченной избе на полу среди стружек сидел в
шапке-кубанке чумазый черноглазый паренек лет двенадцати-тринадцати. В
одной руке у него был большой кухонный нож, в другой полуобструганная
палка. Увидев меня с ружьем, он вдруг вспыхнул.
- Здравствуй, Черепанов! - сказал я совершенно спокойно, подавив
в себе чувство отвращения. Ведь все-таки это еще ребенок, а не
взрослый преступник. Однако решил держаться, с ним строго, прощупать,
что это за человек, а потом уже сообразить, как мне поступать с ним
дальше.
Парень исподлобья посмотрел на меня.
- Когда в помещение входят старшие и здороваются с учеником, как
он должен вести себя? - говорю ему внушительно. - Ты же школьник,
пятый класс.
Малый нехотя поднялся с пола, стал возле незаправленной кровати,
под которой валялись пустые бутылки из-под водки.
- Нож и палку положи, - говорю ему, - а то люди подумают, что ты
собрался меня бить и резать.
В это время в окнах показались лица ребят. Тех самых, которых я
расспрашивал о Черепанове. Школьников я прогнал - дескать, нечего тут
вам делать. Они ушли. Фомка освободил руки.
- Вот так-то лучше, Черепанов! Можно мне сесть?
- Садись, вон табуретка, - пробурчал он.
- "Не садись", а "садитесь". Понятно?.. А где твоя мать?
- Она на рынке. Вы к ней? Надо, так я сбегаю, позову.
И Фомка оживился, повеселел.
- Нет, я не к матери. Я к тебе... Какое у вас мясо лежит в сенях?
Парень опять вспыхнул.
- Это баран. Мать на базаре купила.
- А почему ты краснеешь? Ведь я знаю, где ты его "покупал". Я все
знаю. Ты не отпирайся. А станешь отпираться - тебе же будет хуже. По
отцовской дорожке, что ли, собираешься пойти? Сначала детская
трудколония, а потом что? Зачем ты козочку в лесу зарезал? Есть, что
ли, нечего было?
- Еда у нас есть.
- В чем тогда дело? Зачем тебе мясо?
- Шарика кормить.
- Это щенка, который под крыльцом?
- Ага, его.
- Зачем тебе щенок?
- Играть. Кататься потом на нем буду, запрягать. С мяса-то он
станет большой, сильный и злой.
- А для чего, что бы он был злой?
- Чтобы других собак рвал, во двор никого не пускал.
- У вас добра много?
- Да нет.
- Так зачем же тебе такую собаку, чтобы других рвала, во двор
никого не пускала?
- Ну, чтобы геройская была. Как у пограничников.
- А, вон оно что. Ты читал книжки про пограничников?
- Читал.
- Нравятся?
- Очень нравятся. А собаки у них - вот это собаки! Я хотел
назвать своего щенка Джульбарсом, а мать велела назвать Шариком.
Джульбарса она выговаривать не умеет.
- Значит, пограничники тебе по душе? А ты знаешь, они злых собак
держат не для того, чтобы собака собаку рвала и чтобы не пускала на
заставу своих же пограничников, пусть они и с соседней заставы. Они
держат собак, чтобы лучше Родину охранять от врагов, от шпионов, от
злоумышленников. Народу служат... А ты кому будешь служить со своим
Шариком? Думал ты об этом?
- Нет.
- То-то вот оно и есть! Ты вырастишь Шарика, весной, как начнутся
каникулы, пойдешь с ним в лес. Он норку подымет и начнет нюхать по
ветру, искать, где птичье гнездо, где выводок. И начнет пожирать яйца,
птенцов, маленьких зайчишек, косулечек. Да и лосенка не пощадит. В
лесу от этого станет пусто, мертво, все звери и птицы повыведутся.
Попробуй потом разведи их. А ведь без птиц лес погибнет. Выходит, со
своим Шариком ты будешь не народу служить, а только вредить ему. А ты
не один со своим Шариком. Тут чуть не в каждом дворе собака. Люди
отправляются в лес заготовлять дрова, сено, собирать грибы, ягоды, а с
ними и собаки бегут. Хозяин-то идет по дороге, а собака - стороной,
шныряет-ищет по лесу все, что ей попадет живое, подручное, пожирает.
Разве хорошо это, а? Ну, что молчишь? (Норка - ноздри, морда.)
- Нехорошо.
- Вот я и говорю - нехорошо. А ты для своего Шарика пошел даже на
преступление. Нашел в лесу беспомощную козочку, да еще суягную, и
зарезал ее, как бандит. И зарезал не одну, а сразу двух-трех, а может
быть, и четырех. Она бы объягнилась, потомство дала. А от потомства -
еще потомство. А ведь все это - народное добро, богатство. А для чего
оно, это богатство? Для человека же, для людей, для их счастья, для
радости... Эх ты, Фомка, Фомка! Фома неверный... Так что же, пойти в
милицию, заявить о твоем преступлении? Или как? Ну, говори.
- Я, дяденька, больше не буду.
...И вот, товарищи, теперь судите, правильно ли я поступил?
Преступление Черепанову я простил. Дела не завел, протокола не
составил. А только после этого пошел к директору школы. Вы его знаете
- худой, маленький, шустрый. В городе, наверно, не бывает ни одного
собрания, где бы он ни выступал. Ну, пришел к нему в кабинет, так и
так, все объяснил ему и намекнул: как бы, мол, на вашу белую, светлую
школу не легла тень от грозовой тучи. Если в городе узнают про этот
случай, то получится большой скандал. Директор, он сразу понял
обстановку. В кабинете у него собрались вожаки комсомольцев, пионеров
и другие руководители ребят. Тут же, при мне, наметили план действий:
и шефство над Черепановым, и массовая работа в классах, отрядах...
Всего я и не упомнил. А так через недельку за мной на кордон прислали
выездную лошадь. Просим, мол, Кузьма Терентьевич, провести беседу с
учащимися о сохранении фауны в лесах Горнозаводской дачи. Что такое
фауна, я и понятия не имею, только сообразил, что вызывают по делу
Черепанова и загубленной козочки. Ну, конечно, поехал. Школьный кучер,
молодой человек, прокатил меня с ветерком. В актовом зале, смотрю,
красно от галстуков. Только вошел, мне сразу захлопали в ладоши, будто
невесть какой оратор появился. Ведут прямо на сцену, садят за столом
возле цветка. Сначала выступил директор школы, потом от комсомола -
секретарь. А затем дали слово мне. Шепнули, в каком духе говорить об
этой самой фауне. Оказывается, никакая не фаума, а просто птицы и
звери. Расскажи, мол, как они живут, как страдают от браконьеров, от
несознательных граждан и от собак. А это в разговорах с людьми - мой
главный конь. Ну, я сел и поехал на нем. Все доложил, как вам же. И
особенно остановился на гибели моей бедной косулечки. Я еще не кончил
рассказ, а в зале, вижу, мальчики, девочки достают платки и
прикладывают к глазам. Дошла, видно, и до них моя боль, моя печаль. А
под конец всего, как обычно в данных обстоятельствах,
решение-постановление. Только здесь, я вам скажу, народ оказался не
тот, что бывает иной раз на собраниях-совещаниях. Тут сразу взяли быка
за рога. Смотрю, на трибуну взбирается Фома Черепанов. Думаю,
покаяться парень намерен. Допекли, наверно, проработкой. Да только вид
у него больно боевой, петушиный, и хохол на голове торчит вверх.
Развернул бумагу. Я полагал - шпаргалка, написанная под диктовку. А
он, слушаю, зачитывает решение пионерской дружины создать при школе
кружок защиты фауны.
Вон куда дело-то повернулось!
А потом, уже в начале летних каникул, примечаю на дорогах кучки
ребят в пионерских галстуках. Выйдут за город и сидят где-нибудь возле
перекрестка на бугорке или на поваленной лесине. Как завидят человека
с собакой, направляющегося в лес, - сразу к нему:
- Дяденька, вы куда?
- А почему берете с собой собаку?
- Разве вы не знаете, что сейчас запрещено брать собак в лес? Они
же уничтожают птичьи гнезда, выводки птенцов, маленьких зверюшек.
Как возьмут в переплет нарушителя лесного закона, тот даже
растеряется. И по совету ребят тут же привяжет своего пса на поводок.
А они ему вслед:
- Больше, дяденька, не берите собаку в лес.
А иной гражданин отмахнется от школьников, а то и обругает и
тронется дальше. Мол, такая мелюзга, а тоже что-то воображает. Играли
бы лучше дома в бабки или жестку ногой подпинывали. Тогда пионеры
достанут из кармана свисток, зовут к себе помощь. А она тут.
Где-нибудь неподалеку находятся старшеклассники, комсомольцы. Они
внушительнее, как взрослые, только в плечах узковаты. Ну, остановят
непокорного и не попросят, а прикажут прибрать собаку к рукам. Да
потом еще проследят за ним, не спустил ли он пса со сворки. А спустит
- заявят в лесхоз, в милицию. А там уже знают, что делать с
нарушителями советских законов.
А как началась сенокосная страда, явилась ко мне от школы
делегация:
- Покажите, товарищ Коконов, где косить траву и ставить стожки на
зиму для косулечек.
Меня даже слеза пробила.
Ай да ребята, ай да молодцы!
Ну, повел их на лесные еланьки, в самые глухие места, где никто
никогда не кашивал, не страдовал.
На другой день в лесу - как в муравейнике. Приехали ребята на
автомашинах, с учителями, с вожатыми.
Сразу дело закипело. Расчистили еланьки от хлама, растащили на
стороны сучки-колодины и давай косить. А травы какие! Вика да красный
клевер по пояс, иван-чай да метлика по грудь. Никто еще козочкам,
сколько я живу, не готовил такого корма.
Вот как обернулась гибель моей косули!