церкви. Именно здесь, плавая в своей лодке под буками Бишема, Шелли,
который жил тогда в Марло (его дом и теперь еще можно видеть на Западной
улице), написал "Восстание ислама".
У Хэрлейской плотины, несколько выше по течению, я бы мог, кажется,
прожить месяц и все же не насладился бы досыта красотой пейзажа. Деревня
Хэрлей, в пяти минутах ходьбы от шлюза, - одно из самых старинных местечек
на реке и существует, выражаясь языком тех времен, "со дней короля Себерта
и короля Оффы". Сейчас же за плотиной (вверх по реке) находится Датское
поле, где вторгшиеся в Британию датчане стояли лагерем во время похода на
Глостершир; а еще подальше, укрытые в красивой излучине реки, высятся
остатки Медменхэмского аббатства.
Знаменитые медменхэмские монахи составили братство, или, как его
обычно называли, "Адский клуб", девизом которого было: "Поступайте как вам
угодно". Это предложение еще красуется на его разрушенных воротах. За много
лет до основания этого мнимого аббатства, населенного толпой нечестивых
шутников, на том же самом месте стоял более суровых нравов монастырь,
монахи которого несколько отличались от кутил, пришедших через пятьсот лет
им на смену.
Монахи-цистерциане, основавшие здесь аббатство в тринадцатом веке,
носили вместо одежды грубые балахоны с клобуками и не ели ни мяса, ни рыбы,
ни яиц. Спали они на соломе и в полночь вставали, чтобы служить обедню. Они
проводили весь день в трудах, чтении и молитве. Всю жизнь их осеняло
мертвое молчание, ибо никто из них никогда не говорил.
Мрачное это было братство, и мрачную оно вело жизнь в этом прелестном
местечке, которое господь создал таким веселым. Странно, что голоса
окружавшей их природы - нежное пение струй, шепот речной травы, музыка
шелестящего ветра - не внушили этим монахам более правильного взгляда на
жизнь. Целыми днями они в молчании ожидали голоса с неба, а этот голос весь
день и в торжественной тиши ночи говорил с ними тысячами звуков, но они его
не слышали.
От Медменхэма до прелестного Хэмблдонского шлюза река полна мирной
красоты, но за Гринлендом - мало интересной резиденцией моего газетчика
(этого спокойного, непритязательного старичка можно часто видеть здесь в
летние месяцы энергично работающим веслами или добродушно беседующим с
каким-нибудь старым сторожем шлюза) - и до конца Хэнли она несколько
пустынна и скучна.
Утром в понедельник в Марло мы встали довольно рано и перед завтраком
пошли выкупаться. На обратном пути Монморенси свалял страшного дурака.
Единственное, в чем мы с Монморенси не сходимся во мнениях, - это кошки. Я
люблю кошек, Монморенси их не любит.
Когда я вижу кошку, я говорю: "Киса, бедная!" - и нагибаюсь и щекочу
ее за ушами, а кошка поднимает хвост, твердый, как железо, выгибает спину и
трется носом о мои брюки. Все полно мира и спокойствия. Когда Монморенси
видит кошку, об этом узнает вся улица, и количества ругательств, которые
расточаются здесь за десять секунд, любому порядочному человеку хватило бы
при бережном расходовании на всю жизнь.
Я не порицаю моего пса (довольствуясь обычно тем, что бросаю в него
камни и щелкаю по голове). Я считаю, что это у него в природе. У
фокстерьеров примерно в четыре раза больше врожденной греховности, чем у
других собак, и нам, христианам, понадобится немало терпения и труда, чтобы
сколько-нибудь заметно изменить хулиганскую психологию фокстерьеров.
Помню, однажды я находился в вестибюле хэймаркетского универсального
магазина. Меня окружало множество собак, ожидавших возвращения своих
хозяев, которые делали покупки. Там сидел мастиф, два-три колли, сенбернар,
несколько легавых и ньюфаундлендов, овчарка, французский пудель с
множеством волос вокруг головы, но потертый в середине, бульдог, несколько
левреток величиной с крысу и пара йоркширских дворняжек.
Они сидели мирные, терпеливые, задумчивые. Торжественная тишина царила
в вестибюле. Его наполняла атмосфера покоя, смирения и тихой грусти.
И тут вошла красивая молодая дама, ведя за собой маленького, кроткого
на вид фокстерьера, и оставила его на цепи между бульдогом и пуделем. Он
сел и некоторое время осматривался. Потом он поднял глаза к потолку и, судя
по выражению его морды, стал думать о своей матери. Потом он зевнул. Потом
оглядел других собак, молчаливых, важных, полных достоинства. Он посмотрел
на бульдога, который безмятежно спал справа от него. Он взглянул на пуделя,
сидевшего надменно выпрямившись слева. И вдруг, без всякого предупреждения,
без всякого видимого повода, он укусил этого пуделя за ближайшую переднюю
лапу, и вопль страданья огласил тихий полумрак вестибюля.
Результат этого первого опыта показался фокстерьеру весьма
удовлетворительным, и он решил действовать дальше и всех расшевелить.
Перескочив через пуделя, он энергично атаковал одного из колли. Колли
проснулся, и немедленно завязал яростный и шумный бой с пуделями. Наш
фоксик вернулся на свое место и, схватив бульдога за ухо, попробовал
свалить его с ног. Тогда бульдог, исключительно нелицеприятное животное,
набросился на всех, кого мог достать, включая и швейцара, что дало
возможность маленькому терьеру без помехи наслаждаться дракой со столь же
расположенной к этому дворняжкой.
Всякий, кто знает собачью натуру, легко догадается, что к этому
времени все собаки в вестибюле дрались с таким увлечением, словно от исхода
боя зависело спасение их жизни и имущества. Большие собаки дрались друг с
другом, маленькие дрались между собой и в свободную минуту кусали больших
за ноги.
Вестибюль превратился в сущий ад, и шум был страшный. Снаружи
собралась толпа; все спрашивали, не митинг ли здесь, а если нет, то кого
тут убили и почему. Пришли какие-то люди с шестами и веревками и пробовали
растащить собак; послали за полицией.
В самый разгар потасовки вернулась милая молодая дама, подхватила
своего дорогого фоксика на руки (тот вывел дворняжку из строя по крайней
мере на месяц, а сам теперь прикидывался новорожденным ягненком), осыпала
его поцелуями и спросила, не убит ли он и что ему сделали эти гадкие,
грубые собаки. А фокс притаился у нее на груди и смотрел на нее с таким
видом, словно хотел сказать: "Как я рад, что вы пришли и унесете меня
подальше от этого возмутительного зрелища!"
Молодая дама сказала, что хозяева магазина не имеют права допускать
больших и злых собак в такие места, где находятся собаки порядочных людей,
и что она очень подумывает подать кое на кого в суд.
Такова уж природа фокстерьеров; поэтому я не браню Монморенси за его
склонность ссориться с кошками. Но в то утро он сам пожалел, что не вел
себя скромнее.
Как я уже говорил, мы возвращались с купанья, когда на Главной улице
из одной подворотни впереди нас выскочила кошка и побежала по мостовой.
Монморенси издал радостный крик - крик сурового воина, который увидел, что
его противник отдан судьбой ему в руки, - такой крик, должно быть, испустил
Кромвель, когда шотландцы спустились с горы, - и кинулся следом за своей
добычей. Жертвой Монморенси был большой черный кот. Я никогда не видел
такого огромного и непрезентабельного кота. У него не хватало половины
хвоста, одного уха и значительной части носа. Это было длинное жилистое
животное. Вид у него был спокойный и самодовольный.
Монморенси мчался за этим бедным котом со скоростью двадцати миль в
час, но кот не торопился - ему, видимо, и в голову не приходило, что его
жизнь в опасности. Он трусил мелкой рысцой, пока его возможный убийца не
оказался на расстоянии одного ярда. Тогда он обернулся и сел посреди
дороги, глядя на Монморенси с кротким любопытством, словно хотел сказать:
"В чем дело? Вы ко мне?"
У Монморенси нет недостатка в храбрости. Но в поведении этого кота
было нечто такое, от чего остыла бы смелость самого бесстрашного пса.
Монморенси сразу остановился и тоже посмотрел на кота.
Оба молчали, но легко было себе представить, что между ними происходит
такой разговор:
Кот. Вам что-нибудь нужно?
Монморенси. Н-нет... благодарю вас.
Кот. А вы, знаете, не стесняйтесь, говорите прямо.
Монморенси (отступая по Главной улице). О нет, что вы... Конечно... Не
беспокойтесь... Я... боюсь, что я ошибся. Мне показалось, что мы знакомы...
Простите за беспокойство.
Кот. Не за что! Рад служить! Вам действительно ничего не нужно?
Монморенси (продолжая отступать). Нет, нет... Спасибо, нет... вы очень
любезны. Всего хорошего.
Кот. Всего хорошего.
После этого кот поднялся и пошел дальше, а Монморенси тщательно
спрятал то, что он называет своим хвостом, в соответствующую выемку,
вернулся к нам и занял незаметную позицию в тылу.
И теперь еще, если вы скажете: "Кошка!" - он вздрагивает и жалобно
взглядывает на вас, будто говоря: "Пожалуйста, не надо".
После завтрака мы сделали покупки и наполнили лодку провизией на три
дня. Джордж сказал, что надо взять с собой овощей. Это вредно для здоровья
- не есть овощей. Он заявил, что их нетрудно варить и что он берет это на
себя. Поэтому мы купили десять фунтов картошки, бушель гороху и несколько
кочанов капусты. В гостинице мы достали мясной пирог, несколько пирогов с
крыжовником и баранью ногу; за фруктами, печеньем, хлебом, маслом,
вареньем, грудинкой, яйцами и прочим нам пришлось ходить по городу.
Отбытие из Марло я рассматриваю как одно из наших высших достижений.
Не будучи демонстративным, оно было в то же время полно достоинства и
внушительно. Заходя в какую-нибудь лавку, мы везде объясняли, что забираем
покупку немедленно. Никаких: "Хорошо, сэр! Я отошлю их сейчас же. Мальчик
будет на месте раньше вас, сэр!" - после чего приходится топтаться на
пристани, дважды возвращаться обратно в магазин и скандалить. Мы ждали,
пока уложат корзины, и захватывали рассыльных с собой.
Применяя эту систему, мы обошли порядочное количество лавок; в
результате, когда мы кончили, за нами следовала такая замечательная
коллекция рассыльных с корзинками, какой только можно пожелать. Наше
последнее шествие по Главной улице к реке являло, должно быть, внушительное
зрелище, уже давно не виданное в городе Марло.
Порядок процессии был следующий:
Монморенси с палкой во рту.
Две подозрительных дворняги, друзья Монморенси.
Джордж, нагруженный пальто и пледами, с короткой трубкой в зубах.
Гаррис, пытающийся идти с непринужденной грацией, неся в одной руке
пузатый чемодан, а в другой - бутылку с лимонным соком.
Мальчик от зеленщика и мальчик от булочника, с корзинами.
Коридорный из гостиницы с большой корзиной.
Мальчик от кондитера с корзинкой.
Мальчик от бакалейщика с корзинкой.
Мальчик от торговца сыром с корзинкой.
Случайный прохожий с мешком в руке.
Друг-приятель случайного прохожего с руками в карманах и трубкой во
рту.
Мальчик от фруктовщика с корзиной.
Я сам с тремя шляпами и парой башмаков и с таким видом, будто я их не
замечаю.
Шесть мальчишек и четыре приблудных пса.
Когда мы пришли на пристань, лодочник сказал:
- Позвольте, сэр, у вас был баркас или крытый бот?
Услышав, что у нас четырехвесельная лодка, он был, видимо, удивлен.
В это утро у нас было немало хлопот с паровыми баркасами. Дело было
как раз перед хэнлейскими гонками, и баркасы сновали по реке в великом
множестве - иные в одиночку, другие с крытыми лодками на буксире. Я
ненавижу паровые баркасы, я думаю, их ненавидит всякий, кому приходилось
грести. Каждый раз, как я вижу паровой баркас, я чувствую, что мне хочется
заманить его в пустынное место и там, в тиши и уединении, задушить.
В паровом баркасе есть что-то наглое и самоуверенное, отчего во мне
просыпаются самые дурные инстинкты, и я начинаю жалеть о добром, старом
времени, когда можно было высказывать всякому свое мнение о нем на языке
топора и лука со стрелами. Уже одно выражение лица человека, который стоит
на корме, засунув руки в карманы, и курит сигару, само по себе служит
достаточным поводом для нарушения общественного спокойствия, а властный
свисток, повелевающий вам убираться с дороги, обеспечил бы, я уверен,
справедливый приговор за "законное человекоубийство" при любом составе
присяжных из жителей побережья.
А им пришлось-таки посвистеть, чтобы заставить нас убраться с дороги.
Не желая прослыть хвастуном, я могу честно сказать, что наша лодочка за эту
неделю причинила встречным баркасам больше неприятностей, хлопот и
задержек, чем все остальные суда на реке, вместе взятые.
"Баркас идет!" - кричит кто-нибудь из нас, завидя вдали врага, и в
одно мгновение все готово к встрече. Я сажусь за руль, а Гаррис с Джорджем
усаживаются рядом со мной, тоже спиной к баркасу, и лодка медленно
выплывает на середину реки.
Баркас, свистя, надвигается, а мы плывем. На расстоянии примерно в
сотню ярдов он начинает свистеть, как бешеный, и все пассажиры,
перегнувшись через борт, кричат на нас, но мы их не слышим. Гаррис
рассказывает нам какой-нибудь случай, происшедший с его матерью, и мы с
Джорджем жадно ловим каждое его слово. Тогда баркас испускает последний
вопль, от которого чуть не лопается котел, дает задний ход и контрпар,
делает полный поворот и садится на мель. Все, кто есть на борту, сбегаются
на нос, публика на берегу кричит нам что-то, другие лодки останавливаются и
впутываются в это дело, так что вся река на несколько миль в обе стороны
приходит в неистовое возбуждение. Тут Гаррис прерывает на самом интересном
месте свой рассказ, с кротким удивлением поднимает глаза и говорит Джорджу:
- Смотри-ка, Джордж, кажется, там паровой баркас.
А Джордж отвечает:
- Да, знаешь, я тоже как будто что-то слышу.
После этого мы начинаем волноваться и нервничать и не знаем, как
убрать лодку с дороги. Люди на баркасе толпятся у борта и учат нас:
- Гребите правым, идиот вы этакий! Левым - назад! Нет, нет, не вы,
тот, другой... Оставьте руль в покое, черт побери! Ну, теперь обоими сразу!
Да не так! Ах, вы...
Потом они спускают лодку и приходят нам на помощь. После
пятнадцатиминутных усилий нас начисто убирают с дороги, и баркас получает
возможность продолжать путь. Мы рассыпаемся в благодарностях и просим взять
нас на буксир. Но они не соглашаются.
Мы нашли и другой способ раздражать аристократические паровые баркасы:
мы делаем вид, что принимаем их за плавучий ресторан, и спрашиваем, от кого
они - от господ Кьюбит или от Бермондсейских Добрых Рыцарей, и просим
одолжить нам кастрюлю.
Старые дамы, не привычные к реке, очень боятся паровых баркасов.
Помню, я однажды плыл из Стэйнса в Виндзор (этот участок реки особенно
богат подобного рода механическими чудовищами) с компанией, где были три
таких дамы. Это было очень интересно. При первом появлении баркаса дамы
настоятельно пожелали выйти на берег и посидеть на скамейке, пока баркас
снова не скроется из виду. Они сказали, что им очень жаль, но мысль об их
семействах не позволяет им рисковать собой.
В Хэмблдоне оказалось, что у нас нет воды. Мы взяли кувшин и
отправились за водой к сторожу при шлюзе. Джордж был нашим парламентером.
Он пустил в ход самую вкрадчивую улыбку и спросил:
- Скажите, не могли бы вы уделить нам немного воды?
- Пожалуйста, - ответил старик. - Возьмите, сколько вам нужно, а
остальное оставьте.
- Очень вам благодарен, - пробормотал Джордж, осматриваясь. - Где...
где вы ее держите?
- Она всегда на одном и том же месте, молодой человек, - последовал
неторопливый ответ. - Как раз сзади вас.
- Я ее не вижу, - сказал Джордж, оборачиваясь.
- Где же у вас глаза, черт возьми? - сказал сторож, повертывай Джорджа
кругом и широким жестом указывая на реку. - Вон сколько воды, а вы не
видите?
- А-а! - воскликнул Джордж, поняв, в чем дело. - Но не можем же мы
выпить всю реку!
- Нет, но часть ее - можете, - возразил сторож. - Я по крайней мере
пью из нее вот уже пятнадцать лет.
Джордж сказал, что его внешний вид - неважная реклама для фирмы и что
он предпочел бы воду из колодца.
Мы достали воды в одном домике, немного выше по течению. Скорее всего,
это была тоже речная вода. Но мы не спрашивали, откуда она, и все обошлось
прекрасно. Что не видно глазу, то не огорчает желудка.
Однажды, позднее, мы попробовали речной воды, но это вышло неудачно.
Мы плыли вниз по реке и сделали остановку в заводи недалеко от Виндзора,
чтобы напиться чаю. Наш кувшин был пуст, и нам предстояло либо остаться без
чая, либо взять воду из реки. Гаррис предложил рискнуть. Он говорил, что,
если мы вскипятим воду, все будет хорошо. Все микробы, какие есть в воде,
будут убиты кипячением.
Итак, мы наполнили котелок водой из реки Темзы и вскипятили ее. Мы
очень тщательно проследили за тем, чтобы она вскипела.
Чай был готов, и мы только что уютно уселись и хотели за него
приняться, как Джордж, который уже поднес было чашку к губам, воскликнул:
- Что это?
- Что именно? - спросили мы с Гаррисом.
- Вот это! - ответил Джордж, указывая пальцем на запад.
Гаррис и я проследили за его взглядом и увидели собаку, которая плыла
к нам, увлекаемая медленным течением. Это была самая спокойная и мирная
собака, какую я когда-либо видел. Я никогда не встречал собаки, которая
казалась бы столь удовлетворенной и невозмутимой. Она мечтательно
покачивалась на спине, задрав все четыре лапы в воздух. Это была, что
называется, основательная собака с хорошо развитой грудной клеткой; она
приближалась к нам, безмятежная, полная достоинства и спокойная, пока не
поровнялась с нашей лодкой. Тут, в камышах, она остановилась и уютно
устроилась на весь вечер.
Джордж сказал, что ему не хочется чаю, и выплеснул свою чашку в воду.
Гаррис тоже не чувствовал жажды и последовал его примеру. Я уже успел
выпить половину своей чашки, но теперь пожалел об этом.
Я спросил Джорджа, как он думает, будет ли у меня тиф.
Джордж сказал: "О нет!" По его мнению, у меня были большие шансы
уцелеть. Впрочем, через две недели я узнаю, будет у меня тиф или нет.
Мы поднялись по каналу до Уоргрэва. Это сокращенный путь, который
срезает правый берег полумилей выше шлюза Марш, и им стоит пользоваться:
там красиво, тенисто, и вдобавок расстояние сокращается почти на полмили.
Вход в канал, разумеется, утыкан столбами, увешан цепями и окружен
надписями, которые грозят всевозможными пытками, тюрьмой и смертью всякому,
кто отважится по нему плавать. Удивительно, как это еще прибрежные зубры не
заявляют претензий на воздух над рекой и не грозят каждому, кто им дышит,
штрафом в сорок шиллингов! Но столбы и цепи при некоторой ловкости легко
обойти, а что касается вывесок с надписями, то если у вас имеется пять
минут свободного времени и поблизости никого нет, вы можете сорвать две-три
штуки и бросить в воду.
Пройдя до половины канала, мы вышли на берег и позавтракали. Во время
этого завтрака мы с Джорджем испытали сильное потрясение.
Гаррис тоже испытал потрясение, но оно и в сравнение не идет с тем,
что пережили я и Джордж.
Дело было так. Мы сидели на лугу, ярдах в десяти от реки, и только что
расположились поудобнее, собираясь питаться. Гаррис зажал между колен
мясной пирог и разрезал его; мы с Джорджем ждали, держа наготове тарелки.
- Есть у вас ложка? - сказал Гаррис. - Мне нужна ложка для подливки.
Корзина стояла тут же, сзади нас, и мы с Джорджем одновременно
обернулись, чтобы достать ложку. Когда мы снова повернули головы, Гаррис и
пирог исчезли.
Мы сидели в широком открытом поле. На сто ярдов вокруг не было ни
деревца, ни изгороди, Гаррис не мог свалиться в реку, потому что мы были
ближе к воде, и ему бы пришлось перелезть через нас, чтобы это сделать.
Мы с Джорджем посмотрели во все стороны. Потом мы взглянули друг на
друга.
- Может быть, ангелы унесли его на небо? - сказал я.
- Они вряд ли взяли бы с собой пирог, - заметил Джордж.
Это возражение показалось мне веским, и небесная теория была
отвергнута.
- Все дело, я думаю, в том, - сказал Джордж, возвращаясь к житейской
прозе, - что произошло землетрясение. - И прибавил с оттенком печали в
голосе: - Жаль, что он как раз в это время резал пирог!
Глубоко вздохнув, мы вновь обратили взоры к тому месту, где в
последний раз видели пирог и Гарриса. И вдруг кровь застыла у нас в жилах и
волосы встали дыбом: мы увидели голову Гарриса - одну только его голову,
которая торчала среди высокой травы. Лицо его было очень красно и выражало
сильнейшее негодование.
Джордж опомнился первым.
- Говори! - вскричал он. - Скажи нам, жив ты или умер и где твое
остальное тело!
- Не будь ослом, - сказала голова Гарриса. - Небось вы это сделали
нарочно.
- Что сделали? - вскричали мы с Джорджем.
- Да посадили меня на это место. Чертовски глупая шутка. Нате, берите
пирог.
И из самого центра земли, - по крайней мере так нам казалось, -
поднялся пирог, жестоко истерзанный и помятый. Следом за ним вылез Гаррис,
мокрый, грязный, взъерошенный.
Он, оказывается, не заметил, что сидел на самом краю канавы, скрытой
густой травой, и, откинувшись назад, полетел в нее вместе с пирогом.
По его словам, он в жизни еще не был так изумлен, как когда
почувствовал, что падает, и притом не имеет ни малейшего представления, что
случилось. Сначала он решил, что настал конец света.
Гаррис до сих пор думает, что мы с Джорджем подстроили все это
нарочно. Так несправедливое подозрение преследует даже самых праведных;
ведь сказал же поэт: "Кто избегает клеветы?"
И правда, кто?
Уоргрэв. Восковые фигуры. Соннинг. Ирландское рагу. Монморенси
настроен саркастически. Битва Монморенси с чайником. Джордж учится играть
на банджо. Это не встречает одобрения. Трудности на пути
музыканта-любителя. Изучение игры на волынке. Гаррису становится грустно
после ужина. Мы с Джорджем совершаем прогулку и возвращаемся мокрые и
голодные. С Гаррисом творится что-то странное. Удивительная история про
Гарриса и лебедей. Гаррис проводит беспокойную ночь.
После завтрака мы воспользовались небольшим ветерком, и он медленно
понес нас мимо Уоргрэва и Шиплэка. В мягких лучах сонного летнего дня
Уоргрэв, притаившийся в излучине реки, производит впечатление приятного
старинного города. Эта картина надолго остается в памяти.
Гостиница "Святой Георгий и дракон" в Уоргрэве может похвалиться
замечательной вывеской. Эту вывеску расписал с одной стороны Лесли, член
Королевской академии, а с другой - Ходжсон. Лесли изобразил сражение,
Ходжсон - сцену после битвы, когда Георгий, сделав свое дело, наслаждается
пивом.
В Уоргрэве жил и - к вящей славе этого городка - был убит Дэй, автор
"Сэндфорда и Мертона".
В уоргрэвской церкви стоит памятник миссис Саре Хилл, которая завещала
ежегодно на пасху делить один фунт стерлингов из оставленных ею денег между
двумя мальчиками и двумя девочками, "которые никогда не были непочтительны
с родителями, никогда не ругались, не лгали, не воровали и не били стекол".
Отказаться от всего этого ради пяти шиллингов в год? Право, не стоит!
Старожилы утверждают, что однажды, много лет тому назад, объявился
один мальчик, который действительно ничего такого не делал, - по крайней
мере его ни разу не уличили, а это все, что требовалось, - и удостоился
венца славы. После этого он три недели подряд красовался для всеобщего
обозрения в городской ратуше под стеклянным колпаком.
Что сталось с деньгами потом, никто не знает. Говорят, что их каждый
год передают ближайшему музею восковых фигур.
Шиплэк - хорошенькая деревня, но ее не видно с реки, так как она стоит
на горе. В шиплэкской церкви венчался Теннисон.
Вплоть до самого Соннинга река вьется среди множества островов. Она
очень спокойна, тиха и безлюдна. Только в сумерках по ее берегам гуляют
редкие парочки влюбленных. Чернь и золотая молодежь остались в Хэнли, а до
унылого, грязного Рэдинга еще далеко. Здесь хорошо помечтать о минувших
днях и канувших в прошлое лицах и о том, что могло бы случиться, но не
случилось, черт его побери!
В Соннинге мы вышли и пошли прогуляться по деревне. Это самый
волшебный уголок на реке. Здесь все больше похоже на декорацию, чем на
деревню, выстроенную из кирпича и известки. Все дома утопают в розах,
которые теперь, в начале июня, были в полном цвету. Если вы попадете в
Соннинг, остановитесь в гостинице "Бык", за церковью. Это настоящая старая
провинциальная гостиница с зеленым квадратным двором, где вечерами
собираются старики и, попивая эль, сплетничают о деревенских делах; с
низкими, точно игрушечными комнатами, с решетчатыми окнами, неудобными
лестницами и извилистыми коридорами.
Мы пробродили по милому Соннингу около часа. Миновать Рэдинг мы в этот
день уже не успели бы, а потому решили вернуться на один из островов около
Шиплэка и заночевать там. Когда мы устроились, было еще рано, и Джордж
сказал, что раз у нас так много времени, нам представляется великолепный
случай устроить шикарный, вкусный ужин. Он обещал показать нам, что можно
сделать на реке в смысле стряпни, и предложил приготовить из овощей,
холодного мяса и всевозможных остатков ирландское рагу.
Мы горячо приветствовали эту идею. Джордж набрал хворосту и разжег
который жил тогда в Марло (его дом и теперь еще можно видеть на Западной
улице), написал "Восстание ислама".
У Хэрлейской плотины, несколько выше по течению, я бы мог, кажется,
прожить месяц и все же не насладился бы досыта красотой пейзажа. Деревня
Хэрлей, в пяти минутах ходьбы от шлюза, - одно из самых старинных местечек
на реке и существует, выражаясь языком тех времен, "со дней короля Себерта
и короля Оффы". Сейчас же за плотиной (вверх по реке) находится Датское
поле, где вторгшиеся в Британию датчане стояли лагерем во время похода на
Глостершир; а еще подальше, укрытые в красивой излучине реки, высятся
остатки Медменхэмского аббатства.
Знаменитые медменхэмские монахи составили братство, или, как его
обычно называли, "Адский клуб", девизом которого было: "Поступайте как вам
угодно". Это предложение еще красуется на его разрушенных воротах. За много
лет до основания этого мнимого аббатства, населенного толпой нечестивых
шутников, на том же самом месте стоял более суровых нравов монастырь,
монахи которого несколько отличались от кутил, пришедших через пятьсот лет
им на смену.
Монахи-цистерциане, основавшие здесь аббатство в тринадцатом веке,
носили вместо одежды грубые балахоны с клобуками и не ели ни мяса, ни рыбы,
ни яиц. Спали они на соломе и в полночь вставали, чтобы служить обедню. Они
проводили весь день в трудах, чтении и молитве. Всю жизнь их осеняло
мертвое молчание, ибо никто из них никогда не говорил.
Мрачное это было братство, и мрачную оно вело жизнь в этом прелестном
местечке, которое господь создал таким веселым. Странно, что голоса
окружавшей их природы - нежное пение струй, шепот речной травы, музыка
шелестящего ветра - не внушили этим монахам более правильного взгляда на
жизнь. Целыми днями они в молчании ожидали голоса с неба, а этот голос весь
день и в торжественной тиши ночи говорил с ними тысячами звуков, но они его
не слышали.
От Медменхэма до прелестного Хэмблдонского шлюза река полна мирной
красоты, но за Гринлендом - мало интересной резиденцией моего газетчика
(этого спокойного, непритязательного старичка можно часто видеть здесь в
летние месяцы энергично работающим веслами или добродушно беседующим с
каким-нибудь старым сторожем шлюза) - и до конца Хэнли она несколько
пустынна и скучна.
Утром в понедельник в Марло мы встали довольно рано и перед завтраком
пошли выкупаться. На обратном пути Монморенси свалял страшного дурака.
Единственное, в чем мы с Монморенси не сходимся во мнениях, - это кошки. Я
люблю кошек, Монморенси их не любит.
Когда я вижу кошку, я говорю: "Киса, бедная!" - и нагибаюсь и щекочу
ее за ушами, а кошка поднимает хвост, твердый, как железо, выгибает спину и
трется носом о мои брюки. Все полно мира и спокойствия. Когда Монморенси
видит кошку, об этом узнает вся улица, и количества ругательств, которые
расточаются здесь за десять секунд, любому порядочному человеку хватило бы
при бережном расходовании на всю жизнь.
Я не порицаю моего пса (довольствуясь обычно тем, что бросаю в него
камни и щелкаю по голове). Я считаю, что это у него в природе. У
фокстерьеров примерно в четыре раза больше врожденной греховности, чем у
других собак, и нам, христианам, понадобится немало терпения и труда, чтобы
сколько-нибудь заметно изменить хулиганскую психологию фокстерьеров.
Помню, однажды я находился в вестибюле хэймаркетского универсального
магазина. Меня окружало множество собак, ожидавших возвращения своих
хозяев, которые делали покупки. Там сидел мастиф, два-три колли, сенбернар,
несколько легавых и ньюфаундлендов, овчарка, французский пудель с
множеством волос вокруг головы, но потертый в середине, бульдог, несколько
левреток величиной с крысу и пара йоркширских дворняжек.
Они сидели мирные, терпеливые, задумчивые. Торжественная тишина царила
в вестибюле. Его наполняла атмосфера покоя, смирения и тихой грусти.
И тут вошла красивая молодая дама, ведя за собой маленького, кроткого
на вид фокстерьера, и оставила его на цепи между бульдогом и пуделем. Он
сел и некоторое время осматривался. Потом он поднял глаза к потолку и, судя
по выражению его морды, стал думать о своей матери. Потом он зевнул. Потом
оглядел других собак, молчаливых, важных, полных достоинства. Он посмотрел
на бульдога, который безмятежно спал справа от него. Он взглянул на пуделя,
сидевшего надменно выпрямившись слева. И вдруг, без всякого предупреждения,
без всякого видимого повода, он укусил этого пуделя за ближайшую переднюю
лапу, и вопль страданья огласил тихий полумрак вестибюля.
Результат этого первого опыта показался фокстерьеру весьма
удовлетворительным, и он решил действовать дальше и всех расшевелить.
Перескочив через пуделя, он энергично атаковал одного из колли. Колли
проснулся, и немедленно завязал яростный и шумный бой с пуделями. Наш
фоксик вернулся на свое место и, схватив бульдога за ухо, попробовал
свалить его с ног. Тогда бульдог, исключительно нелицеприятное животное,
набросился на всех, кого мог достать, включая и швейцара, что дало
возможность маленькому терьеру без помехи наслаждаться дракой со столь же
расположенной к этому дворняжкой.
Всякий, кто знает собачью натуру, легко догадается, что к этому
времени все собаки в вестибюле дрались с таким увлечением, словно от исхода
боя зависело спасение их жизни и имущества. Большие собаки дрались друг с
другом, маленькие дрались между собой и в свободную минуту кусали больших
за ноги.
Вестибюль превратился в сущий ад, и шум был страшный. Снаружи
собралась толпа; все спрашивали, не митинг ли здесь, а если нет, то кого
тут убили и почему. Пришли какие-то люди с шестами и веревками и пробовали
растащить собак; послали за полицией.
В самый разгар потасовки вернулась милая молодая дама, подхватила
своего дорогого фоксика на руки (тот вывел дворняжку из строя по крайней
мере на месяц, а сам теперь прикидывался новорожденным ягненком), осыпала
его поцелуями и спросила, не убит ли он и что ему сделали эти гадкие,
грубые собаки. А фокс притаился у нее на груди и смотрел на нее с таким
видом, словно хотел сказать: "Как я рад, что вы пришли и унесете меня
подальше от этого возмутительного зрелища!"
Молодая дама сказала, что хозяева магазина не имеют права допускать
больших и злых собак в такие места, где находятся собаки порядочных людей,
и что она очень подумывает подать кое на кого в суд.
Такова уж природа фокстерьеров; поэтому я не браню Монморенси за его
склонность ссориться с кошками. Но в то утро он сам пожалел, что не вел
себя скромнее.
Как я уже говорил, мы возвращались с купанья, когда на Главной улице
из одной подворотни впереди нас выскочила кошка и побежала по мостовой.
Монморенси издал радостный крик - крик сурового воина, который увидел, что
его противник отдан судьбой ему в руки, - такой крик, должно быть, испустил
Кромвель, когда шотландцы спустились с горы, - и кинулся следом за своей
добычей. Жертвой Монморенси был большой черный кот. Я никогда не видел
такого огромного и непрезентабельного кота. У него не хватало половины
хвоста, одного уха и значительной части носа. Это было длинное жилистое
животное. Вид у него был спокойный и самодовольный.
Монморенси мчался за этим бедным котом со скоростью двадцати миль в
час, но кот не торопился - ему, видимо, и в голову не приходило, что его
жизнь в опасности. Он трусил мелкой рысцой, пока его возможный убийца не
оказался на расстоянии одного ярда. Тогда он обернулся и сел посреди
дороги, глядя на Монморенси с кротким любопытством, словно хотел сказать:
"В чем дело? Вы ко мне?"
У Монморенси нет недостатка в храбрости. Но в поведении этого кота
было нечто такое, от чего остыла бы смелость самого бесстрашного пса.
Монморенси сразу остановился и тоже посмотрел на кота.
Оба молчали, но легко было себе представить, что между ними происходит
такой разговор:
Кот. Вам что-нибудь нужно?
Монморенси. Н-нет... благодарю вас.
Кот. А вы, знаете, не стесняйтесь, говорите прямо.
Монморенси (отступая по Главной улице). О нет, что вы... Конечно... Не
беспокойтесь... Я... боюсь, что я ошибся. Мне показалось, что мы знакомы...
Простите за беспокойство.
Кот. Не за что! Рад служить! Вам действительно ничего не нужно?
Монморенси (продолжая отступать). Нет, нет... Спасибо, нет... вы очень
любезны. Всего хорошего.
Кот. Всего хорошего.
После этого кот поднялся и пошел дальше, а Монморенси тщательно
спрятал то, что он называет своим хвостом, в соответствующую выемку,
вернулся к нам и занял незаметную позицию в тылу.
И теперь еще, если вы скажете: "Кошка!" - он вздрагивает и жалобно
взглядывает на вас, будто говоря: "Пожалуйста, не надо".
После завтрака мы сделали покупки и наполнили лодку провизией на три
дня. Джордж сказал, что надо взять с собой овощей. Это вредно для здоровья
- не есть овощей. Он заявил, что их нетрудно варить и что он берет это на
себя. Поэтому мы купили десять фунтов картошки, бушель гороху и несколько
кочанов капусты. В гостинице мы достали мясной пирог, несколько пирогов с
крыжовником и баранью ногу; за фруктами, печеньем, хлебом, маслом,
вареньем, грудинкой, яйцами и прочим нам пришлось ходить по городу.
Отбытие из Марло я рассматриваю как одно из наших высших достижений.
Не будучи демонстративным, оно было в то же время полно достоинства и
внушительно. Заходя в какую-нибудь лавку, мы везде объясняли, что забираем
покупку немедленно. Никаких: "Хорошо, сэр! Я отошлю их сейчас же. Мальчик
будет на месте раньше вас, сэр!" - после чего приходится топтаться на
пристани, дважды возвращаться обратно в магазин и скандалить. Мы ждали,
пока уложат корзины, и захватывали рассыльных с собой.
Применяя эту систему, мы обошли порядочное количество лавок; в
результате, когда мы кончили, за нами следовала такая замечательная
коллекция рассыльных с корзинками, какой только можно пожелать. Наше
последнее шествие по Главной улице к реке являло, должно быть, внушительное
зрелище, уже давно не виданное в городе Марло.
Порядок процессии был следующий:
Монморенси с палкой во рту.
Две подозрительных дворняги, друзья Монморенси.
Джордж, нагруженный пальто и пледами, с короткой трубкой в зубах.
Гаррис, пытающийся идти с непринужденной грацией, неся в одной руке
пузатый чемодан, а в другой - бутылку с лимонным соком.
Мальчик от зеленщика и мальчик от булочника, с корзинами.
Коридорный из гостиницы с большой корзиной.
Мальчик от кондитера с корзинкой.
Мальчик от бакалейщика с корзинкой.
Мальчик от торговца сыром с корзинкой.
Случайный прохожий с мешком в руке.
Друг-приятель случайного прохожего с руками в карманах и трубкой во
рту.
Мальчик от фруктовщика с корзиной.
Я сам с тремя шляпами и парой башмаков и с таким видом, будто я их не
замечаю.
Шесть мальчишек и четыре приблудных пса.
Когда мы пришли на пристань, лодочник сказал:
- Позвольте, сэр, у вас был баркас или крытый бот?
Услышав, что у нас четырехвесельная лодка, он был, видимо, удивлен.
В это утро у нас было немало хлопот с паровыми баркасами. Дело было
как раз перед хэнлейскими гонками, и баркасы сновали по реке в великом
множестве - иные в одиночку, другие с крытыми лодками на буксире. Я
ненавижу паровые баркасы, я думаю, их ненавидит всякий, кому приходилось
грести. Каждый раз, как я вижу паровой баркас, я чувствую, что мне хочется
заманить его в пустынное место и там, в тиши и уединении, задушить.
В паровом баркасе есть что-то наглое и самоуверенное, отчего во мне
просыпаются самые дурные инстинкты, и я начинаю жалеть о добром, старом
времени, когда можно было высказывать всякому свое мнение о нем на языке
топора и лука со стрелами. Уже одно выражение лица человека, который стоит
на корме, засунув руки в карманы, и курит сигару, само по себе служит
достаточным поводом для нарушения общественного спокойствия, а властный
свисток, повелевающий вам убираться с дороги, обеспечил бы, я уверен,
справедливый приговор за "законное человекоубийство" при любом составе
присяжных из жителей побережья.
А им пришлось-таки посвистеть, чтобы заставить нас убраться с дороги.
Не желая прослыть хвастуном, я могу честно сказать, что наша лодочка за эту
неделю причинила встречным баркасам больше неприятностей, хлопот и
задержек, чем все остальные суда на реке, вместе взятые.
"Баркас идет!" - кричит кто-нибудь из нас, завидя вдали врага, и в
одно мгновение все готово к встрече. Я сажусь за руль, а Гаррис с Джорджем
усаживаются рядом со мной, тоже спиной к баркасу, и лодка медленно
выплывает на середину реки.
Баркас, свистя, надвигается, а мы плывем. На расстоянии примерно в
сотню ярдов он начинает свистеть, как бешеный, и все пассажиры,
перегнувшись через борт, кричат на нас, но мы их не слышим. Гаррис
рассказывает нам какой-нибудь случай, происшедший с его матерью, и мы с
Джорджем жадно ловим каждое его слово. Тогда баркас испускает последний
вопль, от которого чуть не лопается котел, дает задний ход и контрпар,
делает полный поворот и садится на мель. Все, кто есть на борту, сбегаются
на нос, публика на берегу кричит нам что-то, другие лодки останавливаются и
впутываются в это дело, так что вся река на несколько миль в обе стороны
приходит в неистовое возбуждение. Тут Гаррис прерывает на самом интересном
месте свой рассказ, с кротким удивлением поднимает глаза и говорит Джорджу:
- Смотри-ка, Джордж, кажется, там паровой баркас.
А Джордж отвечает:
- Да, знаешь, я тоже как будто что-то слышу.
После этого мы начинаем волноваться и нервничать и не знаем, как
убрать лодку с дороги. Люди на баркасе толпятся у борта и учат нас:
- Гребите правым, идиот вы этакий! Левым - назад! Нет, нет, не вы,
тот, другой... Оставьте руль в покое, черт побери! Ну, теперь обоими сразу!
Да не так! Ах, вы...
Потом они спускают лодку и приходят нам на помощь. После
пятнадцатиминутных усилий нас начисто убирают с дороги, и баркас получает
возможность продолжать путь. Мы рассыпаемся в благодарностях и просим взять
нас на буксир. Но они не соглашаются.
Мы нашли и другой способ раздражать аристократические паровые баркасы:
мы делаем вид, что принимаем их за плавучий ресторан, и спрашиваем, от кого
они - от господ Кьюбит или от Бермондсейских Добрых Рыцарей, и просим
одолжить нам кастрюлю.
Старые дамы, не привычные к реке, очень боятся паровых баркасов.
Помню, я однажды плыл из Стэйнса в Виндзор (этот участок реки особенно
богат подобного рода механическими чудовищами) с компанией, где были три
таких дамы. Это было очень интересно. При первом появлении баркаса дамы
настоятельно пожелали выйти на берег и посидеть на скамейке, пока баркас
снова не скроется из виду. Они сказали, что им очень жаль, но мысль об их
семействах не позволяет им рисковать собой.
В Хэмблдоне оказалось, что у нас нет воды. Мы взяли кувшин и
отправились за водой к сторожу при шлюзе. Джордж был нашим парламентером.
Он пустил в ход самую вкрадчивую улыбку и спросил:
- Скажите, не могли бы вы уделить нам немного воды?
- Пожалуйста, - ответил старик. - Возьмите, сколько вам нужно, а
остальное оставьте.
- Очень вам благодарен, - пробормотал Джордж, осматриваясь. - Где...
где вы ее держите?
- Она всегда на одном и том же месте, молодой человек, - последовал
неторопливый ответ. - Как раз сзади вас.
- Я ее не вижу, - сказал Джордж, оборачиваясь.
- Где же у вас глаза, черт возьми? - сказал сторож, повертывай Джорджа
кругом и широким жестом указывая на реку. - Вон сколько воды, а вы не
видите?
- А-а! - воскликнул Джордж, поняв, в чем дело. - Но не можем же мы
выпить всю реку!
- Нет, но часть ее - можете, - возразил сторож. - Я по крайней мере
пью из нее вот уже пятнадцать лет.
Джордж сказал, что его внешний вид - неважная реклама для фирмы и что
он предпочел бы воду из колодца.
Мы достали воды в одном домике, немного выше по течению. Скорее всего,
это была тоже речная вода. Но мы не спрашивали, откуда она, и все обошлось
прекрасно. Что не видно глазу, то не огорчает желудка.
Однажды, позднее, мы попробовали речной воды, но это вышло неудачно.
Мы плыли вниз по реке и сделали остановку в заводи недалеко от Виндзора,
чтобы напиться чаю. Наш кувшин был пуст, и нам предстояло либо остаться без
чая, либо взять воду из реки. Гаррис предложил рискнуть. Он говорил, что,
если мы вскипятим воду, все будет хорошо. Все микробы, какие есть в воде,
будут убиты кипячением.
Итак, мы наполнили котелок водой из реки Темзы и вскипятили ее. Мы
очень тщательно проследили за тем, чтобы она вскипела.
Чай был готов, и мы только что уютно уселись и хотели за него
приняться, как Джордж, который уже поднес было чашку к губам, воскликнул:
- Что это?
- Что именно? - спросили мы с Гаррисом.
- Вот это! - ответил Джордж, указывая пальцем на запад.
Гаррис и я проследили за его взглядом и увидели собаку, которая плыла
к нам, увлекаемая медленным течением. Это была самая спокойная и мирная
собака, какую я когда-либо видел. Я никогда не встречал собаки, которая
казалась бы столь удовлетворенной и невозмутимой. Она мечтательно
покачивалась на спине, задрав все четыре лапы в воздух. Это была, что
называется, основательная собака с хорошо развитой грудной клеткой; она
приближалась к нам, безмятежная, полная достоинства и спокойная, пока не
поровнялась с нашей лодкой. Тут, в камышах, она остановилась и уютно
устроилась на весь вечер.
Джордж сказал, что ему не хочется чаю, и выплеснул свою чашку в воду.
Гаррис тоже не чувствовал жажды и последовал его примеру. Я уже успел
выпить половину своей чашки, но теперь пожалел об этом.
Я спросил Джорджа, как он думает, будет ли у меня тиф.
Джордж сказал: "О нет!" По его мнению, у меня были большие шансы
уцелеть. Впрочем, через две недели я узнаю, будет у меня тиф или нет.
Мы поднялись по каналу до Уоргрэва. Это сокращенный путь, который
срезает правый берег полумилей выше шлюза Марш, и им стоит пользоваться:
там красиво, тенисто, и вдобавок расстояние сокращается почти на полмили.
Вход в канал, разумеется, утыкан столбами, увешан цепями и окружен
надписями, которые грозят всевозможными пытками, тюрьмой и смертью всякому,
кто отважится по нему плавать. Удивительно, как это еще прибрежные зубры не
заявляют претензий на воздух над рекой и не грозят каждому, кто им дышит,
штрафом в сорок шиллингов! Но столбы и цепи при некоторой ловкости легко
обойти, а что касается вывесок с надписями, то если у вас имеется пять
минут свободного времени и поблизости никого нет, вы можете сорвать две-три
штуки и бросить в воду.
Пройдя до половины канала, мы вышли на берег и позавтракали. Во время
этого завтрака мы с Джорджем испытали сильное потрясение.
Гаррис тоже испытал потрясение, но оно и в сравнение не идет с тем,
что пережили я и Джордж.
Дело было так. Мы сидели на лугу, ярдах в десяти от реки, и только что
расположились поудобнее, собираясь питаться. Гаррис зажал между колен
мясной пирог и разрезал его; мы с Джорджем ждали, держа наготове тарелки.
- Есть у вас ложка? - сказал Гаррис. - Мне нужна ложка для подливки.
Корзина стояла тут же, сзади нас, и мы с Джорджем одновременно
обернулись, чтобы достать ложку. Когда мы снова повернули головы, Гаррис и
пирог исчезли.
Мы сидели в широком открытом поле. На сто ярдов вокруг не было ни
деревца, ни изгороди, Гаррис не мог свалиться в реку, потому что мы были
ближе к воде, и ему бы пришлось перелезть через нас, чтобы это сделать.
Мы с Джорджем посмотрели во все стороны. Потом мы взглянули друг на
друга.
- Может быть, ангелы унесли его на небо? - сказал я.
- Они вряд ли взяли бы с собой пирог, - заметил Джордж.
Это возражение показалось мне веским, и небесная теория была
отвергнута.
- Все дело, я думаю, в том, - сказал Джордж, возвращаясь к житейской
прозе, - что произошло землетрясение. - И прибавил с оттенком печали в
голосе: - Жаль, что он как раз в это время резал пирог!
Глубоко вздохнув, мы вновь обратили взоры к тому месту, где в
последний раз видели пирог и Гарриса. И вдруг кровь застыла у нас в жилах и
волосы встали дыбом: мы увидели голову Гарриса - одну только его голову,
которая торчала среди высокой травы. Лицо его было очень красно и выражало
сильнейшее негодование.
Джордж опомнился первым.
- Говори! - вскричал он. - Скажи нам, жив ты или умер и где твое
остальное тело!
- Не будь ослом, - сказала голова Гарриса. - Небось вы это сделали
нарочно.
- Что сделали? - вскричали мы с Джорджем.
- Да посадили меня на это место. Чертовски глупая шутка. Нате, берите
пирог.
И из самого центра земли, - по крайней мере так нам казалось, -
поднялся пирог, жестоко истерзанный и помятый. Следом за ним вылез Гаррис,
мокрый, грязный, взъерошенный.
Он, оказывается, не заметил, что сидел на самом краю канавы, скрытой
густой травой, и, откинувшись назад, полетел в нее вместе с пирогом.
По его словам, он в жизни еще не был так изумлен, как когда
почувствовал, что падает, и притом не имеет ни малейшего представления, что
случилось. Сначала он решил, что настал конец света.
Гаррис до сих пор думает, что мы с Джорджем подстроили все это
нарочно. Так несправедливое подозрение преследует даже самых праведных;
ведь сказал же поэт: "Кто избегает клеветы?"
И правда, кто?
Уоргрэв. Восковые фигуры. Соннинг. Ирландское рагу. Монморенси
настроен саркастически. Битва Монморенси с чайником. Джордж учится играть
на банджо. Это не встречает одобрения. Трудности на пути
музыканта-любителя. Изучение игры на волынке. Гаррису становится грустно
после ужина. Мы с Джорджем совершаем прогулку и возвращаемся мокрые и
голодные. С Гаррисом творится что-то странное. Удивительная история про
Гарриса и лебедей. Гаррис проводит беспокойную ночь.
После завтрака мы воспользовались небольшим ветерком, и он медленно
понес нас мимо Уоргрэва и Шиплэка. В мягких лучах сонного летнего дня
Уоргрэв, притаившийся в излучине реки, производит впечатление приятного
старинного города. Эта картина надолго остается в памяти.
Гостиница "Святой Георгий и дракон" в Уоргрэве может похвалиться
замечательной вывеской. Эту вывеску расписал с одной стороны Лесли, член
Королевской академии, а с другой - Ходжсон. Лесли изобразил сражение,
Ходжсон - сцену после битвы, когда Георгий, сделав свое дело, наслаждается
пивом.
В Уоргрэве жил и - к вящей славе этого городка - был убит Дэй, автор
"Сэндфорда и Мертона".
В уоргрэвской церкви стоит памятник миссис Саре Хилл, которая завещала
ежегодно на пасху делить один фунт стерлингов из оставленных ею денег между
двумя мальчиками и двумя девочками, "которые никогда не были непочтительны
с родителями, никогда не ругались, не лгали, не воровали и не били стекол".
Отказаться от всего этого ради пяти шиллингов в год? Право, не стоит!
Старожилы утверждают, что однажды, много лет тому назад, объявился
один мальчик, который действительно ничего такого не делал, - по крайней
мере его ни разу не уличили, а это все, что требовалось, - и удостоился
венца славы. После этого он три недели подряд красовался для всеобщего
обозрения в городской ратуше под стеклянным колпаком.
Что сталось с деньгами потом, никто не знает. Говорят, что их каждый
год передают ближайшему музею восковых фигур.
Шиплэк - хорошенькая деревня, но ее не видно с реки, так как она стоит
на горе. В шиплэкской церкви венчался Теннисон.
Вплоть до самого Соннинга река вьется среди множества островов. Она
очень спокойна, тиха и безлюдна. Только в сумерках по ее берегам гуляют
редкие парочки влюбленных. Чернь и золотая молодежь остались в Хэнли, а до
унылого, грязного Рэдинга еще далеко. Здесь хорошо помечтать о минувших
днях и канувших в прошлое лицах и о том, что могло бы случиться, но не
случилось, черт его побери!
В Соннинге мы вышли и пошли прогуляться по деревне. Это самый
волшебный уголок на реке. Здесь все больше похоже на декорацию, чем на
деревню, выстроенную из кирпича и известки. Все дома утопают в розах,
которые теперь, в начале июня, были в полном цвету. Если вы попадете в
Соннинг, остановитесь в гостинице "Бык", за церковью. Это настоящая старая
провинциальная гостиница с зеленым квадратным двором, где вечерами
собираются старики и, попивая эль, сплетничают о деревенских делах; с
низкими, точно игрушечными комнатами, с решетчатыми окнами, неудобными
лестницами и извилистыми коридорами.
Мы пробродили по милому Соннингу около часа. Миновать Рэдинг мы в этот
день уже не успели бы, а потому решили вернуться на один из островов около
Шиплэка и заночевать там. Когда мы устроились, было еще рано, и Джордж
сказал, что раз у нас так много времени, нам представляется великолепный
случай устроить шикарный, вкусный ужин. Он обещал показать нам, что можно
сделать на реке в смысле стряпни, и предложил приготовить из овощей,
холодного мяса и всевозможных остатков ирландское рагу.
Мы горячо приветствовали эту идею. Джордж набрал хворосту и разжег