Страница:
— Мы рассчитывали на тебя, — принц принял предложение Константина, как должное. — Понадобится кое-какое оборудование, литература. У тебя ведь хорошие связи с нейтралами?
— Да… Разумеется… Через Стокгольмское представительство можно достать что угодно. Так мы закупаем даже германскую продукцию. Мелочь, но самим изготовлять невыгодно, — начал пространно объяснять он, стараясь показать, что просьба принца ему не в тягость. На самом деле кое-какие сложности были, особенно с американскими фирмами: Вашингтон явно не хотел давать России последние разработки, приходилось работать через подставных лиц, что увеличивало расходы.
— Прекрасно, — Петр Александрович явно предвкушал интересную работу. Вспомнилось, как много лет назад принц подарил ему модель парохода вместе с инструментами — лобзик, стамесочка, буравчики, клещи, все маленькое, но настоящее, он долго предвкушал, как будет строить модель, — принц наказал сначала освоиться с инструментами, — и радость этого предвкушения превосходила радость результата. Модель он, конечно, построил, и даже усовершенствовал — заклинил ограничительный клапан на паровой машине. Плавал пароходик шибко быстро, пока не взорвался. До сих пор жалко. Пассажиром на пароходе был белый мышь Маус, и за его спасение принц не очень-то и ругался, хотя Константин, тогда Костик, простыл и кашлял около месяца — тот сентябрь был холоднее нынешнего.
Телефонный аппарат на столе зажужжал — Петр Александрович не любил резких звуков и выбрал модель не со звонком, а с зуммером, — принц поднял трубку, коротко поговорил, и потом стал явно рассеянным, озабоченным. Константин попрощался.
— За обедом увидимся, — но видно было, что принц был далеко и от обеда, и от этого кабинета.
Значит, опека государства? Подобные грязные штуки случались все чаще. Государством почему-то были вчерашние мясники да крапивное семя. Не то, чтобы Константин гордился своим происхождением, гордиться особенно было нечем, точнее, совсем нечем, но новых русских он недолюбливал крепко. Государственный капитализм, всеобщее благоденствие и прочие заклинания, поначалу казавшиеся просто забавными, раздражали больше и больше. Ладно, с Петром Александровичем им пока действительно не справиться.
Он шел по дворцу, и всегда-то тихому, а сейчас особенно пустому, безлюдному, начиная жалеть, что вообще приехал сюда. Воспоминания почему-то лучше действительности, как не странно. Но ехать куда-нибудь еще? Начинать следовало отсюда. Поживет недельку, а там видно будет. И, успокоясь, он вышел наружу, где ясный теплый день окончательно поправил его настроение.
8
9
— Да… Разумеется… Через Стокгольмское представительство можно достать что угодно. Так мы закупаем даже германскую продукцию. Мелочь, но самим изготовлять невыгодно, — начал пространно объяснять он, стараясь показать, что просьба принца ему не в тягость. На самом деле кое-какие сложности были, особенно с американскими фирмами: Вашингтон явно не хотел давать России последние разработки, приходилось работать через подставных лиц, что увеличивало расходы.
— Прекрасно, — Петр Александрович явно предвкушал интересную работу. Вспомнилось, как много лет назад принц подарил ему модель парохода вместе с инструментами — лобзик, стамесочка, буравчики, клещи, все маленькое, но настоящее, он долго предвкушал, как будет строить модель, — принц наказал сначала освоиться с инструментами, — и радость этого предвкушения превосходила радость результата. Модель он, конечно, построил, и даже усовершенствовал — заклинил ограничительный клапан на паровой машине. Плавал пароходик шибко быстро, пока не взорвался. До сих пор жалко. Пассажиром на пароходе был белый мышь Маус, и за его спасение принц не очень-то и ругался, хотя Константин, тогда Костик, простыл и кашлял около месяца — тот сентябрь был холоднее нынешнего.
Телефонный аппарат на столе зажужжал — Петр Александрович не любил резких звуков и выбрал модель не со звонком, а с зуммером, — принц поднял трубку, коротко поговорил, и потом стал явно рассеянным, озабоченным. Константин попрощался.
— За обедом увидимся, — но видно было, что принц был далеко и от обеда, и от этого кабинета.
Значит, опека государства? Подобные грязные штуки случались все чаще. Государством почему-то были вчерашние мясники да крапивное семя. Не то, чтобы Константин гордился своим происхождением, гордиться особенно было нечем, точнее, совсем нечем, но новых русских он недолюбливал крепко. Государственный капитализм, всеобщее благоденствие и прочие заклинания, поначалу казавшиеся просто забавными, раздражали больше и больше. Ладно, с Петром Александровичем им пока действительно не справиться.
Он шел по дворцу, и всегда-то тихому, а сейчас особенно пустому, безлюдному, начиная жалеть, что вообще приехал сюда. Воспоминания почему-то лучше действительности, как не странно. Но ехать куда-нибудь еще? Начинать следовало отсюда. Поживет недельку, а там видно будет. И, успокоясь, он вышел наружу, где ясный теплый день окончательно поправил его настроение.
8
— Мы, эстонцы, любим цветы, — Тыниссон закурил сигару, толстую и короткую.
Цветов действительно было много. Осень, балтийская слякоть, а они кипели, выплескивались отовсюду — крохотных магазинчиков, киосков, велотележек.
— Цветы — красиво!
Вабилов согласно кивнул. Эстонцы уже любили камчатские крабы, большие русские автомобили — «жаль, город наш для них тесноват», русскую технику вообще, русскую кожу. Тыниссон, вероятно, хотел сделать приятное. Выделенный Таллинским департаментом полиции «для сопровождения почетного гостя», он взял на себя обязанности гида. Тыниссону это, как ни странно, шло. Полный, в штатском, ни следа полицейских манер, он казался добрым кузеном, этаким зажиточным хозяином небольшого, но прибыльного дела, которому судьба не спослала собственной семьи, и он решил отказать наследство вам, ближайшему родственнику, и сейчас, наслаждаясь добрым делом, развлекает вас и себя как может.
— В этом проходе триста лет продают булочки. Булочки и кофе, — повел рукой Тыниссон. Запах, дразнящий, приятный, подтверждал его слова.
— Булочки — хорошо. Где бы их попробовать?
— Это весьма просто. У нас много кафе. Мы, эстонцы, любим сладкое. Рекомендую.
Они зашли внутрь. Кафе небольшое, даже крохотное. Кельнер обрадовался им сдержанно, словно в толпе рупь под ногами нашел: ну, как хозяин объявится?
— Тех, тех и тех, — не зная названий, показал Вабилов. И кофе. Двойной кофе. По крепости и по объему. С коньяком. У вас коньяк есть?
— Разумеется, — удивился кельнер.
— Французский.
— Разумеется, — еще больше удивился кельнер.
— Тогда большую чашку крепкого двойного кофе и в нее влейте ваши обычные три… — он заколебался, — нет, две порции коньяка.
Они сидели за столиком у окна. Тыниссон, как бы невзначай, поглядывал на улицу. Проверяет. Вабилов и сам видел по крайней мере двух шпиков, наверное, их было пять, а то и десять. «Таллин практически чист, насколько может быть чист портовый город. Агенты Коминтерна на виду, те, кого можно опасаться, либо выдворены, либо задержаны. Но город, разумеется, выделяет вам охрану. Обязан выделить», — так объяснил атташе явление Тыниссона. Берегут.
Сдоба оказалась отличной, кофе — тоже. Тыниссон набрал целый поднос булочек, рогаликов, плюшек, и сейчас, казалось, был озабочен лишь тем, чтобы не задержать ненароком гостя. Жалея его, Вабилов не спешил. Жевание есть первый и единственно осмысливаемый этап переваривания пищи. Щелкайте челюстями. Искушение святого Антония. Святого. Искушения грешника иные.
Он допил кофе одновременно с Тыниссоном.
— Рубли эстонцы любят? Империалы?
— Вы — гость! — оскорбился Тыниссон.
— О, нет, нет, — оттеснив кельнера, подбежала дама, шикарная фарфоровая кукла. Хозяйка? — Для нас — большая честь угостить Нобелевского лауреата господина Вабилова.
Слово сказано. Не в первый, не в сотый даже раз, но только сейчас Вабилов почувствовал: он — лауреат Нобелевской премии. Формально — пока нет, вручение состоится вечером, специальный посланник Шведского короля, наследный принц Улаф прибыл в Таллин. Большая балтийская семья. Стокгольм оставил себе литературу, остальные — в столицах дружественных стран. Мира — Христиания, биология и медицина — вольный город Таллинн.
На улочке — узкой, «конного рыцаря», он посетовал:
— Неудобно. Пришли, объели…
— Вы — гость, — Тыниссон закурил новую сигару. Шпики маячили неподалеку: один спереди, один — сзади. — К тому же госпожа Ярве долго будет рассказывать посетителям, что именно у нее пробовал таллинскую сдобу великий русский ученый.
Вабилов не ответил. По всем трем пунктам можно было спорить. Великий? О, Господи! Сразу, на месте, он назовет пять человек, превосходящих его по всем составляющим, людей «острова». А в мире? Русский — в общем, да. Правда, есть прадед татарин, бабка — с Червоной Руси, с Карпат, другая — калмычка. Ученый — есть немного. Но плохо ученый. Не впрок наука пошла.
Они вышли на ратушную площадь. Мокрый булыжник под солнцем напоминал шагрень. Во-он, она какая, кожа, сколько желаний может исполнить. Пожелай только.
— Аптека, — провозгласил Тыниссон торжественно. — Четыре столетия.
— Что — четыре столетия?
— Аптеке. Стоит и работает.
— Четыреста лет? — Вабилову стало неуютно.
— Да. Почти, — с неохотой добавил Тыниссон.
Пришлось зайти. Конечно, капли РУВ в разных красивых флакончиках — стеклянных, хрустальных, даже золотых.
Вабилов поспешно вышел, Тыниссон едва успел купить пачку пастилок.
— Против курения. Курю я много, вредно, — он выбросил искуренную сигару, вернее, не выбросил, а аккуратно опустил в урну.
— Так вы же все равно курите.
— Пока жую пастилку, не курю, — резонно возразил Тыниссон. — И запах перебивается. Хотите? — он протянул пачечку. Вабилов отмахнулся.
Они покинули Старый Город — «Толстая Маргарита очень крепкая башня, очень», — и Вабилов бесцельно брел по новым кварталам, Тыниссон жевал пастилку, шпики с независимым видом фланировали в отдалении.
На набережной публика дышала воздухом — соленым, свежим, холодным. Запах моря разбавлялся кофейным, из крохотных павильончиков, доживающих последние дни этого сезона, вот-вот их закроют на зиму. А это — памятник «Русалке», нет, не сказочной, тот в Копенгагене, а русскому броненосцу, затонувшему в бурю много лет назад. Эстонцы чтут память погибших.
Тыниссон дожевал последнюю пастилку, и они снова пили кофе, теперь с тройным коньяком, но голова оставалась тоскливо ясной, настроение портилось, и приходилось стараться, нагонять на себя хмель, улыбаться и веселиться.
— А это что?
Над морем, над барком, красивом, из старинных книг, плыла серебристая чушка с чухренком внизу.
— «Полярная звезда». Сегодня отправилась в рейс.
— Куда?
— В Буэнос-Айрес. Через Мадрид и Даккар. Шесть — семь дней, в зависимости от состояния атмосферы.
Дирижабль поднимался выше и выше, оставляя внизу дрязги, суету, несвободу.
«Дон», «Магдалина», и вот теперь «Полярная Звезда».
Не увижу. Ни до старости, ни вообще.
Вабилов резко отвернулся.
— Холодно. Вернемся. Только другим путем.
— Хорошо, — согласно кивнул Тыниссон.
Но путь был прежний: вдоль набережной, мимо Толстой Маргариты, и лишь в Старом Городе Тыниссон начал путать след — в сторону, назад, вбок. Заячий скок, право.
Вабилов не возражал. Гуляю. Вместе с Тыниссоном, но Тыниссон не в счет. Сам стелюся, сам лягаю. Патриотизьм с мягким знаком.
Они вышли на людную — по Ревельским меркам — улицу. Витрины, витрины… От бриллиантов Картье до японской бумажной чепухи. И цены — в кронах и, скромно, в скобочках — в золотых российских империалах. Очень золотых. Купить? Дюжину подвесок? Лучше согреться.
Они зашли в очередное кафе, и на этот раз Вабилов решился на кофе без коньяка. Вышло довольно странно, но приятно. Старых запасов в организме еще хватает. Спирто-кофеиновая смесь, прием за пять минут до атаки. Подарок миру. Пользуйтесь.
Он, отметая возражения Тыниссона, достал портмоне. Сдачу с полуимпериала не взял, приказал принести на нее газет. Вышел целый ворох, утренних, уже виденных, и дневных. Он выбрал одну, потолще и на русском. Первая страница, вторая, третья. Подготовка к вручению Нобелевской премии. Мимо. Положение на фронтах — три года каменной недвижности. Мимо. Новая вылазка спартаковцев: человек-бомба подрывает мост через Березину. Великая Лидия в реальной фильме «Аида». Дальше, дальше. А! Матч-реванш Алехин — Капабланка. Капа выиграл партию и сравнял счет. Тем интереснее. Он попытался разобрать партию, но на шестом ходу сбился. Однако! Он начал снова, хмуря лоб, растирая виски, и потерял позицию двумя ходами позднее.
— Шахматная доска в этом заведении найдется?
Нашлась, но он махнул рукой, после, потом.
— Домой!
— Минуту, я вызову авто, — предложил эстонец.
— Нет, пешком. Только пешком.
Оставив-таки империал на чай, пусть лопнут, и поддерживаемый Тыниссоном, он вышел на улицу.
Педалировать не стоит. Он освободился от эстонца — Сам. Нам в какую сторону? — и почти нормально, без шатаний и песен, пошел вдоль улицы. Ничего, неплохо устроились вольные эстонцы. Чистенько, уютно. Не будем нарушать покой. Не будем. Мы культурно, чин чином.
Сзади послышались торопливые шаги. Вабилов заметил, как Тыниссон подобрался, но через мгновение опять стал добродушным толстяком.
— Извините… Извините великодушно… Господин Вабилов? — к ним спешил явный русак.
— Он самый, — трудно не признать соотечественника, более того — земляка. Волгарь, может быть, даже астраханец.
— Не будете ли так любезны… соблаговолить… — прохожий сбился. — Можно вас на минуточку, — перешел он на обыденный язык.
Вабилов переглянулся с Тыниссоном. Тот покачал головой. Загадочные русские души.
— Рядом совсем. Вот. У меня здесь магазин. Хороший магазин, — и он завел их в «детское счастье». — Мы с женой читали газету, только что… Мы, русские, все так рады, так рады… Не сочтите за назойливость… От всей души, от чистого сердца… — владелец магазина снял с полки большую, перевязанную лентами коробку, развязал бант и откинул крышку. — Медведь. Он и мальчику, и девочке понравится. Вы прибавления ждете… Это хороший медведь. Самый лучший. Подарок… — он смолк, умоляюще переводя взгляд с Вабилова на Тыниссона.
— Э-э… — Вабилов растерялся. — Спасибо, но…
— Не откажите…
Мишка, огромный, светлокоричневый, смотрел из коробки блестящими глазами, его потешная морда тоже просила: возьми, я тебе пригожусь.
Колебания прервал Тыниссон.
— Вы принесите его в консульство. Понимаете, у нас еще много дел, а медведь замечательный, но слишком большой…
— Конечно, — согласился хозяин.
— По этому адресу, — Тыниссон нацарапал на бумаге.
— Я знаю адрес.
— Нет, — Вабилов тоже решился. — Я беру его сейчас. Большое спасибо.
Он шел по улице, неся коробку перед собой, огораживаясь, защищаясь ей от всего мира; Тыниссон хотел помочь, но он нес сам, нес, твердя про себя: они не посмеют, они не посмеют!
Цветов действительно было много. Осень, балтийская слякоть, а они кипели, выплескивались отовсюду — крохотных магазинчиков, киосков, велотележек.
— Цветы — красиво!
Вабилов согласно кивнул. Эстонцы уже любили камчатские крабы, большие русские автомобили — «жаль, город наш для них тесноват», русскую технику вообще, русскую кожу. Тыниссон, вероятно, хотел сделать приятное. Выделенный Таллинским департаментом полиции «для сопровождения почетного гостя», он взял на себя обязанности гида. Тыниссону это, как ни странно, шло. Полный, в штатском, ни следа полицейских манер, он казался добрым кузеном, этаким зажиточным хозяином небольшого, но прибыльного дела, которому судьба не спослала собственной семьи, и он решил отказать наследство вам, ближайшему родственнику, и сейчас, наслаждаясь добрым делом, развлекает вас и себя как может.
— В этом проходе триста лет продают булочки. Булочки и кофе, — повел рукой Тыниссон. Запах, дразнящий, приятный, подтверждал его слова.
— Булочки — хорошо. Где бы их попробовать?
— Это весьма просто. У нас много кафе. Мы, эстонцы, любим сладкое. Рекомендую.
Они зашли внутрь. Кафе небольшое, даже крохотное. Кельнер обрадовался им сдержанно, словно в толпе рупь под ногами нашел: ну, как хозяин объявится?
— Тех, тех и тех, — не зная названий, показал Вабилов. И кофе. Двойной кофе. По крепости и по объему. С коньяком. У вас коньяк есть?
— Разумеется, — удивился кельнер.
— Французский.
— Разумеется, — еще больше удивился кельнер.
— Тогда большую чашку крепкого двойного кофе и в нее влейте ваши обычные три… — он заколебался, — нет, две порции коньяка.
Они сидели за столиком у окна. Тыниссон, как бы невзначай, поглядывал на улицу. Проверяет. Вабилов и сам видел по крайней мере двух шпиков, наверное, их было пять, а то и десять. «Таллин практически чист, насколько может быть чист портовый город. Агенты Коминтерна на виду, те, кого можно опасаться, либо выдворены, либо задержаны. Но город, разумеется, выделяет вам охрану. Обязан выделить», — так объяснил атташе явление Тыниссона. Берегут.
Сдоба оказалась отличной, кофе — тоже. Тыниссон набрал целый поднос булочек, рогаликов, плюшек, и сейчас, казалось, был озабочен лишь тем, чтобы не задержать ненароком гостя. Жалея его, Вабилов не спешил. Жевание есть первый и единственно осмысливаемый этап переваривания пищи. Щелкайте челюстями. Искушение святого Антония. Святого. Искушения грешника иные.
Он допил кофе одновременно с Тыниссоном.
— Рубли эстонцы любят? Империалы?
— Вы — гость! — оскорбился Тыниссон.
— О, нет, нет, — оттеснив кельнера, подбежала дама, шикарная фарфоровая кукла. Хозяйка? — Для нас — большая честь угостить Нобелевского лауреата господина Вабилова.
Слово сказано. Не в первый, не в сотый даже раз, но только сейчас Вабилов почувствовал: он — лауреат Нобелевской премии. Формально — пока нет, вручение состоится вечером, специальный посланник Шведского короля, наследный принц Улаф прибыл в Таллин. Большая балтийская семья. Стокгольм оставил себе литературу, остальные — в столицах дружественных стран. Мира — Христиания, биология и медицина — вольный город Таллинн.
На улочке — узкой, «конного рыцаря», он посетовал:
— Неудобно. Пришли, объели…
— Вы — гость, — Тыниссон закурил новую сигару. Шпики маячили неподалеку: один спереди, один — сзади. — К тому же госпожа Ярве долго будет рассказывать посетителям, что именно у нее пробовал таллинскую сдобу великий русский ученый.
Вабилов не ответил. По всем трем пунктам можно было спорить. Великий? О, Господи! Сразу, на месте, он назовет пять человек, превосходящих его по всем составляющим, людей «острова». А в мире? Русский — в общем, да. Правда, есть прадед татарин, бабка — с Червоной Руси, с Карпат, другая — калмычка. Ученый — есть немного. Но плохо ученый. Не впрок наука пошла.
Они вышли на ратушную площадь. Мокрый булыжник под солнцем напоминал шагрень. Во-он, она какая, кожа, сколько желаний может исполнить. Пожелай только.
— Аптека, — провозгласил Тыниссон торжественно. — Четыре столетия.
— Что — четыре столетия?
— Аптеке. Стоит и работает.
— Четыреста лет? — Вабилову стало неуютно.
— Да. Почти, — с неохотой добавил Тыниссон.
Пришлось зайти. Конечно, капли РУВ в разных красивых флакончиках — стеклянных, хрустальных, даже золотых.
Вабилов поспешно вышел, Тыниссон едва успел купить пачку пастилок.
— Против курения. Курю я много, вредно, — он выбросил искуренную сигару, вернее, не выбросил, а аккуратно опустил в урну.
— Так вы же все равно курите.
— Пока жую пастилку, не курю, — резонно возразил Тыниссон. — И запах перебивается. Хотите? — он протянул пачечку. Вабилов отмахнулся.
Они покинули Старый Город — «Толстая Маргарита очень крепкая башня, очень», — и Вабилов бесцельно брел по новым кварталам, Тыниссон жевал пастилку, шпики с независимым видом фланировали в отдалении.
На набережной публика дышала воздухом — соленым, свежим, холодным. Запах моря разбавлялся кофейным, из крохотных павильончиков, доживающих последние дни этого сезона, вот-вот их закроют на зиму. А это — памятник «Русалке», нет, не сказочной, тот в Копенгагене, а русскому броненосцу, затонувшему в бурю много лет назад. Эстонцы чтут память погибших.
Тыниссон дожевал последнюю пастилку, и они снова пили кофе, теперь с тройным коньяком, но голова оставалась тоскливо ясной, настроение портилось, и приходилось стараться, нагонять на себя хмель, улыбаться и веселиться.
— А это что?
Над морем, над барком, красивом, из старинных книг, плыла серебристая чушка с чухренком внизу.
— «Полярная звезда». Сегодня отправилась в рейс.
— Куда?
— В Буэнос-Айрес. Через Мадрид и Даккар. Шесть — семь дней, в зависимости от состояния атмосферы.
Дирижабль поднимался выше и выше, оставляя внизу дрязги, суету, несвободу.
«Дон», «Магдалина», и вот теперь «Полярная Звезда».
Не увижу. Ни до старости, ни вообще.
Вабилов резко отвернулся.
— Холодно. Вернемся. Только другим путем.
— Хорошо, — согласно кивнул Тыниссон.
Но путь был прежний: вдоль набережной, мимо Толстой Маргариты, и лишь в Старом Городе Тыниссон начал путать след — в сторону, назад, вбок. Заячий скок, право.
Вабилов не возражал. Гуляю. Вместе с Тыниссоном, но Тыниссон не в счет. Сам стелюся, сам лягаю. Патриотизьм с мягким знаком.
Они вышли на людную — по Ревельским меркам — улицу. Витрины, витрины… От бриллиантов Картье до японской бумажной чепухи. И цены — в кронах и, скромно, в скобочках — в золотых российских империалах. Очень золотых. Купить? Дюжину подвесок? Лучше согреться.
Они зашли в очередное кафе, и на этот раз Вабилов решился на кофе без коньяка. Вышло довольно странно, но приятно. Старых запасов в организме еще хватает. Спирто-кофеиновая смесь, прием за пять минут до атаки. Подарок миру. Пользуйтесь.
Он, отметая возражения Тыниссона, достал портмоне. Сдачу с полуимпериала не взял, приказал принести на нее газет. Вышел целый ворох, утренних, уже виденных, и дневных. Он выбрал одну, потолще и на русском. Первая страница, вторая, третья. Подготовка к вручению Нобелевской премии. Мимо. Положение на фронтах — три года каменной недвижности. Мимо. Новая вылазка спартаковцев: человек-бомба подрывает мост через Березину. Великая Лидия в реальной фильме «Аида». Дальше, дальше. А! Матч-реванш Алехин — Капабланка. Капа выиграл партию и сравнял счет. Тем интереснее. Он попытался разобрать партию, но на шестом ходу сбился. Однако! Он начал снова, хмуря лоб, растирая виски, и потерял позицию двумя ходами позднее.
— Шахматная доска в этом заведении найдется?
Нашлась, но он махнул рукой, после, потом.
— Домой!
— Минуту, я вызову авто, — предложил эстонец.
— Нет, пешком. Только пешком.
Оставив-таки империал на чай, пусть лопнут, и поддерживаемый Тыниссоном, он вышел на улицу.
Педалировать не стоит. Он освободился от эстонца — Сам. Нам в какую сторону? — и почти нормально, без шатаний и песен, пошел вдоль улицы. Ничего, неплохо устроились вольные эстонцы. Чистенько, уютно. Не будем нарушать покой. Не будем. Мы культурно, чин чином.
Сзади послышались торопливые шаги. Вабилов заметил, как Тыниссон подобрался, но через мгновение опять стал добродушным толстяком.
— Извините… Извините великодушно… Господин Вабилов? — к ним спешил явный русак.
— Он самый, — трудно не признать соотечественника, более того — земляка. Волгарь, может быть, даже астраханец.
— Не будете ли так любезны… соблаговолить… — прохожий сбился. — Можно вас на минуточку, — перешел он на обыденный язык.
Вабилов переглянулся с Тыниссоном. Тот покачал головой. Загадочные русские души.
— Рядом совсем. Вот. У меня здесь магазин. Хороший магазин, — и он завел их в «детское счастье». — Мы с женой читали газету, только что… Мы, русские, все так рады, так рады… Не сочтите за назойливость… От всей души, от чистого сердца… — владелец магазина снял с полки большую, перевязанную лентами коробку, развязал бант и откинул крышку. — Медведь. Он и мальчику, и девочке понравится. Вы прибавления ждете… Это хороший медведь. Самый лучший. Подарок… — он смолк, умоляюще переводя взгляд с Вабилова на Тыниссона.
— Э-э… — Вабилов растерялся. — Спасибо, но…
— Не откажите…
Мишка, огромный, светлокоричневый, смотрел из коробки блестящими глазами, его потешная морда тоже просила: возьми, я тебе пригожусь.
Колебания прервал Тыниссон.
— Вы принесите его в консульство. Понимаете, у нас еще много дел, а медведь замечательный, но слишком большой…
— Конечно, — согласился хозяин.
— По этому адресу, — Тыниссон нацарапал на бумаге.
— Я знаю адрес.
— Нет, — Вабилов тоже решился. — Я беру его сейчас. Большое спасибо.
Он шел по улице, неся коробку перед собой, огораживаясь, защищаясь ей от всего мира; Тыниссон хотел помочь, но он нес сам, нес, твердя про себя: они не посмеют, они не посмеют!
9
— Это и есть библиотека Иоанна Грозного?
— Во всяком случае, ее значительная часть здесь, в этом шкафу, — положительно, сегодня день разговоров. Сначала адмирал с отцом Афанасием, теперь вот маркиз Бови. Алексей любезно приоткрыл створку шкафа — огромного, под стать хранимым книгам. Мореный дуб дюймовой толщины берег прошлое от настоящего. Утверждают, что в таких шкафах не заводится ни плесень, ни книжный червь. Похоже на то.
— Но я слышал, она утеряна безвозвратно, — маркиз склонился поближе к большим, in quarto, томам.
— Нет, она никогда не терялась, просто о ней долго не упоминали. Библиотекой в наше время считают собрание сотен и тысяч книг, в этом смысле библиотеки Иоанна Грозного никогда и не существовало. Дюжина древних инкунабул, приданое византийских жен. Иоанн купил еще немного, вот и библиотека. В те времена книги вообще были редкостью, а те, которыми интересовался Грозный… Впрочем, кому я рассказываю!
— Нет, нет, что вы, я слушаю с удовольствием, — возразил маркиз, но видно было — он хотел не слушать, а смотреть. Для этого вас сюда и пригласили, господин академик.
— Иоанн Грозный изучал эти книги всю жизнь. И содержание книг, и историю самих книг. Вот, например, эта — Алексей осторожно извлек фолиант — старая кожа, серебряные замки. Сколько лет тем замкам, а — даже не потемнели. — Считается, что ее привез в Рим Гай Юлий Цезарь. Любопытно, но его по сей день обвиняют в том, что он сжег Александрийскую библиотеку, хотя на самом деле он послал отборный отряд легионеров, чтобы спасти книги. Но удалось уберечь от огня лишь единичные рукописи, одна из которых — перед вами. Пожар устроили египетские жрецы, желавшие любой ценой не допустить к этим книгам римлян.
— Ваши сведения поразительны, но каков источник?
— В книгу вшит автограф Юлия Цезаря. Сорок строчек, написанных его рукой. Изучение книги не прошло Цезарю даром — следствием явилась болезнь, которую сейчас трактуют как эпилепсию, но чем она была на самом деле, кто знает. Во всяком случае, рукопись спрятали в потаенное место, где она и лежала, пока император Константин не взял ее в новую столицу. Именно Константин приказал предать ей такой вид, каков она имеет сейчас. Возможно, поэтому книга уцелела во время захвата Константинополя крестоносцами — искали свитки. Потом, в России, ее читает Иоанн Четвертый — и из веселого, приветливого и доброго государя становится Грозным. Опять же — его поражает страшная болезнь, во время приступов которой рассудок покидает тело, а что приходит взамен? Борис Годунов приказал все «особые» книги Иоанна поместить в недоступное укрытие — на Руси не любили чернокнижие. Потом, много лет спустя, Павел Петрович открывает для себя эту библиотеку. Счастья это ему не принесло. Умер он страшной смертью.
— Да, заговорщики…
— Заговорщики хотели заставить Павла отвратиться от чернокнижия, но в смерти его неповинны. Есть свидетельства, написанные участниками заговора много лет спустя. Обстоятельства кончины императора были таковы, что они предпочли остаться в памяти потомков убийцами, нежели открыть правду об императоре — некроманте. Его сын до последних дней своих замаливал грехи отца, а книги… книги опять скрылись из виду, пока матушка моя не извлекла их на свет в девятьсот двенадцатом году. Совсем недавно она передала их мне, решив, что с нее достаточно, — Алексей слышал в своих словах хвастовство ребенка, рассказывающего, какая у них страшная собака живет в конуре. Чего-чего, а хвастать в детстве ему не приходилось. Как хвастать наследнику престола? Чем? Превосходство его подразумевалось и не оспаривалось никогда. А потребность осталась и давала о себе знать в самый неподходящий момент.
— Разумеется, я драматизирую и рассказываю о книгах так, как делал это мой дядя Николай Николаевич. Я просил его рассказать что-нибудь страшное, любил, страсть — про колдунов, вурдалаков, оборотней, и он, под большим секретом, шептал мне вечерами жуткие истории. И про библиотеку Иоанна Грозного тоже. Да вы берите, открывайте… Бови расстегнул застежки книги. Крупные, они покрыты были резьбой, отчего делались на ощупь шероховатыми, негладкими. Маркиз прищурился, пытаясь рассмотреть орнамент.
— Это средневековый левша постарался. На пряжках выгравированы Четьи Минеи, как и уместились. Если взять сильную лупу, то можно разобрать, — пояснил Алексей. Опять будто хвастаю.
Маркиз раскрыл книгу — и замер. Потом перелистнул, еще и еще.
— Далее есть перевод на латинский язык. Сделан по приказу царицы Клеопатры для Цезаря, — хвастаю, хвастаю.
Маркиз не обращал внимание на слова Алексея — он вчитывался в строки непонятной, таинственной письменности. Для Бови, впрочем, она понятна, если тот действительно превзошел Шампольона. Иероглифы, руны, да…
Наконец, Бови опомнился:
— Я не смел… Не смел надеяться…
— Нашли что-то любопытное, маркиз?
— Любопытное? Это не то слово, Ваше Императорское Величество. Невероятное! Фантастическое!
— Неужели? — а самой хвастливой была притворная скромность. Алексей был бы огорчен не на шутку иной реакцией маркиза.
— В средневековой литературе встречались ссылки на эту книгу и комментарий к ней одного арабского теософа, комментарий настолько странный, что автора всегда называют «безумным арабом», но сама книга считалась невозвратно утерянной…
— Я рад, что ваш приезд сюда оказался небесполезным.
— Мой приезд сюда может быть, одно из… нет, самое удивительное событие в моей жизни.
— В таком случае, вы, вероятно, желаете поскорее приступить к работе?
— Если Ваше Императорское Величество позволит…
— Ну, тогда не буду вам мешать. Вы можете приходить сюда в любое время дня, делать какие угодно выписки и зарисовки — но только для вашего личного пользования. Позднее мы обсудим возможность публикации, но сейчас, думаю, это было бы преждевременно.
— Я согласен на любые условия, которые будут угодны Вашему Императорскому Величеству.
— И еще — в библиотеке нет искусственного освещения, поэтому после наступления темноты он закрывается. Мы, знаете ли, опасаемся пользоваться огнем — здесь.
— Я понимаю.
Алексей оставил маркиза в библиотеке. Книжечку почитать на сон грядущий. Про страшное. До вечера еще далеко. Пусть ознакомится, составит представление, а потом и рукопись ему дать, скромного А. Романова. Или воспользоваться псевдонимом? Игрушки, игрушки. Дедушка был государем полным, самодержцем, и всех развлечений имел — водки выпить. Папенька часть полномочий думе делегировал — и появились в «Ниве» работы некоего Н. Романова, фотографа-пейзажиста. А у самого едва половина власти осталась — да нет, что перед собой притворяться, половина пять лет назад была, сейчас и четверть много будет, зато возник любитель науки широкого профиля Романов А. Шило на мыло. Сидение в Абрамцево. Илюша Муромский сидел, да богатырем встал, а некто Романов А.? Так и останется неким?
Он гулял по террасе нового летнего дворца. Благорастворение воздухов, запах Руси. Дворец ему нравился — очень маленький, очень скромный, чуть больше Петровской резиденции в Петрограде. И место. Лес окружил, объял дворец, создавая обитаемый остров девятнадцатого века — даже моторы сюда не пускались, за две версты от дворца осталась последняя на Руси Императорская почтовая станция, и лошади везли оттуда, из двадцатого века сюда, в девятнадцатый. Даже дальше, восемнадцатый. Дворец деревянный, вокруг почти все деревянное, кроме библиотечного флигеля — так здоровью полезнее. Поменьше людей, в простоте совершенство. Отдыхалось здесь действительно хорошо, и Сашенька не болел, не кашлял, но сколько можно отдыхать?
Очень и очень много.
Близилось время обеда, и он с удовольствием отметил, что хочет есть. Пока жую — надеюсь. Старенький доктор Боткин учил доверять аппетиту: пока он есть, есть и здоровье. Нога, тревожившая утром, хуже не стала — радуйся! Солнышко светит ласково — радуйся! Завтра приедет гималайский отшельник, Рерих, вот кто умеет радоваться простому. Алексей предвкушал встречу: Рерих был человеком интересным, а, главное, полным спокойной, но могучей силы, и беседа с ним заряжала этой силой надолго.
В учебной комнате Сашенька стоял около огромного глобуса, усердно поворачивая шар в поисках чего-то. Воспитатель, г-н Волошин, одобрительно качал головой. Алексей подошел ближе к приоткрытому, по случаю жаркой погоды, окну.
— Мир включает в себя шесть частей света, — пояснял воспитатель, — Европу, Азию, Африку, на которую вы, Александр, сейчас и смотрите, а также Австралию, Антарктиду и Америку.
— А Россия? Она ведь и больше, и богаче, и сильнее Америки, правда?
— Именно так, Александр. Россия — своего рода особая, отдельная часть света, но в географическом смысле…
— Седьмая, да? — Сашенька недавно выучился считать до десяти, и вовсю пользовался обретенным знанием — пересчитаны были столы и пони, офицеры лейб-гвардии и прилетавшие на террасу сороки.
— В некотором роде, да.
— А части тьмы? Я их не вижу, — Сашенька обошел глобус, присел, разглядывая внизу.
— Нет, частей тьмы география не знает, — воспитатель заметил Алексея и вскочил, кланяясь.
— Нет, я вам мешаю, наверное.
— Что вы, государь, урок закончен.
— Тогда и я поверчу глобус, — он прошел с террасы в класс, Сашенька подбежал, глаза яркие, блестящие:
— Папенька, я могу найти Африку!
— Найди, пожалуйста. А потом я покажу тебе Антарктиду, — Алексей и сам с удовольствием рассматривал материки и океаны. Захотел — так повернул Землю, захотел — эдак. Властелин мира.
Торопливые шаги паркетного скорохода отвлекли от управления земным шаром. Министр двора. Почтенный человек, отец большого семейства, с правом обращения без доклада, а запыхался. В огороде дядька, а кто у нас в Киеве?
— Да? — как можно доброжелательнее спросил он министра. Тот Алексею не то, чтобы действительно нравился, вряд ли может нравиться человек, навязанный сенатом, но был вполне терпим, а по сравнению со своим предшественником просто чудо, а не министр.
— Ваше Императорское Величество (тут имелась тонкость: ЕИВ Алексей был в случаях строго протокольных или для людей чужих, Государем же — в остальное время дня. Значит, опять дела официальные), чрезвычайный посланник Сената нижайше просит принять его.
— Сейчас? — удивился Алексей. Года три минуло со времени последнего визита посланника — сенат объявил о том, что благо народа требует передачи ему, сенату, права назначения Верховного Суда. Что сегодня решили отобрать?
— Если Ваше Императорское Величество сочтет возможным. Сенат будет глубоко признателен за подобное проявление внимания к избранникам народа.
— Хорошо. Проводите посланника в Малый зал, — Алексей рассеянно взглянул на Африку. — А Антарктида — вот она. Белая. Запомнишь теперь?
— Запомню, папенька, — Сашенька неодобрительно смотрел вслед министру. — Вам, папенька, надо вершить государственные дела?
— Приходится, друг мой, — он кивнул воспитателю. — Но за обедом мы обязательно увидимся.
Посланник сената был не чета третьегоднему — полный генерал, боевые ордена, умный, внимательный взгляд. Хотя и из нынешних. Попадаются среди них подобные люди, жаль, не часто.
— Ваше Императорское Величество! Мне выпала высочайшая честь вручить Вам прошение Сената, — он с поклоном передал свиток. Пергамент, печать красного воску. Рубликов тридцать стоило сенату подражание боярской думе. Или уж прямо римским предшественникам?
Алексей развернул свиток, начал читать, кляня изыски сенатского каллиграфа. Сразу пришло облегчение — прошение оказалась совсем не о том, чего он последнее время ждал и опасался. Он дошел до конца, потом вернулся. Смысл прочитанного был настолько неожидан, что понадобилось перечесть трижды. Хотелось ущипнуть себя, проверить — не сон ли.
— Вам поручено передать что-либо на словах? — механически спросил он посланника, все еще не веря прочитанному.
— Только выразить искренние верноподданнические чувства всех членов сената и их надежду, что Ваше Императорское Величество почтит Сенат личным объявление монаршей воли, — лицо генерала было непроницаемо, он — человек военный и выполняет свой долг. Удобная позиция.
— Передайте Сенату, что я принял прошение и отвечу на него в надлежащее время, — Алексею хотелось расспросить генерала, узнать подробности, да и саму причину, вызвавшую столь нежданное прошение, но — нельзя. Не к лицу суетиться.
— Во всяком случае, ее значительная часть здесь, в этом шкафу, — положительно, сегодня день разговоров. Сначала адмирал с отцом Афанасием, теперь вот маркиз Бови. Алексей любезно приоткрыл створку шкафа — огромного, под стать хранимым книгам. Мореный дуб дюймовой толщины берег прошлое от настоящего. Утверждают, что в таких шкафах не заводится ни плесень, ни книжный червь. Похоже на то.
— Но я слышал, она утеряна безвозвратно, — маркиз склонился поближе к большим, in quarto, томам.
— Нет, она никогда не терялась, просто о ней долго не упоминали. Библиотекой в наше время считают собрание сотен и тысяч книг, в этом смысле библиотеки Иоанна Грозного никогда и не существовало. Дюжина древних инкунабул, приданое византийских жен. Иоанн купил еще немного, вот и библиотека. В те времена книги вообще были редкостью, а те, которыми интересовался Грозный… Впрочем, кому я рассказываю!
— Нет, нет, что вы, я слушаю с удовольствием, — возразил маркиз, но видно было — он хотел не слушать, а смотреть. Для этого вас сюда и пригласили, господин академик.
— Иоанн Грозный изучал эти книги всю жизнь. И содержание книг, и историю самих книг. Вот, например, эта — Алексей осторожно извлек фолиант — старая кожа, серебряные замки. Сколько лет тем замкам, а — даже не потемнели. — Считается, что ее привез в Рим Гай Юлий Цезарь. Любопытно, но его по сей день обвиняют в том, что он сжег Александрийскую библиотеку, хотя на самом деле он послал отборный отряд легионеров, чтобы спасти книги. Но удалось уберечь от огня лишь единичные рукописи, одна из которых — перед вами. Пожар устроили египетские жрецы, желавшие любой ценой не допустить к этим книгам римлян.
— Ваши сведения поразительны, но каков источник?
— В книгу вшит автограф Юлия Цезаря. Сорок строчек, написанных его рукой. Изучение книги не прошло Цезарю даром — следствием явилась болезнь, которую сейчас трактуют как эпилепсию, но чем она была на самом деле, кто знает. Во всяком случае, рукопись спрятали в потаенное место, где она и лежала, пока император Константин не взял ее в новую столицу. Именно Константин приказал предать ей такой вид, каков она имеет сейчас. Возможно, поэтому книга уцелела во время захвата Константинополя крестоносцами — искали свитки. Потом, в России, ее читает Иоанн Четвертый — и из веселого, приветливого и доброго государя становится Грозным. Опять же — его поражает страшная болезнь, во время приступов которой рассудок покидает тело, а что приходит взамен? Борис Годунов приказал все «особые» книги Иоанна поместить в недоступное укрытие — на Руси не любили чернокнижие. Потом, много лет спустя, Павел Петрович открывает для себя эту библиотеку. Счастья это ему не принесло. Умер он страшной смертью.
— Да, заговорщики…
— Заговорщики хотели заставить Павла отвратиться от чернокнижия, но в смерти его неповинны. Есть свидетельства, написанные участниками заговора много лет спустя. Обстоятельства кончины императора были таковы, что они предпочли остаться в памяти потомков убийцами, нежели открыть правду об императоре — некроманте. Его сын до последних дней своих замаливал грехи отца, а книги… книги опять скрылись из виду, пока матушка моя не извлекла их на свет в девятьсот двенадцатом году. Совсем недавно она передала их мне, решив, что с нее достаточно, — Алексей слышал в своих словах хвастовство ребенка, рассказывающего, какая у них страшная собака живет в конуре. Чего-чего, а хвастать в детстве ему не приходилось. Как хвастать наследнику престола? Чем? Превосходство его подразумевалось и не оспаривалось никогда. А потребность осталась и давала о себе знать в самый неподходящий момент.
— Разумеется, я драматизирую и рассказываю о книгах так, как делал это мой дядя Николай Николаевич. Я просил его рассказать что-нибудь страшное, любил, страсть — про колдунов, вурдалаков, оборотней, и он, под большим секретом, шептал мне вечерами жуткие истории. И про библиотеку Иоанна Грозного тоже. Да вы берите, открывайте… Бови расстегнул застежки книги. Крупные, они покрыты были резьбой, отчего делались на ощупь шероховатыми, негладкими. Маркиз прищурился, пытаясь рассмотреть орнамент.
— Это средневековый левша постарался. На пряжках выгравированы Четьи Минеи, как и уместились. Если взять сильную лупу, то можно разобрать, — пояснил Алексей. Опять будто хвастаю.
Маркиз раскрыл книгу — и замер. Потом перелистнул, еще и еще.
— Далее есть перевод на латинский язык. Сделан по приказу царицы Клеопатры для Цезаря, — хвастаю, хвастаю.
Маркиз не обращал внимание на слова Алексея — он вчитывался в строки непонятной, таинственной письменности. Для Бови, впрочем, она понятна, если тот действительно превзошел Шампольона. Иероглифы, руны, да…
Наконец, Бови опомнился:
— Я не смел… Не смел надеяться…
— Нашли что-то любопытное, маркиз?
— Любопытное? Это не то слово, Ваше Императорское Величество. Невероятное! Фантастическое!
— Неужели? — а самой хвастливой была притворная скромность. Алексей был бы огорчен не на шутку иной реакцией маркиза.
— В средневековой литературе встречались ссылки на эту книгу и комментарий к ней одного арабского теософа, комментарий настолько странный, что автора всегда называют «безумным арабом», но сама книга считалась невозвратно утерянной…
— Я рад, что ваш приезд сюда оказался небесполезным.
— Мой приезд сюда может быть, одно из… нет, самое удивительное событие в моей жизни.
— В таком случае, вы, вероятно, желаете поскорее приступить к работе?
— Если Ваше Императорское Величество позволит…
— Ну, тогда не буду вам мешать. Вы можете приходить сюда в любое время дня, делать какие угодно выписки и зарисовки — но только для вашего личного пользования. Позднее мы обсудим возможность публикации, но сейчас, думаю, это было бы преждевременно.
— Я согласен на любые условия, которые будут угодны Вашему Императорскому Величеству.
— И еще — в библиотеке нет искусственного освещения, поэтому после наступления темноты он закрывается. Мы, знаете ли, опасаемся пользоваться огнем — здесь.
— Я понимаю.
Алексей оставил маркиза в библиотеке. Книжечку почитать на сон грядущий. Про страшное. До вечера еще далеко. Пусть ознакомится, составит представление, а потом и рукопись ему дать, скромного А. Романова. Или воспользоваться псевдонимом? Игрушки, игрушки. Дедушка был государем полным, самодержцем, и всех развлечений имел — водки выпить. Папенька часть полномочий думе делегировал — и появились в «Ниве» работы некоего Н. Романова, фотографа-пейзажиста. А у самого едва половина власти осталась — да нет, что перед собой притворяться, половина пять лет назад была, сейчас и четверть много будет, зато возник любитель науки широкого профиля Романов А. Шило на мыло. Сидение в Абрамцево. Илюша Муромский сидел, да богатырем встал, а некто Романов А.? Так и останется неким?
Он гулял по террасе нового летнего дворца. Благорастворение воздухов, запах Руси. Дворец ему нравился — очень маленький, очень скромный, чуть больше Петровской резиденции в Петрограде. И место. Лес окружил, объял дворец, создавая обитаемый остров девятнадцатого века — даже моторы сюда не пускались, за две версты от дворца осталась последняя на Руси Императорская почтовая станция, и лошади везли оттуда, из двадцатого века сюда, в девятнадцатый. Даже дальше, восемнадцатый. Дворец деревянный, вокруг почти все деревянное, кроме библиотечного флигеля — так здоровью полезнее. Поменьше людей, в простоте совершенство. Отдыхалось здесь действительно хорошо, и Сашенька не болел, не кашлял, но сколько можно отдыхать?
Очень и очень много.
Близилось время обеда, и он с удовольствием отметил, что хочет есть. Пока жую — надеюсь. Старенький доктор Боткин учил доверять аппетиту: пока он есть, есть и здоровье. Нога, тревожившая утром, хуже не стала — радуйся! Солнышко светит ласково — радуйся! Завтра приедет гималайский отшельник, Рерих, вот кто умеет радоваться простому. Алексей предвкушал встречу: Рерих был человеком интересным, а, главное, полным спокойной, но могучей силы, и беседа с ним заряжала этой силой надолго.
В учебной комнате Сашенька стоял около огромного глобуса, усердно поворачивая шар в поисках чего-то. Воспитатель, г-н Волошин, одобрительно качал головой. Алексей подошел ближе к приоткрытому, по случаю жаркой погоды, окну.
— Мир включает в себя шесть частей света, — пояснял воспитатель, — Европу, Азию, Африку, на которую вы, Александр, сейчас и смотрите, а также Австралию, Антарктиду и Америку.
— А Россия? Она ведь и больше, и богаче, и сильнее Америки, правда?
— Именно так, Александр. Россия — своего рода особая, отдельная часть света, но в географическом смысле…
— Седьмая, да? — Сашенька недавно выучился считать до десяти, и вовсю пользовался обретенным знанием — пересчитаны были столы и пони, офицеры лейб-гвардии и прилетавшие на террасу сороки.
— В некотором роде, да.
— А части тьмы? Я их не вижу, — Сашенька обошел глобус, присел, разглядывая внизу.
— Нет, частей тьмы география не знает, — воспитатель заметил Алексея и вскочил, кланяясь.
— Нет, я вам мешаю, наверное.
— Что вы, государь, урок закончен.
— Тогда и я поверчу глобус, — он прошел с террасы в класс, Сашенька подбежал, глаза яркие, блестящие:
— Папенька, я могу найти Африку!
— Найди, пожалуйста. А потом я покажу тебе Антарктиду, — Алексей и сам с удовольствием рассматривал материки и океаны. Захотел — так повернул Землю, захотел — эдак. Властелин мира.
Торопливые шаги паркетного скорохода отвлекли от управления земным шаром. Министр двора. Почтенный человек, отец большого семейства, с правом обращения без доклада, а запыхался. В огороде дядька, а кто у нас в Киеве?
— Да? — как можно доброжелательнее спросил он министра. Тот Алексею не то, чтобы действительно нравился, вряд ли может нравиться человек, навязанный сенатом, но был вполне терпим, а по сравнению со своим предшественником просто чудо, а не министр.
— Ваше Императорское Величество (тут имелась тонкость: ЕИВ Алексей был в случаях строго протокольных или для людей чужих, Государем же — в остальное время дня. Значит, опять дела официальные), чрезвычайный посланник Сената нижайше просит принять его.
— Сейчас? — удивился Алексей. Года три минуло со времени последнего визита посланника — сенат объявил о том, что благо народа требует передачи ему, сенату, права назначения Верховного Суда. Что сегодня решили отобрать?
— Если Ваше Императорское Величество сочтет возможным. Сенат будет глубоко признателен за подобное проявление внимания к избранникам народа.
— Хорошо. Проводите посланника в Малый зал, — Алексей рассеянно взглянул на Африку. — А Антарктида — вот она. Белая. Запомнишь теперь?
— Запомню, папенька, — Сашенька неодобрительно смотрел вслед министру. — Вам, папенька, надо вершить государственные дела?
— Приходится, друг мой, — он кивнул воспитателю. — Но за обедом мы обязательно увидимся.
Посланник сената был не чета третьегоднему — полный генерал, боевые ордена, умный, внимательный взгляд. Хотя и из нынешних. Попадаются среди них подобные люди, жаль, не часто.
— Ваше Императорское Величество! Мне выпала высочайшая честь вручить Вам прошение Сената, — он с поклоном передал свиток. Пергамент, печать красного воску. Рубликов тридцать стоило сенату подражание боярской думе. Или уж прямо римским предшественникам?
Алексей развернул свиток, начал читать, кляня изыски сенатского каллиграфа. Сразу пришло облегчение — прошение оказалась совсем не о том, чего он последнее время ждал и опасался. Он дошел до конца, потом вернулся. Смысл прочитанного был настолько неожидан, что понадобилось перечесть трижды. Хотелось ущипнуть себя, проверить — не сон ли.
— Вам поручено передать что-либо на словах? — механически спросил он посланника, все еще не веря прочитанному.
— Только выразить искренние верноподданнические чувства всех членов сената и их надежду, что Ваше Императорское Величество почтит Сенат личным объявление монаршей воли, — лицо генерала было непроницаемо, он — человек военный и выполняет свой долг. Удобная позиция.
— Передайте Сенату, что я принял прошение и отвечу на него в надлежащее время, — Алексею хотелось расспросить генерала, узнать подробности, да и саму причину, вызвавшую столь нежданное прошение, но — нельзя. Не к лицу суетиться.