катку в мире. Все шло весело, как на похоронах, пока мы не повернули за
угол. Тут ветер ударил запахом сыра прямо в ноздри нашему рысаку. Это
пробудило его, и, фыркнув от ужаса, он ринулся вперед с резвостью трех миль
в час. Ветер продолжал дуть в его сторону, и мы еще не достигли конца
улицы, как наш конь уже стлался по земле, делая почти четыре мили в час и
оставляя за флагом всех калек и толстых пожилых дам.
Чтобы остановить его у вокзала, потребовались усилия двух носильщиков
и возницы. Я думаю, что даже они не могли бы это сделать, если бы одному из
носильщиков не пришло в голову накинуть на морду лошади носовой платок и
зажечь у нее под носом кусок оберточной бумаги.
Я взял билет и, гордо неся свои сыры, вышел на платформу; народ
почтительно расступался передо мной. Поезд был битком набит, и мне пришлось
войти в отделение, где уже и так сидело семь человек пассажиров. Один
сварливый старый джентльмен запротестовал было, но я все же вошел, положил
свои сыры в сетку, втиснулся на скамью и с приятной улыбкой сказал, что
сегодня тепло. Прошло несколько минут, и старый джентльмен начал беспокойно
ерзать на месте.
- Здесь очень душно, - сказал он.
- Совершенно нечем дышать, - подтвердил его сосед.
Потом оба потянули носом и, сразу попав в самую точку, встали и молча
вышли. После них поднялась старая дама и сказала, что стыдно так обращаться
с почтенной замужней женщиной. Она взяла чемодан и восемь свертков и ушла.
Четыре оставшихся пассажира некоторое время продолжали сидеть, но потом
какой-то сумрачный господин в углу, принадлежавший, судя по одежде и
внешнему облику, к классу гробовщиков, сказал, что ему невольно вспомнились
мертвые дети. Тут остальные три пассажира сделали попытку выйти из двери
одновременно и ушиблись об косяки.
Я улыбнулся мрачному джентльмену и сказал, что мы, кажется, останемся
в отделении вдвоем. Он добродушно засмеялся и заметил, что некоторые люди
любят поднимать шум из-за пустяков. Но когда мы тронулись, он тоже пришел в
какое-то подавленное состояние, так что по приезде в Кру я предложил ему
пойти со мной выпить. Он согласился, и мы с трудом пробились в буфет, где с
четверть часа кричали, стучали ногами и махали зонтиками. Наконец к нам
подошла барышня и спросила, чего бы мы хотели.
- Что будем пить? - обратился я к моему спутнику.
- Мне, пожалуйста, на полкроны чистого бренди, мисс, - сказал он.
А потом, выпив свое бренди, он незаметно удалился и сел в другой
вагон, что я расценил как низость.
От Кру я ехал в отделении один, хотя поезд был набит до отказа. Когда
он подходил к станциям, публика, видя пустое купе, бросалась к дверям.
"Сюда, Мария, иди сюда, масса мест!" - "Прекрасно, Том, мы сядем здесь!" И
они бежали, таща свои тяжелые чемоданы, и толкались у дверей, чтобы войти
первыми. Кто-нибудь открывал дверь и поднимался на ступеньки, но сейчас же,
шатаясь, падал на руки соседа. За ним входили остальные и, потянув носом,
тут же соскакивали и втискивались в другие вагоны или доплачивали разницу и
ехали в первом классе.
С Юстонского вокзала я отвез сыры на квартиру моего приятеля. Его
жена, войдя в комнату, понюхала воздух и спросила:
- Что случилось? Скажите мне все, даже самое худшее.
Я ответил:
- Это сыр. Том купил его в Ливерпуле и просил меня привезти его к вам.
Надеюсь, вы понимаете, - прибавил я, - что сам я здесь ни при чем.
Она сказала, что уверена в этом, но что, когда Том вернется, она с ним
еще поговорит.
Мой приятель задержался в Ливерпуле дольше, чем думал. Когда прошло
три дня и он не вернулся, его жена явилась ко мне. Она спросила:
- Что говорил Том насчет этих сыров?
Я ответил, что он рекомендовал держать их в не очень сухом месте и
просил, чтобы никто к ним не прикасался.
- Сомнительно, чтобы кто-нибудь прикоснулся к ним, - сказала жена
Тома. - А он их нюхал?
Я выразил предположение, что да, и прибавил, что он, видимо, очень
дорожит этими сырами.
- Как вы думаете, Том очень огорчится, если я дам кому-нибудь соверен
и попрошу унести эти сыры и закопать их в землю? - спросила жена Тома.
Я ответил, что, по моему мнению, он после этого ни разу больше не
улыбнется.
Ей пришла в голову новая идея. Она сказала:
- Не согласитесь ли вы подержать их у себя до приезда Тома? Позвольте
мне прислать их к вам.
- Сударыня, - ответил я, - что касается меня лично, то я люблю запах
сыра и путешествие с этими сырами из Ливерпуля всегда буду вспоминать как
счастливое завершение приятного отпуска. Но на нашей земле приходится
считаться с другими. Дама, под кровом которой я имею честь обитать, - вдова
и, насколько я знаю, сирота. Она энергично, я бы даже сказал -
красноречиво, возражает против того, чтобы ее, по ее выражению, "обижали".
Наличие в ее доме сыров вашего мужа - я это инстинктивно чувствую - она
воспримет как обиду. А я не допущу, чтобы про меня говорили, будто я обижаю
вдов и сирот.
- Прекрасно, - сказала жена Тома и встала. - Тогда мне остается одно:
я заберу детей и перееду в гостиницу на то время, пока этот сыр не будет
съеден. Я отказываюсь жить с ним под одной кровлей.
Она сдержала слово и оставила квартиру на попечение служанки.
Последняя, на вопрос, может ли она выносить этот запах, ответила: "Какой
запах?" - а когда ее подвели близко к сыру и предложили хорошенько
понюхать, сказала, что чувствует легкий запах дыни. Из этого был сделан
вывод, что такая атмосфера не принесет служанке особого вреда, и ее
оставили в квартире.
Счет из гостиницы составил пятнадцать гиней, и мой приятель, подытожив
все расходы, выяснил, что сыр обошелся ему по восемь шиллингов и шесть
пенсов фунт. Он сказал, что очень любит съесть иногда кусочек сыра, но что
это ему не по средствам, и решил от него избавиться. Он выбросил сыр в
канал, но его пришлось оттуда выудить, так как лодочники подали жалобу. Они
сказали, что им делается дурно. После этого мой приятель в одну темную ночь
отнес свой сыр в покойницкую при церкви. Но коронер [Коронер - следователь,
производящий дознание в случаях скоропостижной смерти, позволяющей
заподозрить убийство.] обнаружил сыр и поднял ужасный шум. Он сказал, что
это заговор, имеющий целью лишить его средств к существованию путем
оживления мертвецов.
В конце концов мой приятель избавился от своего сыра: он увез его в
один приморский город и закопал на пляже. Это создало городу своеобразную
славу. Приезжие говорили, что только теперь заметили, какой там бодрящий
воздух, и еще много лет подряд туда толпами съезжались слабогрудые и
чахоточные.
Поэтому, хоть я и очень люблю сыр, но считаю, что Джордж был прав,
отказываясь взять его с собою.
- Чая мы пить не будем, - сказал Джордж (лицо у Гарриса вытянулось), -
но мы будем основательно, плотно, шикарно обедать в семь часов. Это будет
одновременно и чай, и обед, и ужин.
Гаррис несколько повеселел. Джордж предложил взять с собой мясные и
фруктовые пироги, холодное мясо, помидоры, фрукты и зелень. Для питья мы
запаслись какой-то удивительно липкой микстурой, изготовленной Гаррисом,
которую смешивают с водой и называют лимонадом, достаточным количеством чая
и бутылкой виски - на случай аварии, как сказал Джордж.
Мне казалось, что Джордж слишком уж много говорит об аварии. Это не
дело пускаться в путь с такими мыслями.
Но все же хорошо, что мы захватили с собой виски.
Вина и пива мы с собой не взяли. Пить их на реке - большая оплошность.
От них становишься грузным и сонливым. Стакан пива вечером, когда вы
бродите по городу, глазея на девушек, - это еще ничего. Но не пейте, когда
солнце припекает вам голову и вам предстоит тяжелая работа.
Прежде чем разойтись, мы составили список вещей, которые нужно было
захватить, - довольно длинный список! На следующий день, в пятницу, мы
собрали все вещи в одно место, а вечером сошлись, чтобы уложиться. Мы
достали большой чемодан для белья и платья и две корзины под провизию и
посуду. Стол мы отодвинули к окну, вещи свалили в кучу посреди пола и,
усевшись в кружок, долго смотрели на них.
- Я буду укладывать, - сказал я.
Я горжусь своим уменьем укладывать. Это одно из многих дел, которые я,
по моему глубокому убеждению, умею делать лучше всех на свете (меня самого
иногда удивляет, сколько существует таких дел). Я убедил в этом Джорджа и
Гарриса и сказал, что лучше всего будет предоставить всю эту работу мне
одному. Они приняли это предложение с удивительной готовностью. Джордж
зажег трубку и улегся в кресло. Гаррис закурил сигару и развалился в другом
кресле, закинув ноги на стол.
Это было не совсем то, чего я ожидал. Я предполагал, разумеется, что
Гаррис и Джордж будут действовать по моим указаниям, а сам собирался только
руководить работой, то и дело отталкивая их и прикрикивая: "Эх вы! Дайте-ка
я сам сделаю. Видите, как это просто!" Я думал, так сказать, о роли
учителя. То, что они поняли это иначе, раздражало меня. Ничто меня так не
раздражает, как вид людей, которые сидят и ничего не делают, когда я
работаю.
Мне как-то пришлось жить с одним человеком, который доводил меня таким
образом до бешенства. Он часами валялся на диване и смотрел, как я тружусь;
его взор следовал за мной, куда бы я ни направился. Он говорил, что ему
прямо-таки полезно смотреть, как я работаю. Он понимает тогда, что жизнь -
это не праздные мечты, не сплошная скука и зевота, но благородное дело, в
котором главное - чувство долга и суровый труд. Он, по его словам, часто
удивлялся, как ему удалось прожить до встречи со мной, когда он не имел
возможности смотреть на кого-нибудь, кто работает.
Ну, а я совсем другой человек. Я не могу спокойно сидеть и смотреть,
как кто-нибудь трудится. Мне хочется встать и распоряжаться - расхаживать
по комнате, заложив руки в карманы, и указывать, что надо делать. Такая уж
у меня деятельная натура.
Тем не менее я не сказал ни слова и начал укладываться. Эта работа
потребовала больше времени, чем я предполагал, но, наконец, я уложил
чемодан и, сев на него, начал затягивать ремни.
- А сапоги ты не будешь укладывать? - спросил Гаррис.
Я оглянулся и увидел, что забыл уложить сапоги.
Это очень похоже на Гарриса. Он, конечно, не вымолвил ни слова, пока я
не уложил чемодан и не затянул ремни. Джордж засмеялся своим раздражающим,
тупым, бессмысленным, неприятным смехом. Как они оба меня бесят!
Я раскрыл чемодан и уложил сапоги. Когда я собирался его закрыть, мне
вдруг пришла в голову ужасная мысль: уложил ли я свою зубную щетку.
Непонятно почему, но я никогда не знаю, уложил ли я свою зубную щетку.
Когда я путешествую, зубная щетка преследует меня как кошмар и
превращает мою жизнь в сплошную муку. Мне снится, что я ее не уложил, и я
просыпаюсь в холодном поту и начинаю ее разыскивать. А утром я укладываю
ее, еще не почистив зубы, и вынужден снова распаковывать вещи, и щетка
всегда оказывается на самом дне чемодана. Потом я укладываюсь снова и
забываю щетку, и мне приходится в последний момент мчаться за нею наверх и
везти ее на вокзал в носовом платке.
Мне, разумеется, и теперь пришлось выворотить из чемодана все вещи до
последней, и, разумеется, я не нашел щетки. Я привел наши пожитки
приблизительно в такое состояние, в каком они, вероятно, были до сотворения
мира, когда царил первобытный хаос. Конечно, мне восемнадцать раз
попадались под руку щетки Джорджа и Гарриса, но своей щетки я найти не мог.
Я переложил одну за другой все вещи, поднимая их и встряхивая. Наконец я
нашел мою щетку в одном из башмаков. Я уложил чемодан снова.
Когда я кончил, Джордж спросил, уложено ли мыло. Я ответил, что мне
наплевать, уложено мыло или нет, и, с шумом захлопнув чемодан, затянул
ремни. Но оказалось, что я запаковал туда мой кисет с табаком, и мне
пришлось открывать чемодан еще раз.
В десять часов пять минут вечера он был окончательно закрыт, и теперь
предстояло только уложить корзинки с провизией. Гаррис сказал, что до
отъезда осталось меньше полусуток и что ему с Джорджем, пожалуй, следует
взять оставшуюся работу на себя. Я согласился и сел, а они принялись за
дело.
Начали они весело, намереваясь, по-видимому, показать мне, как надо
укладываться. Я не делал никаких замечаний, я просто ждал.
Когда Джорджа повесят, Гаррис будет самым плохим укладчиком в мире. Я
смотрел на груду тарелок, чашек, кастрюль, бутылок, банок, пирогов,
спиртовок, бисквитов, помидоров и пр. и предвкушал великое наслаждение.
Надежды мои оправдались. Прежде всего Гаррис с Джорджем разбили чашку.
Они сделали это лишь для того, чтобы показать, на что они способны, и
вызвать к себе интерес.
Затем Гаррис положил банку с клубничным вареньем на помидор и раздавил
его. Помидор пришлось извлекать чайной ложкой. Затем настала очередь
Джорджа, и он наступил на масло. Я не сказал ни слова, я только подошел
ближе и, усевшись на край стола, наблюдал за ними. Я чувствовал, что это
раздражает их больше, чем самые колкие слова. Они волновались, нервничали;
они роняли то одно, то другое, без конца искали вещи, которые сами же перед
тем ухитрялись спрятать. Они запихивали пироги на дно и клали тяжелые вещи
сверху, так что пироги превращались в месиво. Все, что возможно, они
посыпали солью, а что касается масла, то я никогда не видел, чтобы два
человека столько возились с куском масла стоимостью в четырнадцать пенсов.
Когда Джордж отскреб масло от своей туфли, они попробовали запихнуть
его в котелок. Но оно не входило, а то, что уже вошло, не хотело вылезать.
Наконец они выскребли его оттуда и положили на стул, а Гаррис сел на этот
стул, и масло прилипло к его брюкам, и они принялись его искать по всей
комнате.
- Готов присягнуть, что я положил его на этот стул, - сказал Джордж,
тараща глаза на пустое сиденье.
- Я сам это видел минуту назад, - подтвердил Гаррис.
Они снова обошли всю комнату в поисках масла и, сойдясь посредине,
уставились друг на друга.
- Это просто поразительно, - сказал Джордж.
- Настоящая загадка! - сказал Гаррис.
Наконец Джордж обошел вокруг Гарриса и увидел масло.
- Оно же все время было здесь! - с негодованием воскликнул Джордж.
- Где? - вскричал Гаррис, круто поворачиваясь на каблуках.
- Стой смирно! - завопил Джордж, устремляясь за Гаррисом.
Они отскребли масло от брюк и уложили его в чайник.
Монморенси, разумеется, принимал во всем этом участие. Жизненный идеал
Монморенси состоит в том, чтобы всем мешать и выслушивать брань по своему
адресу. Лишь бы втереться куда-нибудь, где его присутствие особенно
нежелательно, всем надоесть, довести людей до бешенства и заставить их
швырять ему в голову разные предметы, - тогда он чувствует, что провел
время с пользой.
Высшая цель и мечта этого пса - попасть кому-нибудь под ноги и
заставить проклинать себя в течение целого часа. Когда ему это удается, его
самомнение становится совершенно нестерпимым.
Монморенси садился на разные предметы в тот самый момент, когда их
нужно было укладывать, и не сомневался ни минуты, что, когда Гаррис или
Джордж протягивают за чем-нибудь руку, им нужен его холодный, влажный нос.
Он совал лапу в варенье, разбрасывал чайные ложки и делал вид, что думает,
будто лимоны - это крысы. Ему удалось проникнуть в корзину и убить их целых
три штуки, пока, наконец, Гаррис изловчился попасть в него сковородкой.
Гаррис сказал, что я науськиваю собаку. Я ее не науськивал. Такая собака не
нуждается в науськивании. Ее толкает на все эти проделки врожденный
инстинкт, так сказать, первородный грех.
В двенадцать пятьдесят укладка была окончена. Гаррис сел на корзину и
выразил надежду, что ничто не окажется разбитым. Джордж заметил, что если
чему-нибудь было суждено разбиться, то это уже случилось, и такое
соображение, по-видимому, его утешило. Он добавил, что не прочь поспать. Мы
все были не прочь поспать. Гаррис должен был ночевать у нас, и мы втроем
поднялись наверх.
Мы кинули жребий, кому где спать, и вышло, что Гаррис ляжет со мной.
- Как ты больше любишь, Джей, - внутри или с краю? - спросил он.
Я ответил, что вообще предпочитаю спать внутри постели.
Гаррис сказал, что это старо.
Джордж спросил:
- В котором часу мне вас разбудить?
- В семь, - сказал Гаррис.
- Нет, в шесть, - сказал я. Мне хотелось еще написать несколько писем.
Мы с Гаррисом немного повздорили из-за этого, но в конце концов разделили
спорный час пополам и сошлись на половине седьмого.
- Разбуди нас в шесть тридцать, Джордж, - сказали мы.
Ответа не последовало, и, подойдя к Джорджу, мы обнаружили, что он уже
некоторое время спит. Мы поставили рядом с ним ванну, чтобы он мог утром
вскочить в нее прямо с постели, и тоже легли спать.
Миссис П. будит нас. Джордж - лентяй. Надувательство с предсказанием
погоды. Наш багаж. Испорченный мальчишка. Вокруг нас собирается толпа. Мы
торжественно отбываем и приезжаем на Ватерлооский вокзал. Блаженное
неведение служащих Юго-западной дороги касательно столь суетных вопросов,
как отправление поездов. По волнам, по волнам, мы плывем в открытой
лодке!..
Разбудила меня на следующее утро миссис Попетс.
Она сказала:
- Знаете ли вы, сэр, что уже девять часов?
- Девять чего? - закричал я, вскакивая.
- Девять часов, сэр, - ответила она через замочную скважину. - Я уже
подумала, как бы вам не проспать.
Я разбудил Гарриса и сообщил ему, в чем дело. Он сказал:
- Ты же хотел встать в шесть?
- Ну да, - ответил я. - Почему ты меня не разбудил?
- Как же я мог тебя разбудить, если ты не разбудил меня? - возразил
Гаррис. - Теперь мы попадем на реку не раньше двенадцати. Не понимаю, зачем
ты вообще собрался вставать.
- Гм! Твое счастье! - заметил я. - Не разбуди я тебя, ты бы так и
пролежал все две недели.
Мы еще несколько минут огрызались друг на друга, как вдруг нас прервал
вызывающий храп Джорджа. Впервые с тех пор, как нас разбудили, этот звук
напомнил нам о его существовании. Вот он лежит - тот, кто спрашивал, когда
ему разбудить нас, лежит на спине, рот разинут, колени торчком.
Не знаю почему, но вид человека, который спит, когда я уже встал,
приводит меня в неистовство. Меня возмущает, что драгоценные часы нашей
жизни, эти чудесные мгновения, которые никогда уже не вернутся, бесцельно
тратятся на скотский сон. Вот и Джордж, поддавшись отвратительной лени,
проматывает неоцененный дар времени, - его драгоценная жизнь, за каждую
секунду которой ему придется впоследствии держать ответ, уходит от него
неиспользованная. Он мог бы сейчас набивать свою утробу грудинкой с яйцами,
дразнить пса или заигрывать с горничной, а он вместо того валяется здесь,
погруженный в мертвящее душу забытье.
Это была ужасная мысль. И Гарриса и меня она, видимо, поразила
одновременно. Мы решили спасти Джорджа, и это благородное намерение
заставило нас забыть нашу размолвку. Мы ринулись к Джорджу я стянули с него
одеяло. Гаррис отвесил ему шлепок туфлей, я крикнул ему в ухо, и Джордж
проснулся.
- Что такое? - спросил он, садясь на постели.
- Вставай, дубина ты этакая! - заорал Гаррис. - Уже без четверти
десять.
- Что? - взвизгнул Джордж, соскакивая с постели прямо в ванну. - Кто
это, черт побери, поставил сюда эту гадость?
Мы сказали ему, что нужно быть дураком, чтобы не заметить ванны.
Мы кончили одеваться, но когда дело дошло до тонкостей туалета,
оказалось, что зубные щетки и головная щетка с гребнем уложены. Эта зубная
щетка когда-нибудь сведет меня в могилу. Пришлось идти вниз и выуживать их
из чемодана. Когда мы с этим покончили, Джорджу вдруг понадобился
бритвенный прибор. Мы сказали, что сегодня ему придется обойтись без
бритья, так как мы не намерены еще раз развязывать чемодан для него или для
кого-нибудь, ему подобного.
- Не говорите глупостей, - сказал Джордж. - Как я могу пойти в Сити в
таком виде?
Это, конечно, было довольно жестоко по отношению к Сити, но что нам за
дело до человеческих страданий? Как выразился со своей обычной пошлой
грубостью Гаррис, Сити от этого не убудет.
Мы спустились завтракать. Монморенси пригласил еще двух собак
проводить его, и они, чтобы скоротать время, дрались на ступеньках крыльца.
Мы успокоила их зонтиком и принялись за котлеты и холодное мясо.
- Великое дело - хорошо позавтракать, - сказал Гаррис. Он начал с пары
бараньих котлет, заявляя, что хочет съесть их, пока они горячие, а говядина
может подождать.
Джордж завладел газетой и прочитал нам сообщение о несчастных случаях
с лодками и предсказание погоды, которое гласило: "Холод, дождь, с
последующим прояснением (все, что может быть наиболее ужасного в области
погоды); местами грозы; ветер восточный; общее понижение давления в районе
центральных графств (до Лондона и Ламанша); барометр падает".
По-моему, из всей той бессмысленной чепухи, которой досаждает нам
жизнь, надувательство с "предсказанием погоды", пожалуй, наиболее
неприятно. Нам "предсказывают" в точности то, что произошло вчера или
третьего дня, и совершенно противоположное тому, что произойдет сегодня.
Я припоминаю, как испортили прошлой осенью мой отпуск известия о
погоде в местной газете.
"Сегодня ожидаются ливни и проходящие грозы", - сообщала эта газета в
понедельник, и мы отменяли намеченный пикник и сидели в комнате, ожидая
дождя. А мимо нашего дома проезжали в колясках и шарабанах веселые,
оживленные компании, солнце сияло вовсю, и на небе не было видно ни
облачка.
- Ага, - говорили мы, стоя у окна и смотря на них. - Ну и промокнут же
они сегодня!
Мы ухмылялись, думая о том, в каком виде они вернутся, и, усевшись у
камина, помешивали огонь и приводили в порядок собранные нами образцы
водорослей и ракушек. В полдень солнце заливало всю комнату; жара
становилась невыносимой, и мы спрашивали себя, когда же, наконец, начнутся
эти ливни и проходящие грозы.
- Увидите, они разразятся после обеда! - говорили мы друг другу. - Ну
и вымочит же их там на пикнике. Вот забавно!
В час приходила хозяйка и спрашивала, не пойдем ли мы гулять, ведь на
дворе такая хорошая погода.
- Нет, нет, - говорили мы, хитро улыбаясь. - Мы-то не пойдем. Нам не
хочется вымокнуть - о нет! - А когда день почти миновал и все еще не было и
признака дождя, мы пытались развеселить друг друга мыслью, что он начнется
неожиданно, как раз в ту минуту, когда гуляющие тронутся в обратный путь и
будут далеко от всякого жилья и промокнут до костей. Но с неба так и не
упало ни капли, и этот великолепный день миновал, сменившись чудесным
вечером.
Наутро мы прочли, что будет "теплый, ясный день, жара". Мы оделись
полегче и пошли гулять; через полчаса после того, как мы вышли, начался
сильный дождь, поднялся резкий, холодный ветер. И то и другое продолжалось
до вечера. Мы вернулись домой простуженные, с ревматизмом во всем теле, и
легли спать.
Погода - выше моего разумения. Я никогда не могу разобраться в ней.
Барометр бесполезен. Он так же обманывает, как предсказания газет.
В одной гостинице в Оксфорде, где я жил прошлой весной, висел
барометр. Когда я приехал туда, он стоял на "ясно". На дворе лило как из
ведра, и дождь продолжался целый день. Это было непонятно. Я постучал по
барометру, и стрелка перескочила на "великую сушь". Коридорный, проходивший
мимо, остановился и сказал, что, по его мнению, имеется в виду завтрашний
день. Я решил, что, может быть, барометр вспоминает о прошлой неделе, но
коридорный сказал: "Нет, не думаю". На другой день утром я снова постучал
по барометру, и он поднялся еще выше. А дождь лил все сильней и сильней. В
среду я подошел и ударил его снова, и стрелка пошла кругом через "ясно",
"жара" и "великая сушь", пока не остановилась у шпенька, не будучи в
состоянии двинуться дальше. Она старалась, как могла, но инструмент был
сделан на совесть и не мог предвещать хорошую погоду еще более энергично.
Ему явно хотелось идти дальше и предсказывать засуху, водяной голод,
солнечный удар, самум и прочие подобные вещи, но шпенек препятствовал
этому, и барометру пришлось удовольствоваться указанием на банальную
"великую сушь"!
Между тем дождик лил потоками. Нижнюю часть города затопило, так как
река вышла из берегов.
Коридорный сказал, что, очевидно, когда-нибудь наступит
продолжительный период великолепной погоды, и прочитал стихи, написанные на
верхней части прорицателя:
За долгий срок предскажешь - так долго и продлится,
А скажешь незадолго - так быстро прекратится.
Хорошая погода так и не наступила в то лето. Я думаю, этот
метеорологический прибор имел в виду будущую весну.
Существуют еще барометры новой формации - такие высокие, прямые. Я
никогда не мог ничего в них разобрать. Одна сторона у них служит для десяти
утра минувшего дня, другая для десяти утра на сегодня, но не всегда ведь
удается подойти к барометру так рано. Он поднимается и падает при дожде и
хорошей погоде, с сильным или слабым ветром; на одном конце его стоит
"Вос", на другом - "Сев" (при чем тут сев, скажите, пожалуйста?), а если
его постукать, все равно ничего не узнаешь. Приходится еще вносить поправку
на уровень моря и переводить градусы на шкалу Фаренгейта, и даже тогда не
знаешь, чего следует ожидать.
Но кому нужно знать погоду заранее? И без того плохо, когда она
портится, зачем же еще мучиться вперед? Прорицатель, приятный нам, - это
угол. Тут ветер ударил запахом сыра прямо в ноздри нашему рысаку. Это
пробудило его, и, фыркнув от ужаса, он ринулся вперед с резвостью трех миль
в час. Ветер продолжал дуть в его сторону, и мы еще не достигли конца
улицы, как наш конь уже стлался по земле, делая почти четыре мили в час и
оставляя за флагом всех калек и толстых пожилых дам.
Чтобы остановить его у вокзала, потребовались усилия двух носильщиков
и возницы. Я думаю, что даже они не могли бы это сделать, если бы одному из
носильщиков не пришло в голову накинуть на морду лошади носовой платок и
зажечь у нее под носом кусок оберточной бумаги.
Я взял билет и, гордо неся свои сыры, вышел на платформу; народ
почтительно расступался передо мной. Поезд был битком набит, и мне пришлось
войти в отделение, где уже и так сидело семь человек пассажиров. Один
сварливый старый джентльмен запротестовал было, но я все же вошел, положил
свои сыры в сетку, втиснулся на скамью и с приятной улыбкой сказал, что
сегодня тепло. Прошло несколько минут, и старый джентльмен начал беспокойно
ерзать на месте.
- Здесь очень душно, - сказал он.
- Совершенно нечем дышать, - подтвердил его сосед.
Потом оба потянули носом и, сразу попав в самую точку, встали и молча
вышли. После них поднялась старая дама и сказала, что стыдно так обращаться
с почтенной замужней женщиной. Она взяла чемодан и восемь свертков и ушла.
Четыре оставшихся пассажира некоторое время продолжали сидеть, но потом
какой-то сумрачный господин в углу, принадлежавший, судя по одежде и
внешнему облику, к классу гробовщиков, сказал, что ему невольно вспомнились
мертвые дети. Тут остальные три пассажира сделали попытку выйти из двери
одновременно и ушиблись об косяки.
Я улыбнулся мрачному джентльмену и сказал, что мы, кажется, останемся
в отделении вдвоем. Он добродушно засмеялся и заметил, что некоторые люди
любят поднимать шум из-за пустяков. Но когда мы тронулись, он тоже пришел в
какое-то подавленное состояние, так что по приезде в Кру я предложил ему
пойти со мной выпить. Он согласился, и мы с трудом пробились в буфет, где с
четверть часа кричали, стучали ногами и махали зонтиками. Наконец к нам
подошла барышня и спросила, чего бы мы хотели.
- Что будем пить? - обратился я к моему спутнику.
- Мне, пожалуйста, на полкроны чистого бренди, мисс, - сказал он.
А потом, выпив свое бренди, он незаметно удалился и сел в другой
вагон, что я расценил как низость.
От Кру я ехал в отделении один, хотя поезд был набит до отказа. Когда
он подходил к станциям, публика, видя пустое купе, бросалась к дверям.
"Сюда, Мария, иди сюда, масса мест!" - "Прекрасно, Том, мы сядем здесь!" И
они бежали, таща свои тяжелые чемоданы, и толкались у дверей, чтобы войти
первыми. Кто-нибудь открывал дверь и поднимался на ступеньки, но сейчас же,
шатаясь, падал на руки соседа. За ним входили остальные и, потянув носом,
тут же соскакивали и втискивались в другие вагоны или доплачивали разницу и
ехали в первом классе.
С Юстонского вокзала я отвез сыры на квартиру моего приятеля. Его
жена, войдя в комнату, понюхала воздух и спросила:
- Что случилось? Скажите мне все, даже самое худшее.
Я ответил:
- Это сыр. Том купил его в Ливерпуле и просил меня привезти его к вам.
Надеюсь, вы понимаете, - прибавил я, - что сам я здесь ни при чем.
Она сказала, что уверена в этом, но что, когда Том вернется, она с ним
еще поговорит.
Мой приятель задержался в Ливерпуле дольше, чем думал. Когда прошло
три дня и он не вернулся, его жена явилась ко мне. Она спросила:
- Что говорил Том насчет этих сыров?
Я ответил, что он рекомендовал держать их в не очень сухом месте и
просил, чтобы никто к ним не прикасался.
- Сомнительно, чтобы кто-нибудь прикоснулся к ним, - сказала жена
Тома. - А он их нюхал?
Я выразил предположение, что да, и прибавил, что он, видимо, очень
дорожит этими сырами.
- Как вы думаете, Том очень огорчится, если я дам кому-нибудь соверен
и попрошу унести эти сыры и закопать их в землю? - спросила жена Тома.
Я ответил, что, по моему мнению, он после этого ни разу больше не
улыбнется.
Ей пришла в голову новая идея. Она сказала:
- Не согласитесь ли вы подержать их у себя до приезда Тома? Позвольте
мне прислать их к вам.
- Сударыня, - ответил я, - что касается меня лично, то я люблю запах
сыра и путешествие с этими сырами из Ливерпуля всегда буду вспоминать как
счастливое завершение приятного отпуска. Но на нашей земле приходится
считаться с другими. Дама, под кровом которой я имею честь обитать, - вдова
и, насколько я знаю, сирота. Она энергично, я бы даже сказал -
красноречиво, возражает против того, чтобы ее, по ее выражению, "обижали".
Наличие в ее доме сыров вашего мужа - я это инстинктивно чувствую - она
воспримет как обиду. А я не допущу, чтобы про меня говорили, будто я обижаю
вдов и сирот.
- Прекрасно, - сказала жена Тома и встала. - Тогда мне остается одно:
я заберу детей и перееду в гостиницу на то время, пока этот сыр не будет
съеден. Я отказываюсь жить с ним под одной кровлей.
Она сдержала слово и оставила квартиру на попечение служанки.
Последняя, на вопрос, может ли она выносить этот запах, ответила: "Какой
запах?" - а когда ее подвели близко к сыру и предложили хорошенько
понюхать, сказала, что чувствует легкий запах дыни. Из этого был сделан
вывод, что такая атмосфера не принесет служанке особого вреда, и ее
оставили в квартире.
Счет из гостиницы составил пятнадцать гиней, и мой приятель, подытожив
все расходы, выяснил, что сыр обошелся ему по восемь шиллингов и шесть
пенсов фунт. Он сказал, что очень любит съесть иногда кусочек сыра, но что
это ему не по средствам, и решил от него избавиться. Он выбросил сыр в
канал, но его пришлось оттуда выудить, так как лодочники подали жалобу. Они
сказали, что им делается дурно. После этого мой приятель в одну темную ночь
отнес свой сыр в покойницкую при церкви. Но коронер [Коронер - следователь,
производящий дознание в случаях скоропостижной смерти, позволяющей
заподозрить убийство.] обнаружил сыр и поднял ужасный шум. Он сказал, что
это заговор, имеющий целью лишить его средств к существованию путем
оживления мертвецов.
В конце концов мой приятель избавился от своего сыра: он увез его в
один приморский город и закопал на пляже. Это создало городу своеобразную
славу. Приезжие говорили, что только теперь заметили, какой там бодрящий
воздух, и еще много лет подряд туда толпами съезжались слабогрудые и
чахоточные.
Поэтому, хоть я и очень люблю сыр, но считаю, что Джордж был прав,
отказываясь взять его с собою.
- Чая мы пить не будем, - сказал Джордж (лицо у Гарриса вытянулось), -
но мы будем основательно, плотно, шикарно обедать в семь часов. Это будет
одновременно и чай, и обед, и ужин.
Гаррис несколько повеселел. Джордж предложил взять с собой мясные и
фруктовые пироги, холодное мясо, помидоры, фрукты и зелень. Для питья мы
запаслись какой-то удивительно липкой микстурой, изготовленной Гаррисом,
которую смешивают с водой и называют лимонадом, достаточным количеством чая
и бутылкой виски - на случай аварии, как сказал Джордж.
Мне казалось, что Джордж слишком уж много говорит об аварии. Это не
дело пускаться в путь с такими мыслями.
Но все же хорошо, что мы захватили с собой виски.
Вина и пива мы с собой не взяли. Пить их на реке - большая оплошность.
От них становишься грузным и сонливым. Стакан пива вечером, когда вы
бродите по городу, глазея на девушек, - это еще ничего. Но не пейте, когда
солнце припекает вам голову и вам предстоит тяжелая работа.
Прежде чем разойтись, мы составили список вещей, которые нужно было
захватить, - довольно длинный список! На следующий день, в пятницу, мы
собрали все вещи в одно место, а вечером сошлись, чтобы уложиться. Мы
достали большой чемодан для белья и платья и две корзины под провизию и
посуду. Стол мы отодвинули к окну, вещи свалили в кучу посреди пола и,
усевшись в кружок, долго смотрели на них.
- Я буду укладывать, - сказал я.
Я горжусь своим уменьем укладывать. Это одно из многих дел, которые я,
по моему глубокому убеждению, умею делать лучше всех на свете (меня самого
иногда удивляет, сколько существует таких дел). Я убедил в этом Джорджа и
Гарриса и сказал, что лучше всего будет предоставить всю эту работу мне
одному. Они приняли это предложение с удивительной готовностью. Джордж
зажег трубку и улегся в кресло. Гаррис закурил сигару и развалился в другом
кресле, закинув ноги на стол.
Это было не совсем то, чего я ожидал. Я предполагал, разумеется, что
Гаррис и Джордж будут действовать по моим указаниям, а сам собирался только
руководить работой, то и дело отталкивая их и прикрикивая: "Эх вы! Дайте-ка
я сам сделаю. Видите, как это просто!" Я думал, так сказать, о роли
учителя. То, что они поняли это иначе, раздражало меня. Ничто меня так не
раздражает, как вид людей, которые сидят и ничего не делают, когда я
работаю.
Мне как-то пришлось жить с одним человеком, который доводил меня таким
образом до бешенства. Он часами валялся на диване и смотрел, как я тружусь;
его взор следовал за мной, куда бы я ни направился. Он говорил, что ему
прямо-таки полезно смотреть, как я работаю. Он понимает тогда, что жизнь -
это не праздные мечты, не сплошная скука и зевота, но благородное дело, в
котором главное - чувство долга и суровый труд. Он, по его словам, часто
удивлялся, как ему удалось прожить до встречи со мной, когда он не имел
возможности смотреть на кого-нибудь, кто работает.
Ну, а я совсем другой человек. Я не могу спокойно сидеть и смотреть,
как кто-нибудь трудится. Мне хочется встать и распоряжаться - расхаживать
по комнате, заложив руки в карманы, и указывать, что надо делать. Такая уж
у меня деятельная натура.
Тем не менее я не сказал ни слова и начал укладываться. Эта работа
потребовала больше времени, чем я предполагал, но, наконец, я уложил
чемодан и, сев на него, начал затягивать ремни.
- А сапоги ты не будешь укладывать? - спросил Гаррис.
Я оглянулся и увидел, что забыл уложить сапоги.
Это очень похоже на Гарриса. Он, конечно, не вымолвил ни слова, пока я
не уложил чемодан и не затянул ремни. Джордж засмеялся своим раздражающим,
тупым, бессмысленным, неприятным смехом. Как они оба меня бесят!
Я раскрыл чемодан и уложил сапоги. Когда я собирался его закрыть, мне
вдруг пришла в голову ужасная мысль: уложил ли я свою зубную щетку.
Непонятно почему, но я никогда не знаю, уложил ли я свою зубную щетку.
Когда я путешествую, зубная щетка преследует меня как кошмар и
превращает мою жизнь в сплошную муку. Мне снится, что я ее не уложил, и я
просыпаюсь в холодном поту и начинаю ее разыскивать. А утром я укладываю
ее, еще не почистив зубы, и вынужден снова распаковывать вещи, и щетка
всегда оказывается на самом дне чемодана. Потом я укладываюсь снова и
забываю щетку, и мне приходится в последний момент мчаться за нею наверх и
везти ее на вокзал в носовом платке.
Мне, разумеется, и теперь пришлось выворотить из чемодана все вещи до
последней, и, разумеется, я не нашел щетки. Я привел наши пожитки
приблизительно в такое состояние, в каком они, вероятно, были до сотворения
мира, когда царил первобытный хаос. Конечно, мне восемнадцать раз
попадались под руку щетки Джорджа и Гарриса, но своей щетки я найти не мог.
Я переложил одну за другой все вещи, поднимая их и встряхивая. Наконец я
нашел мою щетку в одном из башмаков. Я уложил чемодан снова.
Когда я кончил, Джордж спросил, уложено ли мыло. Я ответил, что мне
наплевать, уложено мыло или нет, и, с шумом захлопнув чемодан, затянул
ремни. Но оказалось, что я запаковал туда мой кисет с табаком, и мне
пришлось открывать чемодан еще раз.
В десять часов пять минут вечера он был окончательно закрыт, и теперь
предстояло только уложить корзинки с провизией. Гаррис сказал, что до
отъезда осталось меньше полусуток и что ему с Джорджем, пожалуй, следует
взять оставшуюся работу на себя. Я согласился и сел, а они принялись за
дело.
Начали они весело, намереваясь, по-видимому, показать мне, как надо
укладываться. Я не делал никаких замечаний, я просто ждал.
Когда Джорджа повесят, Гаррис будет самым плохим укладчиком в мире. Я
смотрел на груду тарелок, чашек, кастрюль, бутылок, банок, пирогов,
спиртовок, бисквитов, помидоров и пр. и предвкушал великое наслаждение.
Надежды мои оправдались. Прежде всего Гаррис с Джорджем разбили чашку.
Они сделали это лишь для того, чтобы показать, на что они способны, и
вызвать к себе интерес.
Затем Гаррис положил банку с клубничным вареньем на помидор и раздавил
его. Помидор пришлось извлекать чайной ложкой. Затем настала очередь
Джорджа, и он наступил на масло. Я не сказал ни слова, я только подошел
ближе и, усевшись на край стола, наблюдал за ними. Я чувствовал, что это
раздражает их больше, чем самые колкие слова. Они волновались, нервничали;
они роняли то одно, то другое, без конца искали вещи, которые сами же перед
тем ухитрялись спрятать. Они запихивали пироги на дно и клали тяжелые вещи
сверху, так что пироги превращались в месиво. Все, что возможно, они
посыпали солью, а что касается масла, то я никогда не видел, чтобы два
человека столько возились с куском масла стоимостью в четырнадцать пенсов.
Когда Джордж отскреб масло от своей туфли, они попробовали запихнуть
его в котелок. Но оно не входило, а то, что уже вошло, не хотело вылезать.
Наконец они выскребли его оттуда и положили на стул, а Гаррис сел на этот
стул, и масло прилипло к его брюкам, и они принялись его искать по всей
комнате.
- Готов присягнуть, что я положил его на этот стул, - сказал Джордж,
тараща глаза на пустое сиденье.
- Я сам это видел минуту назад, - подтвердил Гаррис.
Они снова обошли всю комнату в поисках масла и, сойдясь посредине,
уставились друг на друга.
- Это просто поразительно, - сказал Джордж.
- Настоящая загадка! - сказал Гаррис.
Наконец Джордж обошел вокруг Гарриса и увидел масло.
- Оно же все время было здесь! - с негодованием воскликнул Джордж.
- Где? - вскричал Гаррис, круто поворачиваясь на каблуках.
- Стой смирно! - завопил Джордж, устремляясь за Гаррисом.
Они отскребли масло от брюк и уложили его в чайник.
Монморенси, разумеется, принимал во всем этом участие. Жизненный идеал
Монморенси состоит в том, чтобы всем мешать и выслушивать брань по своему
адресу. Лишь бы втереться куда-нибудь, где его присутствие особенно
нежелательно, всем надоесть, довести людей до бешенства и заставить их
швырять ему в голову разные предметы, - тогда он чувствует, что провел
время с пользой.
Высшая цель и мечта этого пса - попасть кому-нибудь под ноги и
заставить проклинать себя в течение целого часа. Когда ему это удается, его
самомнение становится совершенно нестерпимым.
Монморенси садился на разные предметы в тот самый момент, когда их
нужно было укладывать, и не сомневался ни минуты, что, когда Гаррис или
Джордж протягивают за чем-нибудь руку, им нужен его холодный, влажный нос.
Он совал лапу в варенье, разбрасывал чайные ложки и делал вид, что думает,
будто лимоны - это крысы. Ему удалось проникнуть в корзину и убить их целых
три штуки, пока, наконец, Гаррис изловчился попасть в него сковородкой.
Гаррис сказал, что я науськиваю собаку. Я ее не науськивал. Такая собака не
нуждается в науськивании. Ее толкает на все эти проделки врожденный
инстинкт, так сказать, первородный грех.
В двенадцать пятьдесят укладка была окончена. Гаррис сел на корзину и
выразил надежду, что ничто не окажется разбитым. Джордж заметил, что если
чему-нибудь было суждено разбиться, то это уже случилось, и такое
соображение, по-видимому, его утешило. Он добавил, что не прочь поспать. Мы
все были не прочь поспать. Гаррис должен был ночевать у нас, и мы втроем
поднялись наверх.
Мы кинули жребий, кому где спать, и вышло, что Гаррис ляжет со мной.
- Как ты больше любишь, Джей, - внутри или с краю? - спросил он.
Я ответил, что вообще предпочитаю спать внутри постели.
Гаррис сказал, что это старо.
Джордж спросил:
- В котором часу мне вас разбудить?
- В семь, - сказал Гаррис.
- Нет, в шесть, - сказал я. Мне хотелось еще написать несколько писем.
Мы с Гаррисом немного повздорили из-за этого, но в конце концов разделили
спорный час пополам и сошлись на половине седьмого.
- Разбуди нас в шесть тридцать, Джордж, - сказали мы.
Ответа не последовало, и, подойдя к Джорджу, мы обнаружили, что он уже
некоторое время спит. Мы поставили рядом с ним ванну, чтобы он мог утром
вскочить в нее прямо с постели, и тоже легли спать.
Миссис П. будит нас. Джордж - лентяй. Надувательство с предсказанием
погоды. Наш багаж. Испорченный мальчишка. Вокруг нас собирается толпа. Мы
торжественно отбываем и приезжаем на Ватерлооский вокзал. Блаженное
неведение служащих Юго-западной дороги касательно столь суетных вопросов,
как отправление поездов. По волнам, по волнам, мы плывем в открытой
лодке!..
Разбудила меня на следующее утро миссис Попетс.
Она сказала:
- Знаете ли вы, сэр, что уже девять часов?
- Девять чего? - закричал я, вскакивая.
- Девять часов, сэр, - ответила она через замочную скважину. - Я уже
подумала, как бы вам не проспать.
Я разбудил Гарриса и сообщил ему, в чем дело. Он сказал:
- Ты же хотел встать в шесть?
- Ну да, - ответил я. - Почему ты меня не разбудил?
- Как же я мог тебя разбудить, если ты не разбудил меня? - возразил
Гаррис. - Теперь мы попадем на реку не раньше двенадцати. Не понимаю, зачем
ты вообще собрался вставать.
- Гм! Твое счастье! - заметил я. - Не разбуди я тебя, ты бы так и
пролежал все две недели.
Мы еще несколько минут огрызались друг на друга, как вдруг нас прервал
вызывающий храп Джорджа. Впервые с тех пор, как нас разбудили, этот звук
напомнил нам о его существовании. Вот он лежит - тот, кто спрашивал, когда
ему разбудить нас, лежит на спине, рот разинут, колени торчком.
Не знаю почему, но вид человека, который спит, когда я уже встал,
приводит меня в неистовство. Меня возмущает, что драгоценные часы нашей
жизни, эти чудесные мгновения, которые никогда уже не вернутся, бесцельно
тратятся на скотский сон. Вот и Джордж, поддавшись отвратительной лени,
проматывает неоцененный дар времени, - его драгоценная жизнь, за каждую
секунду которой ему придется впоследствии держать ответ, уходит от него
неиспользованная. Он мог бы сейчас набивать свою утробу грудинкой с яйцами,
дразнить пса или заигрывать с горничной, а он вместо того валяется здесь,
погруженный в мертвящее душу забытье.
Это была ужасная мысль. И Гарриса и меня она, видимо, поразила
одновременно. Мы решили спасти Джорджа, и это благородное намерение
заставило нас забыть нашу размолвку. Мы ринулись к Джорджу я стянули с него
одеяло. Гаррис отвесил ему шлепок туфлей, я крикнул ему в ухо, и Джордж
проснулся.
- Что такое? - спросил он, садясь на постели.
- Вставай, дубина ты этакая! - заорал Гаррис. - Уже без четверти
десять.
- Что? - взвизгнул Джордж, соскакивая с постели прямо в ванну. - Кто
это, черт побери, поставил сюда эту гадость?
Мы сказали ему, что нужно быть дураком, чтобы не заметить ванны.
Мы кончили одеваться, но когда дело дошло до тонкостей туалета,
оказалось, что зубные щетки и головная щетка с гребнем уложены. Эта зубная
щетка когда-нибудь сведет меня в могилу. Пришлось идти вниз и выуживать их
из чемодана. Когда мы с этим покончили, Джорджу вдруг понадобился
бритвенный прибор. Мы сказали, что сегодня ему придется обойтись без
бритья, так как мы не намерены еще раз развязывать чемодан для него или для
кого-нибудь, ему подобного.
- Не говорите глупостей, - сказал Джордж. - Как я могу пойти в Сити в
таком виде?
Это, конечно, было довольно жестоко по отношению к Сити, но что нам за
дело до человеческих страданий? Как выразился со своей обычной пошлой
грубостью Гаррис, Сити от этого не убудет.
Мы спустились завтракать. Монморенси пригласил еще двух собак
проводить его, и они, чтобы скоротать время, дрались на ступеньках крыльца.
Мы успокоила их зонтиком и принялись за котлеты и холодное мясо.
- Великое дело - хорошо позавтракать, - сказал Гаррис. Он начал с пары
бараньих котлет, заявляя, что хочет съесть их, пока они горячие, а говядина
может подождать.
Джордж завладел газетой и прочитал нам сообщение о несчастных случаях
с лодками и предсказание погоды, которое гласило: "Холод, дождь, с
последующим прояснением (все, что может быть наиболее ужасного в области
погоды); местами грозы; ветер восточный; общее понижение давления в районе
центральных графств (до Лондона и Ламанша); барометр падает".
По-моему, из всей той бессмысленной чепухи, которой досаждает нам
жизнь, надувательство с "предсказанием погоды", пожалуй, наиболее
неприятно. Нам "предсказывают" в точности то, что произошло вчера или
третьего дня, и совершенно противоположное тому, что произойдет сегодня.
Я припоминаю, как испортили прошлой осенью мой отпуск известия о
погоде в местной газете.
"Сегодня ожидаются ливни и проходящие грозы", - сообщала эта газета в
понедельник, и мы отменяли намеченный пикник и сидели в комнате, ожидая
дождя. А мимо нашего дома проезжали в колясках и шарабанах веселые,
оживленные компании, солнце сияло вовсю, и на небе не было видно ни
облачка.
- Ага, - говорили мы, стоя у окна и смотря на них. - Ну и промокнут же
они сегодня!
Мы ухмылялись, думая о том, в каком виде они вернутся, и, усевшись у
камина, помешивали огонь и приводили в порядок собранные нами образцы
водорослей и ракушек. В полдень солнце заливало всю комнату; жара
становилась невыносимой, и мы спрашивали себя, когда же, наконец, начнутся
эти ливни и проходящие грозы.
- Увидите, они разразятся после обеда! - говорили мы друг другу. - Ну
и вымочит же их там на пикнике. Вот забавно!
В час приходила хозяйка и спрашивала, не пойдем ли мы гулять, ведь на
дворе такая хорошая погода.
- Нет, нет, - говорили мы, хитро улыбаясь. - Мы-то не пойдем. Нам не
хочется вымокнуть - о нет! - А когда день почти миновал и все еще не было и
признака дождя, мы пытались развеселить друг друга мыслью, что он начнется
неожиданно, как раз в ту минуту, когда гуляющие тронутся в обратный путь и
будут далеко от всякого жилья и промокнут до костей. Но с неба так и не
упало ни капли, и этот великолепный день миновал, сменившись чудесным
вечером.
Наутро мы прочли, что будет "теплый, ясный день, жара". Мы оделись
полегче и пошли гулять; через полчаса после того, как мы вышли, начался
сильный дождь, поднялся резкий, холодный ветер. И то и другое продолжалось
до вечера. Мы вернулись домой простуженные, с ревматизмом во всем теле, и
легли спать.
Погода - выше моего разумения. Я никогда не могу разобраться в ней.
Барометр бесполезен. Он так же обманывает, как предсказания газет.
В одной гостинице в Оксфорде, где я жил прошлой весной, висел
барометр. Когда я приехал туда, он стоял на "ясно". На дворе лило как из
ведра, и дождь продолжался целый день. Это было непонятно. Я постучал по
барометру, и стрелка перескочила на "великую сушь". Коридорный, проходивший
мимо, остановился и сказал, что, по его мнению, имеется в виду завтрашний
день. Я решил, что, может быть, барометр вспоминает о прошлой неделе, но
коридорный сказал: "Нет, не думаю". На другой день утром я снова постучал
по барометру, и он поднялся еще выше. А дождь лил все сильней и сильней. В
среду я подошел и ударил его снова, и стрелка пошла кругом через "ясно",
"жара" и "великая сушь", пока не остановилась у шпенька, не будучи в
состоянии двинуться дальше. Она старалась, как могла, но инструмент был
сделан на совесть и не мог предвещать хорошую погоду еще более энергично.
Ему явно хотелось идти дальше и предсказывать засуху, водяной голод,
солнечный удар, самум и прочие подобные вещи, но шпенек препятствовал
этому, и барометру пришлось удовольствоваться указанием на банальную
"великую сушь"!
Между тем дождик лил потоками. Нижнюю часть города затопило, так как
река вышла из берегов.
Коридорный сказал, что, очевидно, когда-нибудь наступит
продолжительный период великолепной погоды, и прочитал стихи, написанные на
верхней части прорицателя:
За долгий срок предскажешь - так долго и продлится,
А скажешь незадолго - так быстро прекратится.
Хорошая погода так и не наступила в то лето. Я думаю, этот
метеорологический прибор имел в виду будущую весну.
Существуют еще барометры новой формации - такие высокие, прямые. Я
никогда не мог ничего в них разобрать. Одна сторона у них служит для десяти
утра минувшего дня, другая для десяти утра на сегодня, но не всегда ведь
удается подойти к барометру так рано. Он поднимается и падает при дожде и
хорошей погоде, с сильным или слабым ветром; на одном конце его стоит
"Вос", на другом - "Сев" (при чем тут сев, скажите, пожалуйста?), а если
его постукать, все равно ничего не узнаешь. Приходится еще вносить поправку
на уровень моря и переводить градусы на шкалу Фаренгейта, и даже тогда не
знаешь, чего следует ожидать.
Но кому нужно знать погоду заранее? И без того плохо, когда она
портится, зачем же еще мучиться вперед? Прорицатель, приятный нам, - это