старичок, который в какое-нибудь совсем уже мрачное утро, когда нам
особенно необходима хорошая погода, опытным глазом оглядывает горизонт и
говорит:
- О нет, сэр, я думаю, прояснится. Погода будет хорошая, сэр.
- Ну, он-то знает, - говорим мы, дружески прощаясь с ним и пускаясь в
путь. - Удивительно, как эти старички знают все приметы.
И мы испытываем к этому человеку расположение, на которое нисколько не
влияет то обстоятельство, что погода не прояснилась и дождь непрерывно лил
весь день.
"Он сделал все, что мог", - думаем мы.
К человеку же, который предвещает плохую погоду, мы, наоборот, питаем
самые злобные, мстительные чувства.
- Ну как, по-вашему, прояснится? - весело кричим мы ему, проезжая
мимо.
- Нет, сэр. Боюсь, что дождь зарядил на весь день, - отвечает он,
качая головой.
- Старый дурак! - бормочем мы про себя. - Много он понимает! - И если
его пророчества сбываются, мы, возвращаясь домой, еще больше злимся на
него, думая про себя, что и он тоже отчасти тут виноват.
В день нашего отъезда было слишком ясно и солнечно, чтобы леденящие
кровь сообщения Джорджа о "падении барометра", о "циклонах, проходящих над
южной частью Европы", и "усиливающемся давлении" могли особенно нас
расстроить. Видя, что он не в силах нагнать на нас уныние и только попусту
тратит время, Джордж стащил папироску, которую я так любовно скрутил для
себя, и ушел.
После этого мы с Гаррисом, прикончив то немногое, что оставалось на
столе, вынесли наши пожитки на крыльцо и стали ждать извозчика. Когда весь
багаж сложили вместе, его оказалось достаточно. Большой чемодан, ручной
сак, две корзины, объемистый сверток пледов, четыре или пять плащей и
накидок, столько же зонтиков, дыня в отдельном мешке (она была слишком
громоздкой и ее некуда было засунуть), фунта два винограду (тоже в
отдельном мешке), японский бумажный зонтик и сковорода. Она оказалась
чересчур длинной, чтобы уложить ее куда-нибудь, и мы просто завернули ее в
бумагу.
В общем, вещей на вид было довольно много, и мы с Гаррисом чувствовали
себя несколько смущенно, хотя я сам не понимал, чего нам было стыдиться.
Вблизи не было видно ни одного экипажа. Зато уличных мальчишек было сколько
угодно. Зрелище, видимо, заинтересовало их, и они начали останавливаться.
Первым к нам подошел Биггсов мальчишка. Биггс - это наш зеленщик. Его
главный талант заключается в том, что он где-то выкапывает и берет к себе
на работу самых распущенных и безнравственных мальчишек, каких только
создала цивилизация. Если по соседству случалась какая-нибудь особенно
гнусная шалость, мы так уже и знали, что это натворил последний Биггсов
мальчишка. Говорят, что, когда произошло убийство на Грейт-Корам-стрит, все
обитатели нашего квартала быстро пришли к заключению, что это дело рук
тогдашнего Биггсова мальчишки. Не будь он в состоянии доказать свое полное
алиби при строгом допросе, которому его подверг жилец дома No 19, когда он
зашел за заказами (в допросе участвовал и No 21, который в это время
случайно оказался на крыльце), Биггсову мальчишке пришлось бы круто.
Я в то время не знал этого мальчика, но, судя по поведению его
преемников, я не придал бы особого значения этому "алиби".
Как я уже сказал, Биггсов мальчишка вышел из-за угла. Он, видимо,
очень спешил, когда впервые появился в поле нашего зрения, но, заметив нас
с Гаррисом, Монморенси и наши вещи, сбавил ход и уставился на нас. Мы с
Гаррисом сурово посмотрели на него. Это могло бы обидеть более чуткое
существо, но мальчишки от Биггса, как правило, не отличаются
чувствительностью. Он остановился на расстоянии ярда от наших дверей,
выбрал себе соломинку для жеванья и, опершись на перила, устремил на нас
глаза. По-видимому, он решил досмотреть весь спектакль до конца.
Через минуту на другой стороне улицы появился мальчик от бакалейщика.
Биггсов мальчишка крикнул ему:
- Эй, нижние из сорок второго переезжают!
Мальчик от бакалейщика перешел через дорогу и занял позицию с другой
стороны крыльца. Потом возле Биггсова мальчишки остановился молодой человек
из сапожного магазина, а надсмотрщик за пустыми жестянками из "Голубого
столба" занял самостоятельную позицию у обочины.
- Они, видать, не помрут с голоду, а? - заметил юноша из сапожного
магазина.
- Ты бы тоже небось захватил с собой кое-что, если бы вздумал
переплыть океан на маленькой лодочке, - возразил "Голубой столб".
- Они не собираются переплывать океан, они будут искать Стэнли [Стэнли
Генри Мортон (1841 - 1904) - англичанин, исследователь Африки], - вмешался
Биггсов мальчишка.
К этому времени вокруг нас собралась целая толпа, и люди спрашивали
друг друга, что случилось. Некоторые (юная и легкомысленная часть
присутствующих) придерживались мнения, что это свадьба, и указывали на
Гарриса как на жениха. Более пожилые и серьезные люди склонялись к мысли,
что происходят похороны и что я, по всей вероятности, брат покойника.
Наконец показался пустой кэб (на нашей улице пустые кэбы, когда они не
нужны, попадаются, как правило, по три в минуту). Мы кое-как втиснули в
него наши вещи и самих себя, сбросив со ступенек нескольких друзей
Монморенси, которые, видимо, дали клятву никогда не расставаться с ним, и
поехали, сопровождаемые приветственными кликами толпы и морковкой, которую
Биггсов мальчишка пустил нам вслед "на счастье".
В одиннадцать часов мы приехали на Ватерлооский вокзал и спросили,
откуда отправляется поезд 11.05. Никто, разумеется, этого не знал. На
Ватерлооском вокзале никто никогда не знает, откуда отходит какой-нибудь
поезд, куда он идет, если уже отошел, и тому подобное. Носильщик, несший
наши вещи, высказал предположение, что он отойдет с платформы No 2. Но
другой носильщик, с которым он обсуждал этот вопрос, имел сведения, будто
наш поезд тронется с платформы No 1. Дежурный по вокзалу, со своей стороны,
был уверен, что поезд 11.05 отправляется с пригородной платформы.
Чтобы покончить с этим вопросом, мы поднялись наверх и спросили
начальника движения. Он сказал, что только что встретил человека, который
говорил, будто видел наш поезд на третьей платформе. Мы пошли на третью
платформу, но местные власти сообщили нам, что, по их мнению, это был
скорее саутгемптонский экспресс или же кольцевой виндзорский. Там были
твердо убеждены, что это не поезд на Кингстон, хотя и не могли сказать,
почему именно они в этом уверены.
Тогда носильщик сказал, что наш поезд, вероятно, на верхней платформе
и что он узнает этот поезд. Мы отправились на верхнюю платформу, пошли к
машинисту и спросили его, не едет ли он в Кингстон. Машинист ответил, что
он, конечно, не может утверждать наверняка, но думает, что едет; во всяком
случае, если он не 11.05 на Кингстон, то он уже наверное 9.32 на
Виргиния-Уотер, или десятичасовой экспресс на остров Уайт, или куда-нибудь
в этом направлении и что мы все узнаем, когда приедем на место. Мы сунули
ему в руку полкроны и попросили его сделаться 11.05 на Кингстон.
- Ни одна душа на этой линии никогда не узнает, кто вы и куда вы
направляетесь, - сказали мы. - Вы знаете дорогу, так трогайтесь потихоньку
и езжайте в Кингстон.
- Ну что ж, джентльмены, - ответил этот благородный человек. - Должен
же какой-нибудь поезд идти в Кингстон. Я согласен. Давайте сюда полкроны.
Так мы попали в Кингстон по Лондонской Юго-западной железной дороге.
Впоследствии мы узнали, что поезд, который нас привез, был на самом
деле экзетерский почтовый и что на Ватерлооском вокзале несколько часов
искали его, и никто не знал, что с ним сталось.
Наша лодка ожидала нас в Кингстоне, чуть ниже моста. Мы направили к
ней свои стопы, погрузили в нее свои вещи, заняли в ней каждый свое место.
- Все в порядке, сэр? - спросил лодочник.
- Все в порядке! - ответили мы и, - Гаррис на веслах, я на руле и
Монморенси, глубоко несчастный и полный самых мрачных подозрений, на носу,
- поплыли по реке, которая на ближайшие две недели должна была стать нашим
домом.
Кингстон. Полезные сведения из ранней истории Англии. Поучительные
рассуждения о резном дубе и о жизни вообще. Печальная судьба
Стиввингса-младшего. Размышления о древности. Я забываю, что правлю рулем.
Интересные последствия этого. Хэмптон-Кортский лабиринт. Гаррис в роли
проводника.
Стояло великолепное утро в конце весны или в начале лета - как вам
больше нравится, - когда нежная зелень травы и листьев приобретает более
темный оттенок и природа, словно юная красавица, готовая превратиться в
женщину, охвачена непонятным, тревожным трепетом.
Старинные переулки Кингстона, спускающиеся к реке, выглядели очень
живописно в ярких лучах солнца; сверкающая река, усеянная скользящими
лодками, окаймленная лесом дорога, изящные виллы на другом берегу, Гаррис в
своей красной с оранжевым фуфайке, с кряхтением взмахивающий веслами,
старый серый замок Тюдоров, мелькающий вдалеке, - представляли яркую
картину, веселую, но спокойную, полную жизни, но в то же время столь
мирную, что, хотя было еще рано, меня охватила мечтательная дремота и я
впал в задумчивость.
Я думал о Кингстоне, или "Кинингестуне", как его называли некогда, в
те дни, когда саксонские "кинги" - короли - короновались в этом городе.
Великий Цезарь перешел здесь реку, и римские легионы стояли лагерем на
склонах ближних холмов. Цезарь, как впоследствии Елизавета, останавливался,
по-видимому, всюду, но только он был человек более строгих правил, чем
добрая королева Бесс, - он не ночевал в трактирах.
Она обожала трактиры, эта королева-девственница! Едва ли найдется хоть
один сколько-нибудь замечательный кабачок на десять миль вокруг Лондона,
где бы она когда-нибудь не побывала или не провела ночь.
Я часто спрашиваю себя: если, допустим, Гаррис начнет новую жизнь,
станет достойным и знаменитым человеком, попадет в премьер-министры и
умрет, прибьют ли на трактирах, которые он почтил своим посещением, доски с
надписью: "В этом доме Гаррис выпил стакан пива"; "Здесь Гаррис выпил две
рюмки холодного шотландского летом 88 года"; "Отсюда Гарриса вытолкали в
декабре 1886 года"?
Нет, таких досок было бы слишком много. Прославились бы скорее те
трактиры, в которые Гаррис ни разу не заходил. "Единственный кабачок в
южной части Лондона, где Гаррис не выпил ни одной рюмки". Публика валом
валила бы в это заведение, чтобы посмотреть, что в нем такого особенного.
Как бедный, слабоумный король Эдви должен был ненавидеть Кинингестун!
Пиршество после коронации оказалось ему не по силам. Может быть, кабанья
голова, начиненная леденцами, не очень ему нравилась (мне бы она наверняка
пришлась не по вкусу) и он выпил достаточно браги и меду, - как бы то ни
было, он покинул шумный пир, чтобы украдкой погулять часок при свете луны
со своей возлюбленной Эльдживой.
Быть может, стоя рука об руку, они любовались из окна игрой лунного
света на реке, внимая шуму пиршества, смутно доносившемуся из отдаленных
покоев. Затем буйный Одо и Сент-Дустен грубо врываются в тихую комнату,
осыпая ругательствами ясноликую королеву, и уводят бедного Эдви к
разгулявшимся пьяным крикунам.
Через много лет под грохот боевой музыки саксонские короли и
саксонские пирушки были погребены в одной могиле. И слава Кингстона
померкла на время, чтобы снова засиять в те дни, когда Хэмптон-Корт
сделался резиденцией Тюдоров и Стюартов, и королевские лодки покачивались у
причалов, и юные щеголи в разноцветных плащах сходили по ступеням к воде и
громко звали перевозчиков.
Многие старые дома в городе напоминают о том времени, когда Кингстон
был местопребыванием двора и вельможи и сановники жили там, вблизи своего
короля. На длинной дороге, ведущей к дворцовым воротам, целый день весело
бряцала сталь, ржали гордые кони, шелестели шелк и атлас и мелькали
прекрасные лица. Большие, просторные дома с их решетчатыми окнами,
громадными каминами и стрельчатыми крышами напоминают времена длинных чулок
и камзолов, шитых жемчугом жилетов и замысловатых клятв. Люди, которые
возвели эти дома, умели строить. Твердый красный кирпич от времени стал
лишь крепче, а дубовые лестницы не скрипят и не стонут, когда вы пытаетесь
спуститься по ним бесшумно.
Кстати о дубовых лестницах. В одном доме в Кингстоне есть
замечательная лестница из резного дуба. Теперь в этом доме, на рыночной
площади, помещается лавка, но некогда в нем, очевидно, жил какой-нибудь
вельможа. Мой приятель, живущий в Кингстоне, однажды зашел туда, чтобы
купить себе шляпу, и в минуту рассеянности опустил руку в карман и тут же
на месте заплатил наличными.
Лавочник (он знаком с моим приятелем), естественно, был сначала
несколько потрясен, но быстро взял себя в руки и, чувствуя, что необходимо
что-нибудь сделать, чтобы поддержать такие стремления, спросил нашего
героя, не желает ли он полюбоваться на красивый резной дуб. Мой приятель
согласился, и лавочник провел его через магазин и поднялся с ним по
лестнице. Перила ее представляют замечательный образец столярного
мастерства, а стены вдоль всей лестницы покрыты дубовыми панелями с
резьбой, которая сделала бы честь любому дворцу.
С лестницы они вошли в гостиную - большую, светлую комнату, оклеенную
несколько неожиданными, но веселенькими обоями голубого цвета. В комнате не
было, однако, ничего особенно замечательного, и мой приятель не понимал,
зачем его туда привели. Хозяин дома подошел к обоям и постучал об стену.
Звук получился деревянный.
- Дуб, - объяснил лавочник. - Сплошь резной дуб, до самого потолка.
Такой же, как вы видели на лестнице.
- Черт возьми! - возмутился мой приятель. - Неужели вы хотите сказать,
что заклеили резной дуб голубыми обоями?
- Конечно, - последовал ответ. - И это обошлось мне недешево. Ведь
сначала пришлось обшить стены досками. Но зато комната имеет веселый вид.
Раньше здесь было ужасно мрачно.
Не могу сказать, чтобы я считал лавочника кругом виноватым (это
несомненно доставляет ему большое облегчение). С его точки зрения - с точки
зрения среднего домовладельца, стремящегося относиться к жизни как можно
легче, а не какого-нибудь помешанного на старине чудака - поступок его
имеет известный смысл. На резной дуб очень приятно смотреть, приятно даже
иметь его у себя дома в небольшом количестве. Но нельзя отрицать, что
пребывание среди сплошного резного дуба действует несколько угнетающе на
людей, которые к этому не расположены. Это все равно что жить в церкви.
Печально во всей этой истории лишь то, что у лавочника, которого это
ничуть не радовало, была целая гостиная, обшитая резным дубом, в то время
как другие платят огромные деньги, чтобы его раздобыть. По-видимому, в
жизни всегда так бывает. У одного человека есть то, что ему не нужно, а
другие обладают тем, что он хотел бы иметь.
Женатые имеют жен и, видимо, не дорожат ими, а молодые холостяки
кричат, что не могут найти жену. У бедняков, которые и себя-то едва могут
прокормить, бывает по восемь штук веселых ребят, а богатые пожилые супруги
умирают бездетными и не знают, кому оставить свои деньги.
Или вот, например, барышни и поклонники. Барышни, у которых они есть,
уверяют, что не нуждаются в них. Они говорят, что предпочли бы обходиться
без них, что молодые люди им надоели. Почему бы им не поухаживать, за мисс
Смит или мисс Браун, которые стары и дурны и не имеют поклонников? Им самим
поклонники не нужны. Они не собираются выходить замуж.
Грустно становится, когда думаешь о подобных вещах!
У нас в школе был один мальчик, которого мы называли Сэндфорд и
Мертон. ["Сэндфорд и Мертон" - нравоучительная детская книжка Томаса Дэя
(1783) про плохого богатого мальчика Томми Мертона и хорошего бедного
мальчика Гарри Сэндфорда.] Настоящая его фамилия была Стиввингс. Я никогда
не встречал более удивительного мальчика. Он действительно любил учиться. С
ним происходили ужасные неприятности из-за того, что он читал в постели
по-гречески, а что касается французских неправильных глаголов, то его
просто невозможно было оторвать от них. У него была целая куча странных и
противоестественных предрассудков, вроде того, что он должен делать честь
своим родителям и служить украшением школы; он жаждал получать награды,
скорее вырасти и стать умным, и вообще он был начинен разными дурацкими
идеями. Да, это был диковинный мальчик, притом безобидный, как неродившийся
младенец.
Ну, так вот этот мальчик раза два в неделю заболевал и не мог ходить в
школу. Ни один школьник не умел так хворать, как этот самый Сэндфорд и
Мертон. Если за десять миль от него появлялась какая-нибудь болезнь, он
схватывал ее, и притом в тяжелой ферме. Он болел бронхитом в самый разгар
лета и сенной лихорадкой на рождество. После шестинедельной засухи он вдруг
сваливался, пораженный ревматизмом, а выйдя из дому в ноябрьский туман,
падал от солнечного удара.
В каком-то году беднягу усыпили веселящим газом, вырвали у него все
зубы и поставили ему две фальшивые челюсти, до того он мучился зубной
болью. Потом она сменилась невралгией и колотьем в ухе. Он всегда страдал
насморком, кроме тех девяти недель, когда болел скарлатиной, и вечно
что-нибудь отмораживал. В большую эпидемию холеры в 1871 году в нашей
округе почему-то совсем не было заболеваний. Известен был только один
больной во всем приходе - это был молодой Стиввингс.
Когда он болел, ему приходилось оставаться в кровати и есть цыплят,
яблоки и виноград, а он лежал и плакал, что у него отнимают немецкую
грамматику и не позволяют делать латинские упражнения.
А мы, мальчишки, охотно бы пожертвовали десять лет школьной жизни за
то, чтобы проболеть один день, и не давали нашим родителям ни малейшего
повода гордиться нами, - и все-таки не болели. Мы бегали и шалили на
сквозняке, но это приносило нам лишь пользу и освежало нас. Мы ели разные
вещи, чтобы захворать, но только жирели и приобретали аппетит. Что бы мы ни
придумали, заболеть не удавалось, пока не наступали каникулы. Зато в
последний день учения мы схватывали простуду, коклюш и всевозможные другие
недуги, которые длились до начала следующей четверти. А тогда, какие бы
ухищрения мы ни пускали в ход, здоровье вдруг возвращалось, и мы
чувствовали себя лучше, чем когда-либо.
Такова жизнь, и мы все - только трава, которую срезают, кладут в печь
и жгут.
Возвращаясь к вопросу о резном дубе, надо сказать, что наши предки
обладали довольно-таки развитым чувством изящного и прекрасного. Ведь вое
теперешние сокровища искусства три-четыре века тому назад были банальными
предметами повседневного обихода. Я часто спрашиваю себя, действительно ли
красивы старинные суповые тарелки, пивные кружки и щипцы для снимания
нагара со свечей, которые мы так высоко ценим, или только ореол древности
придает им прелесть в наших глазах. Старинные синие тарелки, украшающие
теперь стены наших комнат, несколько столетий тому назад были самой обычной
домашней утварью, а розовые пастушки и желтенькие пастушки, которыми с
понимающим видом восторгаются все наши знакомые, в восемнадцатом веке
скромно стояли на камине, никем не замечаемые, и матери давали их пососать
своим плачущим младенцам.
А чего ждать в будущем? Всегда ли дешевые безделушки прошлого будут
казаться сокровищами? Будут ли наши расписные обеденные тарелки украшать
камины вельмож двадцать первого столетия?
А белые чашки с золотым ободком снаружи и великолепным золотым цветком
неизвестного названия внутри, которые без всякого огорчения бьют теперь
наши горничные? Не будут ли их бережно склеивать и устанавливать на
подставки, с тем чтобы лишь хозяйка дома имела право стирать с них пыль?
Вот, например, фарфоровая собачка, которая украшает спальню в моей
меблированной квартире. Эта собачка белая. Глаза у нее голубые, нос
нежно-розовый, с черными крапинками. Она держит голову мучительно прямо и
всем своим видом выражает приветливость, граничащую со слабоумием. Я лично
далеко не в восторге от этой собачки. Как произведение искусства она меня,
можно оказать, раздражает. Мои легкомысленные приятели глумятся над ней, и
даже квартирная хозяйка не слишком ею восхищается, оправдывая ее
присутствие тем, что это подарок тетки.
Но более чем вероятно, что через двести лет эту собачку - без ног и с
обломанным хвостом - откуда-нибудь выкопают, продадут за старый фарфор и
поставят под стекло. И люди будут ходить вокруг и восторгаться ею,
удивляясь теплой окраске носа, и гадать, каков был утраченный кончик ее
хвоста.
Мы в наше время не сознаем прелести этой собачки. Мы слишком привыкли
к ней. Она подобна закату солнца и звездам, - красота их не поражает нас,
потому что наши глаза уже давно к ней пригляделись.
Так и с этой фарфоровой собачкой. В 2288 году люди будут приходить от
нее в восторг. Производство таких собачек станет к тому времени забытым
искусством. Наши потомки будут ломать себе голову над тем, как мы ее
сделали. Нас будут с нежностью называть "великими мастерами, которые жили в
девятнадцатом веке и делали таких фарфоровых собачек".
Узор, который наша старшая дочь вышила в школе, получит название
"гобелена эпохи Виктории" и будет цениться очень дорого. Синие с белым
кружки из придорожных трактиров, щербатые и потрескавшиеся, будут усердно
разыскивать и продавать на вес золота: богатые люди будут пить из них
крюшон. Японские туристы бросятся скупать все сохранившиеся от разрушения
"подарки из Рамсгета" и "сувениры из Маргета" и увезут их в Токио как
старинные английские редкости.
В этом месте Гаррис вдруг бросил весла, приподнялся, покинул свое
сиденье и упал на спину, задрав ноги вверх. Монморенси взвыл и
перекувырнулся через голову, а верхняя корзина подскочила, вытряхивая все
свое содержимое.
Я несколько удивился, но не потерял хладнокровия. Достаточно
добродушно я сказал:
- Алло! Это почему?
- Почему?! Ну!..
Нет, я лучше не стану повторять то, что оказал Гаррис. Согласен, я,
может быть, был несколько виноват, но ничто не оправдывает резких слов и
грубости выражений, в особенности если человек получил столь тщательное
воспитание, как Гаррис. Я думал о другом и забыл, - как легко может понять
всякий, - что правлю рулем. Последствием этого явилось то, что мы пришли в
слишком близкое соприкосновение с берегом. В первую минуту было трудно
сказать, где кончаемся мы и начинается графство Миддл-Эссекс, но через
некоторое время мы в этом разобрались и отделились друг от друга.
Тут Гаррис заявил, что он достаточно поработал, и предложил мне
сменить его. Поскольку мы были у берега, я вышел, взялся за бечеву и
потащил лодку мимо Хэмптон-Корта.
Что за чудесная старая стена тянется в этом месте вдоль реки! Проходя
мимо нее, я всякий раз испытываю удовольствие от одного ее вида. Яркая,
милая, веселая старая стена! Как чудесно украшают ее ползучий лишай и буйно
растущий мох, стыдливая молодая лоза, выглядывающая сверху, чтобы
посмотреть, что происходит на реке, и темный старый плющ, вьющийся немного
ниже. Любые десять ярдов этой стены являют глазу пятьдесят нюансов и
оттенков. Если бы я умел рисовать и писать красками, я бы, наверное, создал
прекрасный набросок этой старой стены. Я часто думаю, что с удовольствием
жил бы в Хэмптон-Корте. Здесь, видимо, так тихо, так спокойно, в этом милом
старом городе, и так приятно бродить по его улицам рано утром, когда вокруг
еще мало народу.
Но все же, мне кажется, я бы не очень хорошо себя чувствовал, если бы
это действительно случилось. В Хэмптон-Корте, должно быть, так мрачно и
уныло по вечерам, когда лампа бросает неверные тени на деревянные панели
стен, когда шум отдаленных шагов гулко раздается в каменных коридорах, то
приближаясь, то замирая вдали, и лишь биение нашего сердца нарушает мертвую
тишину.
Мы, мужчины и женщины, - создания солнца. Мы любим свет и жизнь. Вот
почему мы толпимся в городах и поселках, а деревни с каждым годом все
больше пустеют. При свете солнца, днем, когда природа живет и все вокруг
нас полно деятельности, нам нравятся открытые склоны гор и густые леса. Но
ночью, когда мать-земля уснула, а мы бодрствуем, - о, мир кажется таким
пустынным, и нам страшно, как детям в безлюдном доме. И мы сидим и плачем,
тоскуя по улицам, залитым светом газа, по звукам человеческих голосов и
бурному биению жизни. Мы кажемся себе такими беспомощными, такими
маленькими в великом безмолвии, когда темные деревья шелестят от ночного
ветра; вокруг так много призраков, и их тихие вздохи нагоняют на нас
грусть. Соберемся же в больших городах, зажжем огромные костры из миллионов
газовых рожков, будем кричать и петь все вместе и чувствовать себя смелыми.
Гаррис спросил, бывал ли я когда-нибудь в Хэмптон-Кортском лабиринте.
Сам он, по его словам, заходил туда один раз, чтобы показать кому-то, как
лучше пройти. Он изучал лабиринт по плану, который казался до глупости
простым, так что жалко было даже платить два пенса за вход. Гаррис полагал,
что этот план был издан в насмешку, так как он ничуть не был похож на
подлинный лабиринт и только сбивал с толку. Гаррис повел туда одного своего
особенно необходима хорошая погода, опытным глазом оглядывает горизонт и
говорит:
- О нет, сэр, я думаю, прояснится. Погода будет хорошая, сэр.
- Ну, он-то знает, - говорим мы, дружески прощаясь с ним и пускаясь в
путь. - Удивительно, как эти старички знают все приметы.
И мы испытываем к этому человеку расположение, на которое нисколько не
влияет то обстоятельство, что погода не прояснилась и дождь непрерывно лил
весь день.
"Он сделал все, что мог", - думаем мы.
К человеку же, который предвещает плохую погоду, мы, наоборот, питаем
самые злобные, мстительные чувства.
- Ну как, по-вашему, прояснится? - весело кричим мы ему, проезжая
мимо.
- Нет, сэр. Боюсь, что дождь зарядил на весь день, - отвечает он,
качая головой.
- Старый дурак! - бормочем мы про себя. - Много он понимает! - И если
его пророчества сбываются, мы, возвращаясь домой, еще больше злимся на
него, думая про себя, что и он тоже отчасти тут виноват.
В день нашего отъезда было слишком ясно и солнечно, чтобы леденящие
кровь сообщения Джорджа о "падении барометра", о "циклонах, проходящих над
южной частью Европы", и "усиливающемся давлении" могли особенно нас
расстроить. Видя, что он не в силах нагнать на нас уныние и только попусту
тратит время, Джордж стащил папироску, которую я так любовно скрутил для
себя, и ушел.
После этого мы с Гаррисом, прикончив то немногое, что оставалось на
столе, вынесли наши пожитки на крыльцо и стали ждать извозчика. Когда весь
багаж сложили вместе, его оказалось достаточно. Большой чемодан, ручной
сак, две корзины, объемистый сверток пледов, четыре или пять плащей и
накидок, столько же зонтиков, дыня в отдельном мешке (она была слишком
громоздкой и ее некуда было засунуть), фунта два винограду (тоже в
отдельном мешке), японский бумажный зонтик и сковорода. Она оказалась
чересчур длинной, чтобы уложить ее куда-нибудь, и мы просто завернули ее в
бумагу.
В общем, вещей на вид было довольно много, и мы с Гаррисом чувствовали
себя несколько смущенно, хотя я сам не понимал, чего нам было стыдиться.
Вблизи не было видно ни одного экипажа. Зато уличных мальчишек было сколько
угодно. Зрелище, видимо, заинтересовало их, и они начали останавливаться.
Первым к нам подошел Биггсов мальчишка. Биггс - это наш зеленщик. Его
главный талант заключается в том, что он где-то выкапывает и берет к себе
на работу самых распущенных и безнравственных мальчишек, каких только
создала цивилизация. Если по соседству случалась какая-нибудь особенно
гнусная шалость, мы так уже и знали, что это натворил последний Биггсов
мальчишка. Говорят, что, когда произошло убийство на Грейт-Корам-стрит, все
обитатели нашего квартала быстро пришли к заключению, что это дело рук
тогдашнего Биггсова мальчишки. Не будь он в состоянии доказать свое полное
алиби при строгом допросе, которому его подверг жилец дома No 19, когда он
зашел за заказами (в допросе участвовал и No 21, который в это время
случайно оказался на крыльце), Биггсову мальчишке пришлось бы круто.
Я в то время не знал этого мальчика, но, судя по поведению его
преемников, я не придал бы особого значения этому "алиби".
Как я уже сказал, Биггсов мальчишка вышел из-за угла. Он, видимо,
очень спешил, когда впервые появился в поле нашего зрения, но, заметив нас
с Гаррисом, Монморенси и наши вещи, сбавил ход и уставился на нас. Мы с
Гаррисом сурово посмотрели на него. Это могло бы обидеть более чуткое
существо, но мальчишки от Биггса, как правило, не отличаются
чувствительностью. Он остановился на расстоянии ярда от наших дверей,
выбрал себе соломинку для жеванья и, опершись на перила, устремил на нас
глаза. По-видимому, он решил досмотреть весь спектакль до конца.
Через минуту на другой стороне улицы появился мальчик от бакалейщика.
Биггсов мальчишка крикнул ему:
- Эй, нижние из сорок второго переезжают!
Мальчик от бакалейщика перешел через дорогу и занял позицию с другой
стороны крыльца. Потом возле Биггсова мальчишки остановился молодой человек
из сапожного магазина, а надсмотрщик за пустыми жестянками из "Голубого
столба" занял самостоятельную позицию у обочины.
- Они, видать, не помрут с голоду, а? - заметил юноша из сапожного
магазина.
- Ты бы тоже небось захватил с собой кое-что, если бы вздумал
переплыть океан на маленькой лодочке, - возразил "Голубой столб".
- Они не собираются переплывать океан, они будут искать Стэнли [Стэнли
Генри Мортон (1841 - 1904) - англичанин, исследователь Африки], - вмешался
Биггсов мальчишка.
К этому времени вокруг нас собралась целая толпа, и люди спрашивали
друг друга, что случилось. Некоторые (юная и легкомысленная часть
присутствующих) придерживались мнения, что это свадьба, и указывали на
Гарриса как на жениха. Более пожилые и серьезные люди склонялись к мысли,
что происходят похороны и что я, по всей вероятности, брат покойника.
Наконец показался пустой кэб (на нашей улице пустые кэбы, когда они не
нужны, попадаются, как правило, по три в минуту). Мы кое-как втиснули в
него наши вещи и самих себя, сбросив со ступенек нескольких друзей
Монморенси, которые, видимо, дали клятву никогда не расставаться с ним, и
поехали, сопровождаемые приветственными кликами толпы и морковкой, которую
Биггсов мальчишка пустил нам вслед "на счастье".
В одиннадцать часов мы приехали на Ватерлооский вокзал и спросили,
откуда отправляется поезд 11.05. Никто, разумеется, этого не знал. На
Ватерлооском вокзале никто никогда не знает, откуда отходит какой-нибудь
поезд, куда он идет, если уже отошел, и тому подобное. Носильщик, несший
наши вещи, высказал предположение, что он отойдет с платформы No 2. Но
другой носильщик, с которым он обсуждал этот вопрос, имел сведения, будто
наш поезд тронется с платформы No 1. Дежурный по вокзалу, со своей стороны,
был уверен, что поезд 11.05 отправляется с пригородной платформы.
Чтобы покончить с этим вопросом, мы поднялись наверх и спросили
начальника движения. Он сказал, что только что встретил человека, который
говорил, будто видел наш поезд на третьей платформе. Мы пошли на третью
платформу, но местные власти сообщили нам, что, по их мнению, это был
скорее саутгемптонский экспресс или же кольцевой виндзорский. Там были
твердо убеждены, что это не поезд на Кингстон, хотя и не могли сказать,
почему именно они в этом уверены.
Тогда носильщик сказал, что наш поезд, вероятно, на верхней платформе
и что он узнает этот поезд. Мы отправились на верхнюю платформу, пошли к
машинисту и спросили его, не едет ли он в Кингстон. Машинист ответил, что
он, конечно, не может утверждать наверняка, но думает, что едет; во всяком
случае, если он не 11.05 на Кингстон, то он уже наверное 9.32 на
Виргиния-Уотер, или десятичасовой экспресс на остров Уайт, или куда-нибудь
в этом направлении и что мы все узнаем, когда приедем на место. Мы сунули
ему в руку полкроны и попросили его сделаться 11.05 на Кингстон.
- Ни одна душа на этой линии никогда не узнает, кто вы и куда вы
направляетесь, - сказали мы. - Вы знаете дорогу, так трогайтесь потихоньку
и езжайте в Кингстон.
- Ну что ж, джентльмены, - ответил этот благородный человек. - Должен
же какой-нибудь поезд идти в Кингстон. Я согласен. Давайте сюда полкроны.
Так мы попали в Кингстон по Лондонской Юго-западной железной дороге.
Впоследствии мы узнали, что поезд, который нас привез, был на самом
деле экзетерский почтовый и что на Ватерлооском вокзале несколько часов
искали его, и никто не знал, что с ним сталось.
Наша лодка ожидала нас в Кингстоне, чуть ниже моста. Мы направили к
ней свои стопы, погрузили в нее свои вещи, заняли в ней каждый свое место.
- Все в порядке, сэр? - спросил лодочник.
- Все в порядке! - ответили мы и, - Гаррис на веслах, я на руле и
Монморенси, глубоко несчастный и полный самых мрачных подозрений, на носу,
- поплыли по реке, которая на ближайшие две недели должна была стать нашим
домом.
Кингстон. Полезные сведения из ранней истории Англии. Поучительные
рассуждения о резном дубе и о жизни вообще. Печальная судьба
Стиввингса-младшего. Размышления о древности. Я забываю, что правлю рулем.
Интересные последствия этого. Хэмптон-Кортский лабиринт. Гаррис в роли
проводника.
Стояло великолепное утро в конце весны или в начале лета - как вам
больше нравится, - когда нежная зелень травы и листьев приобретает более
темный оттенок и природа, словно юная красавица, готовая превратиться в
женщину, охвачена непонятным, тревожным трепетом.
Старинные переулки Кингстона, спускающиеся к реке, выглядели очень
живописно в ярких лучах солнца; сверкающая река, усеянная скользящими
лодками, окаймленная лесом дорога, изящные виллы на другом берегу, Гаррис в
своей красной с оранжевым фуфайке, с кряхтением взмахивающий веслами,
старый серый замок Тюдоров, мелькающий вдалеке, - представляли яркую
картину, веселую, но спокойную, полную жизни, но в то же время столь
мирную, что, хотя было еще рано, меня охватила мечтательная дремота и я
впал в задумчивость.
Я думал о Кингстоне, или "Кинингестуне", как его называли некогда, в
те дни, когда саксонские "кинги" - короли - короновались в этом городе.
Великий Цезарь перешел здесь реку, и римские легионы стояли лагерем на
склонах ближних холмов. Цезарь, как впоследствии Елизавета, останавливался,
по-видимому, всюду, но только он был человек более строгих правил, чем
добрая королева Бесс, - он не ночевал в трактирах.
Она обожала трактиры, эта королева-девственница! Едва ли найдется хоть
один сколько-нибудь замечательный кабачок на десять миль вокруг Лондона,
где бы она когда-нибудь не побывала или не провела ночь.
Я часто спрашиваю себя: если, допустим, Гаррис начнет новую жизнь,
станет достойным и знаменитым человеком, попадет в премьер-министры и
умрет, прибьют ли на трактирах, которые он почтил своим посещением, доски с
надписью: "В этом доме Гаррис выпил стакан пива"; "Здесь Гаррис выпил две
рюмки холодного шотландского летом 88 года"; "Отсюда Гарриса вытолкали в
декабре 1886 года"?
Нет, таких досок было бы слишком много. Прославились бы скорее те
трактиры, в которые Гаррис ни разу не заходил. "Единственный кабачок в
южной части Лондона, где Гаррис не выпил ни одной рюмки". Публика валом
валила бы в это заведение, чтобы посмотреть, что в нем такого особенного.
Как бедный, слабоумный король Эдви должен был ненавидеть Кинингестун!
Пиршество после коронации оказалось ему не по силам. Может быть, кабанья
голова, начиненная леденцами, не очень ему нравилась (мне бы она наверняка
пришлась не по вкусу) и он выпил достаточно браги и меду, - как бы то ни
было, он покинул шумный пир, чтобы украдкой погулять часок при свете луны
со своей возлюбленной Эльдживой.
Быть может, стоя рука об руку, они любовались из окна игрой лунного
света на реке, внимая шуму пиршества, смутно доносившемуся из отдаленных
покоев. Затем буйный Одо и Сент-Дустен грубо врываются в тихую комнату,
осыпая ругательствами ясноликую королеву, и уводят бедного Эдви к
разгулявшимся пьяным крикунам.
Через много лет под грохот боевой музыки саксонские короли и
саксонские пирушки были погребены в одной могиле. И слава Кингстона
померкла на время, чтобы снова засиять в те дни, когда Хэмптон-Корт
сделался резиденцией Тюдоров и Стюартов, и королевские лодки покачивались у
причалов, и юные щеголи в разноцветных плащах сходили по ступеням к воде и
громко звали перевозчиков.
Многие старые дома в городе напоминают о том времени, когда Кингстон
был местопребыванием двора и вельможи и сановники жили там, вблизи своего
короля. На длинной дороге, ведущей к дворцовым воротам, целый день весело
бряцала сталь, ржали гордые кони, шелестели шелк и атлас и мелькали
прекрасные лица. Большие, просторные дома с их решетчатыми окнами,
громадными каминами и стрельчатыми крышами напоминают времена длинных чулок
и камзолов, шитых жемчугом жилетов и замысловатых клятв. Люди, которые
возвели эти дома, умели строить. Твердый красный кирпич от времени стал
лишь крепче, а дубовые лестницы не скрипят и не стонут, когда вы пытаетесь
спуститься по ним бесшумно.
Кстати о дубовых лестницах. В одном доме в Кингстоне есть
замечательная лестница из резного дуба. Теперь в этом доме, на рыночной
площади, помещается лавка, но некогда в нем, очевидно, жил какой-нибудь
вельможа. Мой приятель, живущий в Кингстоне, однажды зашел туда, чтобы
купить себе шляпу, и в минуту рассеянности опустил руку в карман и тут же
на месте заплатил наличными.
Лавочник (он знаком с моим приятелем), естественно, был сначала
несколько потрясен, но быстро взял себя в руки и, чувствуя, что необходимо
что-нибудь сделать, чтобы поддержать такие стремления, спросил нашего
героя, не желает ли он полюбоваться на красивый резной дуб. Мой приятель
согласился, и лавочник провел его через магазин и поднялся с ним по
лестнице. Перила ее представляют замечательный образец столярного
мастерства, а стены вдоль всей лестницы покрыты дубовыми панелями с
резьбой, которая сделала бы честь любому дворцу.
С лестницы они вошли в гостиную - большую, светлую комнату, оклеенную
несколько неожиданными, но веселенькими обоями голубого цвета. В комнате не
было, однако, ничего особенно замечательного, и мой приятель не понимал,
зачем его туда привели. Хозяин дома подошел к обоям и постучал об стену.
Звук получился деревянный.
- Дуб, - объяснил лавочник. - Сплошь резной дуб, до самого потолка.
Такой же, как вы видели на лестнице.
- Черт возьми! - возмутился мой приятель. - Неужели вы хотите сказать,
что заклеили резной дуб голубыми обоями?
- Конечно, - последовал ответ. - И это обошлось мне недешево. Ведь
сначала пришлось обшить стены досками. Но зато комната имеет веселый вид.
Раньше здесь было ужасно мрачно.
Не могу сказать, чтобы я считал лавочника кругом виноватым (это
несомненно доставляет ему большое облегчение). С его точки зрения - с точки
зрения среднего домовладельца, стремящегося относиться к жизни как можно
легче, а не какого-нибудь помешанного на старине чудака - поступок его
имеет известный смысл. На резной дуб очень приятно смотреть, приятно даже
иметь его у себя дома в небольшом количестве. Но нельзя отрицать, что
пребывание среди сплошного резного дуба действует несколько угнетающе на
людей, которые к этому не расположены. Это все равно что жить в церкви.
Печально во всей этой истории лишь то, что у лавочника, которого это
ничуть не радовало, была целая гостиная, обшитая резным дубом, в то время
как другие платят огромные деньги, чтобы его раздобыть. По-видимому, в
жизни всегда так бывает. У одного человека есть то, что ему не нужно, а
другие обладают тем, что он хотел бы иметь.
Женатые имеют жен и, видимо, не дорожат ими, а молодые холостяки
кричат, что не могут найти жену. У бедняков, которые и себя-то едва могут
прокормить, бывает по восемь штук веселых ребят, а богатые пожилые супруги
умирают бездетными и не знают, кому оставить свои деньги.
Или вот, например, барышни и поклонники. Барышни, у которых они есть,
уверяют, что не нуждаются в них. Они говорят, что предпочли бы обходиться
без них, что молодые люди им надоели. Почему бы им не поухаживать, за мисс
Смит или мисс Браун, которые стары и дурны и не имеют поклонников? Им самим
поклонники не нужны. Они не собираются выходить замуж.
Грустно становится, когда думаешь о подобных вещах!
У нас в школе был один мальчик, которого мы называли Сэндфорд и
Мертон. ["Сэндфорд и Мертон" - нравоучительная детская книжка Томаса Дэя
(1783) про плохого богатого мальчика Томми Мертона и хорошего бедного
мальчика Гарри Сэндфорда.] Настоящая его фамилия была Стиввингс. Я никогда
не встречал более удивительного мальчика. Он действительно любил учиться. С
ним происходили ужасные неприятности из-за того, что он читал в постели
по-гречески, а что касается французских неправильных глаголов, то его
просто невозможно было оторвать от них. У него была целая куча странных и
противоестественных предрассудков, вроде того, что он должен делать честь
своим родителям и служить украшением школы; он жаждал получать награды,
скорее вырасти и стать умным, и вообще он был начинен разными дурацкими
идеями. Да, это был диковинный мальчик, притом безобидный, как неродившийся
младенец.
Ну, так вот этот мальчик раза два в неделю заболевал и не мог ходить в
школу. Ни один школьник не умел так хворать, как этот самый Сэндфорд и
Мертон. Если за десять миль от него появлялась какая-нибудь болезнь, он
схватывал ее, и притом в тяжелой ферме. Он болел бронхитом в самый разгар
лета и сенной лихорадкой на рождество. После шестинедельной засухи он вдруг
сваливался, пораженный ревматизмом, а выйдя из дому в ноябрьский туман,
падал от солнечного удара.
В каком-то году беднягу усыпили веселящим газом, вырвали у него все
зубы и поставили ему две фальшивые челюсти, до того он мучился зубной
болью. Потом она сменилась невралгией и колотьем в ухе. Он всегда страдал
насморком, кроме тех девяти недель, когда болел скарлатиной, и вечно
что-нибудь отмораживал. В большую эпидемию холеры в 1871 году в нашей
округе почему-то совсем не было заболеваний. Известен был только один
больной во всем приходе - это был молодой Стиввингс.
Когда он болел, ему приходилось оставаться в кровати и есть цыплят,
яблоки и виноград, а он лежал и плакал, что у него отнимают немецкую
грамматику и не позволяют делать латинские упражнения.
А мы, мальчишки, охотно бы пожертвовали десять лет школьной жизни за
то, чтобы проболеть один день, и не давали нашим родителям ни малейшего
повода гордиться нами, - и все-таки не болели. Мы бегали и шалили на
сквозняке, но это приносило нам лишь пользу и освежало нас. Мы ели разные
вещи, чтобы захворать, но только жирели и приобретали аппетит. Что бы мы ни
придумали, заболеть не удавалось, пока не наступали каникулы. Зато в
последний день учения мы схватывали простуду, коклюш и всевозможные другие
недуги, которые длились до начала следующей четверти. А тогда, какие бы
ухищрения мы ни пускали в ход, здоровье вдруг возвращалось, и мы
чувствовали себя лучше, чем когда-либо.
Такова жизнь, и мы все - только трава, которую срезают, кладут в печь
и жгут.
Возвращаясь к вопросу о резном дубе, надо сказать, что наши предки
обладали довольно-таки развитым чувством изящного и прекрасного. Ведь вое
теперешние сокровища искусства три-четыре века тому назад были банальными
предметами повседневного обихода. Я часто спрашиваю себя, действительно ли
красивы старинные суповые тарелки, пивные кружки и щипцы для снимания
нагара со свечей, которые мы так высоко ценим, или только ореол древности
придает им прелесть в наших глазах. Старинные синие тарелки, украшающие
теперь стены наших комнат, несколько столетий тому назад были самой обычной
домашней утварью, а розовые пастушки и желтенькие пастушки, которыми с
понимающим видом восторгаются все наши знакомые, в восемнадцатом веке
скромно стояли на камине, никем не замечаемые, и матери давали их пососать
своим плачущим младенцам.
А чего ждать в будущем? Всегда ли дешевые безделушки прошлого будут
казаться сокровищами? Будут ли наши расписные обеденные тарелки украшать
камины вельмож двадцать первого столетия?
А белые чашки с золотым ободком снаружи и великолепным золотым цветком
неизвестного названия внутри, которые без всякого огорчения бьют теперь
наши горничные? Не будут ли их бережно склеивать и устанавливать на
подставки, с тем чтобы лишь хозяйка дома имела право стирать с них пыль?
Вот, например, фарфоровая собачка, которая украшает спальню в моей
меблированной квартире. Эта собачка белая. Глаза у нее голубые, нос
нежно-розовый, с черными крапинками. Она держит голову мучительно прямо и
всем своим видом выражает приветливость, граничащую со слабоумием. Я лично
далеко не в восторге от этой собачки. Как произведение искусства она меня,
можно оказать, раздражает. Мои легкомысленные приятели глумятся над ней, и
даже квартирная хозяйка не слишком ею восхищается, оправдывая ее
присутствие тем, что это подарок тетки.
Но более чем вероятно, что через двести лет эту собачку - без ног и с
обломанным хвостом - откуда-нибудь выкопают, продадут за старый фарфор и
поставят под стекло. И люди будут ходить вокруг и восторгаться ею,
удивляясь теплой окраске носа, и гадать, каков был утраченный кончик ее
хвоста.
Мы в наше время не сознаем прелести этой собачки. Мы слишком привыкли
к ней. Она подобна закату солнца и звездам, - красота их не поражает нас,
потому что наши глаза уже давно к ней пригляделись.
Так и с этой фарфоровой собачкой. В 2288 году люди будут приходить от
нее в восторг. Производство таких собачек станет к тому времени забытым
искусством. Наши потомки будут ломать себе голову над тем, как мы ее
сделали. Нас будут с нежностью называть "великими мастерами, которые жили в
девятнадцатом веке и делали таких фарфоровых собачек".
Узор, который наша старшая дочь вышила в школе, получит название
"гобелена эпохи Виктории" и будет цениться очень дорого. Синие с белым
кружки из придорожных трактиров, щербатые и потрескавшиеся, будут усердно
разыскивать и продавать на вес золота: богатые люди будут пить из них
крюшон. Японские туристы бросятся скупать все сохранившиеся от разрушения
"подарки из Рамсгета" и "сувениры из Маргета" и увезут их в Токио как
старинные английские редкости.
В этом месте Гаррис вдруг бросил весла, приподнялся, покинул свое
сиденье и упал на спину, задрав ноги вверх. Монморенси взвыл и
перекувырнулся через голову, а верхняя корзина подскочила, вытряхивая все
свое содержимое.
Я несколько удивился, но не потерял хладнокровия. Достаточно
добродушно я сказал:
- Алло! Это почему?
- Почему?! Ну!..
Нет, я лучше не стану повторять то, что оказал Гаррис. Согласен, я,
может быть, был несколько виноват, но ничто не оправдывает резких слов и
грубости выражений, в особенности если человек получил столь тщательное
воспитание, как Гаррис. Я думал о другом и забыл, - как легко может понять
всякий, - что правлю рулем. Последствием этого явилось то, что мы пришли в
слишком близкое соприкосновение с берегом. В первую минуту было трудно
сказать, где кончаемся мы и начинается графство Миддл-Эссекс, но через
некоторое время мы в этом разобрались и отделились друг от друга.
Тут Гаррис заявил, что он достаточно поработал, и предложил мне
сменить его. Поскольку мы были у берега, я вышел, взялся за бечеву и
потащил лодку мимо Хэмптон-Корта.
Что за чудесная старая стена тянется в этом месте вдоль реки! Проходя
мимо нее, я всякий раз испытываю удовольствие от одного ее вида. Яркая,
милая, веселая старая стена! Как чудесно украшают ее ползучий лишай и буйно
растущий мох, стыдливая молодая лоза, выглядывающая сверху, чтобы
посмотреть, что происходит на реке, и темный старый плющ, вьющийся немного
ниже. Любые десять ярдов этой стены являют глазу пятьдесят нюансов и
оттенков. Если бы я умел рисовать и писать красками, я бы, наверное, создал
прекрасный набросок этой старой стены. Я часто думаю, что с удовольствием
жил бы в Хэмптон-Корте. Здесь, видимо, так тихо, так спокойно, в этом милом
старом городе, и так приятно бродить по его улицам рано утром, когда вокруг
еще мало народу.
Но все же, мне кажется, я бы не очень хорошо себя чувствовал, если бы
это действительно случилось. В Хэмптон-Корте, должно быть, так мрачно и
уныло по вечерам, когда лампа бросает неверные тени на деревянные панели
стен, когда шум отдаленных шагов гулко раздается в каменных коридорах, то
приближаясь, то замирая вдали, и лишь биение нашего сердца нарушает мертвую
тишину.
Мы, мужчины и женщины, - создания солнца. Мы любим свет и жизнь. Вот
почему мы толпимся в городах и поселках, а деревни с каждым годом все
больше пустеют. При свете солнца, днем, когда природа живет и все вокруг
нас полно деятельности, нам нравятся открытые склоны гор и густые леса. Но
ночью, когда мать-земля уснула, а мы бодрствуем, - о, мир кажется таким
пустынным, и нам страшно, как детям в безлюдном доме. И мы сидим и плачем,
тоскуя по улицам, залитым светом газа, по звукам человеческих голосов и
бурному биению жизни. Мы кажемся себе такими беспомощными, такими
маленькими в великом безмолвии, когда темные деревья шелестят от ночного
ветра; вокруг так много призраков, и их тихие вздохи нагоняют на нас
грусть. Соберемся же в больших городах, зажжем огромные костры из миллионов
газовых рожков, будем кричать и петь все вместе и чувствовать себя смелыми.
Гаррис спросил, бывал ли я когда-нибудь в Хэмптон-Кортском лабиринте.
Сам он, по его словам, заходил туда один раз, чтобы показать кому-то, как
лучше пройти. Он изучал лабиринт по плану, который казался до глупости
простым, так что жалко было даже платить два пенса за вход. Гаррис полагал,
что этот план был издан в насмешку, так как он ничуть не был похож на
подлинный лабиринт и только сбивал с толку. Гаррис повел туда одного своего