Страница:
— Боюсь, не справлюсь я, — вздохнул Иван.
— Справитесь, я совершенно в этом уверен, — успокоил его Гагарин, скрывая усмешку. Оба мы не верим в то, что говорим. Ты, мил человек, думаешь, что не только Борцовской Академией — Россией можешь заправлять. А я б на тебя табачную лавку не оставил. Впрочем, лавку бы оставил.
— Разумеется, он справится, — князь Львов закивал головой, легкий пушок, остаток былой шевелюры, едва не слетел окончательно. — Вы же у нас — богатырь богатырей, кому, как не вам воспитывать смену.
— К тому же, дорогой господин Поддубный, вам будут помогать. Всякие мелкие, пустячные вопросы возьмут на себя помощники, весьма квалифицированные, смею вас уверить. Вам же предстоит, так сказать, общее руководство, — Гагарину надоело уговаривать. Ну, чего кочевряжится. Дают — бери, пока дают.
— Мы работы не боимся, — Поддубному не понравилось упоминание помощников. Свадебным генералом он быть не хотел, петрушкой на руке того же Гагарина. Если академия — так вся его, целиком. Другого найти — не смогут. Другого такого нет. Один Поддубный на свете. А начальников, да хоть начальников и тайного Приказа он перевидал много. Особенно Тайного приказа. За пять последних лет Гагарин — третий. Правда, этот, похоже, сидит крепко. Его сердить не след. — Если доверит страна, что ж, буду работать. Надо, значит, надо. Согласен.
— Мы не ожидали от вас другого ответа, — одобрительно произнес князь. Он искренне считал, что без его участия не было бы ни академии, ни этого стадиона, ни физической культуры вообще. Эх, князь, князюшко, не дал бы наш приказ добро, а к нему сто тысяч в придачу, и что бы ты делал в своем Олимпийском комитете?
Гагарин мысленно поставил галочку в сегодняшнем списке — так, еще одно дело сделано.
— Распоряжение об основании Академии Борьбы и о вашем назначении опубликуем на днях, а пока позвольте поздравить вас неофициально, — он пожал руку борца. — По этому поводу не грех бокал-другой опрокинуть, не возражаете?
— Отчего же, очень даже можно, — князь пытался имитировать модную нынче простонародную манеру речи. — Это мы завсегда согласные. Поддубный просто кивнул. И чего это князь подличает перед Гагариным, подделывается под него? Никогда своим не станет, хоть водку пить будет, хоть материться прилюдно. Да и не к чему это князю. Кто его тронет? Нет, тронуть можно, тронуть — тьфу, взял и растер, но надо же уважать себя, свое имя. Иначе как же тебя другие уважать будут?
— Тогда пройдемте… в буфет… — рассеянно предложил Гагарин. Он, напротив, не видел в попытках князя опроститься ничего зазорного. Понимает князь сегодняшнюю политику. Дипломат. Подумал без раздражения, зависть его ко всяким «благородным» последнее время поутихла, он порой ловил себя на мысли, что неплохо бы и самому к поместью добавить и титул, но не торопился, а сейчас и вообще не до этого. Хотя скоро, скоро…
Забег закончился, скороходы уступили место прыгунам.
Они поднялись. Хорошо здесь, в особой ложе, но пить на виду нельзя. Сухой закон есть закон.
В буфете находились практически все зрители особой ложи — дипломаты, олимпийские бонзы, свои. Своих осталось немного.
— Позвольте представить вам руководителя Борцовской Академии, нашего прославленного богатыря Ивана Поддубного! — на правах хозяина оповестил о решении присутствующих Гагарин.
— Ура! — это свои. Иностранцы реагировали сдержаннее. Ничего, пусть видят — глава тайного приказа занят всякими пустяками. Значит, в Багдаде все спокойно. Фразу эту Гагарин вычитал в какой-то книжке, и она полюбилась настолько, что он не расставался с нею много лет.
Подскочил лакей с подносом. Они взяли бокалы — свои, Гусевские, князь произнес здравницу Поддубному.
— Куда французским винам до наших, крымских, — князь Львов прищурил глаза, изображая восхищение. Врет, врет князюшка, иначе зачем бы хлопотал о ящике «клико». Для представительства, держи карман шире. Гагарину же вино вообще было безразлично. Не то, чтобы он был поклонником белой головки, как многие — патриотично и сердито, просто каждая минута на счету, расслабляться некогда. Вот и сейчас он едва пригубил и отставил бокал. К нему подходили, о чем-то спрашивали, он также что-то отвечал, иногда шутил, просто, незатейливо, как раньше отвечал на вопросы о родстве с теми Гагариными — даже не однофамилец, — дипломаты вежливо улыбались и отходили, неужто и вправду думали, что с рук его кровь капает — он видел карикатурку на себя в одной из газетенок — вражьих, нейтралы позволить не могли, карикатурка, как ни странно, ему польстила, он любил, когда его боялись, — отходили и переговаривались о чем-то вполголоса. Потом послушаем, что они наговорили. А не услышим — шалишь, акустики, будет вам воля, ждите.
Они с князем отошли к окну — широкому, в стену. Отсюда арена была видна не хуже, чем из ложи, зато их видеть не мог никто — хитрое стекло укрывала от ненужных взглядов. Львов продолжал нести вздор, приходилось поддерживать разговор — знал, что позже иностранцы будут жадно расспрашивать князя, о чем говорил Гагарин, а потом делать глубокомысленные заключения о возможных изменениях в политике России на основании этих дурацких расспросов. Сегодня же и отобьют молнии. Давайте, давайте. Капля не то, что камень — железо точит.
— Ах, как прыгнул, как прыгнул — восхищенно чмокал губами князь. Прыгун действительно выделялся — пролетал над планкой спиной. Фокусник. Шею не сверни, дружок.
Поддубному было скучно. Ну, поздравили с академией, а дальше? На что ему тут болтаться? Поговорить не с кем, разве со Львовым, так занят князь, все с кем-то болтает, болтает. Уйти потихоньку? Уйдет Гагарин, следом можно. Выступать больше не придется, разве под маской. Да нет, какое… Все силы уйдут на борьбу под ковром. Ничего, отвесит макарон для начала, а там поглядим.
Богатырские игры шли своим чередом. До полудня он побудет, а там и откланяться можно. Слишком долго оставаться тоже не след. Гагарин скосился на часы. Недолго осталось.
Обычные праздные разговоры. Ах, умницы. Откуда и берутся такие, сытые с рождения, довольные собой донельзя? Прелесть, не люди. Досадно было бездарно терять время, а приходится.
— Вас, ваше превосходительство, просят, — неслышно прошептал свой. Кого нанесло?
Гагарин посмотрел в угол. Лаврецкий! Никак, срочное дело. Чье только, приказа или…
Он извинился перед очередным собеседником (Австралия, хозяйка прошлой Олимпиады, далеконько), прошел к столику. Все смотрели на него.
— Ну-с? — Гагарин смотрел на аккуратный пробор ротмистра. Никакой перхоти. Вот этому он завидовал искренне. Это не отнять. Чем только не мыл он вою голову, патентованными средствами лучших фирм, народные рецепты практиковал, вплоть до мази на курином дерьме, а результат — на плечах. А вы гильотинкой, гильотинкой…
— Срочное донесение, — вполголоса проговорил ротмистр. — Я взял на себя смелость побеспокоить вас здесь исключительно из-за важности происходящего.
Показалось, в голосе Лаврецкого издевка. Чуть-чуть, едва слышно. Как всякий заместитель, ротмистр полагал, что начальник у него бездельник и ничтожество, а весь приказ только благодаря князю Лаврецкому и не развалился. Гагарин нахмурился.
— Вы… к делу поближе.
— Из Таллина сообщают. По мнению наших людей, Вабилов крайне ненадежен. Анализ поведенческих реакций вкупе со скрытой регистрацией вегетативной деятельности… — Лаврецкий щеголял своими университетами, умные слова перли из него, словно дерьмо из поносной свиньи. Созрел, милый. Не терпится свалить начальника, да? Не удержался, прибежал, чтобы потом сказать — предупреждал, наверное, и рапорт готов, мол, небрежение господина Гагарина привело к такому повороту событий, при котором ущерб международной репутации России… Гагарин запутался во фразе, досадливо поморщился. Ротмистр понял по-своему:
— Еще не поздно отменить церемонию. Внезапная болезнь… или несчастный случай… Выбор широк.
— Послушайте, я ведь вас просил — беспокоить меня только в самом крайнем случае. Я ведь сюда не развлекаться пришел. Своим появлением вы нарушаете протокол. Извольте заниматься делом, — он заметил удовлетворение в глазах Лаврецкого. Точно, побежит донос писать.
— Я считал своим долгом доложить открывшиеся обстоятельства… — ротмистр встал, поклонился и с достоинством удалился. Придется нового заместителя подыскивать раньше срока. Кирка, тачка — вот, что ждет тебя, любезный Гедиминович. Посмотрим, поможет ли в руднике твое гедиминство.
Гагарин знал, что ничего ротмистру сделать не сможет — пока. У князя обширные связи, а портить отношение с аристократией теперь не поощрялось. Правда, времена меняются. И сегодня Камчатка для Лаврецкого стала ближе, немного, но ближе.
— Что-нибудь важное? — только наивный Львов мог задать такой вопрос главе тайного приказа.
— Нет, князь. Рутина, пустяки.
— Господин Абрахамсон, председатель международного олимпийского комитета хочет переговорить с вами, вот я и испугался, вдруг неотложные дела вынудят вас срочно уйти.
— Уйти мне придется, к сожалению, но время пока есть. Давайте вашего Абрахамсона, — Гагарин приветливо улыбнулся князю, пусть видят — никаких важных дел у него действительно нет, все внимание Тайного приказа отдано попечительствуемой физической культуре.
Председатель Олимпийского комитета говорил по-русски плохо, извинился и залопотал по-своему, Львов переводил. Празднество произвело на него незабываемое впечатление, и он считает, что олимпиада тридцать шестого года обязательно должна состояться в России, в Петрограде, он приложит все усилия и прочее и прочее… Оставалось соглашаться и надеяться, что спортивный лорд не видит, как ему все это безразлично. Олимпиада, игры, все, что казалось важным еще три месяца назад теперь просто вызывало недоумение. Господи, какая ерунда. Гагарин горячо поблагодарил за высокую оценку его усилий, и заверил, что в ближайшее время будет построен гребной канал, превосходящий все, существующее доселе. Разошлись довольные друг другом.
16
17
— Справитесь, я совершенно в этом уверен, — успокоил его Гагарин, скрывая усмешку. Оба мы не верим в то, что говорим. Ты, мил человек, думаешь, что не только Борцовской Академией — Россией можешь заправлять. А я б на тебя табачную лавку не оставил. Впрочем, лавку бы оставил.
— Разумеется, он справится, — князь Львов закивал головой, легкий пушок, остаток былой шевелюры, едва не слетел окончательно. — Вы же у нас — богатырь богатырей, кому, как не вам воспитывать смену.
— К тому же, дорогой господин Поддубный, вам будут помогать. Всякие мелкие, пустячные вопросы возьмут на себя помощники, весьма квалифицированные, смею вас уверить. Вам же предстоит, так сказать, общее руководство, — Гагарину надоело уговаривать. Ну, чего кочевряжится. Дают — бери, пока дают.
— Мы работы не боимся, — Поддубному не понравилось упоминание помощников. Свадебным генералом он быть не хотел, петрушкой на руке того же Гагарина. Если академия — так вся его, целиком. Другого найти — не смогут. Другого такого нет. Один Поддубный на свете. А начальников, да хоть начальников и тайного Приказа он перевидал много. Особенно Тайного приказа. За пять последних лет Гагарин — третий. Правда, этот, похоже, сидит крепко. Его сердить не след. — Если доверит страна, что ж, буду работать. Надо, значит, надо. Согласен.
— Мы не ожидали от вас другого ответа, — одобрительно произнес князь. Он искренне считал, что без его участия не было бы ни академии, ни этого стадиона, ни физической культуры вообще. Эх, князь, князюшко, не дал бы наш приказ добро, а к нему сто тысяч в придачу, и что бы ты делал в своем Олимпийском комитете?
Гагарин мысленно поставил галочку в сегодняшнем списке — так, еще одно дело сделано.
— Распоряжение об основании Академии Борьбы и о вашем назначении опубликуем на днях, а пока позвольте поздравить вас неофициально, — он пожал руку борца. — По этому поводу не грех бокал-другой опрокинуть, не возражаете?
— Отчего же, очень даже можно, — князь пытался имитировать модную нынче простонародную манеру речи. — Это мы завсегда согласные. Поддубный просто кивнул. И чего это князь подличает перед Гагариным, подделывается под него? Никогда своим не станет, хоть водку пить будет, хоть материться прилюдно. Да и не к чему это князю. Кто его тронет? Нет, тронуть можно, тронуть — тьфу, взял и растер, но надо же уважать себя, свое имя. Иначе как же тебя другие уважать будут?
— Тогда пройдемте… в буфет… — рассеянно предложил Гагарин. Он, напротив, не видел в попытках князя опроститься ничего зазорного. Понимает князь сегодняшнюю политику. Дипломат. Подумал без раздражения, зависть его ко всяким «благородным» последнее время поутихла, он порой ловил себя на мысли, что неплохо бы и самому к поместью добавить и титул, но не торопился, а сейчас и вообще не до этого. Хотя скоро, скоро…
Забег закончился, скороходы уступили место прыгунам.
Они поднялись. Хорошо здесь, в особой ложе, но пить на виду нельзя. Сухой закон есть закон.
В буфете находились практически все зрители особой ложи — дипломаты, олимпийские бонзы, свои. Своих осталось немного.
— Позвольте представить вам руководителя Борцовской Академии, нашего прославленного богатыря Ивана Поддубного! — на правах хозяина оповестил о решении присутствующих Гагарин.
— Ура! — это свои. Иностранцы реагировали сдержаннее. Ничего, пусть видят — глава тайного приказа занят всякими пустяками. Значит, в Багдаде все спокойно. Фразу эту Гагарин вычитал в какой-то книжке, и она полюбилась настолько, что он не расставался с нею много лет.
Подскочил лакей с подносом. Они взяли бокалы — свои, Гусевские, князь произнес здравницу Поддубному.
— Куда французским винам до наших, крымских, — князь Львов прищурил глаза, изображая восхищение. Врет, врет князюшка, иначе зачем бы хлопотал о ящике «клико». Для представительства, держи карман шире. Гагарину же вино вообще было безразлично. Не то, чтобы он был поклонником белой головки, как многие — патриотично и сердито, просто каждая минута на счету, расслабляться некогда. Вот и сейчас он едва пригубил и отставил бокал. К нему подходили, о чем-то спрашивали, он также что-то отвечал, иногда шутил, просто, незатейливо, как раньше отвечал на вопросы о родстве с теми Гагариными — даже не однофамилец, — дипломаты вежливо улыбались и отходили, неужто и вправду думали, что с рук его кровь капает — он видел карикатурку на себя в одной из газетенок — вражьих, нейтралы позволить не могли, карикатурка, как ни странно, ему польстила, он любил, когда его боялись, — отходили и переговаривались о чем-то вполголоса. Потом послушаем, что они наговорили. А не услышим — шалишь, акустики, будет вам воля, ждите.
Они с князем отошли к окну — широкому, в стену. Отсюда арена была видна не хуже, чем из ложи, зато их видеть не мог никто — хитрое стекло укрывала от ненужных взглядов. Львов продолжал нести вздор, приходилось поддерживать разговор — знал, что позже иностранцы будут жадно расспрашивать князя, о чем говорил Гагарин, а потом делать глубокомысленные заключения о возможных изменениях в политике России на основании этих дурацких расспросов. Сегодня же и отобьют молнии. Давайте, давайте. Капля не то, что камень — железо точит.
— Ах, как прыгнул, как прыгнул — восхищенно чмокал губами князь. Прыгун действительно выделялся — пролетал над планкой спиной. Фокусник. Шею не сверни, дружок.
Поддубному было скучно. Ну, поздравили с академией, а дальше? На что ему тут болтаться? Поговорить не с кем, разве со Львовым, так занят князь, все с кем-то болтает, болтает. Уйти потихоньку? Уйдет Гагарин, следом можно. Выступать больше не придется, разве под маской. Да нет, какое… Все силы уйдут на борьбу под ковром. Ничего, отвесит макарон для начала, а там поглядим.
Богатырские игры шли своим чередом. До полудня он побудет, а там и откланяться можно. Слишком долго оставаться тоже не след. Гагарин скосился на часы. Недолго осталось.
Обычные праздные разговоры. Ах, умницы. Откуда и берутся такие, сытые с рождения, довольные собой донельзя? Прелесть, не люди. Досадно было бездарно терять время, а приходится.
— Вас, ваше превосходительство, просят, — неслышно прошептал свой. Кого нанесло?
Гагарин посмотрел в угол. Лаврецкий! Никак, срочное дело. Чье только, приказа или…
Он извинился перед очередным собеседником (Австралия, хозяйка прошлой Олимпиады, далеконько), прошел к столику. Все смотрели на него.
— Ну-с? — Гагарин смотрел на аккуратный пробор ротмистра. Никакой перхоти. Вот этому он завидовал искренне. Это не отнять. Чем только не мыл он вою голову, патентованными средствами лучших фирм, народные рецепты практиковал, вплоть до мази на курином дерьме, а результат — на плечах. А вы гильотинкой, гильотинкой…
— Срочное донесение, — вполголоса проговорил ротмистр. — Я взял на себя смелость побеспокоить вас здесь исключительно из-за важности происходящего.
Показалось, в голосе Лаврецкого издевка. Чуть-чуть, едва слышно. Как всякий заместитель, ротмистр полагал, что начальник у него бездельник и ничтожество, а весь приказ только благодаря князю Лаврецкому и не развалился. Гагарин нахмурился.
— Вы… к делу поближе.
— Из Таллина сообщают. По мнению наших людей, Вабилов крайне ненадежен. Анализ поведенческих реакций вкупе со скрытой регистрацией вегетативной деятельности… — Лаврецкий щеголял своими университетами, умные слова перли из него, словно дерьмо из поносной свиньи. Созрел, милый. Не терпится свалить начальника, да? Не удержался, прибежал, чтобы потом сказать — предупреждал, наверное, и рапорт готов, мол, небрежение господина Гагарина привело к такому повороту событий, при котором ущерб международной репутации России… Гагарин запутался во фразе, досадливо поморщился. Ротмистр понял по-своему:
— Еще не поздно отменить церемонию. Внезапная болезнь… или несчастный случай… Выбор широк.
— Послушайте, я ведь вас просил — беспокоить меня только в самом крайнем случае. Я ведь сюда не развлекаться пришел. Своим появлением вы нарушаете протокол. Извольте заниматься делом, — он заметил удовлетворение в глазах Лаврецкого. Точно, побежит донос писать.
— Я считал своим долгом доложить открывшиеся обстоятельства… — ротмистр встал, поклонился и с достоинством удалился. Придется нового заместителя подыскивать раньше срока. Кирка, тачка — вот, что ждет тебя, любезный Гедиминович. Посмотрим, поможет ли в руднике твое гедиминство.
Гагарин знал, что ничего ротмистру сделать не сможет — пока. У князя обширные связи, а портить отношение с аристократией теперь не поощрялось. Правда, времена меняются. И сегодня Камчатка для Лаврецкого стала ближе, немного, но ближе.
— Что-нибудь важное? — только наивный Львов мог задать такой вопрос главе тайного приказа.
— Нет, князь. Рутина, пустяки.
— Господин Абрахамсон, председатель международного олимпийского комитета хочет переговорить с вами, вот я и испугался, вдруг неотложные дела вынудят вас срочно уйти.
— Уйти мне придется, к сожалению, но время пока есть. Давайте вашего Абрахамсона, — Гагарин приветливо улыбнулся князю, пусть видят — никаких важных дел у него действительно нет, все внимание Тайного приказа отдано попечительствуемой физической культуре.
Председатель Олимпийского комитета говорил по-русски плохо, извинился и залопотал по-своему, Львов переводил. Празднество произвело на него незабываемое впечатление, и он считает, что олимпиада тридцать шестого года обязательно должна состояться в России, в Петрограде, он приложит все усилия и прочее и прочее… Оставалось соглашаться и надеяться, что спортивный лорд не видит, как ему все это безразлично. Олимпиада, игры, все, что казалось важным еще три месяца назад теперь просто вызывало недоумение. Господи, какая ерунда. Гагарин горячо поблагодарил за высокую оценку его усилий, и заверил, что в ближайшее время будет построен гребной канал, превосходящий все, существующее доселе. Разошлись довольные друг другом.
16
Лернер переоделся в домашнее, костюм, заношенный до блеска, с заплатами на локтях и пузырями на коленях. Старый костюм, шился… Не так уж часто он шьет, можно и вспомнить. В Брюсселе? Нет, в Лондоне. Не к съезду, нет, просто при переезде пропал багаж. Пропал, сэр. Мы приносим извинения, такого раньше не случалось, компания готова возместить ущерб… Пришлось шить срочно и дешево, надо было в чем-то выступать, не в дорожном же. Самое забавное, что багаж вскоре сыскался, ах, недоразумение! Они с Надей долго гадали, чья это работа, охранки или партийный соратников. Мелочность и бессмысленность выдавали своих, возврат вещей — охранку. Сошлись, что и вправду вышло недоразумение.
Костюм оказался паршивым, как всякая дешевая вещь, и почти сразу был переведен в затрапез.
Ходики на стене стучали громко, представлялось, что это дятел долбит сук, на котором сидят нынешние мелкие тактика, кусошники, смердящие блудословы, но помогало мало — голова болела.
Скрипнула дверь. Надя пришла.
— Я припозднилась. Свалилась нежданная работа, — она служила в управлении восточных железных дорог, по возрасту имела право на сокращенный день, могла и совсем не работать, но тянула воз вровень с молодыми. При увольнении — неизбежное поражение в категории. Да.
— Замечательно, — невпопад отозвался Лернер.
— Немецкая пунктуальность отошла в прошлое, как и исполнительность. Представляешь, до сих пор не утверждено гражданское расписание на зимний период. В последний момент вернули на переделку. Разгрузить шесть направлений, сдвинуть рейсы на дневные часы.
— Военные командуют?
— Они, но отдуваться нам, — она показалась из прихожей. — У тебя все в порядке? Какой-то усталый. Давно дома?
— Усталый? — он понял внезапно, что это — правда. Не было сил подняться с дивана, даже раскрыть книгу, и именно поэтому он встал. — Я чайку разогрею.
— Я сама, сиди, — Надя прошла на кухню, но оставаться одному не хотелось.
Кухня была просторной и пустой. Питаться полагалось на службе, в столовых, в домовых кухнях; немощным доставляли еду на дом. Самостоятельная готовка практически исключалась, разве мелочь — чай, бутерброд сделать, и то — категориям не ниже Б, имеющим доступ к буфету. Остальным готовить было не из чего, да и не на чем, газ из труб исчез давно, керосин — стратегическое сырье, а электричества полагалось по три киловатт-аса на человека. В месяц.
Мелочные обывательские мыслишки-насекомые одолевали Лернера. Надо, надо отдохнуть.
— Ты голодна?
— Нет, какое. Дополнительно кормили, за сверхурочку. Опять полнею, — она хлопнула себя по животу. По тому месту, где когда-то был живот.
— Тогда оставь. Я тоже не хочу.
— Что? — сейчас она действительно встревожилась.
— Мутит. Тошно.
— Ты устал. Ты опять устал, — она взяла его за руку, вывела из кухни. — Голова?
— Немного. Чуть-чуть.
— Посиди.
Зажурчала вода из крана. Через минуту Надя вернулась: сложенное мокрое полотенце ловко положила на лоб, под спину подоткнула думку.
— Сбегаю за Гольцем.
— Не стоит, — неискренне воспротивился он.
— Ты сиди, — она шуршала пыльником. — Я мигом.
Почему нет? Врач жил рядом, в соседнем подъезде, не раз обращался к Наде с просьбой устроить билет. Рад будет оказать ответную услугу, не говоря о том, что лечить жильцов дома вменено ему в обязанность. Лечиться по обязанности — фу! Лернер вспомнил, как без протекции, Надюша была в отъезде, удалял зуб. Увольте.
Компресс помог: прохлада проникла под череп, и мысли стыли, как стынет холодец на леднике. Или река, чистая, сибирская, прозрачная насквозь, но ударит мороз, и шуга прикроет все — отмели, камни, коряги — берегись, чужак!
Холодная струйка стекла за шиворот, и Лернер встал, передернул лопатками. Полотенце свалилось, и тотчас же затлел, разгораясь, жар головы, нижняя губа занемела.
Где же доктор?
Крепясь, он прошелся по комнате, задержался у шахматного столика, где фигурки слегка запылились, столь долго стояла позиция партии с Максимом. Игралась партия третий год, ходы передавались в письмах, а писались они реже и реже. Недосуг. Забавы. Прошло время забав, давным-давно прошло. Или, напротив, вернулось? Все бросить, и кончать жизнь в ветеранском собрании, командуя деревяшками, коли разучился управлять людьми?
Он резко смахнул фигуры. Звуки падения отрезвили и устыдили его. Лернер наклонился, поднимая с пола бессловесные армии. Нехорошо, если Надя заметит, огорчится.
С покрасневшим от прилива крови лицом он искал шахматы и выпрямился не раньше, чем поднял последнюю пешку.
Успел к приходу врача.
— Что наш больной? — Гольц, толстый, шумливый, вкатился в комнату. — Э, батенька! По лицу ясно, ремонта не требуется. Крохотная профилактика, не более. На что жалуемся?
— Совестно вас беспокоить, право. Голова приболела немного.
— В висках стучит?
— Временами.
— Затылок давит?
— Когда наклоняюсь.
— Сердце?
— Не чувствую. Изредка защемит, если быстро по лестнице поднимаюсь.
— Отлично, отлично, — Гольц раскрыл саквояж, старый, натуральная кожа, вытащил аппарат для измерения давления, молоточек, зеркальце, деревянную трубочку. — Раздевайтесь.
— Да у меня только голова…
— Раздевайтесь-раздевайтесь. Тепло, комаров нет, чего ж церемониться.
Лернер покорно сносил расспросы, постукивания, замес живота, сгибал и разгибал руки, приседал, послушно глядел в зеркальце, которым доктор слепил его, пуская зайчик.
— Позвольте коленку — постучать… М-да… А теперь встаньте, закройте глаза, и указательным пальцем коснитесь кончика носа…
Потом мерялось давление, на одной руке, на другой, выслушивалось сердце, еще и еще…
Наконец, доктор вернул инструменты в саквояж.
— Нервы. Одни только нервы. Легкие — отличные. В сердце шумок, но пустяшный. Э-э… Стул нормальный?
— Да.
— Вот видите! — невесть чему обрадовался Гольц. — Рациональная диета. При вашей конституции, доведись — ну, в порядке гастрономических фантазий, — доведись вам икру ложками наворачивать, всякие трюфеля с расстегаями — в год кондратий хватит. Полный прогрессивный паралич. А при диете — смотреть приятно.
Лернер торопливо застегивал рубаху.
— Значит, ничего страшного, доктор? — Надя пытливо смотрела на врача.
— Абсолютно. Главное — отдыхать. Не выматываться. Я микстурку пропишу, попьете недельку-другую. И обязательно гулять перед сном, полчасика ежевечерне. Сегодня и начните.
— А травы? Стоит травы пить?
— Ну… Пустырник, валериану… Не повредит.
Надя с Гольцем вышли в коридор, о чем-то зашептались. Конспираторы.
Заправив рубаху в брюки, Лернер попытался прислушаться, затем подошел к двери. Не вовремя скрипнула половица.
— От Дмитрия, Братца, вестей нет? — вопрос был скользкий. Правда, Гольца они знали давно, еще по Швейцарии, и подвохов не ждали.
— Нет, — коротко ответила Надя.
— Мы ведь с ним однокорытники. Как развела судьба, — доктор вздохнул. — Ну, я побежал. Помните, Надежда Константиновна: покой, прогулки и сон.
Лернер на цыпочках вернулся к дивану, пережидая, пока уйдет Гольц.
— Ты слышал, что говорил доктор? Покой! Попроси на службе отпуск.
— Уже, — и он рассказал о сегодняшнем, рассказал, как всегда, без утайки, умолчаний. Надя не перебивала, не охала сочувственно, просто сидела и слушала.
— Пусть отойдет, отстоится, тогда и решишь, — после минутной паузы сказала она.
— Отстоится, — повторил Лернер. Он смотрел, как копается Надя в бюро, перебирая пакетики и, найдя, радуется:
— Остался один! А завтра закажу в аптеке.
— Кто остался?
— Корень валерианы. Сейчас сделаем настой.
Подлив в спиртовку лилового денатурата, она разожгла огонь. Пламя, хорошо видимое в свете тусклой пятисвечевой лампочки, оказалось жарким, вода вскипела быстро. Сняв кружку с огня, Надя отмерила ложку трухи, высыпала в воду и прикрыла блюдцем.
— Пока настаивается, мы погуляем.
— Не хочется сегодня.
— Погуляем, погуляем. Обойдем квартал.
Он подчинился, хотя ноги гудели, на неделю назад нагулялся.
Вечер случился теплый и тихий. Окна домов по привычке оставались зашторенными, хотя воздушных налетов не было с весны. Фонари светили почти прилично, новые «экономические» лампочки позволяли если не читать, то спокойно идти, без риска споткнуться, ступить в лужу.
Навстречу попался отряд швайнехундов. Ведомые бригадиром, они шли на ночевку.
— Десять часов, — заметил Лернер.
— Да, им бром не потребуется. Пока дойдут, кормежка, политзанятия — глядишь, полночь. А в половине шестого — подъем.
— Ты, кажется, их жалеешь?
— Возможно, — было непонятно, шутит Надя, или говорит серьезно.
— Напрасно. Им повезло. Немцы — нация прагматиков. Никакой мести, зряшной траты человеческого материала. Только справедливо — отработать века праздности и тунеядства. В России с подобными иначе поступят.
— Иначе? Будут стрелять, резать?
— Именно. И вешать, непременно вешать. Слишком много грехов скопилось. Но хватит, давай наслаждаться вечером, раз гуляем.
Они обошли квартал дважды, и, когда вернулись, настой совсем остыл. Лернер пил его осторожными глотками. Отписать Максиму, справиться, нет ли подходящей вакансии где-нибудь в Вене. Или прямо к нему попроситься, в издательство? Жаль, разбросал шахматы. Придется поднимать переписку, восстанавливать позицию. Надюшу озадачить?
Костюм оказался паршивым, как всякая дешевая вещь, и почти сразу был переведен в затрапез.
Ходики на стене стучали громко, представлялось, что это дятел долбит сук, на котором сидят нынешние мелкие тактика, кусошники, смердящие блудословы, но помогало мало — голова болела.
Скрипнула дверь. Надя пришла.
— Я припозднилась. Свалилась нежданная работа, — она служила в управлении восточных железных дорог, по возрасту имела право на сокращенный день, могла и совсем не работать, но тянула воз вровень с молодыми. При увольнении — неизбежное поражение в категории. Да.
— Замечательно, — невпопад отозвался Лернер.
— Немецкая пунктуальность отошла в прошлое, как и исполнительность. Представляешь, до сих пор не утверждено гражданское расписание на зимний период. В последний момент вернули на переделку. Разгрузить шесть направлений, сдвинуть рейсы на дневные часы.
— Военные командуют?
— Они, но отдуваться нам, — она показалась из прихожей. — У тебя все в порядке? Какой-то усталый. Давно дома?
— Усталый? — он понял внезапно, что это — правда. Не было сил подняться с дивана, даже раскрыть книгу, и именно поэтому он встал. — Я чайку разогрею.
— Я сама, сиди, — Надя прошла на кухню, но оставаться одному не хотелось.
Кухня была просторной и пустой. Питаться полагалось на службе, в столовых, в домовых кухнях; немощным доставляли еду на дом. Самостоятельная готовка практически исключалась, разве мелочь — чай, бутерброд сделать, и то — категориям не ниже Б, имеющим доступ к буфету. Остальным готовить было не из чего, да и не на чем, газ из труб исчез давно, керосин — стратегическое сырье, а электричества полагалось по три киловатт-аса на человека. В месяц.
Мелочные обывательские мыслишки-насекомые одолевали Лернера. Надо, надо отдохнуть.
— Ты голодна?
— Нет, какое. Дополнительно кормили, за сверхурочку. Опять полнею, — она хлопнула себя по животу. По тому месту, где когда-то был живот.
— Тогда оставь. Я тоже не хочу.
— Что? — сейчас она действительно встревожилась.
— Мутит. Тошно.
— Ты устал. Ты опять устал, — она взяла его за руку, вывела из кухни. — Голова?
— Немного. Чуть-чуть.
— Посиди.
Зажурчала вода из крана. Через минуту Надя вернулась: сложенное мокрое полотенце ловко положила на лоб, под спину подоткнула думку.
— Сбегаю за Гольцем.
— Не стоит, — неискренне воспротивился он.
— Ты сиди, — она шуршала пыльником. — Я мигом.
Почему нет? Врач жил рядом, в соседнем подъезде, не раз обращался к Наде с просьбой устроить билет. Рад будет оказать ответную услугу, не говоря о том, что лечить жильцов дома вменено ему в обязанность. Лечиться по обязанности — фу! Лернер вспомнил, как без протекции, Надюша была в отъезде, удалял зуб. Увольте.
Компресс помог: прохлада проникла под череп, и мысли стыли, как стынет холодец на леднике. Или река, чистая, сибирская, прозрачная насквозь, но ударит мороз, и шуга прикроет все — отмели, камни, коряги — берегись, чужак!
Холодная струйка стекла за шиворот, и Лернер встал, передернул лопатками. Полотенце свалилось, и тотчас же затлел, разгораясь, жар головы, нижняя губа занемела.
Где же доктор?
Крепясь, он прошелся по комнате, задержался у шахматного столика, где фигурки слегка запылились, столь долго стояла позиция партии с Максимом. Игралась партия третий год, ходы передавались в письмах, а писались они реже и реже. Недосуг. Забавы. Прошло время забав, давным-давно прошло. Или, напротив, вернулось? Все бросить, и кончать жизнь в ветеранском собрании, командуя деревяшками, коли разучился управлять людьми?
Он резко смахнул фигуры. Звуки падения отрезвили и устыдили его. Лернер наклонился, поднимая с пола бессловесные армии. Нехорошо, если Надя заметит, огорчится.
С покрасневшим от прилива крови лицом он искал шахматы и выпрямился не раньше, чем поднял последнюю пешку.
Успел к приходу врача.
— Что наш больной? — Гольц, толстый, шумливый, вкатился в комнату. — Э, батенька! По лицу ясно, ремонта не требуется. Крохотная профилактика, не более. На что жалуемся?
— Совестно вас беспокоить, право. Голова приболела немного.
— В висках стучит?
— Временами.
— Затылок давит?
— Когда наклоняюсь.
— Сердце?
— Не чувствую. Изредка защемит, если быстро по лестнице поднимаюсь.
— Отлично, отлично, — Гольц раскрыл саквояж, старый, натуральная кожа, вытащил аппарат для измерения давления, молоточек, зеркальце, деревянную трубочку. — Раздевайтесь.
— Да у меня только голова…
— Раздевайтесь-раздевайтесь. Тепло, комаров нет, чего ж церемониться.
Лернер покорно сносил расспросы, постукивания, замес живота, сгибал и разгибал руки, приседал, послушно глядел в зеркальце, которым доктор слепил его, пуская зайчик.
— Позвольте коленку — постучать… М-да… А теперь встаньте, закройте глаза, и указательным пальцем коснитесь кончика носа…
Потом мерялось давление, на одной руке, на другой, выслушивалось сердце, еще и еще…
Наконец, доктор вернул инструменты в саквояж.
— Нервы. Одни только нервы. Легкие — отличные. В сердце шумок, но пустяшный. Э-э… Стул нормальный?
— Да.
— Вот видите! — невесть чему обрадовался Гольц. — Рациональная диета. При вашей конституции, доведись — ну, в порядке гастрономических фантазий, — доведись вам икру ложками наворачивать, всякие трюфеля с расстегаями — в год кондратий хватит. Полный прогрессивный паралич. А при диете — смотреть приятно.
Лернер торопливо застегивал рубаху.
— Значит, ничего страшного, доктор? — Надя пытливо смотрела на врача.
— Абсолютно. Главное — отдыхать. Не выматываться. Я микстурку пропишу, попьете недельку-другую. И обязательно гулять перед сном, полчасика ежевечерне. Сегодня и начните.
— А травы? Стоит травы пить?
— Ну… Пустырник, валериану… Не повредит.
Надя с Гольцем вышли в коридор, о чем-то зашептались. Конспираторы.
Заправив рубаху в брюки, Лернер попытался прислушаться, затем подошел к двери. Не вовремя скрипнула половица.
— От Дмитрия, Братца, вестей нет? — вопрос был скользкий. Правда, Гольца они знали давно, еще по Швейцарии, и подвохов не ждали.
— Нет, — коротко ответила Надя.
— Мы ведь с ним однокорытники. Как развела судьба, — доктор вздохнул. — Ну, я побежал. Помните, Надежда Константиновна: покой, прогулки и сон.
Лернер на цыпочках вернулся к дивану, пережидая, пока уйдет Гольц.
— Ты слышал, что говорил доктор? Покой! Попроси на службе отпуск.
— Уже, — и он рассказал о сегодняшнем, рассказал, как всегда, без утайки, умолчаний. Надя не перебивала, не охала сочувственно, просто сидела и слушала.
— Пусть отойдет, отстоится, тогда и решишь, — после минутной паузы сказала она.
— Отстоится, — повторил Лернер. Он смотрел, как копается Надя в бюро, перебирая пакетики и, найдя, радуется:
— Остался один! А завтра закажу в аптеке.
— Кто остался?
— Корень валерианы. Сейчас сделаем настой.
Подлив в спиртовку лилового денатурата, она разожгла огонь. Пламя, хорошо видимое в свете тусклой пятисвечевой лампочки, оказалось жарким, вода вскипела быстро. Сняв кружку с огня, Надя отмерила ложку трухи, высыпала в воду и прикрыла блюдцем.
— Пока настаивается, мы погуляем.
— Не хочется сегодня.
— Погуляем, погуляем. Обойдем квартал.
Он подчинился, хотя ноги гудели, на неделю назад нагулялся.
Вечер случился теплый и тихий. Окна домов по привычке оставались зашторенными, хотя воздушных налетов не было с весны. Фонари светили почти прилично, новые «экономические» лампочки позволяли если не читать, то спокойно идти, без риска споткнуться, ступить в лужу.
Навстречу попался отряд швайнехундов. Ведомые бригадиром, они шли на ночевку.
— Десять часов, — заметил Лернер.
— Да, им бром не потребуется. Пока дойдут, кормежка, политзанятия — глядишь, полночь. А в половине шестого — подъем.
— Ты, кажется, их жалеешь?
— Возможно, — было непонятно, шутит Надя, или говорит серьезно.
— Напрасно. Им повезло. Немцы — нация прагматиков. Никакой мести, зряшной траты человеческого материала. Только справедливо — отработать века праздности и тунеядства. В России с подобными иначе поступят.
— Иначе? Будут стрелять, резать?
— Именно. И вешать, непременно вешать. Слишком много грехов скопилось. Но хватит, давай наслаждаться вечером, раз гуляем.
Они обошли квартал дважды, и, когда вернулись, настой совсем остыл. Лернер пил его осторожными глотками. Отписать Максиму, справиться, нет ли подходящей вакансии где-нибудь в Вене. Или прямо к нему попроситься, в издательство? Жаль, разбросал шахматы. Придется поднимать переписку, восстанавливать позицию. Надюшу озадачить?
17
Стол казался еще больше, чем был на самом деле, хотя куда уж больше. За ним, собиравшим две дюжины едоков, сидели четверо: принцесса Ольга, Петр Александрович, Константин и профессор Канович. Веселым и непринужденным обед не был, все чувствовали себя не то, чтобы скованно, но не комфортно, нерадостно. Принцесса Ольга пыталась завязать разговор, но он не получал продолжения — принц, погруженный в какие-то свои мысли, отвечал односложно, профессор вообще — вздрагивал, беспомощно озирался, судорожно сжимая в руке вилку и поперхиваясь едой, один Константин разделял с принцессой попытки гальванизации soiree, но больше из вежливости, и оживления так и не получилось. Константин вспоминал другие времена, когда еще был жив старый принц Александр и к столу приглашались (только летом, когда этикет блюли нестрого) самые невероятные личности: проповедники, мессмеристы, социалисты, поэты. Последние обыкновенно любили пить и читать свои стихи. Первое еще ничего, но вот современные стихи были всего злее, Константин с ранних лет имел консервативные вкусы и в стихах искал смысл и рифму. Он поднял разговор о стихах сейчас, но профессор Канович опять закашлялся, Петр Александрович сказал невпопад о дальнем своем соседе Веневитинове, а принцесса вздохнула о застрелившемся недавно Есенине. Константин заметил, что еврейский акцент, который Канович раньше никогда не скрывал, а в дружеской компании напротив, утрировал, исчез начисто. Артикуляция была безукоризненно правильной, и потому казалась артикуляцией механической машины из балагана. Наконец, пришло время портвейна. Принцесса попрощалась, ей надо было зайти в «свитские номера», где страдала тяжелой мигренью фройлян Лотта. Константин подозревал, что мигрень эта случилась у девушки по приказанию матушки — баронессе не улыбалось сидеть за одним столом с Лейбой, что может позволить себе принц (и может ли, еще вопрос), того не может эмигрантка, у которой юный сын и дочь на выданье. Интересно, как дальше будет выходить из положения баронесса. Мигрень — один день, ну, два, а потом?
Они покинули столовую и перешли на террасу, где прохлада наступающего вечера придавала вину особую прелесть: оно грело. Принц курил свои сигары, профессор напряженно сидел на плетеном стуле, на котором, казалось, так сидеть невозможно, он располагал к расслабленности, отдыху, неге. Константин и отдыхал. Разговор касался общих знакомых. Кто, где, с кем. Выходило так, что большинство вели жизнь самую обыкновенную — женились, растили детей, служили. Двое погибли на немецком фронте, один — на китайском. Карьера улыбнулась нескольким, но всех превзошел Вабилов, которому сегодня вручают Нобелевскую премию, должна быть радиотрансляция, и можно будет послушать по радиоприемнику. Затем принц извинился, ему нужно было позвонить в Москву, срочное дельце, он так и сказал «дельце», с оттенком брезгливости и пренебрежения, профессор тоже порывался уйти, но Петр Александрович попросил подождать его возвращения, и Лейба вернулся на свой плетеный трон.
— Вы, кажется, будете работать здесь? — Константин решил поговорить о деле. Самый безопасный вид беседы.
— Попытаюсь, — профессор Канович в отсутствии принца немножко обмяк. — Не знаю, получится ли. Давно не практиковался.
— Отвыкли руки от паяльника? — захотелось поговорить, как встарь, если не накоротке, то как коллега с коллегой.
— К паяльнику они как раз привыкли. Я последнее время имел большой успех как лудильщик. Лучший лудильщик на десять верст в округе. Худые кастрюли, ведра, все ко мне. Примусы починял, — Лейба говорил как бы с юмором, посмеиваясь, акцент вернулся.
Константин смутился. Поговорили, называется. Но отмалчиваться было неудобно, и он продолжил:
— Да, сейчас с научными разработками сложно… — фраза удобная, но пустая. Можно подставить любые слова вместо «научных разработок» — сейчас с кредитами сложно, с продуктами, с заграничными поездками…
— Какое сложно, это ведро в третий раз лудить сложно, а научные разработки, как вы изволили выразиться — дело обычное, были бы деньги, хоть немножко, ну, и голова какая-никакая. Моя, — Лейба пощупал голову, — похоже, ближе к никакой, раз я ввязался в это дело. Лампу Алладина решил ваш дядюшка сделать, не больше, не меньше.
— Простите?
— Источник одноцветного излучения, причем цвет — за пределами красного. Невидимый прожектор. Таинственные лучи смерти, как пишут в приключенческих романах.
— Действительно смерти?
— Во всяком случае, времени придется убить немало. Одно дело — на бумажке карандашиком маракать, другое — построить. Резонаторы уникальные, грех не использовать.
— Резонаторы? — Константин действительно пытался понять, о чем шел разговор, шутит профессор, или просто… того. Впрочем, Лейба всегда имел обыкновение валять дурака. Хорошо, если сохранились силы продолжать.
— Казалось бы, дрянь, дамские побрякушки, а более подходящего резонатора, да что резонатора, сердца системы не сыскать. Рубины, пара прекрасных рубинов. Не знаю, фараоновы те рубины, как утверждает Петр Александрович, нет ли, но свойства их изумительны. Я в самом деле начинаю верить, что удастся соорудить нечто необыкновенное. Фонарь для слепых.
— Я рад, что вы нашли интересное дело.
— Я? Это оно меня нашло. Сам я искать ничего не могу и не должен, мое дело — мелкий ремонт. Знаете, сколько деталей в швейной машине «Зингер»? И если какая-нибудь, не дай Бог, сломается, редко, очень редко, но случается, где новую взять? Токарные станки в местечке не предусмотрены. А у Лейбы есть. Мальчонка крутит такую большую ручку, а я резцом осторожно…
Они покинули столовую и перешли на террасу, где прохлада наступающего вечера придавала вину особую прелесть: оно грело. Принц курил свои сигары, профессор напряженно сидел на плетеном стуле, на котором, казалось, так сидеть невозможно, он располагал к расслабленности, отдыху, неге. Константин и отдыхал. Разговор касался общих знакомых. Кто, где, с кем. Выходило так, что большинство вели жизнь самую обыкновенную — женились, растили детей, служили. Двое погибли на немецком фронте, один — на китайском. Карьера улыбнулась нескольким, но всех превзошел Вабилов, которому сегодня вручают Нобелевскую премию, должна быть радиотрансляция, и можно будет послушать по радиоприемнику. Затем принц извинился, ему нужно было позвонить в Москву, срочное дельце, он так и сказал «дельце», с оттенком брезгливости и пренебрежения, профессор тоже порывался уйти, но Петр Александрович попросил подождать его возвращения, и Лейба вернулся на свой плетеный трон.
— Вы, кажется, будете работать здесь? — Константин решил поговорить о деле. Самый безопасный вид беседы.
— Попытаюсь, — профессор Канович в отсутствии принца немножко обмяк. — Не знаю, получится ли. Давно не практиковался.
— Отвыкли руки от паяльника? — захотелось поговорить, как встарь, если не накоротке, то как коллега с коллегой.
— К паяльнику они как раз привыкли. Я последнее время имел большой успех как лудильщик. Лучший лудильщик на десять верст в округе. Худые кастрюли, ведра, все ко мне. Примусы починял, — Лейба говорил как бы с юмором, посмеиваясь, акцент вернулся.
Константин смутился. Поговорили, называется. Но отмалчиваться было неудобно, и он продолжил:
— Да, сейчас с научными разработками сложно… — фраза удобная, но пустая. Можно подставить любые слова вместо «научных разработок» — сейчас с кредитами сложно, с продуктами, с заграничными поездками…
— Какое сложно, это ведро в третий раз лудить сложно, а научные разработки, как вы изволили выразиться — дело обычное, были бы деньги, хоть немножко, ну, и голова какая-никакая. Моя, — Лейба пощупал голову, — похоже, ближе к никакой, раз я ввязался в это дело. Лампу Алладина решил ваш дядюшка сделать, не больше, не меньше.
— Простите?
— Источник одноцветного излучения, причем цвет — за пределами красного. Невидимый прожектор. Таинственные лучи смерти, как пишут в приключенческих романах.
— Действительно смерти?
— Во всяком случае, времени придется убить немало. Одно дело — на бумажке карандашиком маракать, другое — построить. Резонаторы уникальные, грех не использовать.
— Резонаторы? — Константин действительно пытался понять, о чем шел разговор, шутит профессор, или просто… того. Впрочем, Лейба всегда имел обыкновение валять дурака. Хорошо, если сохранились силы продолжать.
— Казалось бы, дрянь, дамские побрякушки, а более подходящего резонатора, да что резонатора, сердца системы не сыскать. Рубины, пара прекрасных рубинов. Не знаю, фараоновы те рубины, как утверждает Петр Александрович, нет ли, но свойства их изумительны. Я в самом деле начинаю верить, что удастся соорудить нечто необыкновенное. Фонарь для слепых.
— Я рад, что вы нашли интересное дело.
— Я? Это оно меня нашло. Сам я искать ничего не могу и не должен, мое дело — мелкий ремонт. Знаете, сколько деталей в швейной машине «Зингер»? И если какая-нибудь, не дай Бог, сломается, редко, очень редко, но случается, где новую взять? Токарные станки в местечке не предусмотрены. А у Лейбы есть. Мальчонка крутит такую большую ручку, а я резцом осторожно…