- Нет, значит, это другая, - сказал Гаррис.
- Что ты хочешь сказать? - спросил Джордж.
- Это очень любопытно, - пробормотал Гаррис. - Точно такая же история
случилась с моим отцом в одной деревенской гостинице. Я часто слышал от
него этот рассказ. Я думал, что это, может быть, та же самая гостиница.
В этот вечер мы улеглись в десять часов, и я думал, что, утомившись,
буду хорошо спать, но вышло иначе. Обычно я раздеваюсь, кладу голову на
подушку, и потом кто-то колотит в дверь и кричит, что уже половина
девятого; но сегодня все, казалось, было против меня: новизна всего
окружающего, твердое ложе, неудобная поза (ноги у меня лежали под одной
скамьей, а голова на другой), плеск воды вокруг лодки и ветер в ветвях не
давали мне спать и волновали меня.
Наконец я заснул на несколько часов, но потом какая-то часть лодки,
которая, по-видимому, выросла за ночь (ее несомненно не было, когда мы
тронулись в путь, а с наступлением утра она исчезла) начала буравить мне
спину. Некоторое время я продолжал спать и видел во сне, что проглотил
соверен и что какие-то люди хотят провертеть у меня в спине дырку, чтобы
достать монету. Я нашел это очень неделикатным и сказал, что останусь им
должен этот соверен и отдам его в конце месяца. Но никто не хотел об этом и
слышать, и мне сказали, что лучше будет извлечь соверен сейчас, а то
нарастут большие проценты. Тут я совсем рассердился и высказал этим людям,
что я о них думаю, и тогда они вонзили в меня бурав с таким вывертом, что я
проснулся.
В лодке было душно, у меня болела голова, и я решил выйти и подышать
воздухом в ночной прохладе. Я надел на себя то, что попалось под руку, -
часть платья была моя, а часть Джорджа и Гарриса, - и вылез из-под парусины
на берег.
Ночь была великолепная. Луна зашла, и затихшая земля осталась наедине
со звездами. Казалось, что, пока мы, ее дети, спали, звезды в тишине и
безмолвии разговаривали с нею о каких-то великих тайнах; их голос был
слишком низок и глубок, чтобы мы, люди, могли уловить его нашим детским
ухом.
Они пугают нас, эти странные звезды, такие холодные и ясные. Мы похожи
на детей, которых их маленькие ножки привели в полуосвещенный храм
божества... Они привыкли почитать этого бога, но не знают его. Стоя под
гулким куполом, осеняющим длинный ряд призрачных огней, они смотрят вверх,
и боясь и надеясь увидеть там какой-нибудь грозный призрак.
А в то же время ночь кажется исполненной силы и утешения. В
присутствии великой ночи наши маленькие горести куда-то скрываются,
устыдившись своей ничтожности. Днем было так много суеты и забот. Наши
сердца были полны зла и горьких мыслей, мир казался нам жестоким и
несправедливым. Ночь, как великая, любящая мать, положила свои нежные руки
на наш пылающий лоб и улыбается, глядя в наши заплаканные лица. Она молчит,
но мы знаем, что юна могла бы сказать, и прижимаемся разгоряченной щекой к
ее груди. Боль прошла.
Иногда наше страданье подлинно и глубоко, и мы стоим перед нею в
полном молчании, так как не словами, а только стоном можно выразить наше
горе. Сердце ночи полно жалости к нам; она не может облегчить нашу боль.
Она берет нас за руку и маленький наш мир уходит далеко-далеко; вознесенные
на темных крыльях ночи, мы на минуту оказываемся перед кем-то еще более
могущественным, чем ночь, и в чудесном свете этой силы вся человеческая
жизнь лежит перед нами, точно раскрытая книга, и мы сознаем, что Горе и
Страданье - ангелы, посланные богом.
Лишь те, кто носил венец страданья, могут увидеть этот чудесный свет.
Но, вернувшись на землю, они не могут рассказать о нем и поделиться тайной,
которую узнали.
Некогда, в былые времена, ехали на конях в чужой стране несколько
добрых рыцарей. Путь их лежал черев дремучий лес, где тесно сплелись густые
заросли шиповника, терзавшие своими колючками всякого, кто там заблудится.
Листья деревьев в этом лесу были темные и плотные, так что ни один луч
солнца не мог пробиться сквозь них и рассеять мрак и печаль.
И когда они ехали в этом лесу, один из рыцарей потерял своих товарищей
и отбился от них и не вернулся больше. И рыцари в глубокой печали
продолжали путь, оплакивая его как покойника.
И вот они достигли прекрасного замка, к которому направлялись, и
пробыли там несколько дней, предаваясь веселью. Однажды вечером, когда они
беззаботно сидели у огня, пылающего в зале, и осушали один кубок за другим,
появился их товарищ, которого они потеряли, и приветствовал их. Он был в
лохмотьях, как нищий, и глубокие раны зияли на его нежном теле, но лицо его
светилось великой радостью.
Рыцари стали его спрашивать, что с ним случилось, и он рассказал, как,
заблудившись в лесу, проплутал много дней и ночей и, наконец, окровавленный
и истерзанный, лег на землю, готовясь умереть.
И когда он уже был близок к смерти, вдруг явилась ему из мрачной тьмы
величавая женщина и, взяв его за руку, повела по извилистым тропам,
неведомым человеку. И, наконец, во тьме леса засиял свет, в сравнении с
которым сияние дня казалось светом фонаря при солнце, и в этом свете нашему
измученному рыцарю предстало видение. И столь прекрасным, столь дивным
казалось ему это видение, что он забыл о своих кровавых ранах и стоял, как
очарованный, полный радости, глубокой, как море, чья глубина не ведома
никому. И видение рассеялось, и рыцарь, преклонив колени, возблагодарил
святую, которая в этом дремучем лесу увлекла его с торной дороги, и он
увидел видение, скрытое в нем.
А имя этому лесу было Горе; что же касается видения, которое увидел в
нем добрый рыцарь, то о нем нам поведать не дано.
О том, как Джордж однажды встал рано. Джордж, Гаррис и Монморенси не
любят вида холодной воды. Героизм и решительность Джей. Джордж и его
рубашка - история с нравоучением. Гаррис в роли повара. Историческая
реминисценция, включенная специально для детей школьного возраста.
На следующее утро я проснулся в шесть часов и обнаружил, что Джордж
тоже проснулся. Мы оба повернулись на другой бок и попробовали опять
заснуть, но это не удалось. Будь у нас какая-либо особая надобность не
спать, а сейчас же встать и одеться, мы бы, наверное, упали на подушки,
едва взглянув на часы, и прохрапели бы до десяти. Но так как не было
решительно никаких оснований встать раньше, чем через два часа, и подняться
в шесть часов было бы совершенно нелепо, мы чувствовали, что пролежать еще
пять минут для нас равносильно смерти. Такова уже извращенность
человеческой природы.
Джордж сказал, что нечто подобное, но только много хуже, случилось с
ним года полтора назад, когда он снимал комнату у некоей миссис Гиппингс.
Однажды вечером, рассказывал он, его часы испортились и остановились в
четверть девятого. В то время он не заметил этого, так как забыл почему-то
завести часы, когда ложился спать (случай для него необычный), и повесил их
над головой, даже не взглянув на циферблат.
Случилось это зимой, перед самым коротким днем и к тому же в туманную
погоду. То обстоятельство, что утром, когда Джордж проснулся, было
совершенно темно, не могло послужить ему указанием. Он поднял руку и
потянул к себе часы. Было четверть девятого.
- Святители небесные, спасите! - воскликнул Джордж. - Мне ведь нужно к
девяти часам быть в банке! Почему меня никто не разбудил? Какое безобразие!
Он бросил часы, выскочил из постели, принял холодную ванну, умылся,
оделся, побрился холодной водой - горячей ждать было некогда - и еще раз
взглянул на часы. То ли от сотрясения при ударе о постель, то ли по
какой-нибудь иной причине - этого Джордж сказать не мог, - но так или
иначе, часы пошли и теперь показывали без двадцати девять. Джордж схватил
часы и бросился вниз по лестнице. В гостиной было темно и тихо. Камин не
топился, завтрака не было. Джордж подумал, что это позор для миссис Г., и
решил высказать ей свое мнение, когда вернется. Потом он ринулся за своим
пальто и шляпой, схватил зонтик и устремился к выходной двери. Дверь была
на засове. Джордж обозвал миссис Г. старой лентяйкой и нашел очень
странным, что люди не могут подняться своевременно, в подобающий порядочным
англичанам час. Он отодвинул засов, отпер дверь и выбежал на улицу.
Четверть мили он бежал со всех ног, и лишь после этого ему начало
казаться странным и непонятным, что на улице так мало народа и все магазины
заперты. Утро было, конечно, очень темное и туманное, но нельзя же все-таки
по этой причине прекращать все дела. Ему же, например, надо идти на работу!
С какой стати другие лежат в постели только потому, что темно и на улице
туман?
Наконец он дошел до Холборна. Все ставни опущены, нигде ни одного
омнибуса. В поле зрения Джорджа были три человека, из них один полисмен, да
еще воз с капустой и обшарпанный кэб. Джордж вынул часы и посмотрел - было
без пяти девять. Он остановился и сосчитал свой пульс. Потом наклонился и
пощупал свои ноги. Затем, не выпуская часы из рук, подошел к полисмену и
спросил, не знает ли он, который час.
- Который час? - спросил полисмен, окидывая Джорджа явно
подозрительным взглядом. - Послушайте, сейчас пробьет.
Джордж прислушался, и ближайшие уличные часы удовлетворили его
любопытство.
- Но они пробили только три! - воскликнул Джордж обиженным тоном,
когда часы кончили бить.
- А сколько же вы хотите, чтобы они били? - спросил констебль.
- Как сколько? Девять, - ответил Джордж, показывая на свои часы.
- Знаете вы, где вы живете? - строго спросил его блюститель порядка.
Джордж подумал и дал свой адрес.
- Ах, так вы вот где проживаете! - сказал полисмен. - Послушайте моего
совета: идите себе спокойно домой, заберите с собой ваши часы и больше так
не делайте.
И Джордж в задумчивости отправился домой и вошел в свою квартиру.
Придя к себе, он хотел было раздеться и снова лечь спать, но, подумав,
что придется второй раз одеваться, бриться и брать ванну, решил не
раздеваться и поспать в кресле.
Но он не мог спать - никогда в жизни он не чувствовал себя таким
бодрым.
Он зажег лампу, достал шахматы и сыграл сам с собой партию. Это его
тоже не развлекло и показалось ему скучным. Он бросил шахматы и попробовал
читать. Однако он был, видимо, не способен заинтересоваться чтением и
потому снова надел пальто и вышел пройтись.
На улице было пустынно и мрачно. Все полисмены, попадавшиеся Джорджу
навстречу, поглядывали на него с нескрываемым подозрением, освещали его
своим фонарем и шли за ним следом. В конце концов это так подействовало на
Джорджа, что ему стало казаться, будто он и вправду что-то такое натворил.
Он шел крадучись по переулкам и, заслышав тяжелые шаги полисменов, прятался
в темные подворотни. Разумеется, такое поведение только усугубило недоверие
полицейских: они подошли, отыскали Джорджа и спросили, что он тут делает.
Когда он ответил, что ничего и что он просто вышел прогуляться (дело было в
четыре часа утра), ему явно не поверили, и два констебля в штатском платье
проводили его до дому, чтобы убедиться, что он действительно проживает там,
где сказал. Увидев, что у него есть свой ключ, полицейские заняли позицию
напротив дома и начали за ним наблюдать.
Джордж решил затопить камин и приготовить себе завтрак - просто так,
чтобы убить время. Но что бы он ни взял в руки, будь то совок с углями или
чайная ложка, все падало на пол; он поминутно обо что-нибудь спотыкался и
при этом страшно шумел. Его охватил смертельный ужас при мысли, что миссис
Г. проснется, подумает, что это воры, раскроет окно и крикнет: "Полиция!" -
и те два сыщика ворвутся в дом, закуют его в наручники и отведут в участок.
Постепенно Джордж пришел в болезненно-нервное состояние. Ему
представлялось, что идет суд, что он пытается объяснить присяжным
обстоятельства дела, но никто ему не верит. Его приговаривают к двадцати
годам каторги, и его мать умирает с горя. Поэтому он бросил готовить
завтрак, завернулся в пальто и просидел в своем кресле, пока миссис Г., в
половине восьмого, не спустилась вниз.
Джордж сказал, что с тех пор он ни разу не поднимался так рано. Это
послужило ему хорошим уроком.
Пока Джордж рассказывал эту правдивую историю, мы оба сидели,
завернувшись в пледы. Когда он кончил, я принялся будить Гарриса веслом.
Ткнув его в третий раз, я достиг цели. Гаррис повернулся на другой бок и
сказал, что он сию минуту спустится и хотел бы получить свои штиблеты со
шнуровкой.
Однако с помощью багра мы скоро дали ему понять, где он находится, и
Гаррис внезапно сел прямо, отбросив на противоположный конец лодки
Монморенси, который спал на его груди сном праведника.
Потом мы приподняли парусину, высунули все вместе головы за борт,
посмотрели на воду и поежились. Накануне вечером мы предполагали встать
рано поутру, сбросить наши пледы и одеяла и, откинув парусину, с веселым
криком броситься в воду, чтобы вдоволь поплавать. Но почему-то, когда
наступило утро, эта перспектива представилась нам менее соблазнительной.
Вода казалась сырой и холодной, ветер прямо пронизывал.
- Ну, кто же прыгнет первый? - спросил, наконец, Гаррис.
Особой борьбы за первенство не было. Джордж, поскольку это касалось
его лично, решил вопрос, удалившись в глубину лодки и надев носки.
Монморенси невольно взвыл, как будто одна мысль о купанье внушала ему ужас.
Гаррис сказал, что слишком уж трудно будет влезть обратно в лодку, и стал
разыскивать в груде платья свои штаны.
Мне не очень хотелось отступать, хотя купанье меня тоже не прельщало.
В воде могут быть коряги или водоросли, думал я. Я решил избрать средний
путь: подойти к краю берега и побрызгать на себя водой. Я взял полотенце,
вышел на сушу и подобрался к воде по длинной ветке дерева, которая
спускалась прямо в реку.
Было очень холодно. Ветер резал, как ножом. Я подумал, что обливаться,
пожалуй, не стоит, лучше вернуться в лодку и одеться. Я повернул обратно,
чтобы выполнить свое намерение, но в эту минуту глупая ветка подломилась, и
я вместе с полотенцем с оглушительным плеском плюхнулся в воду. Еще не
успев сообразить, что случилось, я очутился посередине Темзы, и в желудке у
меня был целый галлон речной воды.
- Черт возьми, старина Джей полез-таки в воду! - услышал я восклицанье
Гарриса, когда, отдуваясь, всплыл на поверхность. - Я не думал, что у него
хватит храбрости. А ты?
- Ну что, хорошо?- пропел Джордж.
- Прелестно, - ответил я, отплевываясь. - Вы дураки, что не
выкупались. Я бы ни за что на свете не отказался от этого. Почему бы вам не
попробовать? Нужно только немного решимости.
Но я не смог их уговорить.
В это утро во время одеванья случилась одна довольно забавная история.
Когда я вернулся в лодку, было очень холодно, и, торопясь надеть рубашку, я
нечаянно уронил ее в воду. Это меня ужасно разозлило, особенно потому, что
Джордж стал смеяться. Я не находил в этом ничего смешного и сказал это
Джорджу, но Джордж только громче захохотал. Я никогда не видел, чтобы
кто-нибудь так смеялся. Наконец я совсем рассердился и высказал Джорджу,
какой он сумасшедший болван и безмозглый идиот, но Джордж после этого
заржал еще пуще.
И вдруг, вытаскивая рубашку из воды, я увидел, что это вовсе не моя
рубашка, а рубашка Джорджа, которую я принял за свою. Тут комизм положения
дошел, наконец, и до меня, и я тоже начал смеяться. Чем больше я смотрел на
мокрую Джорджеву рубашку и на самого Джорджа, который покатывался со смеху,
тем больше это меня забавляло, и я до того хохотал, что снова уронил
рубашку в воду.
- Ты не собираешься ее вытаскивать? - спросил Джордж, давясь от
хохота.
Я ответил ему не сразу, такой меня разбирал смех, но, наконец, между
приступами хохота мне удалось выговорить:
- Это не моя рубашка, а твоя.
Я в жизни не видел, чтобы человеческое лицо так быстро из веселого
становилось мрачным.
- Что! - взвизгнул Джордж, вскакивая на ноги. - Дурак ты этакий!
Почему ты не можешь быть осторожнее? Почему, черт возьми, ты не пошел
одеваться на берег? Тебя нельзя пускать в лодку, вот что! Подай багор.
Я попытался объяснить ему, как все это смешно, но он не понял. Джордж
иногда плохо чувствует шутку.
Гаррис предложил сделать на завтрак яичницу-болтушку и взялся сам ее
приготовить. По его словам выходило, что он большой мастер готовить
яичницу-болтушку. Он часто жарил ее на пикниках и во время прогулок на
яхте. Он прямо-таки прославился этим. Гаррис дал нам понять, что люди,
которые хоть раз отведали его яичницы, никогда уже не ели никакой другой
пищи и чахли и умирали, если не могли получить ее.
После таких разговоров у нас потекли слюнки. Мы выдали Гаррису
спиртовку, сковороду и те яйца, которые еще не разбились и не залили всего
содержимого корзины, и предложили ему приступить к делу.
Разбить яйца Гаррису удалось не без хлопот. Трудно было не столько их
разбить, сколько попасть ими на сковороду и не вылить их на брюки или на
рукава. В конце концов Гаррис все же ухитрился выпустить на сковородку с
полдюжины яиц, потом он сел перед спиртовкой на корточки и начал
размазывать яйца вилкой.
Нам с Джорджем со стороны казалось, что это довольно изнурительная
работа. Всякий раз, как Гаррис подходил к сковороде, он обжигался, ронял
что-нибудь и начинал танцевать вокруг спиртовки, щелкая пальцами и
проклиная яйца. Когда только мы с Джорджем на него ни взглядывали, он
неизменно исполнял этот номер. Мы даже подумали, что это необходимая часть
его кулинарных приготовлений.
Мы не знали, что такое яичница-болтушка, и думали, что это, должно
быть, кушанье краснокожих индейцев или обитателей Сандвичевых островов,
изготовление которого требовало плясок и заклинаний. Монморенси один раз
подошел к сковороде и сунул в нее нос. Его обожгло брызгами жира, и он тоже
начал танцевать и ругаться. В общем, это была одна из самых интересных и
волнующих процедур, которые я когда-либо видел. Мы с Джорджем были
прямо-таки огорчены, когда она кончилась.
Результат оказался не столь удачным, как ожидал Гаррис. Плоды работы
были уж очень незначительны. На сковороде было шесть штук яиц, а получилось
не больше чайной ложки какой-то подгоревшей, неаппетитной бурды.
Гаррис сказал, что виновата сковородка, - все вышло бы лучше, будь у
нас котелок для варки рыбы и газовая плита. Мы решили не пытаться больше
готовить это блюдо, пока у нас не будет вышеназванных хозяйственных
принадлежностей.
Когда мы кончили завтракать, солнце уже порядком пригревало. Ветер
стих, и более очаровательного утра нельзя было пожелать. Мало что вокруг
нас напоминало о девятнадцатом веке. Глядя на реку, освещенную утренним
солнцем, можно было подумать, что столетия, отделяющие нас от незабываемого
июньского утра 1215 года, отошли в сторону и что мы, сыновья английских
йоменов, в платье из домотканого сукна, с кинжалами за поясом, ждем здесь,
чтобы увидеть, как пишется та потрясающая страница истории, значение
которой открыл простым людям через четыреста с лишком лет Оливер Кромвель,
так основательно изучивший ее.
Прекрасное летнее утро - солнечное, теплое и тихое. Но в воздухе
чувствуется нарастающее волнение. Король Иоанн стоит в Данкрафт-Холле, и
весь день накануне городок Стэйнс оглашался бряцанием оружия и стуком копыт
по мостовой, криком командиров, свирепыми проклятиями и грубыми шутками
бородатых лучников, копейщиков, алебардщиков и говорящих на чужом языке
иностранных воинов с пиками.
В город въезжают группы пестро одетых рыцарей и оруженосцев, они
покрыты пылью дальних дорог. И весь вечер испуганные жители должны поспешно
открывать двери, чтобы впустить к себе в дом беспорядочную гурьбу солдат,
которых надо накормить и разместить, да наилучшим образом, не то горе дому
и всем, кто в нем живет, ибо в эти бурные времена меч - сам судья и
адвокат, истец и палач, за взятое он платит тем, что оставляет в живых
того, у кого берет, если, конечно, захочет.
Вечером и до самого наступления ночи на рыночной площади вокруг
костров собирается все больше людей из войска баронов; они едят, пьют и
орут буйные песни, играют в кости и ссорятся. Пламя отбрасывает причудливые
тени на кучи оружия и на неуклюжие фигуры самих воинов. Дети горожан
подкрадываются к кострам и смотрят - им очень интересно, и крепкие
деревенские девушки подвигаются поближе, чтобы перекинуться трактирной
шуткой и посмеяться с лихими вояками, так непохожими на деревенских парней,
которые понуро стоят в стороне, с глупой усмешкой на широких растерянных
лицах. А кругом в поле виднеются слабые огни отдаленных костров, здесь
собрались сторонники какого-нибудь феодала, а там французские наемники
вероломного Иоанна притаились как голодные бездомные волки.
Всю ночь на каждой темной улице стояли часовые, и на каждом холме
вокруг города мерцали огни сторожевых костров. Но вот ночь прошла, и над
прекрасной долиной старой Темзы наступило утро великого дня, чреватого
столь большими переменами для еще не рожденных поколений.
Как только занялся серый рассвет с ближайшего из двух островов, чуть
повыше того места, где мы сейчас стоим, послышался шум голосов и звуки
стройки. Там ставят большой шатер, привезенный еще вчера вечером, плотники
сколачивают ряды скамеек, а подмастерья из Лондона прибыли с разноцветными
материями и шелками, золотой и серебряной парчой.
И вот смотрите! По дороге, что вьется вдоль берега от Стэйнса, к нам
направляются, смеясь и разговаривая гортанным басом, около десяти дюжих
мужчин с алебардами - это люди баронов; они остановились ярдов на сто выше
нас на противоположном берегу и, опершись о свое оружие, стали ждать.
И каждый час по дороге подходят все новые группы и отряды воинов - в
их шлемах и латах отражаются длинные косые лучи утреннего солнца - пока вся
дорога, насколько видит глаз, не кажется плотно забитой блестящим оружием и
пляшущими конями. Всадники скачут от одной группы к другой, небольшие
знамена лениво трепещут на теплом ветерке, и время от времени происходит
движение - ряды раздвигаются, и кто-нибудь из великих баронов, окруженный
свитой оруженосцев, проезжает на боевом коне, чтобы занять свое место во
главе своих крепостных и вассалов.
А на склоне Купер-Хилла, как раз напротив, собрались изумленные селяне
и любопытные горожане из Стэйнса, и никто не знает толком причину всей этой
суматохи, но каждый по-своему объясняет, что привлекло его сюда; некоторые
утверждают, что события этого дня послужат на благо всем, но старые люди
покачивают головами - они слышали подобные сказки и раньше.
А вся река до самого Стэйнса усеяна черными точками лодок и лодочек и
крохотных плетушек, обтянутых кожей, - последние теперь не в моде, и они в
ходу только у очень бедных людей. Через пороги, там, где много лет спустя
будет построен красивый шлюз Бел Уир, их тащили и тянули сильные гребцы, а
теперь они подплывают как можно ближе, насколько у них хватает смелости, к
большим крытым лодкам, которые стоят наготове, чтобы перевезти короля
Иоанна к месту, где роковая хартия ждет его подписи.
Полдень. Мы вместе со всем народом терпеливо ждем уже много часов, но
разносится слух, что неуловимый Иоанн опять ускользнул из рук баронов и
убежал из Данкрафт-Холла вместе со своими наемниками и что скоро он
займется делами поинтереснее, чем подписывать хартии о вольности своего
народа.
Но нет! На этот раз его схватили в железные тиски, и напрасно он
извивается и пытается ускользнуть. Вдали на дороге поднялось небольшое
облачко пыли, оно приближается и растет, стук множества копыт становится
громче, и от одной группы выстроившихся солдат к другой продвигается
блестящая кавалькада ярко одетых феодалов и рыцарей. Впереди и сзади, и с
обеих сторон едут йомены баронов, а в середине - король Иоанн.
Он подъезжает к тому месту, где наготове стоят лодки; и великие бароны
выходят из строя ему навстречу. Он приветствует их, улыбаясь и смеясь, и
говорит приятные, ласковые слова, будто приехал на праздник, устроенный в
его честь. Но когда он приподнимается, чтобы слезть с коня, он бросает
быстрый взгляд на своих французских наемников, выстроенных сзади, и на
угрюмое войско баронов, окружившее его.
Может быть, еще не поздно? Один сильный, неожиданный удар по рядом
стоящему всаднику, один призыв к его французским войскам, отчаянный натиск
на готовые к отпору ряды впереди, - и эти мятежные бароны еще пожалеют о
том дне, когда они посмели расстроить его планы! Более смелая рука могла бы
изменить ход игры даже в таком положении. Будь на его месте Ричард, чаша
свободы чего доброго была бы выбита из рук Англии, и она еще сотню лет не
узнала бы, какова эта свобода на вкус!
Но сердце короля Иоанна дрогнуло перед суровыми лицами английских
воинов, его рука падает на повод, он слезает с лошади и садится в первую
лодку. Бароны входят следом за ним, держа руки в стальных рукавицах на
рукоятях мечей, и отдается приказ к отправлению.
Медленно отплывают тяжелые разукрашенные лодки от Раннимида. Медленно
прокладывают они свой путь против течения, с глухим стуком ударяются о
берег маленького острова, который отныне будет называться островом Великой
Хартии. Король Иоанн сходит на берег, мы ждем, затаив дыхание, и вот
- Что ты хочешь сказать? - спросил Джордж.
- Это очень любопытно, - пробормотал Гаррис. - Точно такая же история
случилась с моим отцом в одной деревенской гостинице. Я часто слышал от
него этот рассказ. Я думал, что это, может быть, та же самая гостиница.
В этот вечер мы улеглись в десять часов, и я думал, что, утомившись,
буду хорошо спать, но вышло иначе. Обычно я раздеваюсь, кладу голову на
подушку, и потом кто-то колотит в дверь и кричит, что уже половина
девятого; но сегодня все, казалось, было против меня: новизна всего
окружающего, твердое ложе, неудобная поза (ноги у меня лежали под одной
скамьей, а голова на другой), плеск воды вокруг лодки и ветер в ветвях не
давали мне спать и волновали меня.
Наконец я заснул на несколько часов, но потом какая-то часть лодки,
которая, по-видимому, выросла за ночь (ее несомненно не было, когда мы
тронулись в путь, а с наступлением утра она исчезла) начала буравить мне
спину. Некоторое время я продолжал спать и видел во сне, что проглотил
соверен и что какие-то люди хотят провертеть у меня в спине дырку, чтобы
достать монету. Я нашел это очень неделикатным и сказал, что останусь им
должен этот соверен и отдам его в конце месяца. Но никто не хотел об этом и
слышать, и мне сказали, что лучше будет извлечь соверен сейчас, а то
нарастут большие проценты. Тут я совсем рассердился и высказал этим людям,
что я о них думаю, и тогда они вонзили в меня бурав с таким вывертом, что я
проснулся.
В лодке было душно, у меня болела голова, и я решил выйти и подышать
воздухом в ночной прохладе. Я надел на себя то, что попалось под руку, -
часть платья была моя, а часть Джорджа и Гарриса, - и вылез из-под парусины
на берег.
Ночь была великолепная. Луна зашла, и затихшая земля осталась наедине
со звездами. Казалось, что, пока мы, ее дети, спали, звезды в тишине и
безмолвии разговаривали с нею о каких-то великих тайнах; их голос был
слишком низок и глубок, чтобы мы, люди, могли уловить его нашим детским
ухом.
Они пугают нас, эти странные звезды, такие холодные и ясные. Мы похожи
на детей, которых их маленькие ножки привели в полуосвещенный храм
божества... Они привыкли почитать этого бога, но не знают его. Стоя под
гулким куполом, осеняющим длинный ряд призрачных огней, они смотрят вверх,
и боясь и надеясь увидеть там какой-нибудь грозный призрак.
А в то же время ночь кажется исполненной силы и утешения. В
присутствии великой ночи наши маленькие горести куда-то скрываются,
устыдившись своей ничтожности. Днем было так много суеты и забот. Наши
сердца были полны зла и горьких мыслей, мир казался нам жестоким и
несправедливым. Ночь, как великая, любящая мать, положила свои нежные руки
на наш пылающий лоб и улыбается, глядя в наши заплаканные лица. Она молчит,
но мы знаем, что юна могла бы сказать, и прижимаемся разгоряченной щекой к
ее груди. Боль прошла.
Иногда наше страданье подлинно и глубоко, и мы стоим перед нею в
полном молчании, так как не словами, а только стоном можно выразить наше
горе. Сердце ночи полно жалости к нам; она не может облегчить нашу боль.
Она берет нас за руку и маленький наш мир уходит далеко-далеко; вознесенные
на темных крыльях ночи, мы на минуту оказываемся перед кем-то еще более
могущественным, чем ночь, и в чудесном свете этой силы вся человеческая
жизнь лежит перед нами, точно раскрытая книга, и мы сознаем, что Горе и
Страданье - ангелы, посланные богом.
Лишь те, кто носил венец страданья, могут увидеть этот чудесный свет.
Но, вернувшись на землю, они не могут рассказать о нем и поделиться тайной,
которую узнали.
Некогда, в былые времена, ехали на конях в чужой стране несколько
добрых рыцарей. Путь их лежал черев дремучий лес, где тесно сплелись густые
заросли шиповника, терзавшие своими колючками всякого, кто там заблудится.
Листья деревьев в этом лесу были темные и плотные, так что ни один луч
солнца не мог пробиться сквозь них и рассеять мрак и печаль.
И когда они ехали в этом лесу, один из рыцарей потерял своих товарищей
и отбился от них и не вернулся больше. И рыцари в глубокой печали
продолжали путь, оплакивая его как покойника.
И вот они достигли прекрасного замка, к которому направлялись, и
пробыли там несколько дней, предаваясь веселью. Однажды вечером, когда они
беззаботно сидели у огня, пылающего в зале, и осушали один кубок за другим,
появился их товарищ, которого они потеряли, и приветствовал их. Он был в
лохмотьях, как нищий, и глубокие раны зияли на его нежном теле, но лицо его
светилось великой радостью.
Рыцари стали его спрашивать, что с ним случилось, и он рассказал, как,
заблудившись в лесу, проплутал много дней и ночей и, наконец, окровавленный
и истерзанный, лег на землю, готовясь умереть.
И когда он уже был близок к смерти, вдруг явилась ему из мрачной тьмы
величавая женщина и, взяв его за руку, повела по извилистым тропам,
неведомым человеку. И, наконец, во тьме леса засиял свет, в сравнении с
которым сияние дня казалось светом фонаря при солнце, и в этом свете нашему
измученному рыцарю предстало видение. И столь прекрасным, столь дивным
казалось ему это видение, что он забыл о своих кровавых ранах и стоял, как
очарованный, полный радости, глубокой, как море, чья глубина не ведома
никому. И видение рассеялось, и рыцарь, преклонив колени, возблагодарил
святую, которая в этом дремучем лесу увлекла его с торной дороги, и он
увидел видение, скрытое в нем.
А имя этому лесу было Горе; что же касается видения, которое увидел в
нем добрый рыцарь, то о нем нам поведать не дано.
О том, как Джордж однажды встал рано. Джордж, Гаррис и Монморенси не
любят вида холодной воды. Героизм и решительность Джей. Джордж и его
рубашка - история с нравоучением. Гаррис в роли повара. Историческая
реминисценция, включенная специально для детей школьного возраста.
На следующее утро я проснулся в шесть часов и обнаружил, что Джордж
тоже проснулся. Мы оба повернулись на другой бок и попробовали опять
заснуть, но это не удалось. Будь у нас какая-либо особая надобность не
спать, а сейчас же встать и одеться, мы бы, наверное, упали на подушки,
едва взглянув на часы, и прохрапели бы до десяти. Но так как не было
решительно никаких оснований встать раньше, чем через два часа, и подняться
в шесть часов было бы совершенно нелепо, мы чувствовали, что пролежать еще
пять минут для нас равносильно смерти. Такова уже извращенность
человеческой природы.
Джордж сказал, что нечто подобное, но только много хуже, случилось с
ним года полтора назад, когда он снимал комнату у некоей миссис Гиппингс.
Однажды вечером, рассказывал он, его часы испортились и остановились в
четверть девятого. В то время он не заметил этого, так как забыл почему-то
завести часы, когда ложился спать (случай для него необычный), и повесил их
над головой, даже не взглянув на циферблат.
Случилось это зимой, перед самым коротким днем и к тому же в туманную
погоду. То обстоятельство, что утром, когда Джордж проснулся, было
совершенно темно, не могло послужить ему указанием. Он поднял руку и
потянул к себе часы. Было четверть девятого.
- Святители небесные, спасите! - воскликнул Джордж. - Мне ведь нужно к
девяти часам быть в банке! Почему меня никто не разбудил? Какое безобразие!
Он бросил часы, выскочил из постели, принял холодную ванну, умылся,
оделся, побрился холодной водой - горячей ждать было некогда - и еще раз
взглянул на часы. То ли от сотрясения при ударе о постель, то ли по
какой-нибудь иной причине - этого Джордж сказать не мог, - но так или
иначе, часы пошли и теперь показывали без двадцати девять. Джордж схватил
часы и бросился вниз по лестнице. В гостиной было темно и тихо. Камин не
топился, завтрака не было. Джордж подумал, что это позор для миссис Г., и
решил высказать ей свое мнение, когда вернется. Потом он ринулся за своим
пальто и шляпой, схватил зонтик и устремился к выходной двери. Дверь была
на засове. Джордж обозвал миссис Г. старой лентяйкой и нашел очень
странным, что люди не могут подняться своевременно, в подобающий порядочным
англичанам час. Он отодвинул засов, отпер дверь и выбежал на улицу.
Четверть мили он бежал со всех ног, и лишь после этого ему начало
казаться странным и непонятным, что на улице так мало народа и все магазины
заперты. Утро было, конечно, очень темное и туманное, но нельзя же все-таки
по этой причине прекращать все дела. Ему же, например, надо идти на работу!
С какой стати другие лежат в постели только потому, что темно и на улице
туман?
Наконец он дошел до Холборна. Все ставни опущены, нигде ни одного
омнибуса. В поле зрения Джорджа были три человека, из них один полисмен, да
еще воз с капустой и обшарпанный кэб. Джордж вынул часы и посмотрел - было
без пяти девять. Он остановился и сосчитал свой пульс. Потом наклонился и
пощупал свои ноги. Затем, не выпуская часы из рук, подошел к полисмену и
спросил, не знает ли он, который час.
- Который час? - спросил полисмен, окидывая Джорджа явно
подозрительным взглядом. - Послушайте, сейчас пробьет.
Джордж прислушался, и ближайшие уличные часы удовлетворили его
любопытство.
- Но они пробили только три! - воскликнул Джордж обиженным тоном,
когда часы кончили бить.
- А сколько же вы хотите, чтобы они били? - спросил констебль.
- Как сколько? Девять, - ответил Джордж, показывая на свои часы.
- Знаете вы, где вы живете? - строго спросил его блюститель порядка.
Джордж подумал и дал свой адрес.
- Ах, так вы вот где проживаете! - сказал полисмен. - Послушайте моего
совета: идите себе спокойно домой, заберите с собой ваши часы и больше так
не делайте.
И Джордж в задумчивости отправился домой и вошел в свою квартиру.
Придя к себе, он хотел было раздеться и снова лечь спать, но, подумав,
что придется второй раз одеваться, бриться и брать ванну, решил не
раздеваться и поспать в кресле.
Но он не мог спать - никогда в жизни он не чувствовал себя таким
бодрым.
Он зажег лампу, достал шахматы и сыграл сам с собой партию. Это его
тоже не развлекло и показалось ему скучным. Он бросил шахматы и попробовал
читать. Однако он был, видимо, не способен заинтересоваться чтением и
потому снова надел пальто и вышел пройтись.
На улице было пустынно и мрачно. Все полисмены, попадавшиеся Джорджу
навстречу, поглядывали на него с нескрываемым подозрением, освещали его
своим фонарем и шли за ним следом. В конце концов это так подействовало на
Джорджа, что ему стало казаться, будто он и вправду что-то такое натворил.
Он шел крадучись по переулкам и, заслышав тяжелые шаги полисменов, прятался
в темные подворотни. Разумеется, такое поведение только усугубило недоверие
полицейских: они подошли, отыскали Джорджа и спросили, что он тут делает.
Когда он ответил, что ничего и что он просто вышел прогуляться (дело было в
четыре часа утра), ему явно не поверили, и два констебля в штатском платье
проводили его до дому, чтобы убедиться, что он действительно проживает там,
где сказал. Увидев, что у него есть свой ключ, полицейские заняли позицию
напротив дома и начали за ним наблюдать.
Джордж решил затопить камин и приготовить себе завтрак - просто так,
чтобы убить время. Но что бы он ни взял в руки, будь то совок с углями или
чайная ложка, все падало на пол; он поминутно обо что-нибудь спотыкался и
при этом страшно шумел. Его охватил смертельный ужас при мысли, что миссис
Г. проснется, подумает, что это воры, раскроет окно и крикнет: "Полиция!" -
и те два сыщика ворвутся в дом, закуют его в наручники и отведут в участок.
Постепенно Джордж пришел в болезненно-нервное состояние. Ему
представлялось, что идет суд, что он пытается объяснить присяжным
обстоятельства дела, но никто ему не верит. Его приговаривают к двадцати
годам каторги, и его мать умирает с горя. Поэтому он бросил готовить
завтрак, завернулся в пальто и просидел в своем кресле, пока миссис Г., в
половине восьмого, не спустилась вниз.
Джордж сказал, что с тех пор он ни разу не поднимался так рано. Это
послужило ему хорошим уроком.
Пока Джордж рассказывал эту правдивую историю, мы оба сидели,
завернувшись в пледы. Когда он кончил, я принялся будить Гарриса веслом.
Ткнув его в третий раз, я достиг цели. Гаррис повернулся на другой бок и
сказал, что он сию минуту спустится и хотел бы получить свои штиблеты со
шнуровкой.
Однако с помощью багра мы скоро дали ему понять, где он находится, и
Гаррис внезапно сел прямо, отбросив на противоположный конец лодки
Монморенси, который спал на его груди сном праведника.
Потом мы приподняли парусину, высунули все вместе головы за борт,
посмотрели на воду и поежились. Накануне вечером мы предполагали встать
рано поутру, сбросить наши пледы и одеяла и, откинув парусину, с веселым
криком броситься в воду, чтобы вдоволь поплавать. Но почему-то, когда
наступило утро, эта перспектива представилась нам менее соблазнительной.
Вода казалась сырой и холодной, ветер прямо пронизывал.
- Ну, кто же прыгнет первый? - спросил, наконец, Гаррис.
Особой борьбы за первенство не было. Джордж, поскольку это касалось
его лично, решил вопрос, удалившись в глубину лодки и надев носки.
Монморенси невольно взвыл, как будто одна мысль о купанье внушала ему ужас.
Гаррис сказал, что слишком уж трудно будет влезть обратно в лодку, и стал
разыскивать в груде платья свои штаны.
Мне не очень хотелось отступать, хотя купанье меня тоже не прельщало.
В воде могут быть коряги или водоросли, думал я. Я решил избрать средний
путь: подойти к краю берега и побрызгать на себя водой. Я взял полотенце,
вышел на сушу и подобрался к воде по длинной ветке дерева, которая
спускалась прямо в реку.
Было очень холодно. Ветер резал, как ножом. Я подумал, что обливаться,
пожалуй, не стоит, лучше вернуться в лодку и одеться. Я повернул обратно,
чтобы выполнить свое намерение, но в эту минуту глупая ветка подломилась, и
я вместе с полотенцем с оглушительным плеском плюхнулся в воду. Еще не
успев сообразить, что случилось, я очутился посередине Темзы, и в желудке у
меня был целый галлон речной воды.
- Черт возьми, старина Джей полез-таки в воду! - услышал я восклицанье
Гарриса, когда, отдуваясь, всплыл на поверхность. - Я не думал, что у него
хватит храбрости. А ты?
- Ну что, хорошо?- пропел Джордж.
- Прелестно, - ответил я, отплевываясь. - Вы дураки, что не
выкупались. Я бы ни за что на свете не отказался от этого. Почему бы вам не
попробовать? Нужно только немного решимости.
Но я не смог их уговорить.
В это утро во время одеванья случилась одна довольно забавная история.
Когда я вернулся в лодку, было очень холодно, и, торопясь надеть рубашку, я
нечаянно уронил ее в воду. Это меня ужасно разозлило, особенно потому, что
Джордж стал смеяться. Я не находил в этом ничего смешного и сказал это
Джорджу, но Джордж только громче захохотал. Я никогда не видел, чтобы
кто-нибудь так смеялся. Наконец я совсем рассердился и высказал Джорджу,
какой он сумасшедший болван и безмозглый идиот, но Джордж после этого
заржал еще пуще.
И вдруг, вытаскивая рубашку из воды, я увидел, что это вовсе не моя
рубашка, а рубашка Джорджа, которую я принял за свою. Тут комизм положения
дошел, наконец, и до меня, и я тоже начал смеяться. Чем больше я смотрел на
мокрую Джорджеву рубашку и на самого Джорджа, который покатывался со смеху,
тем больше это меня забавляло, и я до того хохотал, что снова уронил
рубашку в воду.
- Ты не собираешься ее вытаскивать? - спросил Джордж, давясь от
хохота.
Я ответил ему не сразу, такой меня разбирал смех, но, наконец, между
приступами хохота мне удалось выговорить:
- Это не моя рубашка, а твоя.
Я в жизни не видел, чтобы человеческое лицо так быстро из веселого
становилось мрачным.
- Что! - взвизгнул Джордж, вскакивая на ноги. - Дурак ты этакий!
Почему ты не можешь быть осторожнее? Почему, черт возьми, ты не пошел
одеваться на берег? Тебя нельзя пускать в лодку, вот что! Подай багор.
Я попытался объяснить ему, как все это смешно, но он не понял. Джордж
иногда плохо чувствует шутку.
Гаррис предложил сделать на завтрак яичницу-болтушку и взялся сам ее
приготовить. По его словам выходило, что он большой мастер готовить
яичницу-болтушку. Он часто жарил ее на пикниках и во время прогулок на
яхте. Он прямо-таки прославился этим. Гаррис дал нам понять, что люди,
которые хоть раз отведали его яичницы, никогда уже не ели никакой другой
пищи и чахли и умирали, если не могли получить ее.
После таких разговоров у нас потекли слюнки. Мы выдали Гаррису
спиртовку, сковороду и те яйца, которые еще не разбились и не залили всего
содержимого корзины, и предложили ему приступить к делу.
Разбить яйца Гаррису удалось не без хлопот. Трудно было не столько их
разбить, сколько попасть ими на сковороду и не вылить их на брюки или на
рукава. В конце концов Гаррис все же ухитрился выпустить на сковородку с
полдюжины яиц, потом он сел перед спиртовкой на корточки и начал
размазывать яйца вилкой.
Нам с Джорджем со стороны казалось, что это довольно изнурительная
работа. Всякий раз, как Гаррис подходил к сковороде, он обжигался, ронял
что-нибудь и начинал танцевать вокруг спиртовки, щелкая пальцами и
проклиная яйца. Когда только мы с Джорджем на него ни взглядывали, он
неизменно исполнял этот номер. Мы даже подумали, что это необходимая часть
его кулинарных приготовлений.
Мы не знали, что такое яичница-болтушка, и думали, что это, должно
быть, кушанье краснокожих индейцев или обитателей Сандвичевых островов,
изготовление которого требовало плясок и заклинаний. Монморенси один раз
подошел к сковороде и сунул в нее нос. Его обожгло брызгами жира, и он тоже
начал танцевать и ругаться. В общем, это была одна из самых интересных и
волнующих процедур, которые я когда-либо видел. Мы с Джорджем были
прямо-таки огорчены, когда она кончилась.
Результат оказался не столь удачным, как ожидал Гаррис. Плоды работы
были уж очень незначительны. На сковороде было шесть штук яиц, а получилось
не больше чайной ложки какой-то подгоревшей, неаппетитной бурды.
Гаррис сказал, что виновата сковородка, - все вышло бы лучше, будь у
нас котелок для варки рыбы и газовая плита. Мы решили не пытаться больше
готовить это блюдо, пока у нас не будет вышеназванных хозяйственных
принадлежностей.
Когда мы кончили завтракать, солнце уже порядком пригревало. Ветер
стих, и более очаровательного утра нельзя было пожелать. Мало что вокруг
нас напоминало о девятнадцатом веке. Глядя на реку, освещенную утренним
солнцем, можно было подумать, что столетия, отделяющие нас от незабываемого
июньского утра 1215 года, отошли в сторону и что мы, сыновья английских
йоменов, в платье из домотканого сукна, с кинжалами за поясом, ждем здесь,
чтобы увидеть, как пишется та потрясающая страница истории, значение
которой открыл простым людям через четыреста с лишком лет Оливер Кромвель,
так основательно изучивший ее.
Прекрасное летнее утро - солнечное, теплое и тихое. Но в воздухе
чувствуется нарастающее волнение. Король Иоанн стоит в Данкрафт-Холле, и
весь день накануне городок Стэйнс оглашался бряцанием оружия и стуком копыт
по мостовой, криком командиров, свирепыми проклятиями и грубыми шутками
бородатых лучников, копейщиков, алебардщиков и говорящих на чужом языке
иностранных воинов с пиками.
В город въезжают группы пестро одетых рыцарей и оруженосцев, они
покрыты пылью дальних дорог. И весь вечер испуганные жители должны поспешно
открывать двери, чтобы впустить к себе в дом беспорядочную гурьбу солдат,
которых надо накормить и разместить, да наилучшим образом, не то горе дому
и всем, кто в нем живет, ибо в эти бурные времена меч - сам судья и
адвокат, истец и палач, за взятое он платит тем, что оставляет в живых
того, у кого берет, если, конечно, захочет.
Вечером и до самого наступления ночи на рыночной площади вокруг
костров собирается все больше людей из войска баронов; они едят, пьют и
орут буйные песни, играют в кости и ссорятся. Пламя отбрасывает причудливые
тени на кучи оружия и на неуклюжие фигуры самих воинов. Дети горожан
подкрадываются к кострам и смотрят - им очень интересно, и крепкие
деревенские девушки подвигаются поближе, чтобы перекинуться трактирной
шуткой и посмеяться с лихими вояками, так непохожими на деревенских парней,
которые понуро стоят в стороне, с глупой усмешкой на широких растерянных
лицах. А кругом в поле виднеются слабые огни отдаленных костров, здесь
собрались сторонники какого-нибудь феодала, а там французские наемники
вероломного Иоанна притаились как голодные бездомные волки.
Всю ночь на каждой темной улице стояли часовые, и на каждом холме
вокруг города мерцали огни сторожевых костров. Но вот ночь прошла, и над
прекрасной долиной старой Темзы наступило утро великого дня, чреватого
столь большими переменами для еще не рожденных поколений.
Как только занялся серый рассвет с ближайшего из двух островов, чуть
повыше того места, где мы сейчас стоим, послышался шум голосов и звуки
стройки. Там ставят большой шатер, привезенный еще вчера вечером, плотники
сколачивают ряды скамеек, а подмастерья из Лондона прибыли с разноцветными
материями и шелками, золотой и серебряной парчой.
И вот смотрите! По дороге, что вьется вдоль берега от Стэйнса, к нам
направляются, смеясь и разговаривая гортанным басом, около десяти дюжих
мужчин с алебардами - это люди баронов; они остановились ярдов на сто выше
нас на противоположном берегу и, опершись о свое оружие, стали ждать.
И каждый час по дороге подходят все новые группы и отряды воинов - в
их шлемах и латах отражаются длинные косые лучи утреннего солнца - пока вся
дорога, насколько видит глаз, не кажется плотно забитой блестящим оружием и
пляшущими конями. Всадники скачут от одной группы к другой, небольшие
знамена лениво трепещут на теплом ветерке, и время от времени происходит
движение - ряды раздвигаются, и кто-нибудь из великих баронов, окруженный
свитой оруженосцев, проезжает на боевом коне, чтобы занять свое место во
главе своих крепостных и вассалов.
А на склоне Купер-Хилла, как раз напротив, собрались изумленные селяне
и любопытные горожане из Стэйнса, и никто не знает толком причину всей этой
суматохи, но каждый по-своему объясняет, что привлекло его сюда; некоторые
утверждают, что события этого дня послужат на благо всем, но старые люди
покачивают головами - они слышали подобные сказки и раньше.
А вся река до самого Стэйнса усеяна черными точками лодок и лодочек и
крохотных плетушек, обтянутых кожей, - последние теперь не в моде, и они в
ходу только у очень бедных людей. Через пороги, там, где много лет спустя
будет построен красивый шлюз Бел Уир, их тащили и тянули сильные гребцы, а
теперь они подплывают как можно ближе, насколько у них хватает смелости, к
большим крытым лодкам, которые стоят наготове, чтобы перевезти короля
Иоанна к месту, где роковая хартия ждет его подписи.
Полдень. Мы вместе со всем народом терпеливо ждем уже много часов, но
разносится слух, что неуловимый Иоанн опять ускользнул из рук баронов и
убежал из Данкрафт-Холла вместе со своими наемниками и что скоро он
займется делами поинтереснее, чем подписывать хартии о вольности своего
народа.
Но нет! На этот раз его схватили в железные тиски, и напрасно он
извивается и пытается ускользнуть. Вдали на дороге поднялось небольшое
облачко пыли, оно приближается и растет, стук множества копыт становится
громче, и от одной группы выстроившихся солдат к другой продвигается
блестящая кавалькада ярко одетых феодалов и рыцарей. Впереди и сзади, и с
обеих сторон едут йомены баронов, а в середине - король Иоанн.
Он подъезжает к тому месту, где наготове стоят лодки; и великие бароны
выходят из строя ему навстречу. Он приветствует их, улыбаясь и смеясь, и
говорит приятные, ласковые слова, будто приехал на праздник, устроенный в
его честь. Но когда он приподнимается, чтобы слезть с коня, он бросает
быстрый взгляд на своих французских наемников, выстроенных сзади, и на
угрюмое войско баронов, окружившее его.
Может быть, еще не поздно? Один сильный, неожиданный удар по рядом
стоящему всаднику, один призыв к его французским войскам, отчаянный натиск
на готовые к отпору ряды впереди, - и эти мятежные бароны еще пожалеют о
том дне, когда они посмели расстроить его планы! Более смелая рука могла бы
изменить ход игры даже в таком положении. Будь на его месте Ричард, чаша
свободы чего доброго была бы выбита из рук Англии, и она еще сотню лет не
узнала бы, какова эта свобода на вкус!
Но сердце короля Иоанна дрогнуло перед суровыми лицами английских
воинов, его рука падает на повод, он слезает с лошади и садится в первую
лодку. Бароны входят следом за ним, держа руки в стальных рукавицах на
рукоятях мечей, и отдается приказ к отправлению.
Медленно отплывают тяжелые разукрашенные лодки от Раннимида. Медленно
прокладывают они свой путь против течения, с глухим стуком ударяются о
берег маленького острова, который отныне будет называться островом Великой
Хартии. Король Иоанн сходит на берег, мы ждем, затаив дыхание, и вот