Страница:
— Атомарная бомба? Что-то новенькое, не так ли?
— Бомба, использующая энергию атомного ядра, пояснил седовласый ученый.
— Что ж с того?
— Это очень мощная бомба.
— Все же одна бомба — и Нью-Йорк. Несопоставимые величины, вам не кажется, господа?
— Взрыв этой бомбы будет соответствовать взрыву ста тысяч тонн динамита. Возможно, даже больше.
— Теперь я понимаю, что вы называете нескромным достижением, — в голосе президента прозвучала горечь. — Спасибо за информацию, господа. Надеюсь, с помощью вашей машины мы сможем точно установить местонахождение этой проклятой подводной лодки, и потопить ее вместе со всеми атомарными штучками.
— Боюсь, что нет, сэр, — извиняющимся тоном проговорил седовласый. — Мы можем наблюдать объект, зная, где он и когда он. Но найти…
— Жаль. Весьма жаль.
— Но нам известен район, где она будет — из документов, которые мы наблюдали. И, думаю, мы можем предотвратить атаку города.
— Каким же образом?
— Точность прицела реактивного снаряда невелика, и на нем расположено дополнительное устройство. Оно наводит снаряд на источник радиоволн, антенну, расположенную на «Эмпайр Стейт Билдинге». Мы предлагаем прервать передачу на Нью-йоркской волне с передатчика на небоскребе, а вместо этого вывести в океан судно с мощной радиостанцией, которое поведет передачу на той же волне. При правильном расположении судна снаряд изменит свой курс и атакует ложную цель — это судно.
— Я незамедлительно передам ваше предложение нашим морякам. Уверен, они сумеют подготовить судно должным образом. Время торопит, господа…
— У нас есть такое судно, — молодой нахал не понял намека и уходить не спешил. — Мы пробовали использовать энергию молний, и для этого переоборудовали рыболовецкий траулер. На нем весьма мощная радиостанция, а также работающий образчик Машины.
— Вы что, хотите подставить свое судно под удар этой, как ее… атомической бомбы? И не жалко?
— Я считаю, что удастся вообще предотвратить взрыв, вернее, трансформировать энергию взрыва при помощи Машины и переместить вещество в системе координат.
— Простите?
— Машина сыграет роль громоотвода, понимаете? По моим расчетам, удастся перебросить пять-шесть граммов вещества. Экспериментальное подтверждение исключительно важно для дальнейших разработок, а другого источника такого количества энергии просто нет…
— И вы хотите провести опыт за счет русской казны? — Ф. Д. Л. пристально посмотрел на ученого. Тот кивнул:
— Именно.
— Но вы рискуете погибнуть.
— Нет, я уверен в своих расчетах.
Ф. Д. Л. помедлил, принимая решение, потом кивнул:
— Хорошо, но мы, разумеется, примем и свои меры. Надеюсь, следующая встреча пройдет не в столь драматической ситуации, и мы обсудим подробнее все аспекты вашей работы. Исследования истории, вселенной, нет, это поразительно!
Хейз не торопился возвращаться в кабинет. Проводив ученых, он перемолвился парой слов с референтом, проверил расписание протокольного отдела, договорился с сенатором из Кливленда о переносе встречи с президентом на завтра и только потом вернулся к Ф. Д. Л., надеясь, что пар остыл.
— Я вам признателен, Хейз. Такого дерьма я не видывал давно, с тех пор, как вкалывал на дядюшкиной ферме. Восемьсот свиней. А эта парочка клоунов превзошла их играючи.
— Сэр?
— Господи, да в Голливуде их вышвырнули бы за дверь до обеденного перерыва, а тут они морочили голову столько лет! — Ф. Д. Л. взял в руки фотографию. — Убожество! Оборотная сторона Луны, да? Простаки из Вашингтона, куриные мозги! Кулидж оставил нам прекрасную работенку — разгребать все это дерьмо с веселой песенкой и церемонными поклонами, просто китайская опера.
— Вы считаете, что Машина…
— Надувательство чистой воды! Постойте, — он внимательно посмотрел на Хейза. — Дружище, вы… Да нет, не может быть! Вы и впрямь верите в эту галиматью?
— Я не ученый, сэр, но наш подкомитет по научным исследованиям считает данное направление весьма перспективным…
— Послушайте, Хейз! Я человек простой и не хочу притворяться, что разбираюсь во всяких там формулах и химических теориях. Но в людях я знаю толк. Не спорю, может, на бумаге все выглядит и убедительно, но здравый смысл есть здравый смысл. Я где-то слышал, что по этим формулам и шмель не должен летать, а вот ведь летает! Господа из научного подкомитета просто боятся посмотреть правде в глаза и признаться, что их провели. А этот фокус с супербомбой! Дескать, если она не взорвется, значит, сработала их великая и могучая Машина. Беспроигрышная игра. Слава, слава яйцеголовым!
— Но, сэр… а если она взорвется?
— Вы сами понимаете, что говорите чушь, Хейз! Даже если треклятая бомба и существует, то уж не в тысячу тонн силы. И потом, разве может Россия воевать на два фронта? Зачем? Бессмысленно даже в геополитическом смысле, не говоря о военном. России хватит Китая до конца века, да еще Коминтерн… Нет, это безумие — предполагать, что Россия может на нас напасть. И потом, пусть у нас нет супербомбы, зато много других.
— Значит, вы не собираетесь что-либо предпринимать, сэр? Должен заметить, что сведения о какой-то намечаемой акции в Нью-Йорке мы получили и из традиционных источников.
— Я не говорю, что такой акции не может быть вовсе. Авантюристов предостаточно. Вывести из строя передатчик на Эмпайр Стейт Билдинге — заманчивая цель для какого-нибудь лунатика. Что ж, в этом случае предложение нашей парочки имеет смысл.
— Может быть, стоит принять дополнительные меры?
— Разумеется. Пусть этим займутся в Пентагоне — поднимут в воздух противолодочные дирижабли, бомбят все подозрительные цели, устроят учебную тревогу, ну, и остальное, что полагается. Да, и пусть сегодня ньюйоркцы поскучают без радио. Профилактические работы, придумайте сами.
— Да, сэр.
— Выше голову, Хейз! В конце концов, сегодня мы сэкономили налогоплательщикам пятнадцать миллионов долларов. Не так уж плохо, верно?
20
21
— Бомба, использующая энергию атомного ядра, пояснил седовласый ученый.
— Что ж с того?
— Это очень мощная бомба.
— Все же одна бомба — и Нью-Йорк. Несопоставимые величины, вам не кажется, господа?
— Взрыв этой бомбы будет соответствовать взрыву ста тысяч тонн динамита. Возможно, даже больше.
— Теперь я понимаю, что вы называете нескромным достижением, — в голосе президента прозвучала горечь. — Спасибо за информацию, господа. Надеюсь, с помощью вашей машины мы сможем точно установить местонахождение этой проклятой подводной лодки, и потопить ее вместе со всеми атомарными штучками.
— Боюсь, что нет, сэр, — извиняющимся тоном проговорил седовласый. — Мы можем наблюдать объект, зная, где он и когда он. Но найти…
— Жаль. Весьма жаль.
— Но нам известен район, где она будет — из документов, которые мы наблюдали. И, думаю, мы можем предотвратить атаку города.
— Каким же образом?
— Точность прицела реактивного снаряда невелика, и на нем расположено дополнительное устройство. Оно наводит снаряд на источник радиоволн, антенну, расположенную на «Эмпайр Стейт Билдинге». Мы предлагаем прервать передачу на Нью-йоркской волне с передатчика на небоскребе, а вместо этого вывести в океан судно с мощной радиостанцией, которое поведет передачу на той же волне. При правильном расположении судна снаряд изменит свой курс и атакует ложную цель — это судно.
— Я незамедлительно передам ваше предложение нашим морякам. Уверен, они сумеют подготовить судно должным образом. Время торопит, господа…
— У нас есть такое судно, — молодой нахал не понял намека и уходить не спешил. — Мы пробовали использовать энергию молний, и для этого переоборудовали рыболовецкий траулер. На нем весьма мощная радиостанция, а также работающий образчик Машины.
— Вы что, хотите подставить свое судно под удар этой, как ее… атомической бомбы? И не жалко?
— Я считаю, что удастся вообще предотвратить взрыв, вернее, трансформировать энергию взрыва при помощи Машины и переместить вещество в системе координат.
— Простите?
— Машина сыграет роль громоотвода, понимаете? По моим расчетам, удастся перебросить пять-шесть граммов вещества. Экспериментальное подтверждение исключительно важно для дальнейших разработок, а другого источника такого количества энергии просто нет…
— И вы хотите провести опыт за счет русской казны? — Ф. Д. Л. пристально посмотрел на ученого. Тот кивнул:
— Именно.
— Но вы рискуете погибнуть.
— Нет, я уверен в своих расчетах.
Ф. Д. Л. помедлил, принимая решение, потом кивнул:
— Хорошо, но мы, разумеется, примем и свои меры. Надеюсь, следующая встреча пройдет не в столь драматической ситуации, и мы обсудим подробнее все аспекты вашей работы. Исследования истории, вселенной, нет, это поразительно!
Хейз не торопился возвращаться в кабинет. Проводив ученых, он перемолвился парой слов с референтом, проверил расписание протокольного отдела, договорился с сенатором из Кливленда о переносе встречи с президентом на завтра и только потом вернулся к Ф. Д. Л., надеясь, что пар остыл.
— Я вам признателен, Хейз. Такого дерьма я не видывал давно, с тех пор, как вкалывал на дядюшкиной ферме. Восемьсот свиней. А эта парочка клоунов превзошла их играючи.
— Сэр?
— Господи, да в Голливуде их вышвырнули бы за дверь до обеденного перерыва, а тут они морочили голову столько лет! — Ф. Д. Л. взял в руки фотографию. — Убожество! Оборотная сторона Луны, да? Простаки из Вашингтона, куриные мозги! Кулидж оставил нам прекрасную работенку — разгребать все это дерьмо с веселой песенкой и церемонными поклонами, просто китайская опера.
— Вы считаете, что Машина…
— Надувательство чистой воды! Постойте, — он внимательно посмотрел на Хейза. — Дружище, вы… Да нет, не может быть! Вы и впрямь верите в эту галиматью?
— Я не ученый, сэр, но наш подкомитет по научным исследованиям считает данное направление весьма перспективным…
— Послушайте, Хейз! Я человек простой и не хочу притворяться, что разбираюсь во всяких там формулах и химических теориях. Но в людях я знаю толк. Не спорю, может, на бумаге все выглядит и убедительно, но здравый смысл есть здравый смысл. Я где-то слышал, что по этим формулам и шмель не должен летать, а вот ведь летает! Господа из научного подкомитета просто боятся посмотреть правде в глаза и признаться, что их провели. А этот фокус с супербомбой! Дескать, если она не взорвется, значит, сработала их великая и могучая Машина. Беспроигрышная игра. Слава, слава яйцеголовым!
— Но, сэр… а если она взорвется?
— Вы сами понимаете, что говорите чушь, Хейз! Даже если треклятая бомба и существует, то уж не в тысячу тонн силы. И потом, разве может Россия воевать на два фронта? Зачем? Бессмысленно даже в геополитическом смысле, не говоря о военном. России хватит Китая до конца века, да еще Коминтерн… Нет, это безумие — предполагать, что Россия может на нас напасть. И потом, пусть у нас нет супербомбы, зато много других.
— Значит, вы не собираетесь что-либо предпринимать, сэр? Должен заметить, что сведения о какой-то намечаемой акции в Нью-Йорке мы получили и из традиционных источников.
— Я не говорю, что такой акции не может быть вовсе. Авантюристов предостаточно. Вывести из строя передатчик на Эмпайр Стейт Билдинге — заманчивая цель для какого-нибудь лунатика. Что ж, в этом случае предложение нашей парочки имеет смысл.
— Может быть, стоит принять дополнительные меры?
— Разумеется. Пусть этим займутся в Пентагоне — поднимут в воздух противолодочные дирижабли, бомбят все подозрительные цели, устроят учебную тревогу, ну, и остальное, что полагается. Да, и пусть сегодня ньюйоркцы поскучают без радио. Профилактические работы, придумайте сами.
— Да, сэр.
— Выше голову, Хейз! В конце концов, сегодня мы сэкономили налогоплательщикам пятнадцать миллионов долларов. Не так уж плохо, верно?
20
— Дюжина пластинок. Надеюсь, испорченных не будет, — Константин с гордостью протягивал стопку кассет. Ни одной пластинки не испортил, все удалось с первого раза. Как всякий человек умственной работы, он особенно радовался, когда получалось что-то сделанное собственными руками, и получалось хорошо. Впрочем, удивляться нечему. Оборудована лаборатория у принца добротно, и он выполнял процедуру нанесения эмульсии на пластины почти автоматически, думая только, зачем это все Петру Александровичу. Фотопластины с новой эмульсией, теперь еще Лейба с волшебной лампой. Одно с другим вообще-то вяжется: подсвечивать невидимыми лучами и фотографировать. Нужно срочно брать патент на эмульсию, такую, какая есть. Шпионские фотографии. Или прожектор невидимых лучей установить на цеппелине и снимать, снимать… Но зачем пластины сегодня? Лампы-о нет. А вдруг принц Ольдбургский — немецкий шпион, и образцы эмульсии передаст по ту сторону фронта? Полная, совершенная ерунда лезла в голову. Просто — причуды стариковские. Никакого сумасшествия, разумеется, просто обыватель не любит, когда кто-то непохож на него самого. Границу правильности, нормы обыватель проводит в непосредственной близости от себя.
— Я хочу сфотографировать звезды, — отвечая на невысказанный вопрос, принц аккуратно складывал пластины в специальный сак. — Есть красные звезды, почему бы не быть и черным? Я тебе не показывал — этой весной я приобрел десятидюймовый рефлектор ньютоновской системы. Он не здесь, в Ольгино. Купол поставил небольшой, часовой механизм. Не Пулково, конечно, но если дело пойдет, я в нашем имении в Гаграх построю настоящую обсерваторию, поближе к низким широтам. Или, — он усмехнулся, — на новых землях.
— Астрономия? Я не думал об этой области применения эмульсии. Замечательная идея, — сказал с воодушевлением Константин. Воодушевление было несколько нарочитым, но все-таки… Звезды — это объяснимо. Раньше у принца тоже был телескоп, не десятидюймовый, а поменьше, любительский, на массивной треноге, с объективом-линзой, он помнит, как впервые увидел огромную луну, испещренную кратерами, кольца Сатурна, мириады звезд млечного пути. Казалось, век не налюбуешься. Но в городе с его вечно блеклым небом фантазии насчет ночей звездочета забывались. Многое забывалось.
— Время позднее, ты, полагаю, устал? — принц не спрашивал — утверждал. — Отдыхай. Генрих говорит, ты спозаранку ему рыбалку обещал?
— Обещал, — Константину завтрашняя рыбалка казалась уже излишней, но слово есть слово. — Утро теперь позднее, не июнь. Половим рыбку, не опоздаем.
— Надеюсь. Давно не ел казацкой ухи. Ах, досадно, — принц с огорчением посмотрел на часы. — Совсем мы тут обо всем забыли.
— О чем? — Константин недоуменно смотрел на Петра Александровича. Никаких дел на нынешний вечер сегодня не планировалось. Ни игр на свежем воздухе, ни шарад, ни постановки живых картин. Все осталось далеко-далеко.
— Сегодня же Вабилова награждают. Нет, никак не успели, пропустили безнадежно.
— Завтра в газетах прочитаем, — Константину стало совестно. Вот Петр Александрович, немолодой человек, а радуется за Вабилова, гордится, а он? Завистлив, завистлив человек, он и вспомнив, стал бы включать радиоприемник — вопрос.
— Газеты… Газеты напишут…
Константин разделял нелюбовь принца к нынешней прессе. Сплошной официоз, ни одного живого слова. Величие русской души, миссия освобождения славян, благоденствие народа при неусыпном попечительстве мудрой власти. Победные реляции с фронтов. И о погоде. О погоде тоже врали безбожно, но без той угодливости и раболепия, как об остальном. Менее гнусно.
— Ее, наверное, на граммофон записали, речь. Услышим, думаю. И синема — хроника…
— Консервированные новости, — принц закрыл сак. — Ты иди, что тебе меня ждать. Я, может, совсем эту ночь спать не стану. Значит, проявить пластины следует до завтрашнего полудня?
— Чем скорее, тем лучше. Раствор для проявления я приготовил, он двойного действия — сразу и фиксирует. На десять минут нужно погрузить пластинку.
— Я помню, Константин, спасибо, — принц составил точную, по пунктам, инструкцию для себя, Много, много на небе звезд. И места много для черных, невидимых. Опять же, пылевые туманности…
— Реактивов хватит на двадцать дюжин. Экономить бессмысленно, даже и в сухом виде храниться долго не сможет — месяц максимум.
— Месяц — срок большой. Ну, хорошо. Ты порыбачь, отдохни, думаю, сейчас здесь куда безопаснее, чем в столицах.
— Безопаснее?
— Ты, похоже, и позабыл, что идет война.
— Я не совсем вас понимаю, Петр Александрович, война войной, но — столицы? У Коминтерна практически нет воздушного флота, и бомбежек больше не боятся самые опасливые старушки.
— То старушки. Члены государственного совета покинули Москву, тебе это ни о чем не говорит?
Вот они, телефонные переговоры.
— Не в первый раз.
— Да? Когда же ещё совет радовал москвичей своим отсутствием?
— Ну, кажется…
— Четыре года назад, во время рейда Красной Армады.
— Но ведь с тех пор воздушный флот Коминтерна так и не сумел восстановиться. Чего же бояться сейчас?
Принц посмотрел, словно раздумывая — говорить, нет, затем все-таки сказал:
— Принято решение — выполнить союзнические обязательства перед Японией и начать войну против Соединенных Штатов Северной Америки. В самое ближайшее время. Возможно, в ближайшие сутки.
Константин ошеломленно смотрел на Петра Александровича. Оснований сомневаться в правдивости слов принца не было ни малейших, но опять воевать на два фронта? Покончили, насколько это вообще возможно, с гоминдановским Китаем, а теперь — Америка?
— Такие пироги, Константин.
Если принц прибегал к простонародным оборотам, значит сердится не на шутку. Причины веские: мало того, что царская семья фактически отстранена от правления, вчерашние охотнорядцы объявлены солью нации и упразднены политические свободы, перечеркнув Манифест Николая Второго, так извольте получить новую войну.
— Возможны налеты?
— Воздушный флот американцев не чета германскому. Последние конструкции цеппелинов летят на высоте пятнадцати верст, поди, достань. Твои маски, конечно, штука неплохая, но если они распылят над Москвой тысячу пудов своего нового газа, спасет разве водолазный скафандр.
— Я не понимаю, дядюшка, как вы можете заниматься вашей астрономией, когда…
— Когда что, Константин? Я живу, вернее, доживаю отпущенный мне срок. Режима не принимаю, не поддерживаю, войну не люблю. Сижу здесь, в глуши. Участвовать в заговорах? Увольте. Заговорщиков хватает и без меня, но менять одну свору на другую? Страна больна, согласен, но следует предоставить процессу развиваться естественным путем. Достанет сил России — выздоровеет, нет — пал Рим, пала Византия, знать, и наш черед. Так что позволь мне заниматься вечным, — свою тираду принц произнес не гневно, скорее удрученно, противореча сам себе. Явно подавлен.
— Я… Я ничего.
— Хорошо, оставим. Может быть, обойдется грозными заявлениями, — но видно было, что принц говорит это без надежды, просто из правил приличия. Соломинка утопающему.
— Я пойду, Петр Александрович.
— Да, поздно, поздно… — принц рассеянно играл ручкой сака. Торопится проводить свои эксперименты. Константин позавидовал: увлеченность отвлекала от многого.
Было действительно поздно, луна, показываясь в просветах облаков, превращала английский парк дворца в декорацию какой-ибудь любовной грезы — признания, вздохи, объятия, жаль, соловьи в сентябре не поют. Никто не поет, даже деревенские петухи смотрят свои глупые птичьи сны.
Куранты на башне отбили одиннадцать часов. В провинции, особенно в провинции патриархальной, укладывались рано, это в Москве, в Питере разгар светской жизни. Константин немного побродил по саду, но луна норовила укрыться за тучей надолго, и пришлось идти к себе, в «свитские номера».
Его встретила «Песня Сольвейг», фройлян Лотта музицировала в гостиной. Играла она, восполняя пробелы техники душой, что это значило, Константин не понимал, но так было принято говорить, когда не хотели обижать исполнителя. Да и откуда техника? Нет ни учителя, ни ценителей. Инструмент, впрочем, был хороший, и поддерживался в приличном состоянии, что редкость в нынешние времена. Баронесса приветствовала его любезным наклоном головы, а Лотта, прекратив играть, поздоровалась, как это стало модным, по-мужски крепко пожав руку (и при этом очаровательно покраснев). Видно, кто-то донес сюда из столиц плоды эмансипации.
— Вам, наверное, мешает музыка?
— Нисколько, напротив, очень приятно.
Он из вежливости посидел четверть часика, а потом, пожелав спокойной ночи, поднялся к себе. Действительно, дом был выстроен отменно, и в своих комнатах рояля почти не было слышно. За письменным столом Ипатыч поставил старый «ремингтон» и стопку бумаги. Совсем как в прежние времена, когда он мнил себя талантливым литератором, писал помногу, по роману за лето, издал четыре. Первый раскупили, второй заметила критика, а один маститый, а, главное, любимый писатель прилюдно похвалил, но третий и четвертый провалились совершенно. Тогда он был молод и легко принял решение — если не лучший, то никакой.
Константин сел, несколько раз ударил по клавишам. Подавались они с трудом, западая. Надобно почистить, смазать. Где-то был и другой, с латинским шрифтом, он печатал на нем рефераты, взятые на лето, когда учился в Кембридже. Химик пересилил литератора. Не ту машинку поставил Ипатыч. Или он выбрал не тот путь? Вечер располагал к философским размышлениям: луна, отдаленные звуки рояля и… Он заглянул в шкапик: так и есть, шотландский виски, его любимый сорт. Ночной колпак, чтобы слаще спалось. Из окна был виден дворец. Пару раз, уже после смерти Карла, принц предлагал ему жить там, но Константин отказывался, а потом больше и не предлагали. Ему и здесь неплохо. Не то, чтобы было неловко перед принцессой, она ему благоволила, вероятно, в память о сыне, с Карлом они были близкими друзьями, какими бывают только в юности, искренними и бескорыстными, но — зачем? Тогда еще у принца была идея официально усыновить Константина, в этом не было бы ничего удивительного, собственные его родители давно умерли — отец во время англо-бурской войны, волонтер, воевал на стороне англичан, что было странно, сочувствовали бурам, мать — во время покушения на великого князя Михаила в четырнадцатом году, адская машина, семьдесят шесть погибших, памятник в Калуге. На усыновление он не согласился, хотя знал, что настоящий его отец — принц Петр, но влезать в семью через запасной вход не хотел, считал зазорным. Мы уж как-нибудь сами. Двойственность положения сопровождала всю жизнь, он привык, перестал ее замечать, а вслед за ним перестали замечать и другие. Вот разве баронесса… Пожалуй, она пришла к выводу, что он — достойная партия дочери. Нужно, нужно уезжать. Новые газы… Скафандр… Пожалуй, цветной фотографии придется подождать. Формулу газов он знал, и даже синтезировал нейтрализующий раствор. Вот если сделать его стойким, не раздражающим кожу, и пропитать одежду… Карандашом он записал идею на бумаге, вечерние идеи, ночные идеи наутро часто оказывались ерундой, вот утром и обдумает.
С новым стаканчиком виски он постоял у окна. Небо окончательно заволокло, похоже, фотографировать звезды нынче не придется, зря он разводил эмульсию, готовил пластинки, все пропадет. Ноги овевало холодом, ночами выстывало, конец сентября, и Константин чувствовал, что, как давеча, покрывается гусиной кожей. Он поспешил в постель, лег, укрылся даже с головой, но никак не мог согреться, казалось, что не от холода он мерзнет вовсе, а от чего-то иного, и не помогут ни виски, ни одеяло, ничего.
— Я хочу сфотографировать звезды, — отвечая на невысказанный вопрос, принц аккуратно складывал пластины в специальный сак. — Есть красные звезды, почему бы не быть и черным? Я тебе не показывал — этой весной я приобрел десятидюймовый рефлектор ньютоновской системы. Он не здесь, в Ольгино. Купол поставил небольшой, часовой механизм. Не Пулково, конечно, но если дело пойдет, я в нашем имении в Гаграх построю настоящую обсерваторию, поближе к низким широтам. Или, — он усмехнулся, — на новых землях.
— Астрономия? Я не думал об этой области применения эмульсии. Замечательная идея, — сказал с воодушевлением Константин. Воодушевление было несколько нарочитым, но все-таки… Звезды — это объяснимо. Раньше у принца тоже был телескоп, не десятидюймовый, а поменьше, любительский, на массивной треноге, с объективом-линзой, он помнит, как впервые увидел огромную луну, испещренную кратерами, кольца Сатурна, мириады звезд млечного пути. Казалось, век не налюбуешься. Но в городе с его вечно блеклым небом фантазии насчет ночей звездочета забывались. Многое забывалось.
— Время позднее, ты, полагаю, устал? — принц не спрашивал — утверждал. — Отдыхай. Генрих говорит, ты спозаранку ему рыбалку обещал?
— Обещал, — Константину завтрашняя рыбалка казалась уже излишней, но слово есть слово. — Утро теперь позднее, не июнь. Половим рыбку, не опоздаем.
— Надеюсь. Давно не ел казацкой ухи. Ах, досадно, — принц с огорчением посмотрел на часы. — Совсем мы тут обо всем забыли.
— О чем? — Константин недоуменно смотрел на Петра Александровича. Никаких дел на нынешний вечер сегодня не планировалось. Ни игр на свежем воздухе, ни шарад, ни постановки живых картин. Все осталось далеко-далеко.
— Сегодня же Вабилова награждают. Нет, никак не успели, пропустили безнадежно.
— Завтра в газетах прочитаем, — Константину стало совестно. Вот Петр Александрович, немолодой человек, а радуется за Вабилова, гордится, а он? Завистлив, завистлив человек, он и вспомнив, стал бы включать радиоприемник — вопрос.
— Газеты… Газеты напишут…
Константин разделял нелюбовь принца к нынешней прессе. Сплошной официоз, ни одного живого слова. Величие русской души, миссия освобождения славян, благоденствие народа при неусыпном попечительстве мудрой власти. Победные реляции с фронтов. И о погоде. О погоде тоже врали безбожно, но без той угодливости и раболепия, как об остальном. Менее гнусно.
— Ее, наверное, на граммофон записали, речь. Услышим, думаю. И синема — хроника…
— Консервированные новости, — принц закрыл сак. — Ты иди, что тебе меня ждать. Я, может, совсем эту ночь спать не стану. Значит, проявить пластины следует до завтрашнего полудня?
— Чем скорее, тем лучше. Раствор для проявления я приготовил, он двойного действия — сразу и фиксирует. На десять минут нужно погрузить пластинку.
— Я помню, Константин, спасибо, — принц составил точную, по пунктам, инструкцию для себя, Много, много на небе звезд. И места много для черных, невидимых. Опять же, пылевые туманности…
— Реактивов хватит на двадцать дюжин. Экономить бессмысленно, даже и в сухом виде храниться долго не сможет — месяц максимум.
— Месяц — срок большой. Ну, хорошо. Ты порыбачь, отдохни, думаю, сейчас здесь куда безопаснее, чем в столицах.
— Безопаснее?
— Ты, похоже, и позабыл, что идет война.
— Я не совсем вас понимаю, Петр Александрович, война войной, но — столицы? У Коминтерна практически нет воздушного флота, и бомбежек больше не боятся самые опасливые старушки.
— То старушки. Члены государственного совета покинули Москву, тебе это ни о чем не говорит?
Вот они, телефонные переговоры.
— Не в первый раз.
— Да? Когда же ещё совет радовал москвичей своим отсутствием?
— Ну, кажется…
— Четыре года назад, во время рейда Красной Армады.
— Но ведь с тех пор воздушный флот Коминтерна так и не сумел восстановиться. Чего же бояться сейчас?
Принц посмотрел, словно раздумывая — говорить, нет, затем все-таки сказал:
— Принято решение — выполнить союзнические обязательства перед Японией и начать войну против Соединенных Штатов Северной Америки. В самое ближайшее время. Возможно, в ближайшие сутки.
Константин ошеломленно смотрел на Петра Александровича. Оснований сомневаться в правдивости слов принца не было ни малейших, но опять воевать на два фронта? Покончили, насколько это вообще возможно, с гоминдановским Китаем, а теперь — Америка?
— Такие пироги, Константин.
Если принц прибегал к простонародным оборотам, значит сердится не на шутку. Причины веские: мало того, что царская семья фактически отстранена от правления, вчерашние охотнорядцы объявлены солью нации и упразднены политические свободы, перечеркнув Манифест Николая Второго, так извольте получить новую войну.
— Возможны налеты?
— Воздушный флот американцев не чета германскому. Последние конструкции цеппелинов летят на высоте пятнадцати верст, поди, достань. Твои маски, конечно, штука неплохая, но если они распылят над Москвой тысячу пудов своего нового газа, спасет разве водолазный скафандр.
— Я не понимаю, дядюшка, как вы можете заниматься вашей астрономией, когда…
— Когда что, Константин? Я живу, вернее, доживаю отпущенный мне срок. Режима не принимаю, не поддерживаю, войну не люблю. Сижу здесь, в глуши. Участвовать в заговорах? Увольте. Заговорщиков хватает и без меня, но менять одну свору на другую? Страна больна, согласен, но следует предоставить процессу развиваться естественным путем. Достанет сил России — выздоровеет, нет — пал Рим, пала Византия, знать, и наш черед. Так что позволь мне заниматься вечным, — свою тираду принц произнес не гневно, скорее удрученно, противореча сам себе. Явно подавлен.
— Я… Я ничего.
— Хорошо, оставим. Может быть, обойдется грозными заявлениями, — но видно было, что принц говорит это без надежды, просто из правил приличия. Соломинка утопающему.
— Я пойду, Петр Александрович.
— Да, поздно, поздно… — принц рассеянно играл ручкой сака. Торопится проводить свои эксперименты. Константин позавидовал: увлеченность отвлекала от многого.
Было действительно поздно, луна, показываясь в просветах облаков, превращала английский парк дворца в декорацию какой-ибудь любовной грезы — признания, вздохи, объятия, жаль, соловьи в сентябре не поют. Никто не поет, даже деревенские петухи смотрят свои глупые птичьи сны.
Куранты на башне отбили одиннадцать часов. В провинции, особенно в провинции патриархальной, укладывались рано, это в Москве, в Питере разгар светской жизни. Константин немного побродил по саду, но луна норовила укрыться за тучей надолго, и пришлось идти к себе, в «свитские номера».
Его встретила «Песня Сольвейг», фройлян Лотта музицировала в гостиной. Играла она, восполняя пробелы техники душой, что это значило, Константин не понимал, но так было принято говорить, когда не хотели обижать исполнителя. Да и откуда техника? Нет ни учителя, ни ценителей. Инструмент, впрочем, был хороший, и поддерживался в приличном состоянии, что редкость в нынешние времена. Баронесса приветствовала его любезным наклоном головы, а Лотта, прекратив играть, поздоровалась, как это стало модным, по-мужски крепко пожав руку (и при этом очаровательно покраснев). Видно, кто-то донес сюда из столиц плоды эмансипации.
— Вам, наверное, мешает музыка?
— Нисколько, напротив, очень приятно.
Он из вежливости посидел четверть часика, а потом, пожелав спокойной ночи, поднялся к себе. Действительно, дом был выстроен отменно, и в своих комнатах рояля почти не было слышно. За письменным столом Ипатыч поставил старый «ремингтон» и стопку бумаги. Совсем как в прежние времена, когда он мнил себя талантливым литератором, писал помногу, по роману за лето, издал четыре. Первый раскупили, второй заметила критика, а один маститый, а, главное, любимый писатель прилюдно похвалил, но третий и четвертый провалились совершенно. Тогда он был молод и легко принял решение — если не лучший, то никакой.
Константин сел, несколько раз ударил по клавишам. Подавались они с трудом, западая. Надобно почистить, смазать. Где-то был и другой, с латинским шрифтом, он печатал на нем рефераты, взятые на лето, когда учился в Кембридже. Химик пересилил литератора. Не ту машинку поставил Ипатыч. Или он выбрал не тот путь? Вечер располагал к философским размышлениям: луна, отдаленные звуки рояля и… Он заглянул в шкапик: так и есть, шотландский виски, его любимый сорт. Ночной колпак, чтобы слаще спалось. Из окна был виден дворец. Пару раз, уже после смерти Карла, принц предлагал ему жить там, но Константин отказывался, а потом больше и не предлагали. Ему и здесь неплохо. Не то, чтобы было неловко перед принцессой, она ему благоволила, вероятно, в память о сыне, с Карлом они были близкими друзьями, какими бывают только в юности, искренними и бескорыстными, но — зачем? Тогда еще у принца была идея официально усыновить Константина, в этом не было бы ничего удивительного, собственные его родители давно умерли — отец во время англо-бурской войны, волонтер, воевал на стороне англичан, что было странно, сочувствовали бурам, мать — во время покушения на великого князя Михаила в четырнадцатом году, адская машина, семьдесят шесть погибших, памятник в Калуге. На усыновление он не согласился, хотя знал, что настоящий его отец — принц Петр, но влезать в семью через запасной вход не хотел, считал зазорным. Мы уж как-нибудь сами. Двойственность положения сопровождала всю жизнь, он привык, перестал ее замечать, а вслед за ним перестали замечать и другие. Вот разве баронесса… Пожалуй, она пришла к выводу, что он — достойная партия дочери. Нужно, нужно уезжать. Новые газы… Скафандр… Пожалуй, цветной фотографии придется подождать. Формулу газов он знал, и даже синтезировал нейтрализующий раствор. Вот если сделать его стойким, не раздражающим кожу, и пропитать одежду… Карандашом он записал идею на бумаге, вечерние идеи, ночные идеи наутро часто оказывались ерундой, вот утром и обдумает.
С новым стаканчиком виски он постоял у окна. Небо окончательно заволокло, похоже, фотографировать звезды нынче не придется, зря он разводил эмульсию, готовил пластинки, все пропадет. Ноги овевало холодом, ночами выстывало, конец сентября, и Константин чувствовал, что, как давеча, покрывается гусиной кожей. Он поспешил в постель, лег, укрылся даже с головой, но никак не мог согреться, казалось, что не от холода он мерзнет вовсе, а от чего-то иного, и не помогут ни виски, ни одеяло, ничего.
21
— Я расставил дополнительные посты, Государь, — капитан морских пехотинцев выглядел озадаченным: впервые на его памяти Алексей потребовал усилить охрану. Раньше наоборот — постоянное желание сократить караулы, убрать часовых, ограничась церемониальным минимумом.
— Ответьте мне искренне — насколько надежна вся система охраны? Можно ли вообще быть уверенным в безопасности Летнего Дворца? — Алексей не выглядел испуганным, просто — серьезным.
— Видите ли, Государь, охрана цивильных объектов во многом зависима от э-э… самих объектов.
— То есть, от меня?
— И всех остальных членов императорской фамилии. Каждый выезд за пределы дворца, особенно незапланированный, прибавляет седых волос каждому усердному слуге Государя.
— Но здесь, на территории дворца?
— Ни один бомбист сюда проникнуть не может. Штурмовать — при всех недостатках дворца, как оборонного сооружения, понадобился бы минимум батальон для его захвата, и это при условии, что подмога будет слепа и глуха к нашим призывам о помощи. В противном случае она прибудет менее чем через час из Зарядьевских казарм, а час, Государь, мы выстоим и против полка.
— Хорошо, хорошо, — охрана всегда неодобрительно относилась к легкомысленной, по ее мнению, постройке — дерево, и дерево. То, что территория была обнесена четырехметровой бетонной стеной, наподобие великой китайской, слабо утешало бравых пехотинцев.
— Но, Государь, я должен спросить… Ваш интерес — он вызван определенными обстоятельствами, или это…
— Это просто беспокойство… Ничего определенного, никаких фактов. Беспокойство.
— Осмелюсь посоветовать вам, Государь, затребовать для охраны егерский отряд.
— Егерский отряд? Разве моих пехотинцев недостаточно?
— Морская пехота отдаст за вас, Государь, всю кровь, до последней капли, — несколько высокопарно ответил капитан, впрочем, он имел на это право — трое пехотинцев погибло, а более десяти было ранено, включая капитана во время инцидента двадцать девятого года. — Но должен признать, я бы чувствовал себя увереннее, если бы удалось осуществить круглосуточное патрулирование прилегающего ко дворцу леса. Я уже имел случай предлагать это Вашему Императорскому Величеству, но тогда вы отвергли мое предложение.
— Егерский отряд? Может быть, потом. Сейчас же, капитан, у меня есть для вас иное, более спешное поручение. Я — моя семья, — завтра утром покинем дворец.
— Прикажете подать Императорский поезд?
— Нет, мы едем не в первопрестольную. В Крым, в Севастополь.
— Будет очень сложно организовать зеленый путь, Государь, — капитан не выказал удивление, напротив, казалось, он ожидал такого решения.
— Поэтому, капитан, мы не поедем нашим поездом. Распорядитесь, что бы к регулярному курьерскому прицепили три вагона, думаю, этого будет достаточно.
— Будет исполнено, Государь.
Капитан ушел — озадаченный или окрыленный, Алексей не мог понять наверное. Скорее, и то, и другое. И третье. Многие завтра будут в схожем состоянии. Не так уж, собственно, важно, верно или не верно предположение дядюшки Вилли о покушении. Просто пришло время делать дело.
Алексей чувствовал себя возбужденным, пожалуй, возбужденным излишне. Силы не в день растратить нужно, попридержим лошадушек. За сегодня он успел переговорить с черноморским и балтийским флотами — хорошо, во дворце есть свой радиоаппарат; набросал вчерне текст манифеста, который объявит там, в Севастополе, на борту «Императрицы Марии». Если сенат обнародует свое решение раньше, то решение, о котором сообщил сегодня, тем лучше для сената. Во всяком случае, для сенаторов. Нет — все равно, сенат будет распущен манифестом.
Флот полностью на его стороне. Армия… Что ж, старые офицеры — лучшие офицеры! — никогда не любили нынешних. Армия даст ему Германию, он армии — мирный договор. Коминтерн, потеряв Германию, этот договор подпишет, еще и репарации оплатит, лишь бы живота не лишиться, Австро-Венгрии.
Он потянулся в кресле. Нога на скамеечке, нарочно для того поставленной внизу, слегка припухла, но самую малость. Искать подосланных убийц — что может быть желаннее для его врагов? Если не подозреваешь никого, значит, подозреваешь каждого — доктора, вдруг в мазь добавит яду, повара, лакея, жену, охранника, дядю Вилли, свою собственную тень. Строить Инженерные замки — пустое занятие, за стенами не отсидеться. Единственное, что может помочь — сделать его смерть для врагов страшнее его жизни. Хорошо было фараонам — умирали они, и забирали с собой в гробницу преданных министров, жен и слуг. Цинь Ши Хуан Ди. Могила могил, восемьсот приближенных.
Он содрогнулся от отвращения. Придут же, право, в голову мысли…
Зазвенел тонко комар, явно очерчивая пределы любой власти — вот я каков, поди, возьми за пятак! Никакая морская пехота не оборет! Время отдохнуть, всего не одолеть разом.
Алексей покинул кабинет; вечером во дворце становилось тихо, он так любил. Зашел в покои императрицы. Мария сидела у лампы, гусиным пером черкая что-то по бумаге; он на цыпочках вышел. Дамской поэзии не понимал, впрочем, как и мужской, но критики о Морозовой отзывались лестно, даже явные германофобы (особенно они! «Только истинно русская душа может понять красоту слова простой русской женщины, сумевшей выразить в своих творениях…» и т. д. и т. п.) подтверждало надежность псевдонима.
Сашеньку укладывали. Алексей не стал его разгуливать, поцеловал на ночь и ушел. Так и придется вечер одному коротать? Зашел к учебную залу, покрутил глобус. Велика, велика Россия. Новая часть света, седьмая, эко выдумали. Рановато претендовать на географическую исключительность. Может, и седьмая, да не света, а тьмы. Темно кругом. В душах. И в его душе тоже.
Сейчас он почувствовал, что утомился. Захотелось принять успокоительную хвойную ванну и спать. Он переборол себя, знал, не уснет, только изведется, ворочаясь до полуночи и дальше. Пусть вечер идет своим чередом.
Светильники на террасе горели приглушенно; мошка, бабочки вились вокруг, назойливо стараясь — показаться. Другой цели у них вроде и нет.
В музыкальной гостиной он заметил маркиза Бови. Тот сидел у нотного столика, что-то записывая в толстую тетрадь коленкорового переплета. Заметив Алексея, он вскочил, тетрадь с колен упала на пол.
— Добрый вечер, маркиз, — Алексей наклонился, поднял тетрадь и передал ее Бови. — Сегодня все пишут. Даже я. Нашли что-нибудь любопытное?
— Исключительное, Ваше Императорское Величество! Там же, в той книге (Алексей заметил, что маркизу не захотелось назвать книгу) я обнаружил лист с пометками — вот он, я перерисовал буквы. Это, похоже, перевод на русский?
— Церковнославянский.
— Вы не могли бы прочитать? Как это звучит?
— Попробовать можно, но получится ли? Эти слова лишены смысла. Кто-то, может быть, сам Иоанн Четвертый, искал верный способ произнести заклинание.
— Да, я так и предполагал, — маркиз оправился от смущения, сейчас он был с императором на равных. Вернее, он был не с императором, а с коллегой. И славно, подумалось Алексею. — Но для чего? Латынь сама по себе довольно верно воспроизводит звуки.
— До некоторой степени. Полноценного фонетического языка не существует. Не все, конечно, схожи с английским, но искажения присутствуют в каждом из них.
— Но для чего было переводить на… на церковнославянский? Это лишь увеличивает степень искажений.
— Вам, маркиз, нужно поговорить на эту тему с нашими академиками, Павловым и Юнгом. У нас как-то занятный вышел вечерок однажды, мы спорили обо всех этих заклинаниях, магических словах, колдовских заговорах. Господин Юнг считает, что заклинания — вроде кодовой фразы. Знаете, можно человека загипнотизировать, выучить чему-нибудь, например, стенографии, но вне гипноза он эту возможность теряет. А ключевая фраза позволяет восстановить навыки, вспомнить, чему обучили под гипнозом. Академик Павлов подобным образом излечил человека с истерической слепотой, случай описан в «Вестнике нейрофизиологии».
— Ответьте мне искренне — насколько надежна вся система охраны? Можно ли вообще быть уверенным в безопасности Летнего Дворца? — Алексей не выглядел испуганным, просто — серьезным.
— Видите ли, Государь, охрана цивильных объектов во многом зависима от э-э… самих объектов.
— То есть, от меня?
— И всех остальных членов императорской фамилии. Каждый выезд за пределы дворца, особенно незапланированный, прибавляет седых волос каждому усердному слуге Государя.
— Но здесь, на территории дворца?
— Ни один бомбист сюда проникнуть не может. Штурмовать — при всех недостатках дворца, как оборонного сооружения, понадобился бы минимум батальон для его захвата, и это при условии, что подмога будет слепа и глуха к нашим призывам о помощи. В противном случае она прибудет менее чем через час из Зарядьевских казарм, а час, Государь, мы выстоим и против полка.
— Хорошо, хорошо, — охрана всегда неодобрительно относилась к легкомысленной, по ее мнению, постройке — дерево, и дерево. То, что территория была обнесена четырехметровой бетонной стеной, наподобие великой китайской, слабо утешало бравых пехотинцев.
— Но, Государь, я должен спросить… Ваш интерес — он вызван определенными обстоятельствами, или это…
— Это просто беспокойство… Ничего определенного, никаких фактов. Беспокойство.
— Осмелюсь посоветовать вам, Государь, затребовать для охраны егерский отряд.
— Егерский отряд? Разве моих пехотинцев недостаточно?
— Морская пехота отдаст за вас, Государь, всю кровь, до последней капли, — несколько высокопарно ответил капитан, впрочем, он имел на это право — трое пехотинцев погибло, а более десяти было ранено, включая капитана во время инцидента двадцать девятого года. — Но должен признать, я бы чувствовал себя увереннее, если бы удалось осуществить круглосуточное патрулирование прилегающего ко дворцу леса. Я уже имел случай предлагать это Вашему Императорскому Величеству, но тогда вы отвергли мое предложение.
— Егерский отряд? Может быть, потом. Сейчас же, капитан, у меня есть для вас иное, более спешное поручение. Я — моя семья, — завтра утром покинем дворец.
— Прикажете подать Императорский поезд?
— Нет, мы едем не в первопрестольную. В Крым, в Севастополь.
— Будет очень сложно организовать зеленый путь, Государь, — капитан не выказал удивление, напротив, казалось, он ожидал такого решения.
— Поэтому, капитан, мы не поедем нашим поездом. Распорядитесь, что бы к регулярному курьерскому прицепили три вагона, думаю, этого будет достаточно.
— Будет исполнено, Государь.
Капитан ушел — озадаченный или окрыленный, Алексей не мог понять наверное. Скорее, и то, и другое. И третье. Многие завтра будут в схожем состоянии. Не так уж, собственно, важно, верно или не верно предположение дядюшки Вилли о покушении. Просто пришло время делать дело.
Алексей чувствовал себя возбужденным, пожалуй, возбужденным излишне. Силы не в день растратить нужно, попридержим лошадушек. За сегодня он успел переговорить с черноморским и балтийским флотами — хорошо, во дворце есть свой радиоаппарат; набросал вчерне текст манифеста, который объявит там, в Севастополе, на борту «Императрицы Марии». Если сенат обнародует свое решение раньше, то решение, о котором сообщил сегодня, тем лучше для сената. Во всяком случае, для сенаторов. Нет — все равно, сенат будет распущен манифестом.
Флот полностью на его стороне. Армия… Что ж, старые офицеры — лучшие офицеры! — никогда не любили нынешних. Армия даст ему Германию, он армии — мирный договор. Коминтерн, потеряв Германию, этот договор подпишет, еще и репарации оплатит, лишь бы живота не лишиться, Австро-Венгрии.
Он потянулся в кресле. Нога на скамеечке, нарочно для того поставленной внизу, слегка припухла, но самую малость. Искать подосланных убийц — что может быть желаннее для его врагов? Если не подозреваешь никого, значит, подозреваешь каждого — доктора, вдруг в мазь добавит яду, повара, лакея, жену, охранника, дядю Вилли, свою собственную тень. Строить Инженерные замки — пустое занятие, за стенами не отсидеться. Единственное, что может помочь — сделать его смерть для врагов страшнее его жизни. Хорошо было фараонам — умирали они, и забирали с собой в гробницу преданных министров, жен и слуг. Цинь Ши Хуан Ди. Могила могил, восемьсот приближенных.
Он содрогнулся от отвращения. Придут же, право, в голову мысли…
Зазвенел тонко комар, явно очерчивая пределы любой власти — вот я каков, поди, возьми за пятак! Никакая морская пехота не оборет! Время отдохнуть, всего не одолеть разом.
Алексей покинул кабинет; вечером во дворце становилось тихо, он так любил. Зашел в покои императрицы. Мария сидела у лампы, гусиным пером черкая что-то по бумаге; он на цыпочках вышел. Дамской поэзии не понимал, впрочем, как и мужской, но критики о Морозовой отзывались лестно, даже явные германофобы (особенно они! «Только истинно русская душа может понять красоту слова простой русской женщины, сумевшей выразить в своих творениях…» и т. д. и т. п.) подтверждало надежность псевдонима.
Сашеньку укладывали. Алексей не стал его разгуливать, поцеловал на ночь и ушел. Так и придется вечер одному коротать? Зашел к учебную залу, покрутил глобус. Велика, велика Россия. Новая часть света, седьмая, эко выдумали. Рановато претендовать на географическую исключительность. Может, и седьмая, да не света, а тьмы. Темно кругом. В душах. И в его душе тоже.
Сейчас он почувствовал, что утомился. Захотелось принять успокоительную хвойную ванну и спать. Он переборол себя, знал, не уснет, только изведется, ворочаясь до полуночи и дальше. Пусть вечер идет своим чередом.
Светильники на террасе горели приглушенно; мошка, бабочки вились вокруг, назойливо стараясь — показаться. Другой цели у них вроде и нет.
В музыкальной гостиной он заметил маркиза Бови. Тот сидел у нотного столика, что-то записывая в толстую тетрадь коленкорового переплета. Заметив Алексея, он вскочил, тетрадь с колен упала на пол.
— Добрый вечер, маркиз, — Алексей наклонился, поднял тетрадь и передал ее Бови. — Сегодня все пишут. Даже я. Нашли что-нибудь любопытное?
— Исключительное, Ваше Императорское Величество! Там же, в той книге (Алексей заметил, что маркизу не захотелось назвать книгу) я обнаружил лист с пометками — вот он, я перерисовал буквы. Это, похоже, перевод на русский?
— Церковнославянский.
— Вы не могли бы прочитать? Как это звучит?
— Попробовать можно, но получится ли? Эти слова лишены смысла. Кто-то, может быть, сам Иоанн Четвертый, искал верный способ произнести заклинание.
— Да, я так и предполагал, — маркиз оправился от смущения, сейчас он был с императором на равных. Вернее, он был не с императором, а с коллегой. И славно, подумалось Алексею. — Но для чего? Латынь сама по себе довольно верно воспроизводит звуки.
— До некоторой степени. Полноценного фонетического языка не существует. Не все, конечно, схожи с английским, но искажения присутствуют в каждом из них.
— Но для чего было переводить на… на церковнославянский? Это лишь увеличивает степень искажений.
— Вам, маркиз, нужно поговорить на эту тему с нашими академиками, Павловым и Юнгом. У нас как-то занятный вышел вечерок однажды, мы спорили обо всех этих заклинаниях, магических словах, колдовских заговорах. Господин Юнг считает, что заклинания — вроде кодовой фразы. Знаете, можно человека загипнотизировать, выучить чему-нибудь, например, стенографии, но вне гипноза он эту возможность теряет. А ключевая фраза позволяет восстановить навыки, вспомнить, чему обучили под гипнозом. Академик Павлов подобным образом излечил человека с истерической слепотой, случай описан в «Вестнике нейрофизиологии».