костер, а мы с Гаррисом принялись чистить картошку. Я никогда не думал, что
чистка картофеля - такое сложное предприятие. Это оказалось самым трудным
делом, в каком я когда-либо участвовал. Мы начали весело, можно даже
сказать - игриво, но все наше оживление пропало к тому времени, как была
очищена первая картофелина. Чем больше мы ее чистили, тем больше на ней
было кожицы; когда мы сняли всю кожу и вырезали все глазки, от картофелины
не осталось ничего достойного внимания. Джордж подошел и посмотрел на нее.
Она была не больше лесного ореха. Джордж сказал:
- Это никуда не годится. Вы губите картофель. Его надо скоблить.
Мы принялись скоблить, и это оказалось еще труднее, чем чистить. У них
такая удивительная форма, у этих картофелин. Сплошные бугры, впадины и
бородавки. Мы прилежно трудились двадцать пять минут и очистили четыре
штуки. Потом мы забастовали. Мы заявили, что нам понадобится весь вечер,
чтобы очиститься самим.
Ничто так не пачкает человека, как чистка картофеля. Трудно поверить,
что весь тот мусор, который покрывал меня и Гарриса, взялся с каких-то
четырех картофелин. Это показывает, как много значат экономия и
аккуратность.
Джордж сказал, что нелепо класть в ирландское рагу только четыре
картошки, и мы вымыли еще штук пять-шесть и бросили их в котел
неочищенными. Мы также положили туда кочан капусты и фунтов пять гороху.
Джордж смешал все это и сказал, что остается еще много места. Тогда мы
перерыли обе наши корзины, выбрали оттуда все объедки и бросили их в котел.
У нас оставалось полпирога со свининой и кусок холодной вареной грудинки, а
Джордж нашел еще полбанки консервированной лососины. Все это тоже пошло в
рагу.
Джордж сказал, что в этом главное достоинство ирландского рагу: сразу
избавляешься от всего лишнего. Я выудил пару разбитых яиц, и мы
присоединили их к прочему. Джордж сказал, что соус станет от них гуще. Я
уже забыл, что мы еще туда положили, но знаю, что ничто не пропало даром.
Под конец Монморенси, который проявлял большой интерес ко всей этой
процедуре, вдруг куда-то ушел с серьезным и задумчивым видом. Через
несколько минут он возвратился, неся в зубах дохлую водяную крысу.
Очевидно, он намеревался предложить ее как свой вклад в общую трапезу. Было
ли это издевкой, или искренним желанием помочь - мне неизвестно.
У нас возник спор, стоит ли пускать крысу в дело. Гаррис сказал,
почему бы и нет, если смешать ее со всем остальным: каждая мелочь может
пригодиться. Но Джордж сослался на прецедент: он никогда не слышал, чтобы в
ирландское рагу клали водяных крыс, и предпочитает воздержаться от опытов.
Гаррис сказал:
- Если никогда не испытывать ничего нового, как же узнать, хорошо оно
или плохо? Такие люди, как ты, тормозят прогресс человечества. Вспомни о
немце, который первым сделал сосиски.
Наше ирландское рагу имело большой успех. Я, кажется, никогда ничего
не ел с таким удовольствием. В нем было что-то такое свежее, острое. Наш
язык устал от старых избитых ощущений; перед нами было новое блюдо, не
похожее вкусом ни на какое другое.
Кроме того, оно было очень сытно. Как выразился Джордж, материал был
неплохой. Правда, картофель и горох могли бы быть помягче, но у всех у нас
были хорошие зубы, так что это не имело значения. Что же касается соуса, то
это была целая поэма. Быть может, он был слишком густ для слабого желудка,
но зато питателен.
Мы закончили ужин чаем и пирогом с вишнями, а Монморенси вступил в бой
с чайником и вышел из него побежденным.
С самого начала нашего путешествия чайник возбуждал у Монморенси
величайшее любопытство. Он сидел и с озадаченным видом наблюдал, как чайник
кипит, время от времени пытаясь раздразнить его ворчанием. Когда чайник
начинал брызгаться и пускать пар, Монморенси принимал это за вызов и хотел
вступить в бой, но в эту самую минуту кто-нибудь из нас подбегал и уносил
его добычу, не дав ему времени схватить ее.
В этот день наш пес решил опередить всех. Не успел чайник зашуметь,
как он, громко ворча, поднялся и с грозным видом направился к чайнику. Это
был небольшой чайник, но он был полон отваги и начал фыркать и плевать на
Монморенси.
- Ах, вот как! - зарычал пес, оскалив зубы. - Я научу тебя прилично
вести себя с почтенной работящей собакой, жалкий, длинноносый, грязный
негодяй. Выходи!
И он бросился на бедный маленький чайник и схватил его за носик.
И сейчас же в вечерней тишине прозвучал ледянящий душу вопль, и
Монморенси выскочил из лодки и трижды полным ходом обежал вокруг острова,
время от времени останавливаясь и зарываясь носом в прохладную грязь.
С этих пор Монморенси смотрел на чайник с почтением, недоверием и
страхом. При виде его он ворчал и быстро, поджавши хвост, пятился прочь.
Когда чайник ставили на спиртовку, он моментально вылезал из лодки и сидел
на берегу до самого конца чаепития.
После ужина Джордж вытащил свое банджо и хотел поиграть, но Гаррис
запротестовал. Он сказал, что у него болит голова и он не чувствует себя
достаточно крепким, чтобы выдержать игру Джорджа. Джордж возразил, что
музыка может ему помочь, - музыка ведь часто успокаивает нервы и прогоняет
головную боль, - и взял две-три гнусавые ноты - на пробу. Но Гаррис сказал,
что предпочитает головную боль.
Джордж так до сих пор и не научился играть на банджо. Он встретил
слишком мало поддержки у окружающих. Два или три раза, по вечерам, когда мы
были на реке, он пробовал упражняться, но это всегда кончалось неудачей.
Одних выражений Гарриса было бы достаточно, чтобы обескуражить кого угодно,
а тут еще Монморенси выл не переставая все время, пока Джордж играл. Где уж
тут было научиться!
- С чего это он всегда воет, когда я играю? - возмущенно восклицал
Джордж, прицеливаясь в Монморенси башмаком.
- А ты чего играешь, когда он воет? - говорил Гаррис, перехватывая
башмак на лету. - Оставь собаку в покое. Она не может не выть. У нее
музыкальный слух, как же ей не взвыть от твоей игры.
Джордж решил отложить занятия музыкой до возвращения домой. Но и дома
ему не удавалось упражняться. Миссис П. стучала ему в дверь и говорила, что
просит прощенья, - ей самой приятно его слушать, но дама наверху в
интересном положении, и доктор боится, как бы это не повредило ребенку.
Тогда Джордж попробовал уносить банджо по ночам из дому и упражняться
на площади. Но окрестные жители пожаловались в полицию, и однажды ночью
Джорджа выследили и схватили. Улики против него были очевидны, и его
обязали не нарушать тишины в течение шести месяцев.
После этого Джордж, видимо, потерял вкус к музыке. Правда, когда шесть
месяцев прошли, он сделал одну или две слабые попытки снова приняться за
банджо, но ему по-прежнему приходилось бороться с холодностью и недостатком
сочувствия со стороны окружающих. Через некоторое время он совсем отчаялся
и дал объявление о продаже своего инструмента "за ненадобностью" с большой
скидкой, а сам начал учиться показывать карточные фокусы.
Должно быть, мало приятное занятие - учиться играть на каком-нибудь
музыкальном инструменте. Казалось бы, общество ради своего же блага должно
всемерно помочь человеку овладеть искусством играть на чем-нибудь, но это
не так.
Я знавал одного молодого человека, который учился играть на волынке.
Прямо удивительно, какое сопротивление ему приходилось преодолевать. Даже
от членов своей собственной семьи он не получал, так сказать, активной
поддержки. Его отец был с самого начала ярым противником этого дела и
говорил о нем безо всякой чуткости.
Мой знакомый сначала вставал и упражнялся спозаранку, но ему пришлось
отказаться от этой системы из-за своей сестры. Она была женщина религиозная
и заявила, что начинать день таким образом - свыше ее сил.
Тогда он стал играть по ночам, после того как его родные ложились
спать. Но из этого тоже ничего не вышло, так как его дом приобрел дурную
репутацию. Запоздалые прохожие останавливались, прислушиваясь, а наутро
рассказывали по всему городу, что в доме мистера Джефферсона произошло
ночью ужасное убийство. Они утверждали, будто слышали крики жертвы, грубые
ругательства и проклятия убийцы, мольбы о пощаде и предсмертный хрип.
Тогда моему знакомому разрешили упражняться днем на кухне, закрыв все
двери. Но, несмотря на эти предосторожности, наиболее удачные пассажи были
все же слышны в гостиной и доводили его мать чуть ли не до слез.
Она говорила, что это напоминает ей о ее несчастном отце (беднягу
проглотила акула, когда он купался у берегов Новой Гвинеи. Почему звуки
волынки вызывали в ее памяти именно этот образ, она не могла объяснить).
Наконец молодому Джефферсону сколотили хибарку в конце сада, примерно
за четверть мили от дома, и он должен был таскать туда свою махину, когда
хотел подзаняться. Но иногда к ним приходил какой-нибудь знакомый, который
ничего не знал об этом, и его забывали, осведомить и предостеречь. Он
выходил прогуляться по саду и вдруг, не будучи подготовлен и не зная, в чем
дело, оказывался в пределах слышимости волынки. Люди с сильной волей
отделывались при этом обмороком, субъекты с нормальным темпераментом
сходили с ума.
Нельзя не признать, что человек, пробующий научиться играть на
волынке, вызывает горестное чувство. Я сам испытал это, слушая моего
молодого друга. Прежде чем начать, нужно запастись воздухом на всю пьесу -
так по крайней мере казалось мне, когда я смотрел на Джефферсона.
Начинал он великолепной, яростной, вызывающей нотой, которая
прямо-таки будоражила слушателя. Но чем дальше, тем звук становился тише, и
последний куплет обычно замирал на середине, переходя в бульканье и
шипенье.
Надо обладать железным здоровьем, чтобы играть на волынке.
Молодой Джефферсон выучился играть всего одну пьесу, но я ни разу не
слышал ни от кого жалобы на бедность его репертуара. Эта пьеса называлась:
"Ведет нас Кэмпбел в бой, ура, ура!" Так по крайней мере говорил мой
приятель, хотя его отец всегда утверждал, что это "Шотландские
колокольчики". Никто, по-видимому, не знал в точности, какая это пьеса, но
все говорили, что в ней есть что-то шотландское.
Незнакомым разрешалось угадывать три раза, причем большинство каждый
раз называло другую пьесу.
После ужина Гаррис пришел в дурное настроение. Вероятно, его
расстроило рагу - он не привык к роскошной жизни. Мы с Джорджем оставили
его в лодке и решили прогуляться по Хэнли. Гаррис сказал, что он
удовольствуется стаканом виски и трубкой и приготовит лодку на ночь. Когда
мы вернемся, нам стоит лишь крикнуть - и он приплывет с острова и заберет
нас.
- Смотри, только не засни, старина, - говорили мы, уходя.
- Заснешь тут, когда это рагу еще действует, - проворчал Гаррис и
вернулся на остров.
Хэнли готовился к гонкам яхт и был полон оживления. Мы встретили в
городе знакомых, и время в приятном обществе прошло быстро. Было уже около
одиннадцати, когда мы пустились в четырехмильный переход обратно к дому (к
этому времени мы уже привыкли называть так нашу лодочку).
Ночь была унылая и холодная; моросил дождь. Мы плелись по темным,
безмолвным полям и разговаривали вполголоса, не зная, верно мы идем или
нет. Мы думали о нашей уютной лодке, о ярком свете фонаря, пробивающемся
сквозь туго натянутую парусину, о Гаррисе, Монморенси и виски, я нам
хотелось быть у цели.
Мы видели себя в лодке, усталых и проголодавшихся, видели темную реку,
бесформенные деревья и под ними наше милое суденышко, похожее на огромного
светляка, такое уютное, теплое и веселое. Мы воображали, что сидим за
ужином и пожираем холодное мясо, передавая друг другу огромные ломти хлеба.
Мы слышали веселый стук ножей и оживленные голоса, оглашающие мрак ночи. И
мы спешили, чтобы увидеть все это наяву.
Наконец мы вышли на реку, и это развеселило нас. До этого мы не знали,
приближаемся мы к реке или уходим от нее, а когда устанешь и хочется спать,
такие сомнения раздражают.
Когда мы проходили через Скиплэк, часы пробили без четверти
двенадцать. Вскоре после этого Джордж задумчиво спросил:
- Ты не помнишь, у которого острова мы остановились?
- Нет, не помню, - ответил я, тоже становясь серьезным. - А сколько их
вообще?
- Всего четыре, - ответил Джордж. - Если он не спит, все будет в
порядке.
- А если спит? - спросил я.
Но мы прогнали от себя такие мысли.
Поравнявшись с первым островом, мы крикнули, но ответа не было. Тогда
мы перешли ко второму и повторили свою попытку. Результат был тот же.
- Ах, да, я вспомнил, - сказал Джордж. - Это третий остров.
Полные надежд, мы побежали к третьему острову и крикнули.
Никакого ответа.
Положение становилось серьезным. Дело было за полночь. Гостиницы в
Скиплэке и Хэнли несомненно переполнены. Не могли же мы ходить по городу и
стучаться посреди ночи к жителям, спрашивая, не сдадут ли они комнату.
Джордж предложил вернуться в Хэнли и напасть на полисмена, - это обеспечит
нам ночлег в участке. Но у нас возникло опасение: а вдруг полисмен просто
даст нам сдачи и откажется нас арестовать?
Мы не могли всю ночь драться с полисменами. Кроме того, нам не
хотелось перехватить через край и получить шесть месяцев тюрьмы.
В отчаянии мы подошли к тому, что казалось в темноте четвертым
островом, но результат был не лучше. Дождь полил сильнее и, видимо, зарядил
надолго. Мы промокли до нитки, озябли и совсем пали духом. Нам начало
казаться, что, может быть, островов не четыре, а больше, что мы находимся
вовсе не у островов, а за милю от того места, где нам следует быть, или
даже в другой части реки. В темноте все выглядело так странно и незнакомо.
Мы начали понимать переживания детей, заблудившихся в лесу.
И вот, когда мы уже потеряли всякую надежду... Да, я знаю, в сказках и
в романах все перемены происходят именно в этот момент, но я ничего не могу
поделать. Приступая к этой книге, я решил быть строго правдивым во всем и
не изменю этому, даже если бы мне пришлось прибегать к избитым оборотам.
Это действительно случилось тогда, когда мы потеряли надежду, и я должен
так выразиться.
Итак, когда мы потеряли всякую надежду, я внезапно заметил несколько
ниже нас какой-то странный, необычный огонек, который мерцал среди деревьев
на противоположном берегу реки. Сначала я подумал о духах, - это был такой
призрачный, загадочный огонек, - но через минуту меня осенила мысль, что
это наша лодка, и я испустил дикий вопль, от которого, наверное, сама ночь
перевернулась в постели.
Мы ждали, затаив дыхание, и вдруг - о божественная музыка ночи! -
послышался ответный лай Монморенси. Мы снова крикнули - достаточно громко,
чтобы разбудить семь спящих отроков
[Древняя легенда рассказывает о семи благородных юношах из Эфеса,
которые, спасаясь от преследования римского императора Деция, нашли убежище
в пещере, где проспали двести лет.]
(кстати, я никогда не мог понять, почему требуется больше шума, чтобы
разбудить семь спящих, чем одного), и через пять минут, которые показались
нам вечностью, мы увидели, что освещенная лодка тихо ползет во мраке, и
услышали сонный голос Гарриса, который спрашивал, где мы.
С Гаррисом творилось что-то странное. Это было нечто большее, чем
обычная усталость. Он подвел лодку к берегу в таком месте, где нам
совершенно невозможно было в нее сесть, и немедленно заснул. Потребовалось
много крику и возни, чтобы снова разбудить его и несколько привести в
разум. Но наконец нам это удалось, и мы благополучно влезли в лодку.
Тут мы заметили, что лицо у Гарриса грустное. Он был похож на
человека, который пережил крупные неприятности. Мы спросили, не случилось
ли чего, и Гаррис сказал:
- Лебеди.
Оказывается, наша лодка была причалена возле гнезда лебедей, и, после
того как мы с Джорджем ушли, прилетела самка и подняла скандал. Гаррис
прогнал ее, и она скрылась и вскоре возвратилась со своим мужем. По словам
Гарриса, он выдержал с этой парой лебедей настоящую битву. Но в конце
концов храбрость и искусство взяли верх, и он обратил их в бегство. Спустя
полчаса они возвратились и с ними еще восемнадцать лебедей. Судя по
рассказу Гарриса, сражение было ужасно. Лебеди пытались вытащить его и
Монморенси из лодки и утопить. Он четыре часа героически отбивался и подшиб
всех лебедей, и они уплыли, чтобы умереть спокойно.
- Сколько, ты говоришь, было лебедей? - спросил Джордж.
- Тридцать два, - сонно ответил Гаррис.
- Ты только что сказал - восемнадцать, - заметил Джордж.
- Ничего подобного, - проворчал Гаррис, - я сказал двенадцать. Ты что,
думаешь, я не умею считать?
Истинную правду об этих лебедях мы так никогда и не узнали. Утром мы
спрашивали об этом Гарриса, но Гаррис сказал: "Какие лебеди?" - и,
по-видимому, решил, что нам с Джорджем это приснилось.
О, как приятно было после всех наших испытаний и страхов чувствовать
себя в безопасности на лодке! Мы с Джорджем основательно поужинали и охотно
выпили бы грогу, если бы могли найти виски. Но мы не нашли его. Мы спросили
Гарриса, что он с ним сделал, но Гаррис, видимо, не понимал, что означает
слово "виски" и о чем мы вообще говорим. Монморенси сидел с таким видом,
будто он что-то знает, но не хочет сказать.
Эту ночь я спал хорошо, и мог бы спать еще лучше, если бы не Гаррис. Я
смутно помню, что просыпался за ночь не меньше десяти раз из-за Гарриса,
который ходил по лодке с фонарем и разыскивал свое платье. Он, видимо, всю
ночь беспокоился о своем платье.
Два раза он расталкивал меня и Джорджа, чтобы посмотреть, не лежим ли
мы на его брюках. На второй раз Джордж пришел прямо-таки в бешенство.
- Зачем тебе, черт возьми, понадобились посреди ночи брюки? - с
негодованием воскликнул он. - Чего ты не спишь?
Проснувшись в следующий раз, я увидел, что Гаррис не может найти свои
носки. Последнее, что я смутно помню, это ощущение, что меня перекатывают с
боку на бок, и бормотание Гарриса, который не мог понять, куда
запропастился его зонтик.
Хозяйственные обязанности. Любовь к работе. Старый гребец, его дела и
рассказы. Скептицизм молодого поколения. Первые воспоминания о поездках на
лодке. Управление плотом. Стильная гребля Джорджа. Старый лодочник и его
метода. Неторопливость и спокойствие. Новичок. Плаванье с шестом. Печальное
происшествие. Радости дружбы. Мой первый опыт с парусом. Почему мы не
утонули.
Утром мы проснулись поздно и по настоятельному требованию Гарриса
удовольствовались незатейливым завтраком, "без деликатесов". Потом мы
вымыли посуду и все убрали по местам (эта ежедневная работа как будто
помогает мне разрешить вопрос, который часто ставил меня в тупик: каким
образом женщина, имеющая на руках всего одну квартиру, ухитряется убить
время?). В десять часов мы пустились в дорогу, решив пройти за день как
можно больше.
Мы сговорились идти с утра на веслах, вместо того чтобы тянуть бечеву.
Гаррис высказал мнение, что лучше всего будет, если я и Джордж станем
грести, а он - править рулем. Я сказал, что Гаррис проявил бы больше
благоразумия, если бы взялся вместе с Джорджем поработать, а мне дал бы
отдохнуть. Мне казалось, что я работаю больше, чем мне по справедливости
полагается, и я глубоко это переживал.
Мне всегда кажется, что я работаю больше, чем следует. Не думайте, что
я уклоняюсь от работы. Я люблю работу. Работа увлекает меня. Я часами могу
сидеть и смотреть, как работают. Мне приятно быть около работы: мысль о
том, что я могу лишиться ее, сокрушает мое сердце.
Мне нельзя дать слишком много работы - набирать работу сделалось моей
страстью. Мой кабинет до того завален работой, что там не осталось ни дюйма
свободной площади. Мне скоро придется пристраивать новый флигель.
Я очень бережно отношусь к моей работе. Часть работы, которая лежит у
меня теперь, находится в моем кабинете уже многие годы, и на ней нет ни
пятнышка. Я очень горжусь моей работой. Иногда я снимаю ее с полки и сметаю
с нее пыль. Я, как никто, забочусь о ее сохранности.
Но хотя я жажду работы, мне все же хочется быть справедливым. Я не
прошу больше того, что приходится на мою долю. А мне дают больше - так мне
по крайней мере кажется, и это меня огорчает. Джордж говорит, что мне не
стоит об этом тревожиться. Он считает, что только моя чрезмерная
щепетильность заставляет меня бояться, что я имею больше работы, чем нужно.
На самом деле мне не достается и половины того, что следует. Вероятно, он
говорят это для того, чтобы меня утешить.
Я заметил, что в лодке каждый член команды уверен, что он один все и
делает. Гаррис сказал, что работает один он, а мы с Джорджем его
обманываем. Джордж, наоборот, высмеивал Гарриса, утверждая, что тот только
ест и спит, и был твердо уверен, что именно он, Джордж, выполняет всю
работу, о которой стоит говорить.
Он заявил, что никогда еще не плавал с такими лентяями, как я и
Гаррис.
Это позабавило Гарриса.
- Вы только послушайте! Старина Джордж рассуждает о работе, - смеялся
он. - Да после получаса работы он испустил бы дух. Видел ты когда-нибудь,
чтобы Джордж работал? - обратился он ко мне.
Я согласился с Гаррисом, что не видел, - во всяком случае с тех пор,
как началась наша прогулка.
- Право, не понимаю, откуда ты можешь об этом знать, - возразил Джордж
Гаррису. - Черт меня побери, если ты не проспал всю дорогу. Видел ты
когда-нибудь, чтобы Гаррис не спал, если только он в это время не ел? -
спросил он, обращаясь ко мне.
Любовь к истине заставила меня поддержать Джорджа. От Гарриса с самого
начала было мало пользы.
- Но все-таки я, черт возьми, работал больше, чем старина Джей! -
продолжал Гаррис.
- Трудно было бы работать меньше, - заметил Джордж.
- Джей, наверное, считает себя здесь пассажиром, - не унимался Гаррис.
Вот какова была их благодарность за то, что я тащил их и эту
несчастную лодку от самого Кингстона, все для них устроил, и организовал, и
заботился о них, и выбивался из сил. Так всегда бывает на этом свете!..
В данном случае мы вышли из затруднения, сговорившись, что Джордж и
Гаррис будут грести до Рэдинга, а оттуда я потащу лодку на бечеве. Тащить
тяжелую лодку против сильного течения не так уж весело. Было время, когда я
рвался к тяжелой работе, теперь я предпочитаю уступать место молодежи.
Я заметил, что большинство старых гребцов тоже охотно стушевывается,
когда предстоит хорошо поработать веслами. Старого лодочника всегда можно
узнать по тому, как он лежит на подушке на дне лодки и подбадривает
гребцов, рассказывая им, какие он совершал чудеса в прошлом году.
- И это вы называете трудной работой? - тянет он, самодовольно
попыхивая трубкой и обращаясь к двум измученным юношам, которые уже полтора
часа стойко гребут против течения. - Вот мы с Джеком и Джимом Биффлсом
проплыли прошлым летом от Марло до Горинга в один день без единой
остановки. Ты помнишь, Джек?
Услышав этот вопрос, Джек, который устроил себе на носу постель из
всех пальто и пледов, какие мог собрать, и уже два часа спит, наполовину
просыпается и вспоминает все подробности знаменательного дня. Он помнит
даже, что течение было необычайно сильное и дул резкий встречный ветер.
- Мы прошли примерно тридцать четыре мили, - говорит рассказчик,
подкладывая себе под голову еще одну подушку.
- Ну, ну, Том, не преувеличивай, - укоризненно бормочет Джек. - Самое
большое - тридцать три.
И Джек с Томом, обессилев от этого напряженного разговора, засыпают
снова. А доверчивые юноши на веслах чувствуют себя страшно гордыми, что им
позволили везти таких замечательных гребцов, как Джек и Том, и стараются
пуще прежнего.
Я сам в молодости слушал эти рассказы старших, впитывал их, глотал,
переваривал каждое слово и просил еще. Но новая смена, видимо, не обладает
наивной верой былых времен. Мы трое - Джордж, я и Гаррис - как-то взяли с
собой прошлым летом такого "молокососа" и всю дорогу начиняли его обычными
небылицами о чудесах, которые мы якобы совершили. Мы угощали его всеми
подобающими анекдотами и освященными временем сказками, которые вот уже
много лет честно служат гребцам, и прибавили еще семь совершенно
оригинальных историй, которые выдумали сами. Одна из них была вполне
правдоподобна и основывалась на почти истинном случае, который в слегка
измененном виде произошел несколько лет назад с нашими знакомыми. Любой
ребенок мог поверить этой истории, не роняя своего достоинства.
А этот юноша только издевался над нами и требовал, чтобы мы тут же на
месте повторили свои подвиги, и бился об заклад, что мы не согласимся.
В то утро мы разговорились о случаях из нашей гребной практики и
начали вспоминать свои первые опыты в искусстве гребли. Самое раннее, что я
помню в связи с лодкой, - это то, как пять мальчишек, и я в том числе,
пожертвовали каждый по три пенса и спустили на озеро в Риджент-парке
какой-то нелепый плот, после чего нам всем пришлось сушиться в парковой
сторожке.
Впоследствии я почувствовал влечение к воде и много плавал на плотах
по различным загородным прудам. Это занятие гораздо более интересно и
увлекательно, чем кажется с первого взгляда, в особенности когда вы
находитесь посредине пруда, а на берегу внезапно появляется с большой
палкой в руке владелец материалов, из которых построен плот.
чистка картофеля - такое сложное предприятие. Это оказалось самым трудным
делом, в каком я когда-либо участвовал. Мы начали весело, можно даже
сказать - игриво, но все наше оживление пропало к тому времени, как была
очищена первая картофелина. Чем больше мы ее чистили, тем больше на ней
было кожицы; когда мы сняли всю кожу и вырезали все глазки, от картофелины
не осталось ничего достойного внимания. Джордж подошел и посмотрел на нее.
Она была не больше лесного ореха. Джордж сказал:
- Это никуда не годится. Вы губите картофель. Его надо скоблить.
Мы принялись скоблить, и это оказалось еще труднее, чем чистить. У них
такая удивительная форма, у этих картофелин. Сплошные бугры, впадины и
бородавки. Мы прилежно трудились двадцать пять минут и очистили четыре
штуки. Потом мы забастовали. Мы заявили, что нам понадобится весь вечер,
чтобы очиститься самим.
Ничто так не пачкает человека, как чистка картофеля. Трудно поверить,
что весь тот мусор, который покрывал меня и Гарриса, взялся с каких-то
четырех картофелин. Это показывает, как много значат экономия и
аккуратность.
Джордж сказал, что нелепо класть в ирландское рагу только четыре
картошки, и мы вымыли еще штук пять-шесть и бросили их в котел
неочищенными. Мы также положили туда кочан капусты и фунтов пять гороху.
Джордж смешал все это и сказал, что остается еще много места. Тогда мы
перерыли обе наши корзины, выбрали оттуда все объедки и бросили их в котел.
У нас оставалось полпирога со свининой и кусок холодной вареной грудинки, а
Джордж нашел еще полбанки консервированной лососины. Все это тоже пошло в
рагу.
Джордж сказал, что в этом главное достоинство ирландского рагу: сразу
избавляешься от всего лишнего. Я выудил пару разбитых яиц, и мы
присоединили их к прочему. Джордж сказал, что соус станет от них гуще. Я
уже забыл, что мы еще туда положили, но знаю, что ничто не пропало даром.
Под конец Монморенси, который проявлял большой интерес ко всей этой
процедуре, вдруг куда-то ушел с серьезным и задумчивым видом. Через
несколько минут он возвратился, неся в зубах дохлую водяную крысу.
Очевидно, он намеревался предложить ее как свой вклад в общую трапезу. Было
ли это издевкой, или искренним желанием помочь - мне неизвестно.
У нас возник спор, стоит ли пускать крысу в дело. Гаррис сказал,
почему бы и нет, если смешать ее со всем остальным: каждая мелочь может
пригодиться. Но Джордж сослался на прецедент: он никогда не слышал, чтобы в
ирландское рагу клали водяных крыс, и предпочитает воздержаться от опытов.
Гаррис сказал:
- Если никогда не испытывать ничего нового, как же узнать, хорошо оно
или плохо? Такие люди, как ты, тормозят прогресс человечества. Вспомни о
немце, который первым сделал сосиски.
Наше ирландское рагу имело большой успех. Я, кажется, никогда ничего
не ел с таким удовольствием. В нем было что-то такое свежее, острое. Наш
язык устал от старых избитых ощущений; перед нами было новое блюдо, не
похожее вкусом ни на какое другое.
Кроме того, оно было очень сытно. Как выразился Джордж, материал был
неплохой. Правда, картофель и горох могли бы быть помягче, но у всех у нас
были хорошие зубы, так что это не имело значения. Что же касается соуса, то
это была целая поэма. Быть может, он был слишком густ для слабого желудка,
но зато питателен.
Мы закончили ужин чаем и пирогом с вишнями, а Монморенси вступил в бой
с чайником и вышел из него побежденным.
С самого начала нашего путешествия чайник возбуждал у Монморенси
величайшее любопытство. Он сидел и с озадаченным видом наблюдал, как чайник
кипит, время от времени пытаясь раздразнить его ворчанием. Когда чайник
начинал брызгаться и пускать пар, Монморенси принимал это за вызов и хотел
вступить в бой, но в эту самую минуту кто-нибудь из нас подбегал и уносил
его добычу, не дав ему времени схватить ее.
В этот день наш пес решил опередить всех. Не успел чайник зашуметь,
как он, громко ворча, поднялся и с грозным видом направился к чайнику. Это
был небольшой чайник, но он был полон отваги и начал фыркать и плевать на
Монморенси.
- Ах, вот как! - зарычал пес, оскалив зубы. - Я научу тебя прилично
вести себя с почтенной работящей собакой, жалкий, длинноносый, грязный
негодяй. Выходи!
И он бросился на бедный маленький чайник и схватил его за носик.
И сейчас же в вечерней тишине прозвучал ледянящий душу вопль, и
Монморенси выскочил из лодки и трижды полным ходом обежал вокруг острова,
время от времени останавливаясь и зарываясь носом в прохладную грязь.
С этих пор Монморенси смотрел на чайник с почтением, недоверием и
страхом. При виде его он ворчал и быстро, поджавши хвост, пятился прочь.
Когда чайник ставили на спиртовку, он моментально вылезал из лодки и сидел
на берегу до самого конца чаепития.
После ужина Джордж вытащил свое банджо и хотел поиграть, но Гаррис
запротестовал. Он сказал, что у него болит голова и он не чувствует себя
достаточно крепким, чтобы выдержать игру Джорджа. Джордж возразил, что
музыка может ему помочь, - музыка ведь часто успокаивает нервы и прогоняет
головную боль, - и взял две-три гнусавые ноты - на пробу. Но Гаррис сказал,
что предпочитает головную боль.
Джордж так до сих пор и не научился играть на банджо. Он встретил
слишком мало поддержки у окружающих. Два или три раза, по вечерам, когда мы
были на реке, он пробовал упражняться, но это всегда кончалось неудачей.
Одних выражений Гарриса было бы достаточно, чтобы обескуражить кого угодно,
а тут еще Монморенси выл не переставая все время, пока Джордж играл. Где уж
тут было научиться!
- С чего это он всегда воет, когда я играю? - возмущенно восклицал
Джордж, прицеливаясь в Монморенси башмаком.
- А ты чего играешь, когда он воет? - говорил Гаррис, перехватывая
башмак на лету. - Оставь собаку в покое. Она не может не выть. У нее
музыкальный слух, как же ей не взвыть от твоей игры.
Джордж решил отложить занятия музыкой до возвращения домой. Но и дома
ему не удавалось упражняться. Миссис П. стучала ему в дверь и говорила, что
просит прощенья, - ей самой приятно его слушать, но дама наверху в
интересном положении, и доктор боится, как бы это не повредило ребенку.
Тогда Джордж попробовал уносить банджо по ночам из дому и упражняться
на площади. Но окрестные жители пожаловались в полицию, и однажды ночью
Джорджа выследили и схватили. Улики против него были очевидны, и его
обязали не нарушать тишины в течение шести месяцев.
После этого Джордж, видимо, потерял вкус к музыке. Правда, когда шесть
месяцев прошли, он сделал одну или две слабые попытки снова приняться за
банджо, но ему по-прежнему приходилось бороться с холодностью и недостатком
сочувствия со стороны окружающих. Через некоторое время он совсем отчаялся
и дал объявление о продаже своего инструмента "за ненадобностью" с большой
скидкой, а сам начал учиться показывать карточные фокусы.
Должно быть, мало приятное занятие - учиться играть на каком-нибудь
музыкальном инструменте. Казалось бы, общество ради своего же блага должно
всемерно помочь человеку овладеть искусством играть на чем-нибудь, но это
не так.
Я знавал одного молодого человека, который учился играть на волынке.
Прямо удивительно, какое сопротивление ему приходилось преодолевать. Даже
от членов своей собственной семьи он не получал, так сказать, активной
поддержки. Его отец был с самого начала ярым противником этого дела и
говорил о нем безо всякой чуткости.
Мой знакомый сначала вставал и упражнялся спозаранку, но ему пришлось
отказаться от этой системы из-за своей сестры. Она была женщина религиозная
и заявила, что начинать день таким образом - свыше ее сил.
Тогда он стал играть по ночам, после того как его родные ложились
спать. Но из этого тоже ничего не вышло, так как его дом приобрел дурную
репутацию. Запоздалые прохожие останавливались, прислушиваясь, а наутро
рассказывали по всему городу, что в доме мистера Джефферсона произошло
ночью ужасное убийство. Они утверждали, будто слышали крики жертвы, грубые
ругательства и проклятия убийцы, мольбы о пощаде и предсмертный хрип.
Тогда моему знакомому разрешили упражняться днем на кухне, закрыв все
двери. Но, несмотря на эти предосторожности, наиболее удачные пассажи были
все же слышны в гостиной и доводили его мать чуть ли не до слез.
Она говорила, что это напоминает ей о ее несчастном отце (беднягу
проглотила акула, когда он купался у берегов Новой Гвинеи. Почему звуки
волынки вызывали в ее памяти именно этот образ, она не могла объяснить).
Наконец молодому Джефферсону сколотили хибарку в конце сада, примерно
за четверть мили от дома, и он должен был таскать туда свою махину, когда
хотел подзаняться. Но иногда к ним приходил какой-нибудь знакомый, который
ничего не знал об этом, и его забывали, осведомить и предостеречь. Он
выходил прогуляться по саду и вдруг, не будучи подготовлен и не зная, в чем
дело, оказывался в пределах слышимости волынки. Люди с сильной волей
отделывались при этом обмороком, субъекты с нормальным темпераментом
сходили с ума.
Нельзя не признать, что человек, пробующий научиться играть на
волынке, вызывает горестное чувство. Я сам испытал это, слушая моего
молодого друга. Прежде чем начать, нужно запастись воздухом на всю пьесу -
так по крайней мере казалось мне, когда я смотрел на Джефферсона.
Начинал он великолепной, яростной, вызывающей нотой, которая
прямо-таки будоражила слушателя. Но чем дальше, тем звук становился тише, и
последний куплет обычно замирал на середине, переходя в бульканье и
шипенье.
Надо обладать железным здоровьем, чтобы играть на волынке.
Молодой Джефферсон выучился играть всего одну пьесу, но я ни разу не
слышал ни от кого жалобы на бедность его репертуара. Эта пьеса называлась:
"Ведет нас Кэмпбел в бой, ура, ура!" Так по крайней мере говорил мой
приятель, хотя его отец всегда утверждал, что это "Шотландские
колокольчики". Никто, по-видимому, не знал в точности, какая это пьеса, но
все говорили, что в ней есть что-то шотландское.
Незнакомым разрешалось угадывать три раза, причем большинство каждый
раз называло другую пьесу.
После ужина Гаррис пришел в дурное настроение. Вероятно, его
расстроило рагу - он не привык к роскошной жизни. Мы с Джорджем оставили
его в лодке и решили прогуляться по Хэнли. Гаррис сказал, что он
удовольствуется стаканом виски и трубкой и приготовит лодку на ночь. Когда
мы вернемся, нам стоит лишь крикнуть - и он приплывет с острова и заберет
нас.
- Смотри, только не засни, старина, - говорили мы, уходя.
- Заснешь тут, когда это рагу еще действует, - проворчал Гаррис и
вернулся на остров.
Хэнли готовился к гонкам яхт и был полон оживления. Мы встретили в
городе знакомых, и время в приятном обществе прошло быстро. Было уже около
одиннадцати, когда мы пустились в четырехмильный переход обратно к дому (к
этому времени мы уже привыкли называть так нашу лодочку).
Ночь была унылая и холодная; моросил дождь. Мы плелись по темным,
безмолвным полям и разговаривали вполголоса, не зная, верно мы идем или
нет. Мы думали о нашей уютной лодке, о ярком свете фонаря, пробивающемся
сквозь туго натянутую парусину, о Гаррисе, Монморенси и виски, я нам
хотелось быть у цели.
Мы видели себя в лодке, усталых и проголодавшихся, видели темную реку,
бесформенные деревья и под ними наше милое суденышко, похожее на огромного
светляка, такое уютное, теплое и веселое. Мы воображали, что сидим за
ужином и пожираем холодное мясо, передавая друг другу огромные ломти хлеба.
Мы слышали веселый стук ножей и оживленные голоса, оглашающие мрак ночи. И
мы спешили, чтобы увидеть все это наяву.
Наконец мы вышли на реку, и это развеселило нас. До этого мы не знали,
приближаемся мы к реке или уходим от нее, а когда устанешь и хочется спать,
такие сомнения раздражают.
Когда мы проходили через Скиплэк, часы пробили без четверти
двенадцать. Вскоре после этого Джордж задумчиво спросил:
- Ты не помнишь, у которого острова мы остановились?
- Нет, не помню, - ответил я, тоже становясь серьезным. - А сколько их
вообще?
- Всего четыре, - ответил Джордж. - Если он не спит, все будет в
порядке.
- А если спит? - спросил я.
Но мы прогнали от себя такие мысли.
Поравнявшись с первым островом, мы крикнули, но ответа не было. Тогда
мы перешли ко второму и повторили свою попытку. Результат был тот же.
- Ах, да, я вспомнил, - сказал Джордж. - Это третий остров.
Полные надежд, мы побежали к третьему острову и крикнули.
Никакого ответа.
Положение становилось серьезным. Дело было за полночь. Гостиницы в
Скиплэке и Хэнли несомненно переполнены. Не могли же мы ходить по городу и
стучаться посреди ночи к жителям, спрашивая, не сдадут ли они комнату.
Джордж предложил вернуться в Хэнли и напасть на полисмена, - это обеспечит
нам ночлег в участке. Но у нас возникло опасение: а вдруг полисмен просто
даст нам сдачи и откажется нас арестовать?
Мы не могли всю ночь драться с полисменами. Кроме того, нам не
хотелось перехватить через край и получить шесть месяцев тюрьмы.
В отчаянии мы подошли к тому, что казалось в темноте четвертым
островом, но результат был не лучше. Дождь полил сильнее и, видимо, зарядил
надолго. Мы промокли до нитки, озябли и совсем пали духом. Нам начало
казаться, что, может быть, островов не четыре, а больше, что мы находимся
вовсе не у островов, а за милю от того места, где нам следует быть, или
даже в другой части реки. В темноте все выглядело так странно и незнакомо.
Мы начали понимать переживания детей, заблудившихся в лесу.
И вот, когда мы уже потеряли всякую надежду... Да, я знаю, в сказках и
в романах все перемены происходят именно в этот момент, но я ничего не могу
поделать. Приступая к этой книге, я решил быть строго правдивым во всем и
не изменю этому, даже если бы мне пришлось прибегать к избитым оборотам.
Это действительно случилось тогда, когда мы потеряли надежду, и я должен
так выразиться.
Итак, когда мы потеряли всякую надежду, я внезапно заметил несколько
ниже нас какой-то странный, необычный огонек, который мерцал среди деревьев
на противоположном берегу реки. Сначала я подумал о духах, - это был такой
призрачный, загадочный огонек, - но через минуту меня осенила мысль, что
это наша лодка, и я испустил дикий вопль, от которого, наверное, сама ночь
перевернулась в постели.
Мы ждали, затаив дыхание, и вдруг - о божественная музыка ночи! -
послышался ответный лай Монморенси. Мы снова крикнули - достаточно громко,
чтобы разбудить семь спящих отроков
[Древняя легенда рассказывает о семи благородных юношах из Эфеса,
которые, спасаясь от преследования римского императора Деция, нашли убежище
в пещере, где проспали двести лет.]
(кстати, я никогда не мог понять, почему требуется больше шума, чтобы
разбудить семь спящих, чем одного), и через пять минут, которые показались
нам вечностью, мы увидели, что освещенная лодка тихо ползет во мраке, и
услышали сонный голос Гарриса, который спрашивал, где мы.
С Гаррисом творилось что-то странное. Это было нечто большее, чем
обычная усталость. Он подвел лодку к берегу в таком месте, где нам
совершенно невозможно было в нее сесть, и немедленно заснул. Потребовалось
много крику и возни, чтобы снова разбудить его и несколько привести в
разум. Но наконец нам это удалось, и мы благополучно влезли в лодку.
Тут мы заметили, что лицо у Гарриса грустное. Он был похож на
человека, который пережил крупные неприятности. Мы спросили, не случилось
ли чего, и Гаррис сказал:
- Лебеди.
Оказывается, наша лодка была причалена возле гнезда лебедей, и, после
того как мы с Джорджем ушли, прилетела самка и подняла скандал. Гаррис
прогнал ее, и она скрылась и вскоре возвратилась со своим мужем. По словам
Гарриса, он выдержал с этой парой лебедей настоящую битву. Но в конце
концов храбрость и искусство взяли верх, и он обратил их в бегство. Спустя
полчаса они возвратились и с ними еще восемнадцать лебедей. Судя по
рассказу Гарриса, сражение было ужасно. Лебеди пытались вытащить его и
Монморенси из лодки и утопить. Он четыре часа героически отбивался и подшиб
всех лебедей, и они уплыли, чтобы умереть спокойно.
- Сколько, ты говоришь, было лебедей? - спросил Джордж.
- Тридцать два, - сонно ответил Гаррис.
- Ты только что сказал - восемнадцать, - заметил Джордж.
- Ничего подобного, - проворчал Гаррис, - я сказал двенадцать. Ты что,
думаешь, я не умею считать?
Истинную правду об этих лебедях мы так никогда и не узнали. Утром мы
спрашивали об этом Гарриса, но Гаррис сказал: "Какие лебеди?" - и,
по-видимому, решил, что нам с Джорджем это приснилось.
О, как приятно было после всех наших испытаний и страхов чувствовать
себя в безопасности на лодке! Мы с Джорджем основательно поужинали и охотно
выпили бы грогу, если бы могли найти виски. Но мы не нашли его. Мы спросили
Гарриса, что он с ним сделал, но Гаррис, видимо, не понимал, что означает
слово "виски" и о чем мы вообще говорим. Монморенси сидел с таким видом,
будто он что-то знает, но не хочет сказать.
Эту ночь я спал хорошо, и мог бы спать еще лучше, если бы не Гаррис. Я
смутно помню, что просыпался за ночь не меньше десяти раз из-за Гарриса,
который ходил по лодке с фонарем и разыскивал свое платье. Он, видимо, всю
ночь беспокоился о своем платье.
Два раза он расталкивал меня и Джорджа, чтобы посмотреть, не лежим ли
мы на его брюках. На второй раз Джордж пришел прямо-таки в бешенство.
- Зачем тебе, черт возьми, понадобились посреди ночи брюки? - с
негодованием воскликнул он. - Чего ты не спишь?
Проснувшись в следующий раз, я увидел, что Гаррис не может найти свои
носки. Последнее, что я смутно помню, это ощущение, что меня перекатывают с
боку на бок, и бормотание Гарриса, который не мог понять, куда
запропастился его зонтик.
Хозяйственные обязанности. Любовь к работе. Старый гребец, его дела и
рассказы. Скептицизм молодого поколения. Первые воспоминания о поездках на
лодке. Управление плотом. Стильная гребля Джорджа. Старый лодочник и его
метода. Неторопливость и спокойствие. Новичок. Плаванье с шестом. Печальное
происшествие. Радости дружбы. Мой первый опыт с парусом. Почему мы не
утонули.
Утром мы проснулись поздно и по настоятельному требованию Гарриса
удовольствовались незатейливым завтраком, "без деликатесов". Потом мы
вымыли посуду и все убрали по местам (эта ежедневная работа как будто
помогает мне разрешить вопрос, который часто ставил меня в тупик: каким
образом женщина, имеющая на руках всего одну квартиру, ухитряется убить
время?). В десять часов мы пустились в дорогу, решив пройти за день как
можно больше.
Мы сговорились идти с утра на веслах, вместо того чтобы тянуть бечеву.
Гаррис высказал мнение, что лучше всего будет, если я и Джордж станем
грести, а он - править рулем. Я сказал, что Гаррис проявил бы больше
благоразумия, если бы взялся вместе с Джорджем поработать, а мне дал бы
отдохнуть. Мне казалось, что я работаю больше, чем мне по справедливости
полагается, и я глубоко это переживал.
Мне всегда кажется, что я работаю больше, чем следует. Не думайте, что
я уклоняюсь от работы. Я люблю работу. Работа увлекает меня. Я часами могу
сидеть и смотреть, как работают. Мне приятно быть около работы: мысль о
том, что я могу лишиться ее, сокрушает мое сердце.
Мне нельзя дать слишком много работы - набирать работу сделалось моей
страстью. Мой кабинет до того завален работой, что там не осталось ни дюйма
свободной площади. Мне скоро придется пристраивать новый флигель.
Я очень бережно отношусь к моей работе. Часть работы, которая лежит у
меня теперь, находится в моем кабинете уже многие годы, и на ней нет ни
пятнышка. Я очень горжусь моей работой. Иногда я снимаю ее с полки и сметаю
с нее пыль. Я, как никто, забочусь о ее сохранности.
Но хотя я жажду работы, мне все же хочется быть справедливым. Я не
прошу больше того, что приходится на мою долю. А мне дают больше - так мне
по крайней мере кажется, и это меня огорчает. Джордж говорит, что мне не
стоит об этом тревожиться. Он считает, что только моя чрезмерная
щепетильность заставляет меня бояться, что я имею больше работы, чем нужно.
На самом деле мне не достается и половины того, что следует. Вероятно, он
говорят это для того, чтобы меня утешить.
Я заметил, что в лодке каждый член команды уверен, что он один все и
делает. Гаррис сказал, что работает один он, а мы с Джорджем его
обманываем. Джордж, наоборот, высмеивал Гарриса, утверждая, что тот только
ест и спит, и был твердо уверен, что именно он, Джордж, выполняет всю
работу, о которой стоит говорить.
Он заявил, что никогда еще не плавал с такими лентяями, как я и
Гаррис.
Это позабавило Гарриса.
- Вы только послушайте! Старина Джордж рассуждает о работе, - смеялся
он. - Да после получаса работы он испустил бы дух. Видел ты когда-нибудь,
чтобы Джордж работал? - обратился он ко мне.
Я согласился с Гаррисом, что не видел, - во всяком случае с тех пор,
как началась наша прогулка.
- Право, не понимаю, откуда ты можешь об этом знать, - возразил Джордж
Гаррису. - Черт меня побери, если ты не проспал всю дорогу. Видел ты
когда-нибудь, чтобы Гаррис не спал, если только он в это время не ел? -
спросил он, обращаясь ко мне.
Любовь к истине заставила меня поддержать Джорджа. От Гарриса с самого
начала было мало пользы.
- Но все-таки я, черт возьми, работал больше, чем старина Джей! -
продолжал Гаррис.
- Трудно было бы работать меньше, - заметил Джордж.
- Джей, наверное, считает себя здесь пассажиром, - не унимался Гаррис.
Вот какова была их благодарность за то, что я тащил их и эту
несчастную лодку от самого Кингстона, все для них устроил, и организовал, и
заботился о них, и выбивался из сил. Так всегда бывает на этом свете!..
В данном случае мы вышли из затруднения, сговорившись, что Джордж и
Гаррис будут грести до Рэдинга, а оттуда я потащу лодку на бечеве. Тащить
тяжелую лодку против сильного течения не так уж весело. Было время, когда я
рвался к тяжелой работе, теперь я предпочитаю уступать место молодежи.
Я заметил, что большинство старых гребцов тоже охотно стушевывается,
когда предстоит хорошо поработать веслами. Старого лодочника всегда можно
узнать по тому, как он лежит на подушке на дне лодки и подбадривает
гребцов, рассказывая им, какие он совершал чудеса в прошлом году.
- И это вы называете трудной работой? - тянет он, самодовольно
попыхивая трубкой и обращаясь к двум измученным юношам, которые уже полтора
часа стойко гребут против течения. - Вот мы с Джеком и Джимом Биффлсом
проплыли прошлым летом от Марло до Горинга в один день без единой
остановки. Ты помнишь, Джек?
Услышав этот вопрос, Джек, который устроил себе на носу постель из
всех пальто и пледов, какие мог собрать, и уже два часа спит, наполовину
просыпается и вспоминает все подробности знаменательного дня. Он помнит
даже, что течение было необычайно сильное и дул резкий встречный ветер.
- Мы прошли примерно тридцать четыре мили, - говорит рассказчик,
подкладывая себе под голову еще одну подушку.
- Ну, ну, Том, не преувеличивай, - укоризненно бормочет Джек. - Самое
большое - тридцать три.
И Джек с Томом, обессилев от этого напряженного разговора, засыпают
снова. А доверчивые юноши на веслах чувствуют себя страшно гордыми, что им
позволили везти таких замечательных гребцов, как Джек и Том, и стараются
пуще прежнего.
Я сам в молодости слушал эти рассказы старших, впитывал их, глотал,
переваривал каждое слово и просил еще. Но новая смена, видимо, не обладает
наивной верой былых времен. Мы трое - Джордж, я и Гаррис - как-то взяли с
собой прошлым летом такого "молокососа" и всю дорогу начиняли его обычными
небылицами о чудесах, которые мы якобы совершили. Мы угощали его всеми
подобающими анекдотами и освященными временем сказками, которые вот уже
много лет честно служат гребцам, и прибавили еще семь совершенно
оригинальных историй, которые выдумали сами. Одна из них была вполне
правдоподобна и основывалась на почти истинном случае, который в слегка
измененном виде произошел несколько лет назад с нашими знакомыми. Любой
ребенок мог поверить этой истории, не роняя своего достоинства.
А этот юноша только издевался над нами и требовал, чтобы мы тут же на
месте повторили свои подвиги, и бился об заклад, что мы не согласимся.
В то утро мы разговорились о случаях из нашей гребной практики и
начали вспоминать свои первые опыты в искусстве гребли. Самое раннее, что я
помню в связи с лодкой, - это то, как пять мальчишек, и я в том числе,
пожертвовали каждый по три пенса и спустили на озеро в Риджент-парке
какой-то нелепый плот, после чего нам всем пришлось сушиться в парковой
сторожке.
Впоследствии я почувствовал влечение к воде и много плавал на плотах
по различным загородным прудам. Это занятие гораздо более интересно и
увлекательно, чем кажется с первого взгляда, в особенности когда вы
находитесь посредине пруда, а на берегу внезапно появляется с большой
палкой в руке владелец материалов, из которых построен плот.