Страница:
– Мочи его, Васек! – почти рыдал мужик. – Мочи-и!!!
Что-то свистнуло, и у священника потемнело в глазах. Он пошатнулся, но сумел удержаться на ногах и с утроенной энергией рванул прочь. Но над головой снова раздался характерный свист, и отец Василий понял, что валится наземь.
Его били долго и со вкусом. Порой сознание отца Василия становилось достаточно ясным, а между ударами появлялась едва заметная, но достаточная пауза, чтобы попытаться встать и хотя бы ответить ударом на удар, но его тут же опять сбивали, и все начиналось сначала.
Один из мужиков определенно хотел покончить с ним как можно быстрее, но второй, дико расстроенный своим исковерканным багажником, постоянно вмешивался и продолжал истязать священника, мстя за свою поруганную собственность.
– Гнида! – орал он. – Козел душной! Сука! – и бил, бил, бил…
Отец Василий уже с трудом понимал, что происходит. Он поднимался и падал, снова поднимался и снова падал, отползал, закрывался руками, умолял, но все было бесполезно. В какой-то миг его ударили так сильно, что он кубарем покатился вперед – настолько быстро, что даже подумал: это конец.
Но даже когда его сумасшедшее вращение остановилось, это еще не было завершением жизненного пути – просто закончился склон, и священник ощутил, что лицо погрузилось в холодную воду, а руки по локти утопают в скользком холодном иле. Отец Василий, по-крокодильи изгибаясь всем телом, пополз вперед, желая только одного: чтобы весь этот ужас кончился как можно быстрее.
– Держи его! – заорали сзади, и почти сразу раздались выстрелы. Один, второй, третий…
– Отойди! Ты мне мешаешь! – крикнул второй, но все происходило слишком быстро, и мужики просто не успевали договориться.
Захлюпала вода, его даже схватили за ногу, но удержать священника мужики уже не успевали – он скорее собственными зубами отгрыз бы себе конечности, чем позволил себя удержать. Отец Василий нырнул, проплыл два или три метра, набрал воздуха и снова нырнул.
Вода оказалась ледяной, и это сразу привело его в чувство. Он мощно и стремительно разгребал руками, стараясь отплыть как можно дальше в черную и безмолвную бездну ночи.
Отец Василий вынырнул только тогда, когда уткнулся лицом в коренья и понял, что дальше плыть просто некуда. Он медленно всплыл и огляделся. С одной стороны к воде вплотную подступали заросли краснотала, а с другой – в невообразимой дали виднелся подсвеченный молодым месяцем контур берега и легковой машины на нем.
Он глотнул холодной, пахнущей водорослями и разлагающейся рыбой речной воды, содрал рясу и подрясник, скинул туфли и поплыл вдоль зарослей вперед, прочь от этого страшного места.
Отец Василий плыл через Волгу от острова к острову, огибая их там, где тальник наглухо перекрывал выход на берег, и переползая там, где заросли сменялись идеально ровными песчаными пляжами. Отчаянно болела ступня, на глазах пухла, кажется, перебитая рука, из разбитого носа постоянно текла кровь, а веки словно затекали, теряя чувствительность и сужая обзор до мизерной, расплывчатой полоски.
С короткими остановками он проплыл, пожалуй, километра полтора, но даже когда осознал, что выбрался на берег, легче не стало. Подтягивая больную ногу и буквально раздвигая непослушные веки пальцами, он добирался к давно уже замеченным желтым огням незнакомого поселка до самого рассвета.
Истошно лаяли псы, удивленно смотрели на бредущего в одних подштанниках человека редкие селяне, но ни один не рвался ему помочь, то ли принимая за пьяного, то ли просто опасаясь этого окровавленного, заросшего черным вьющимся волосом крепкого мужика.
Он так и не нашел ни медпункта, ни здания поселковой администрации, когда он признал, что более идти не в состоянии и ввалился в первый попавшийся на глаза двор.
– Друг! – прохрипел отец Василий небритому, худому, как оглобля, испуганному мужику. – Мне нужен врач! – и рухнул наземь возле жаждущей порвать его на клочки овчарки.
Единственную на весь поселок молоденькую медичку нашли только через час или даже позже. По крайней мере, когда она склонилась над нежданным пациентом, солнце стояло достаточно высоко. Отец Василий позволил себя осмотреть, но, увидев полное замешательство врачихи, попросил доставить его в Усть-Кудеяр, в районную больницу.
– Лучше сразу к Косте, – еле слышно просипел он. – Это главврач, он меня знает, – и потерял сознание.
Потом его долго везли в райцентр, причем выпрошенный у местного участкового битый-перебитый старый личный «еразик» постоянно глох или начинал скрежетать внутренностями столь гнусно, словно под брюхом у него были привязаны консервные банки. А потом была реанимация, и Костя орал на медсестер, требуя от них то ли дополнительной скорости в работе, то ли абсолютного подчинения.
Отец Василий то проваливался в небытие, то снова начинал видеть рефлектор над собой, а то и начинал долгие, неожиданно интересные переговоры с Бошем и Муллой.
Что интересно, Бош так и остался в своей закапанной кровью камуфляжке – таким, каким и видел его Мишаня тогда, в последний раз, а вот Мулла, под стать своей кличке, зачем-то обрядился в странной формы чалму, стеганый халат и поясной платок.
– Ты чего так обрядился?! – засмеялся отец Василий.
– Я на тебя посмотрю, святой отец, когда ты к нам попадешь! – ощерил ровные белые зубы покойный ефрейтор Иса Муллаев. – Вот тогда и посмеемся!
– Я в другое место попаду, – покачал головой отец Василий. – Разве ты не знаешь?
– Это ты сейчас так думаешь, – спокойно возразил Мулла.
– Ты с ним лучше не спорь, – махнул рукой Бош и выдернул из-под мышки одну из убивших его заточек. – Он у нас в большом авторитете, и не подойди.
Священник удивился. Он просто не представлял ситуации, чтобы простоватый, недалекий Мулла мог быть у кого-то в таком авторитете, да так, что и не подойди!
– Как вы здесь, ребята? – спросил он. – Не обижают вас?
– Да кто нас обидит? – усмехнулся Бош. – Кто мы такие, чтобы нас обижать? Это тебя ждет…
Мулла резко вмешался и зажал Бошу рот своей узкой смуглой ладонью.
– Не слушай его, – попросил он священника. – Вот увидишь, ты попадешь, куда надо! Вот увидишь!
– А куда я попаду? – спросил отец Василий, но друзья смутились и медленно растаяли в воздухе – наверное, от стыда.
– Будешь дергаться, никуда не попадешь, – склонился над ним Костя. – Лежи смирно, я сказал! А то прикажу тебя ремнями притянуть – будешь знать!
Отец Василий с некоторым изумлением огляделся по сторонам: высокие потолки, идеально ровные белые стены, телевизор напротив.
– О-о! Глазки открыл! – обрадовался Костя. – Вот молодец! А то я думал, так и буду до конца дней с тобой одни монологи произносить!
Священник улыбнулся. Он очень был рад снова увидеть над собой умную, но порядком пропитую физиономию друга.
Как узнал чуть позже отец Василий, повозиться с ним пришлось изрядно. Сломанный нос, вмятая надбровная дуга, сломанная в двух местах левая рука, вывихнутые пальцы на правой, перебитое сухожилие ступни – это был далеко не полный перечень того, с чем пришлось столкнуться врачам, а точнее, Косте. Друг не собирался уступать его никому, и только сухожилие доверил зашить своему лучшему хирургу, молодому пареньку по имени Борис.
Без сознания священник провалялся ни много ни мало – восемь деньков. За это время опухоль с одного глаза немного сошла, и он хотя бы нормально видел. Но по личным Костиным прогнозам, валяться отцу Василию в постельке предстояло долго – еще недели две, не меньше. Да и потом ни о каких резких телодвижениях не могло быть и речи – передвигаться следовало с максимальной осторожностью, и лучше, если в инвалидной коляске.
Отец Василий слушал всю эту галиматью со спартанской крепостью духа и думал, что если он и впрямь именно так начнет свою новую жизнь, значит, он постарел.
Но все оказалось не так плохо. Уже тем же вечером медсестра торжественно вкатила в палату длинную медицинскую койку на колесиках, только вместо больного на койке лежала длинная отполированная доска, уставленная массой маленьких блюдечек. Священник оторопело наблюдал, как медленно двигается по направлению к нему эта странная медико-гастрономическая композиция, и, только увидев появившегося вслед за медсестрой Костю, понял, что и зачем. Потому что в руках у главврача был привычный, много видевший на своем веку резной хрустальный графинчик с означенной жидкостью внутри.
– С возвращением тебя, Мишка! – с чувством произнес Костя. – Это черт знает что, но я так рад тебя видеть!
– Взаимно, – вздохнул отец Василий. – Взаимно, Константин.
Костя закрыл за сестричкой дверь и взял с импровизированного стола одно из блюдец и зачерпнул из него увесистой десертной ложкой.
– Вот икорки тебе красной взял.
– Вот еще, – смутился священник, искоса глянув на свои загипсованные руки. – Зачем?
– Брось! Неужели ты думаешь, главный врач такой классной больницы без левых доходов живет? Давай, открывай ротик.
– Грех-то какой, – пробормотал отец Василий и с трудом приоткрыл разбитый рот – если честно, икры хотелось до изнеможения!
Когда они пропустили по третьей, отец Василий осмелел и попросил приподнять себя повыше, а после шестой он уже вовсю размахивал загипсованными руками и рассказывал, как важно донести смысл слова божьего, его глубинный смысл до широких народных масс.
И только в самом конце, уже в первом часу ночи, когда Костя собрался уходить и почти дошел до дверей палаты, внезапно обернулся:
– Я заявление в ментовке оставил, по всем правилам.
– Зачем? – изумился отец Василий.
– Я главный врач, я обязан. И кроме того, ты еще и мой друг. Понимаешь, Миша, нельзя им оставлять ни малейшего шанса, и, если Ковалев хочет прикрыться своими правилами, я буду действовать по его правилам! Надо заявление, значит, будет ему заявление! Надо показания дать, значит, буду давать! Но главное, я не позволю им замазать это дело так, словно ничего и не было, как бы они этого ни хотели!
Священник вздохнул. В чем-то Костя был прав.
Уже через пару дней к отцу Василию начали допускать посетителей, и, если бы священник ел все, что приносили ему прихожане, к моменту выхода из больницы у него не осталось бы другой судьбы, как начать строить карьеру борца сумо.
– Кушайте, батюшка, кушайте, – уговаривала отца Василия очередная старушка. – Вот яички свежие, сегодняшние, а вот пирожки.
Священник искренне благословлял старушку, но есть более не мог, а потому весь второй этаж третьего больничного корпуса перестал питаться постной пшенкой и бессовестно обжирался поповской снедью. И не было дня, чтобы принесенного не хватило на всех.
И, конечно же, очередное нападение на священника горячо обсуждалось.
– Злыдни! – комментировали прихожане. – Мало им того, что дом батюшкин сожгли, так теперь и самого извести надумали!
– Еще бы! – поддерживали их другие. – Не нравится нашей власти правда! Вот и бесятся, как ненормальные!
И все это стремительно обрастало новыми легендами и толкованиями, отчего и без того героический образ отца Василия быстро и необратимо приобретал все характерные черты борца за правду и чуть ли не великомученика за веру.
Поначалу священник пытался как-то бороться, но, увы, что бы он ни предпринял, все имело обратный эффект. По крайней мере, его отказ от навязываемой роли начал трактоваться как невероятная, поистине святая скромность, а тщетные попытки избавиться от невероятного количества приносимой еды путем раздачи менее почитаемым в народе больничным пациентам как почти нечеловеческая щедрость души – о том, что одному, пусть даже и крупному, человеку все это невозможно съесть просто физически, народ даже не задумывался.
Но самым любопытным, что отметил в себе священник, было постепенное врастание в предлагаемую роль. Он больше не стеснялся с царственным величием принимать приносимые дары и не пытался оделять соседей по этажу тайком, ибо все тайное здесь, в Усть-Кудеяре, все равно становилось явным, причем настолько стремительно, что никакого смысла прятать свои благодеяния просто не было.
В такой атмосфере и посетил отца Василия старший следователь районной прокуратуры капитан Пшенкин. Бог весть когда, а главное, за что он успел получить четвертую звездочку, но факт оставался фактом.
Пшенкин вальяжно расселся на любезно предоставленном ему жестком больничном стуле и, окинув оценивающим взглядом окружающее священника съестное изобилие, ядовито усмехнулся.
– Не забывают вас, Михаил Иванович, – проронил он.
– А как же, люди ценят человеческое отношение к себе, – в тон ему ответил священник.
– Что ж, не всем в славе купаться, – с деланым равнодушием констатировал следователь. – Кому-то надо и грязь человеческую разгребать. Так вы говорите, что напали на вас? Интересно, за что?
– А разве зло всегда ищет себе мотивировку? – вопросом на вопрос ответил священник. – С иных достаточно того, что они просто ненавидят всех остальных.
– Оставьте эту демагогию своим старушкам, – презрительно скривился Пшенкин. – Сколько работаю, всегда мотив нахожу.
– Даст бог, и в этом найдете, – спокойно поддержал его священник.
Пшенкин как-то странно глянул на отца Василия, достал бланки и начал снятие показаний. Он двигался точно по порядку, но священника не оставляло ощущение, что все его ответы были давно и точно предугаданы, так, словно Пшенкин прекрасно знал все, что происходило в ту страшную ночь, и теперь только выполнял неприятную, никому не нужную, но, увы, затребованную начальством процедуру. Он детально выспрашивал обо всем, что делал задолго перед тем и сразу после того священник, быстренько пробегал по приметам преступников и месту совершения преступления, с явным удовлетворением отмечал, что точно указать ни приметы, ни место отец Василий не в состоянии.
Еще долго, после того как Пшенкин ушел, отец Василий перебирал в памяти эпизоды снятия показаний и приходил к выводу, что формально Пшенкина упрекнуть не в чем. Но легче от этого не становилось.
Надвинулась очередная тихая, пахнущая хлоркой и нашатырем, больничная ночь. Зашел и с полчасика поболтал со своим главным пациентом Костя, пришла подоткнуть одеяло пожилая, заботливая, насквозь деревенская медсестра тетя Глаша, и священник, сунув ежевечерний градусник под мышку, остался один на один со своими мыслями.
Честно говоря, в последнее время он отчаянно боялся уснуть. Потому что, как только он себе это позволял, приходили погибшие много лет назад Бош и Мулла и заводили свои долгие странные разговоры. Но и это было еще ничего. Потому что, если они отчего-то не появлялись, отец Василий уходил еще дальше и снова становился отчаянным парнем, веселым и беззаботным в своей слепоте спецназовцем по кличке Шатун. И это был полный кошмар, потому что тогда он снова и снова несся сквозь изрубленные, смятые ряды восставших зэков и крушил их ломом справа налево, наслаждаясь криками боли и хрустом позвонков!
И единственное, что еще внушало ему надежду на духовное исцеление, так это то, что, когда он все-таки заносил свое страшное тяжелое оружие над тем вжавшимся в угол мальчишкой, кто-то властно останавливал его руку. И тогда он просыпался от собственного крика и начинал истово креститься, вымаливая у господа прощения за содеянное, пусть даже и во сне.
«Господи, – спрашивал и спрашивал он. – Неужели я нуждаюсь и в этом испытании?» И сам же себе отвечал: «Видимо, нуждаюсь, если до сих пор не смог выдернуться из жуткого капкана противоестественного для любого православного священника конфликта с властью – пусть даже насквозь преступной и продажной!»
Он долго ворочался, старательно зажмуривая глаза, но сон все не шел. Он принялся считать белых слонов, затем белых тигров, а потом почему-то белых милиционеров, и в тот самый миг, когда последний, сотый по счету белый милиционер остановился прямо напротив, понял – он не один!
Сон сдуло, как ураганом. Священник резко открыл глаза и увидел в дверях высокую фигуру в коротком, явно не по размеру подобранном белом халате.
– Кто тут? – выдохнул он.
Фигура вздрогнула, некоторое время, словно колеблясь, постояла без движения и внезапно быстро двинулась к нему. «Главное, не делать резких движений!» – вспомнил отец Василий дружеский совет главврача и тихо, истерически засмеялся. Фигура изумленно притормозила.
– Иди отсюда, братишка! – давясь сумасшедшим, невротическим хохотом, посоветовал священник.
Фигура испуганно огляделась по сторонам, явно ища кого-нибудь, кому мог быть адресован этот идиотский и абсолютно неуместный смех.
«Я вам живым не дамся!» – твердо решил отец Василий, напрочь отринул страх что-нибудь себе повредить и вскочил с постели.
Фигура кинулась к нему, но уже через миг, получив сокрушительный удар гипсом в челюсть, отлетела в угол.
– Что, бандюга, не нравится?! – демонически захохотал священник.
Мужик, а это явно был мужик, немного поворочался, но сумел подняться и, шатаясь, как пьяное привидение, растопырив руки, двинулся в сторону отца Василия. Священник глубоко вдохнул и, провернувшись на месте, влет уделал упрямого недоумка загипсованной ногой в пах.
– Е-е-е!!! – заорал мужик и скрючился в три погибели.
– Сюда! – крикнул священник. – Ко мне! Убивают!
В коридоре послышался топот. Зажегся свет, и отец Василий охнул: на полу корчился огромный небритый детина с совершенно зверским выражением лица – если, конечно, это можно было назвать лицом.
«Господи, благодарю!» – возликовал священник. Страшно было подумать, на что способна такая горилла, случись ей дорваться до человеческой крови.
– Господи! – взвыла медсестра. – Ванюша! Ванечка мо-о-ой!
Отец Василий удивленно уставился на рухнувшую на колени над поверженным священникоубийцей тетю Глашу. Он ничего не мог понять!
– Ва-анечка-а-а!!! – выла медсестра. – Что с тобо-о-ой?!
– Ы-ы-ы-ы!!! – вторил ей «Ванечка», судорожно вцепившийся в свое размозженное поповским гипсом хозяйство.
В палату вбежали санитарка и два ходячих радикулитчика, подняли незадачливого агрессора с пола и потащили прочь – видимо, показывать дежурному хирургу Боре. И лишь через пару часов не находящий себе места от неизвестности священник узнал всю страшную правду.
Ваня оказался свежепринятым на работу в качестве санитара племянником тети Глаши. Здоровенный, не очень удачливый в личной жизни мужик настолько устал от безысходности крепостного сельского быта, что с радостью сбежал в райцентр и пошел работать в больницу на четыреста рублей, надеясь, впрочем, подрабатывать плотником – это он умел.
В ту ночь Ваню послали забрать у отца Василия градусник. Это было его первое дежурство.
Услышавший наутро эту историю главврач упал физиономией на широкую грудь священника и рыдал с четверть часа. В пересказе отца Василия ночное приключение и впрямь впечатляло. И лишь отсмеявшись, Костя всерьез подумал о возможности организовать охрану своего друга.
– Ты извини, – глупо подхихикивая, сказал он, – что я об этом сразу не подумал. Хи-хи…
– Ничего смешного, – сердито оборвал Костю отец Василий. – Когда в полной темноте появился этот громила, я думал, штаны придется стирать.
– Он еще не знал, где выключа-ча-атель! – снова зашелся смехом главврач. – Он же на… на… на новенько-го!
Отца Василия хватило еще на восемь дней. Более выносить постельный режим он не мог. Фактически единственное полезное дело, которое он сумел сделать за этот безумно длинный срок, так это замириться с Ваней, который и впрямь оказался хорошим и на удивление нежным мужиком. Правда, Ваня категорически отказывался заходить к нему в палату в ночную смену, но днем, предварительно убедившись, что священник не спит, охотно приходил поболтать.
Костя еще пытался уговорить товарища задержаться хотя бы на полторы недели, но отец Василий был непреклонен.
– Что мне здесь делать? – с тоской вопрошал он. – Ты сам подумай…
– У тебя еще кости срастаться четырнадцать дней должны! – морщился главврач. – Обе руки в гипсе! Как ты собираешься на костыли вставать?!
– А что? Пальцы у меня в норме – уже одна рука есть, нога тоже целая почти.
Костя возмущенно пыхтел, но он и сам видел, что удержать настырного попа нет никакой возможности.
– Ладно! Хрен с тобой! – махнул он в конце концов рукой. – Но смотри, если будут осложнения, у меня даже не появляйся!
– Даже если захочу с тобой спирту дерябнуть? – делал хитрые глаза священник, наблюдая, как борются в Косте чувство долга и желание рассмеяться.
Отца Василия привезли прямо в храм – ежедневно добираться домой и из дома он пока был не в состоянии. Здесь выяснилось, что ему дважды звонила Ольга, причем, судя по тому, что рассказала главбухша Тамара Николаевна, жене снова приснился нехороший сон. Сначала старая женщина отпиралась, как партизан, а потом не выдержала и рассказала все, как есть, лишь с огромным трудом отговорив Ольгу возвращаться в Усть-Кудеяр.
– Жалеет она вас, батюшка, скучает, – сочувственно вздыхала Тамара Николаевна, и священник даже не знал, ругать ему бухгалтершу за ее бабскую болтливость или нет.
Ему довольно быстро сняли гипс с вывихнутых пальцев правой руки, хотя, если честно, пальцы слушались плохо и побаливали, но службу справлять священник все-таки мог и поэтому восторженно кинулся исполнять свой долг.
У прихожан, понятное дело, случился новый прилив религиозного энтузиазма, и вскоре дошло до того, что посмотреть на загипсованного, стоявшего на костылях священника приезжали даже из областного центра.
В один из таких дней в храме и появился старый участковый Сергей Иванович. Отец Василий, еще за секунду до появления старика и в мыслях не державший ничего подобного, вдруг почувствовал легкое жжение под ложечкой и, едва дождавшись конца службы, потащил старого милиционера в бухгалтерию.
– У вас машина есть? – сразу приступил он к делу.
– Ну… – осторожно подтвердил Сергей Иванович.
– Давайте со мной в одно место съездим!
– А что случилось? – старик был явно озадачен.
– Честно говоря, хочу я это место осмотреть. Ну, там, где меня били. Конечно, я его точно не помню, но найти надеюсь.
Сергей Иванович дернул кадыком и как-то сразу посветлел – идея определенно ему нравилась, видно, взыграло и в нем ретивое.
– Можно! – энергично кивнул старик. – Когда поедем?
– Сегодня же! – обрадовался священник. – Пока еще солнце не зашло.
Священник так и не смог потом объяснить, как он во всем своем гипсе сумел забраться в старый, покрытый крутой серебристой краской «Запорожец» пенсионера.
– Послушайте, Сергей Иванович, – пробило вдруг его старое воспоминание. – А вы в похоронах Парфена не участвовали?
– Нет! – сурово отрезал бывший участковый.
– А ну-ка нажмите сигнал!
– Зачем?
– Нажмите, нажмите!
Сергей Иванович пожал плечами и тронул клаксон. «Я – Кукарач-ча! Я – Кукарач-ча! А я ч-черный таракан!» – раздался над храмовым двором жизнеутверждающий латиноамериканский мотив. Точно такой, как тогда, когда на похоронах Парфена братва перекрыла главную транспортную артерию города.
– А ведь это вы, Сергей Иванович, на парфеновских похоронах отличились! – засмеялся отец Василий.
– Надо же, запомнили, – усмехнулся Сергей Иванович. – Было дело, сигналил я. Мы в больницу торопились, супругу прихватило, а они всю дорогу своими лимузинами перегородили. Ну я и не удержался!
– И правильно сделали! – заключил священник.
Они выехали за город, и отец Василий, расстелив на коленях карту, принялся вычислять.
– Та-ак… привезли меня из Максимовки. Это вот здесь. А я выплыл туда с этого берега. Но, правда, я еще до Максимовки шел будь здоров, пусть даже и хромая. Давайте-ка попробуем подъехать вот сюда.
– Сюда так сюда, – соглашался пенсионер. – Хотя, если честно, никакой дороги я здесь не вижу.
– Там грунтовка была – это я прекрасно помню.
– Что ж, поищем грунтовку, – кивал бывший участковый.
Далеко позади осталась когда-то громыхавшая механизмами усть-кудеярская промзона, затем огромная, сверкающая битым стеклом свалка, затем поля совхоза «Красный комбайнер». Не так давно священника везли этими дорогами, однако, находясь в багажнике, он только и запомнил, что вонь пропитанной солидолом ветоши. Но по мере того как они наматывали километр за километром, в нем поселялась странная, ничем не оправданная уверенность, что они найдут это место, обязательно найдут!
И действительно они увидели этот съезд, круто спускавшийся вдоль зарослей искореженного жарой вяза.
– Здесь! – глотнул священник, ощутив, как моментально подобралось у него все внутри.
Сергей Иванович осторожно повел своего железного друга вниз и, немного зацепив днищем за выступ внутри колеи, аккуратно съехал на укатанную полосу грунтовки.
– Однако! – недовольно проворчал пенсионер.
– Они здесь тоже дном зацепили! – торжествующе заявил священник.
«Запорожец» бодро побежал к Волге, и уже минут через десять они оказались в небольшой, поросшей сухим камышом ложбинке. Честно говоря, никакого камыша священник не помнил, но тогда стояла глухая ночь, и он, одурманенный побоями и недостатком кислорода, запросто мог его не заметить.
Что-то свистнуло, и у священника потемнело в глазах. Он пошатнулся, но сумел удержаться на ногах и с утроенной энергией рванул прочь. Но над головой снова раздался характерный свист, и отец Василий понял, что валится наземь.
* * *
Его били долго и со вкусом. Порой сознание отца Василия становилось достаточно ясным, а между ударами появлялась едва заметная, но достаточная пауза, чтобы попытаться встать и хотя бы ответить ударом на удар, но его тут же опять сбивали, и все начиналось сначала.
Один из мужиков определенно хотел покончить с ним как можно быстрее, но второй, дико расстроенный своим исковерканным багажником, постоянно вмешивался и продолжал истязать священника, мстя за свою поруганную собственность.
– Гнида! – орал он. – Козел душной! Сука! – и бил, бил, бил…
Отец Василий уже с трудом понимал, что происходит. Он поднимался и падал, снова поднимался и снова падал, отползал, закрывался руками, умолял, но все было бесполезно. В какой-то миг его ударили так сильно, что он кубарем покатился вперед – настолько быстро, что даже подумал: это конец.
Но даже когда его сумасшедшее вращение остановилось, это еще не было завершением жизненного пути – просто закончился склон, и священник ощутил, что лицо погрузилось в холодную воду, а руки по локти утопают в скользком холодном иле. Отец Василий, по-крокодильи изгибаясь всем телом, пополз вперед, желая только одного: чтобы весь этот ужас кончился как можно быстрее.
– Держи его! – заорали сзади, и почти сразу раздались выстрелы. Один, второй, третий…
– Отойди! Ты мне мешаешь! – крикнул второй, но все происходило слишком быстро, и мужики просто не успевали договориться.
Захлюпала вода, его даже схватили за ногу, но удержать священника мужики уже не успевали – он скорее собственными зубами отгрыз бы себе конечности, чем позволил себя удержать. Отец Василий нырнул, проплыл два или три метра, набрал воздуха и снова нырнул.
Вода оказалась ледяной, и это сразу привело его в чувство. Он мощно и стремительно разгребал руками, стараясь отплыть как можно дальше в черную и безмолвную бездну ночи.
Отец Василий вынырнул только тогда, когда уткнулся лицом в коренья и понял, что дальше плыть просто некуда. Он медленно всплыл и огляделся. С одной стороны к воде вплотную подступали заросли краснотала, а с другой – в невообразимой дали виднелся подсвеченный молодым месяцем контур берега и легковой машины на нем.
Он глотнул холодной, пахнущей водорослями и разлагающейся рыбой речной воды, содрал рясу и подрясник, скинул туфли и поплыл вдоль зарослей вперед, прочь от этого страшного места.
* * *
Отец Василий плыл через Волгу от острова к острову, огибая их там, где тальник наглухо перекрывал выход на берег, и переползая там, где заросли сменялись идеально ровными песчаными пляжами. Отчаянно болела ступня, на глазах пухла, кажется, перебитая рука, из разбитого носа постоянно текла кровь, а веки словно затекали, теряя чувствительность и сужая обзор до мизерной, расплывчатой полоски.
С короткими остановками он проплыл, пожалуй, километра полтора, но даже когда осознал, что выбрался на берег, легче не стало. Подтягивая больную ногу и буквально раздвигая непослушные веки пальцами, он добирался к давно уже замеченным желтым огням незнакомого поселка до самого рассвета.
Истошно лаяли псы, удивленно смотрели на бредущего в одних подштанниках человека редкие селяне, но ни один не рвался ему помочь, то ли принимая за пьяного, то ли просто опасаясь этого окровавленного, заросшего черным вьющимся волосом крепкого мужика.
Он так и не нашел ни медпункта, ни здания поселковой администрации, когда он признал, что более идти не в состоянии и ввалился в первый попавшийся на глаза двор.
– Друг! – прохрипел отец Василий небритому, худому, как оглобля, испуганному мужику. – Мне нужен врач! – и рухнул наземь возле жаждущей порвать его на клочки овчарки.
* * *
Единственную на весь поселок молоденькую медичку нашли только через час или даже позже. По крайней мере, когда она склонилась над нежданным пациентом, солнце стояло достаточно высоко. Отец Василий позволил себя осмотреть, но, увидев полное замешательство врачихи, попросил доставить его в Усть-Кудеяр, в районную больницу.
– Лучше сразу к Косте, – еле слышно просипел он. – Это главврач, он меня знает, – и потерял сознание.
Потом его долго везли в райцентр, причем выпрошенный у местного участкового битый-перебитый старый личный «еразик» постоянно глох или начинал скрежетать внутренностями столь гнусно, словно под брюхом у него были привязаны консервные банки. А потом была реанимация, и Костя орал на медсестер, требуя от них то ли дополнительной скорости в работе, то ли абсолютного подчинения.
Отец Василий то проваливался в небытие, то снова начинал видеть рефлектор над собой, а то и начинал долгие, неожиданно интересные переговоры с Бошем и Муллой.
Что интересно, Бош так и остался в своей закапанной кровью камуфляжке – таким, каким и видел его Мишаня тогда, в последний раз, а вот Мулла, под стать своей кличке, зачем-то обрядился в странной формы чалму, стеганый халат и поясной платок.
– Ты чего так обрядился?! – засмеялся отец Василий.
– Я на тебя посмотрю, святой отец, когда ты к нам попадешь! – ощерил ровные белые зубы покойный ефрейтор Иса Муллаев. – Вот тогда и посмеемся!
– Я в другое место попаду, – покачал головой отец Василий. – Разве ты не знаешь?
– Это ты сейчас так думаешь, – спокойно возразил Мулла.
– Ты с ним лучше не спорь, – махнул рукой Бош и выдернул из-под мышки одну из убивших его заточек. – Он у нас в большом авторитете, и не подойди.
Священник удивился. Он просто не представлял ситуации, чтобы простоватый, недалекий Мулла мог быть у кого-то в таком авторитете, да так, что и не подойди!
– Как вы здесь, ребята? – спросил он. – Не обижают вас?
– Да кто нас обидит? – усмехнулся Бош. – Кто мы такие, чтобы нас обижать? Это тебя ждет…
Мулла резко вмешался и зажал Бошу рот своей узкой смуглой ладонью.
– Не слушай его, – попросил он священника. – Вот увидишь, ты попадешь, куда надо! Вот увидишь!
– А куда я попаду? – спросил отец Василий, но друзья смутились и медленно растаяли в воздухе – наверное, от стыда.
– Будешь дергаться, никуда не попадешь, – склонился над ним Костя. – Лежи смирно, я сказал! А то прикажу тебя ремнями притянуть – будешь знать!
Отец Василий с некоторым изумлением огляделся по сторонам: высокие потолки, идеально ровные белые стены, телевизор напротив.
– О-о! Глазки открыл! – обрадовался Костя. – Вот молодец! А то я думал, так и буду до конца дней с тобой одни монологи произносить!
Священник улыбнулся. Он очень был рад снова увидеть над собой умную, но порядком пропитую физиономию друга.
* * *
Как узнал чуть позже отец Василий, повозиться с ним пришлось изрядно. Сломанный нос, вмятая надбровная дуга, сломанная в двух местах левая рука, вывихнутые пальцы на правой, перебитое сухожилие ступни – это был далеко не полный перечень того, с чем пришлось столкнуться врачам, а точнее, Косте. Друг не собирался уступать его никому, и только сухожилие доверил зашить своему лучшему хирургу, молодому пареньку по имени Борис.
Без сознания священник провалялся ни много ни мало – восемь деньков. За это время опухоль с одного глаза немного сошла, и он хотя бы нормально видел. Но по личным Костиным прогнозам, валяться отцу Василию в постельке предстояло долго – еще недели две, не меньше. Да и потом ни о каких резких телодвижениях не могло быть и речи – передвигаться следовало с максимальной осторожностью, и лучше, если в инвалидной коляске.
Отец Василий слушал всю эту галиматью со спартанской крепостью духа и думал, что если он и впрямь именно так начнет свою новую жизнь, значит, он постарел.
Но все оказалось не так плохо. Уже тем же вечером медсестра торжественно вкатила в палату длинную медицинскую койку на колесиках, только вместо больного на койке лежала длинная отполированная доска, уставленная массой маленьких блюдечек. Священник оторопело наблюдал, как медленно двигается по направлению к нему эта странная медико-гастрономическая композиция, и, только увидев появившегося вслед за медсестрой Костю, понял, что и зачем. Потому что в руках у главврача был привычный, много видевший на своем веку резной хрустальный графинчик с означенной жидкостью внутри.
– С возвращением тебя, Мишка! – с чувством произнес Костя. – Это черт знает что, но я так рад тебя видеть!
– Взаимно, – вздохнул отец Василий. – Взаимно, Константин.
Костя закрыл за сестричкой дверь и взял с импровизированного стола одно из блюдец и зачерпнул из него увесистой десертной ложкой.
– Вот икорки тебе красной взял.
– Вот еще, – смутился священник, искоса глянув на свои загипсованные руки. – Зачем?
– Брось! Неужели ты думаешь, главный врач такой классной больницы без левых доходов живет? Давай, открывай ротик.
– Грех-то какой, – пробормотал отец Василий и с трудом приоткрыл разбитый рот – если честно, икры хотелось до изнеможения!
Когда они пропустили по третьей, отец Василий осмелел и попросил приподнять себя повыше, а после шестой он уже вовсю размахивал загипсованными руками и рассказывал, как важно донести смысл слова божьего, его глубинный смысл до широких народных масс.
И только в самом конце, уже в первом часу ночи, когда Костя собрался уходить и почти дошел до дверей палаты, внезапно обернулся:
– Я заявление в ментовке оставил, по всем правилам.
– Зачем? – изумился отец Василий.
– Я главный врач, я обязан. И кроме того, ты еще и мой друг. Понимаешь, Миша, нельзя им оставлять ни малейшего шанса, и, если Ковалев хочет прикрыться своими правилами, я буду действовать по его правилам! Надо заявление, значит, будет ему заявление! Надо показания дать, значит, буду давать! Но главное, я не позволю им замазать это дело так, словно ничего и не было, как бы они этого ни хотели!
Священник вздохнул. В чем-то Костя был прав.
* * *
Уже через пару дней к отцу Василию начали допускать посетителей, и, если бы священник ел все, что приносили ему прихожане, к моменту выхода из больницы у него не осталось бы другой судьбы, как начать строить карьеру борца сумо.
– Кушайте, батюшка, кушайте, – уговаривала отца Василия очередная старушка. – Вот яички свежие, сегодняшние, а вот пирожки.
Священник искренне благословлял старушку, но есть более не мог, а потому весь второй этаж третьего больничного корпуса перестал питаться постной пшенкой и бессовестно обжирался поповской снедью. И не было дня, чтобы принесенного не хватило на всех.
И, конечно же, очередное нападение на священника горячо обсуждалось.
– Злыдни! – комментировали прихожане. – Мало им того, что дом батюшкин сожгли, так теперь и самого извести надумали!
– Еще бы! – поддерживали их другие. – Не нравится нашей власти правда! Вот и бесятся, как ненормальные!
И все это стремительно обрастало новыми легендами и толкованиями, отчего и без того героический образ отца Василия быстро и необратимо приобретал все характерные черты борца за правду и чуть ли не великомученика за веру.
Поначалу священник пытался как-то бороться, но, увы, что бы он ни предпринял, все имело обратный эффект. По крайней мере, его отказ от навязываемой роли начал трактоваться как невероятная, поистине святая скромность, а тщетные попытки избавиться от невероятного количества приносимой еды путем раздачи менее почитаемым в народе больничным пациентам как почти нечеловеческая щедрость души – о том, что одному, пусть даже и крупному, человеку все это невозможно съесть просто физически, народ даже не задумывался.
Но самым любопытным, что отметил в себе священник, было постепенное врастание в предлагаемую роль. Он больше не стеснялся с царственным величием принимать приносимые дары и не пытался оделять соседей по этажу тайком, ибо все тайное здесь, в Усть-Кудеяре, все равно становилось явным, причем настолько стремительно, что никакого смысла прятать свои благодеяния просто не было.
В такой атмосфере и посетил отца Василия старший следователь районной прокуратуры капитан Пшенкин. Бог весть когда, а главное, за что он успел получить четвертую звездочку, но факт оставался фактом.
Пшенкин вальяжно расселся на любезно предоставленном ему жестком больничном стуле и, окинув оценивающим взглядом окружающее священника съестное изобилие, ядовито усмехнулся.
– Не забывают вас, Михаил Иванович, – проронил он.
– А как же, люди ценят человеческое отношение к себе, – в тон ему ответил священник.
– Что ж, не всем в славе купаться, – с деланым равнодушием констатировал следователь. – Кому-то надо и грязь человеческую разгребать. Так вы говорите, что напали на вас? Интересно, за что?
– А разве зло всегда ищет себе мотивировку? – вопросом на вопрос ответил священник. – С иных достаточно того, что они просто ненавидят всех остальных.
– Оставьте эту демагогию своим старушкам, – презрительно скривился Пшенкин. – Сколько работаю, всегда мотив нахожу.
– Даст бог, и в этом найдете, – спокойно поддержал его священник.
Пшенкин как-то странно глянул на отца Василия, достал бланки и начал снятие показаний. Он двигался точно по порядку, но священника не оставляло ощущение, что все его ответы были давно и точно предугаданы, так, словно Пшенкин прекрасно знал все, что происходило в ту страшную ночь, и теперь только выполнял неприятную, никому не нужную, но, увы, затребованную начальством процедуру. Он детально выспрашивал обо всем, что делал задолго перед тем и сразу после того священник, быстренько пробегал по приметам преступников и месту совершения преступления, с явным удовлетворением отмечал, что точно указать ни приметы, ни место отец Василий не в состоянии.
Еще долго, после того как Пшенкин ушел, отец Василий перебирал в памяти эпизоды снятия показаний и приходил к выводу, что формально Пшенкина упрекнуть не в чем. Но легче от этого не становилось.
* * *
Надвинулась очередная тихая, пахнущая хлоркой и нашатырем, больничная ночь. Зашел и с полчасика поболтал со своим главным пациентом Костя, пришла подоткнуть одеяло пожилая, заботливая, насквозь деревенская медсестра тетя Глаша, и священник, сунув ежевечерний градусник под мышку, остался один на один со своими мыслями.
Честно говоря, в последнее время он отчаянно боялся уснуть. Потому что, как только он себе это позволял, приходили погибшие много лет назад Бош и Мулла и заводили свои долгие странные разговоры. Но и это было еще ничего. Потому что, если они отчего-то не появлялись, отец Василий уходил еще дальше и снова становился отчаянным парнем, веселым и беззаботным в своей слепоте спецназовцем по кличке Шатун. И это был полный кошмар, потому что тогда он снова и снова несся сквозь изрубленные, смятые ряды восставших зэков и крушил их ломом справа налево, наслаждаясь криками боли и хрустом позвонков!
И единственное, что еще внушало ему надежду на духовное исцеление, так это то, что, когда он все-таки заносил свое страшное тяжелое оружие над тем вжавшимся в угол мальчишкой, кто-то властно останавливал его руку. И тогда он просыпался от собственного крика и начинал истово креститься, вымаливая у господа прощения за содеянное, пусть даже и во сне.
«Господи, – спрашивал и спрашивал он. – Неужели я нуждаюсь и в этом испытании?» И сам же себе отвечал: «Видимо, нуждаюсь, если до сих пор не смог выдернуться из жуткого капкана противоестественного для любого православного священника конфликта с властью – пусть даже насквозь преступной и продажной!»
Он долго ворочался, старательно зажмуривая глаза, но сон все не шел. Он принялся считать белых слонов, затем белых тигров, а потом почему-то белых милиционеров, и в тот самый миг, когда последний, сотый по счету белый милиционер остановился прямо напротив, понял – он не один!
Сон сдуло, как ураганом. Священник резко открыл глаза и увидел в дверях высокую фигуру в коротком, явно не по размеру подобранном белом халате.
– Кто тут? – выдохнул он.
Фигура вздрогнула, некоторое время, словно колеблясь, постояла без движения и внезапно быстро двинулась к нему. «Главное, не делать резких движений!» – вспомнил отец Василий дружеский совет главврача и тихо, истерически засмеялся. Фигура изумленно притормозила.
– Иди отсюда, братишка! – давясь сумасшедшим, невротическим хохотом, посоветовал священник.
Фигура испуганно огляделась по сторонам, явно ища кого-нибудь, кому мог быть адресован этот идиотский и абсолютно неуместный смех.
«Я вам живым не дамся!» – твердо решил отец Василий, напрочь отринул страх что-нибудь себе повредить и вскочил с постели.
Фигура кинулась к нему, но уже через миг, получив сокрушительный удар гипсом в челюсть, отлетела в угол.
– Что, бандюга, не нравится?! – демонически захохотал священник.
Мужик, а это явно был мужик, немного поворочался, но сумел подняться и, шатаясь, как пьяное привидение, растопырив руки, двинулся в сторону отца Василия. Священник глубоко вдохнул и, провернувшись на месте, влет уделал упрямого недоумка загипсованной ногой в пах.
– Е-е-е!!! – заорал мужик и скрючился в три погибели.
– Сюда! – крикнул священник. – Ко мне! Убивают!
В коридоре послышался топот. Зажегся свет, и отец Василий охнул: на полу корчился огромный небритый детина с совершенно зверским выражением лица – если, конечно, это можно было назвать лицом.
«Господи, благодарю!» – возликовал священник. Страшно было подумать, на что способна такая горилла, случись ей дорваться до человеческой крови.
– Господи! – взвыла медсестра. – Ванюша! Ванечка мо-о-ой!
Отец Василий удивленно уставился на рухнувшую на колени над поверженным священникоубийцей тетю Глашу. Он ничего не мог понять!
– Ва-анечка-а-а!!! – выла медсестра. – Что с тобо-о-ой?!
– Ы-ы-ы-ы!!! – вторил ей «Ванечка», судорожно вцепившийся в свое размозженное поповским гипсом хозяйство.
В палату вбежали санитарка и два ходячих радикулитчика, подняли незадачливого агрессора с пола и потащили прочь – видимо, показывать дежурному хирургу Боре. И лишь через пару часов не находящий себе места от неизвестности священник узнал всю страшную правду.
Ваня оказался свежепринятым на работу в качестве санитара племянником тети Глаши. Здоровенный, не очень удачливый в личной жизни мужик настолько устал от безысходности крепостного сельского быта, что с радостью сбежал в райцентр и пошел работать в больницу на четыреста рублей, надеясь, впрочем, подрабатывать плотником – это он умел.
В ту ночь Ваню послали забрать у отца Василия градусник. Это было его первое дежурство.
* * *
Услышавший наутро эту историю главврач упал физиономией на широкую грудь священника и рыдал с четверть часа. В пересказе отца Василия ночное приключение и впрямь впечатляло. И лишь отсмеявшись, Костя всерьез подумал о возможности организовать охрану своего друга.
– Ты извини, – глупо подхихикивая, сказал он, – что я об этом сразу не подумал. Хи-хи…
– Ничего смешного, – сердито оборвал Костю отец Василий. – Когда в полной темноте появился этот громила, я думал, штаны придется стирать.
– Он еще не знал, где выключа-ча-атель! – снова зашелся смехом главврач. – Он же на… на… на новенько-го!
* * *
Отца Василия хватило еще на восемь дней. Более выносить постельный режим он не мог. Фактически единственное полезное дело, которое он сумел сделать за этот безумно длинный срок, так это замириться с Ваней, который и впрямь оказался хорошим и на удивление нежным мужиком. Правда, Ваня категорически отказывался заходить к нему в палату в ночную смену, но днем, предварительно убедившись, что священник не спит, охотно приходил поболтать.
Костя еще пытался уговорить товарища задержаться хотя бы на полторы недели, но отец Василий был непреклонен.
– Что мне здесь делать? – с тоской вопрошал он. – Ты сам подумай…
– У тебя еще кости срастаться четырнадцать дней должны! – морщился главврач. – Обе руки в гипсе! Как ты собираешься на костыли вставать?!
– А что? Пальцы у меня в норме – уже одна рука есть, нога тоже целая почти.
Костя возмущенно пыхтел, но он и сам видел, что удержать настырного попа нет никакой возможности.
– Ладно! Хрен с тобой! – махнул он в конце концов рукой. – Но смотри, если будут осложнения, у меня даже не появляйся!
– Даже если захочу с тобой спирту дерябнуть? – делал хитрые глаза священник, наблюдая, как борются в Косте чувство долга и желание рассмеяться.
* * *
Отца Василия привезли прямо в храм – ежедневно добираться домой и из дома он пока был не в состоянии. Здесь выяснилось, что ему дважды звонила Ольга, причем, судя по тому, что рассказала главбухша Тамара Николаевна, жене снова приснился нехороший сон. Сначала старая женщина отпиралась, как партизан, а потом не выдержала и рассказала все, как есть, лишь с огромным трудом отговорив Ольгу возвращаться в Усть-Кудеяр.
– Жалеет она вас, батюшка, скучает, – сочувственно вздыхала Тамара Николаевна, и священник даже не знал, ругать ему бухгалтершу за ее бабскую болтливость или нет.
Ему довольно быстро сняли гипс с вывихнутых пальцев правой руки, хотя, если честно, пальцы слушались плохо и побаливали, но службу справлять священник все-таки мог и поэтому восторженно кинулся исполнять свой долг.
У прихожан, понятное дело, случился новый прилив религиозного энтузиазма, и вскоре дошло до того, что посмотреть на загипсованного, стоявшего на костылях священника приезжали даже из областного центра.
В один из таких дней в храме и появился старый участковый Сергей Иванович. Отец Василий, еще за секунду до появления старика и в мыслях не державший ничего подобного, вдруг почувствовал легкое жжение под ложечкой и, едва дождавшись конца службы, потащил старого милиционера в бухгалтерию.
– У вас машина есть? – сразу приступил он к делу.
– Ну… – осторожно подтвердил Сергей Иванович.
– Давайте со мной в одно место съездим!
– А что случилось? – старик был явно озадачен.
– Честно говоря, хочу я это место осмотреть. Ну, там, где меня били. Конечно, я его точно не помню, но найти надеюсь.
Сергей Иванович дернул кадыком и как-то сразу посветлел – идея определенно ему нравилась, видно, взыграло и в нем ретивое.
– Можно! – энергично кивнул старик. – Когда поедем?
– Сегодня же! – обрадовался священник. – Пока еще солнце не зашло.
* * *
Священник так и не смог потом объяснить, как он во всем своем гипсе сумел забраться в старый, покрытый крутой серебристой краской «Запорожец» пенсионера.
– Послушайте, Сергей Иванович, – пробило вдруг его старое воспоминание. – А вы в похоронах Парфена не участвовали?
– Нет! – сурово отрезал бывший участковый.
– А ну-ка нажмите сигнал!
– Зачем?
– Нажмите, нажмите!
Сергей Иванович пожал плечами и тронул клаксон. «Я – Кукарач-ча! Я – Кукарач-ча! А я ч-черный таракан!» – раздался над храмовым двором жизнеутверждающий латиноамериканский мотив. Точно такой, как тогда, когда на похоронах Парфена братва перекрыла главную транспортную артерию города.
– А ведь это вы, Сергей Иванович, на парфеновских похоронах отличились! – засмеялся отец Василий.
– Надо же, запомнили, – усмехнулся Сергей Иванович. – Было дело, сигналил я. Мы в больницу торопились, супругу прихватило, а они всю дорогу своими лимузинами перегородили. Ну я и не удержался!
– И правильно сделали! – заключил священник.
* * *
Они выехали за город, и отец Василий, расстелив на коленях карту, принялся вычислять.
– Та-ак… привезли меня из Максимовки. Это вот здесь. А я выплыл туда с этого берега. Но, правда, я еще до Максимовки шел будь здоров, пусть даже и хромая. Давайте-ка попробуем подъехать вот сюда.
– Сюда так сюда, – соглашался пенсионер. – Хотя, если честно, никакой дороги я здесь не вижу.
– Там грунтовка была – это я прекрасно помню.
– Что ж, поищем грунтовку, – кивал бывший участковый.
Далеко позади осталась когда-то громыхавшая механизмами усть-кудеярская промзона, затем огромная, сверкающая битым стеклом свалка, затем поля совхоза «Красный комбайнер». Не так давно священника везли этими дорогами, однако, находясь в багажнике, он только и запомнил, что вонь пропитанной солидолом ветоши. Но по мере того как они наматывали километр за километром, в нем поселялась странная, ничем не оправданная уверенность, что они найдут это место, обязательно найдут!
И действительно они увидели этот съезд, круто спускавшийся вдоль зарослей искореженного жарой вяза.
– Здесь! – глотнул священник, ощутив, как моментально подобралось у него все внутри.
Сергей Иванович осторожно повел своего железного друга вниз и, немного зацепив днищем за выступ внутри колеи, аккуратно съехал на укатанную полосу грунтовки.
– Однако! – недовольно проворчал пенсионер.
– Они здесь тоже дном зацепили! – торжествующе заявил священник.
«Запорожец» бодро побежал к Волге, и уже минут через десять они оказались в небольшой, поросшей сухим камышом ложбинке. Честно говоря, никакого камыша священник не помнил, но тогда стояла глухая ночь, и он, одурманенный побоями и недостатком кислорода, запросто мог его не заметить.